Когнитивные и эпистемические аспекты представления мира в языке (на материале кабардинского, русского и английского языков)

Вместе с тем, по мнению Р.Дирвена, в концепции Дж. Лакоффа наблюдается смещение интересов в сторону метафоры в ущерб метонимии, что было вызвано, вероятно, невозможностью сбалансированного внимания (balanced view) к обоим явлениям «в эпоху метафорической революции, о начале которой в 1980 году возвестил артиллерийский залп, известный под названием «Метафоры, которыми мы живем» Лакоффа и Джонсона (the metaphor revolution launched by Lakoff & Johnson's canon shot known as Metaphors We Live by)» [Dirven 2002: 1]. И лишь двадцать лет спустя, с появлением работ Panther and Redden 1999; Barselona 2000, метонимия, как отмечает ученый, оказалась восстановленной в своих правах наравне с метафорой [там же:1]. При этом, однако, анализ отечественной литературы вопроса позволяет убедиться в том, что метонимия наряду с метафорой так или иначе находилась в сфере исследовательских интересов российской лингвистической мысли. Еще в 1978 году, за два года до появления известной работы американских лингвистов и почти за двадцать лет до ее «восстановления» в правах на Западе, метонимия широко обсуждались Н.Д. Арутюновой, впервые указавшей на принципиальную разницу в тропеическом и чисто семантическом «прочтении» метафоры и метонимии с позиции коммуникативной организации предложения. Новый подход, осуществляемый при опоре на классификацию лексики на идентифицирующую и предикатную, позволил ученому прийти к выводу о том, что за метафорой закрепляется предикатная функция, в то время как для метонимии наиболее характерна идентифицирующая функция [Арутюнова 1978; 1979 и др.], и предложить свою классификацию этих явлений. Более того, широко эксплуатируя в современных отечественных исследованиях пример The ham sandwich is waiting for his check (букв. Бутерброд с ветчиной ждет своего чека), заимствованный из известной работы Дж. Лакоффа, который довольно ярко и недвусмысленно иллюстрирует концептуальную смежность, на которой зиждется механизм метонимии (что совершенно справедливо и бесспорно), мы зачастую, как нам кажется, упускаем из виду, что многочисленные примеры подобных «метонимий» («контекстно обусловленные метонимические замены» по [Шмелев 1964:64]) в разное время, но в других терминах анализировались в отечественной литературе. Ср.: Больше всех скандалит выцветшее пальто с собачьим воротником. Сама втерлась, а других не пускает» [Шмелев 1964]; военная фуражка вскочила с места [Арутюнова 1979: 152] и др. Кстати, Дж. Лакофф, демонстрируя в своей работе принципиальное отличие метонимических концептов от метафорических, оперирует традиционными метонимическими «формулами». Любопытно, однако, что формула ВРЕМЯ - СОБЫТИЕ, в терминах которой может быть проинтерпретирована концептуальная смежность, лежащая в основе таких примеров, как зима была тяжелая, выпала из поля зрения ученого, хотя такой тип метонимии широко распространен в языках (в том числе английском) и, думается, претендует на универсальность (об этом типе метонимии см. дальше). В реферируемой работе под метонимией (ср. с определением метафоры выше) понимается использование в ходе познавательной деятельности человека имени в целях вторичной номинации, основывающееся на концептуальной смежности двух сущностей (когнитивный аспект репрезентации мира), который приводит к образованию метонимически мотивированных значений как особых ментальных единиц, в которых представлен гносеологический образ мира (эпистемический аспект). Метонимия в отличие от метафоры служит отражением «регулярныйх связей» (Н.Д.Арутюнова), существующих в объективном мире, что и служит в качестве когнитивных оснований в процессе проецирования мира в семантику естественного языка. Отсюда, метафорическое мышление, связанное с парадигматической осью в смысле Р. Дирвена, предоставляет субъекту когниции бомльшую свободу выбора концептуальных признаков при выстраивании метафорической модели мира (от простейших метафор «подножье горы», «нос/хвост года» и т.д. до когнитивных, основанных на двух концептуальных системах (ЛЮБОВЬ ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ), позволяющих «мыслить об одном через призму другого»). При этом одно из важных отличий метафоры от метонимии в нашем понимании состоит в том, что метафорическая номинация опирается на взаимодействие двух разных денотативных областей (части тела - продукты питания, артефакты, ландшафт, растения и т.д.), в то время как метонимическая номинация «замыкается» в пределах одной, концептуально соположенной, денотативной области («часть тела - одежда», «материал-изделие», «здание - люди», «временной отрезок - событие» <которое происходит в этом промежутке отрезке> и т.д.). К такому выводу мы пришли еще в 1982 году в результате вектора семантической производности в означаемом частотных существительных английского языка в терминах ономасиологии [Кимов 1982]. Так, оперируя четырьмя парами категориальных признаков (“абстрактное vs конкретное”, “одушевленное vs неодушевленное”, “лицо vs нелицо”, “исчисляемое vs неисчисляемое”), идентифицированных в семантической структуре прямых значений этих существительных, при опоре на особые матрицы - решетки Вейтча, заимствованные нами из [Арнольд 1966], мы получили 16 комбинаторных вариантов, которые позволили с достаточной степенью объективности установить принципы внутрилексемной эпидиматической производности. Как оказалось, метафорическая номинация осуществляется в двух направлениях: от конкретного к конкретному и от конкретного к абстрактному, в то время как метонимическая основывается помимо этих двух и на таком важном соотношении как от абстрактного к конкретному, что нехарактерно, как принято говорить в современных терминах, для метафорического «мышления» (ср. концепции Р. Якобсона, Р. Дирвена и Дж. Лакоффа), в отличие от метонимического, которое основывается прежде всего на концептуальной смежности, создающей возможность использования в общем смысле «одного вместо другого». Исследование, проведенное на указанном материале, позволило нам также прийти к выводу о том, что «сама природа связи предметов, а отсюда и характер метонимического отражения последней, сводит до минимума…свободу вторжения субъекта и творческого начала его мышления в именование предметов, вследствие существования связей между ними как объективной данности, которая субъекту уже заранее дана и потому не зависит от его творчества в процесса номинации» [Кимов 1982:44]. Вполне возможно, что заявление отчасти категоричное и далеко небесспорное, но при этом, на наш взгляд, оно не нарушает основополагающих принципов метонимии как таковой, изучаемой в любой из парадигм знания. Отсюда, видимо, можно предположить, что выбор метонимического имени гораздо в большей степени «навязывается» (термин Ю.Д.Апресяна) языком, с чем связано его рассмотрение в некоторых концепциях в терминах синтагматической оси языка (Р. Дирвен). Именно возможность отражения метонимией регулярных и устойчивых связей, существующих в объективном мире, способствует тому, что она обязана «работать» во всех языках мира на одних и тех же формулах при вовлечении, по сути, одних и тех же денотатов (ср. часть тела - функция; дерево - плод; материал - изделие; сосуд-содержимое). И в этом смысле можно, видимо, говорить о том, что метафора в отличие от метонимии более лингво-, этно- и культурно специфична. Возвращаясь к выводам, полученным нами ранее [Кимов 1982], отметим, что через несколько лет после выхода своей «революционной» книги Дж Лакофф уже в более поздних работах [Lakoff 1987: 288; Lakoff, Turner1989:103] подчеркнет, что когнитивная, проекция (mapping), опирающаяся на метонимию, осуществляется не на “междоменном”(not across domains) уровне (как в случае с метафорой - Р.К.), а «осуществляется» в пределах одного домена (occurs within a single conceptual domain), за что подвергается несправедливой, на наш взгляд, критике У. Крофтом, который предлагает называть эти домены - матричными (matrix-domains) на том основании, например, что в пределах одного домена в когнитивных моделях оказывается возможным выделить несколько субдоменов (subdomains)[Croft 2002: 161-177].

В этой связи в лингвистической литературе последнего десятилетия существует мнение о том, что одним из самых слабых мест (the most criticized aspects) в теории Лакоффа является положение о том, что метафора должна удовлетворять обязательно условию «двудоменности», в то время как для метонимии таким же условием является, «однодоменность» (the two-domain claim for metaphor and the one-domain claim for metonymy) [Dirven 2002:2]. Вместе с тем, как показывает анализ, эти условия являются решающими для «наших» метафор и метонимий, правда, с некоторыми оговорками, которые мы привели выше. Завершая раздел, в котором мы уделили достаточное внимание метафоре и метонимии, методологически оправданно, на наш взгляд, рассмотреть промежуточное явление, которое с легкой руки Луи Гуссенса [Goosens 1990] получило название «метафтонимия», - родовой термин (cover term), введенный для общего обозначения двух моделей взаимодействия метафоры и метонимии, которые он обнаружил, анализируя конвенционализированные выражения (expressions), включающие в качестве одного из компонентов «представителя» одной из трех донорских областей: (1)части тела, (2) звуки (3) ожесточенные действия (violent actions), каждый из которых может перейти в целевую область, названную автором linguistic actions, т.е. «речевые действия», что предопределяется возможным одновременным или последовательным «прочтением» одной и той же фразы в терминах метафоры или метонимии. Ср. примеры to bite off one's tongue в значении to make oneself unable to speak (1); to giggle в значении express by or utter with a giggle (2) и snap at в значении say or answer in an angry or rude way (3). Использование трех донорских областей для концептуализации указанной ресурсной зоны, как оказалось, опирается на два доминирующих типа: метафора из метонимии и метонимия в метафоре. Что же касается такой разновидности, как метонимия из метафоры, автору не удалось обнаружить ее в анализируемом материале, хотя, по его мнению, такое в принципе возможно (though not impossible in principle) [Goossens 2002: 349-379]. Однако «кабардинская» часть нашего материала показала, что такая разновидность: viz. метонимия, порождаемая метафорой, не только в принципе возможна, но даже с достаточной степенью регулярности функционирует в этом языке, «порождая» вполне нормативные фразы. Поясним, о какой метафтонимии мы ведем здесь речь. Так, по справедливому замечанию Е.В. Падучевой [2004: 163], при инвентаризации формул метонимических переносов вне поля зрения исследователей зачастую остаются такие важные типы, как ВРЕМЯ ----> событие. Вместе с тем в нашем исследовании [Кимов 1982], анализируя семантику частотных существительных английского языка, мы обнаружили, что названия времен года с регулярностью используются в целях метафорической номинации (англ. the autumn of our love, ср.весна любви нашей ). Кроме этого, интерпретируя метонимию как явление, опирающееся на смежность в широком понимании (пространственные, причинно-следственные и т.д. связи), мы выявили формулу ОТРЕЗОК ВРЕМЕНИ - СОБЫТИЕ, что позволило нам прийти к выводу о том, что «механизм метонимического расширения сферы референции данных имен («темпорального» ряда: минута, день, ночь, неделя, год - Р.К.) можно интерпретировать следующим образом: все то, что имело место в данный отрезок времени, получает название того отрезка времени, в рамках которого происходили те или иные события, явления и т.д.» [Кимов 1982: 83]. При этом, как оказалось, данная формула носит характер лингвистической универсалии ввиду указанной выше специфики метонимии. Однако, подходя с когнитивных позиций к описанию кабардинского языка и экстраполируя тем самым выводы, полученные нами ранее в другой парадигме знания (логический подход в широком смысле), мы выявили уникальную (= неповторимую), как нам кажется, с типологической точки зрения особенность вторичного знакообразования. Так, начало и конец временных отрезков (утро, зима, год и т.д.) обозначается в данном языке при помощи двух соматизмов, используемых в своих метафорических значениях (пэ нос символизирует начало года букв. `нос года', а кIэ хвост - конец года, букв. `хвост года'). Эти же самые метафорические имена используются в данном языке в целях метонимической номинации (для обозначения всего того, что происходит в начале и конце временных отрезков), чем и обусловлено функционирование большого количества вполне нормативных примеров, буквальные переводы которых на русский язык мы приведем для облегчения восприятия материала (ср. `нос года/осени/недели' был для нас несчастливым, посмотрим, что нам принесет `хвост года/осени/недели'; ср. также `нос фильма/романа мне не понравился, хвост фильма/романа намного интереснее'). Не вызывает сомнения то, что в данных и им подобных многих примерах мы имеем дело с особым случаем метафтонимии (метонимия из метафоры), явлением, которое вызвано к жизни сложной концептуальной цепочкой (пространственная метафора создает экспериенциальную базу для временнуй метафоры, которая в свою очередь закладывает когнитивные основания для конечного «продукта» - метонимии), укладывающейся в формулу ПРОСТРАНСТВО > ВРЕМЯ > СОБЫТИЕ (о когнитивных основаниях подобного развития см. анализ соматизмов в гл. 3 работы).

В пятом разделе Способы идентификации и методика разграничения метафорических и метонимических значений мы на основе дефиниционного анализа разработали методику и специальные процедуры идентификации метафорически и метонимически мотивированных значений в семантической структуре полисеманта. При этом мы полагаем, что данная методика и процедуры в какой-то степени позволят разрешить некоторые спорные случаи полисемии и омонимии, тем самым проливая свет на когнитивные основания подведения разных лексико-семантических вариантов под одно и то же формальное тождество (см. гл.3 работы). При идентификации метонимических значений нами был использован метод лексических трансформаций, предложенный в [Арнольд 1966]. Суть данной методики состоит в том, что для идентификации метонимического значения составляется формула объяснения, в которую входит дефиниция прямого значения, либо целиком, либо его местоименный заместитель как составная часть определительного придаточного предложения, устанавливающего пространственную, временную или причинно-следственную связь между двумя предметами, либо между предметом и его функцией. Данная методика не только помогает идентификации метонимических значений, но также во многом объясняет основания метонимической номинации, которая обслуживает не две концептуальные области как в случае с метафорой, а одну. Здесь уместно вспомнить идею синтагматической ориентированности метонимии, на которую обратил внимание Р. Якобсон и которая спустя сорок лет получила развитие в новой парадигме знания (см. работу Р. Дирвена).

В шестом разделе Когнитивный подход к изучению соматизмов как языковых средств представления мира и его фрагментов мы кратко останавливаемся как на традиционных работах отечественных лингвистов, в которых представлено изучение соматизмов, так и исследованиях, посвященных изучению соматизмов с позиции новых теоретических установок как у нас в стране, так и за рубежом. Подобно теоморфной модели сотворения человека, в соответствии с которой Господь создал его по образу и подобию своему, «практически во всех языках человек моделирует ориентацию предметов в пространстве, так сказать, по себе» [Рахилина 2000:14]. Вместе с тем мир может быть проецирован в семантику языка в соответствии с зооморфной моделью, явление чрезвычайно редкое и характерное для аридных районов Западной Африки [Heine 1991], - тезис, который подвергается нами анализу в главах 2-5. Одной из первых работ, посвященных сравнительному анализу соматизмов в русском и кабардинском языках, является работа М.А. Апажева [Апажев 1992], практическим материалом которой мы воспользовались при составлении списка соматизмов. Среди других исследований, в которые с разных точек зрения так или иначе вовлечен анализ соматизмов, отметим: на материале русского языка [Урысон 1998, Шмелев 2005; Рахилина 2000; Шанский 1972 и др.]; кавказских и тюркских языков [Бижева 2000; Ворокова 2003; Цримова 2003; Дзуганова 2008; Карданов 2008; Хараева 2007; Геляева 2002; Битокова 2009; Додуева 2008; Гайцайниева 2008;]; английского [Жадейко 2008; Семерикова 1974 и др.]; языка догон [Плунгян 2003]; французского [Гак 1998]. Гораздо большего внимания изучаемая группа слов удостоилась в зарубежной лингвистике в силу того, что, начиная с конца прошлого века, специалисты в области когнитивной семантики в Европе и Америке все чаще обращаются к экзотическим языкам Австралии и Полинезии, Африки и Северной Америки, наивная картина которых вообще и «отдельных» наивных картин (наивной геометрии, наивной анатомии и т.д.) в корне отлична от таковой в индоевропейских языках. В доказательство данного аргумента уместно привести результаты плодотворных разысканий современных зарубежных лингвистов, занимающихся исследованием экзотических языков мира, особенно тех, которые работают на стыке антропологии и лингвистики. Их многочисленные наблюдения заставляют прийти к однозначной мысли о том, что новая информация и новые знания (все новое и доселе невиданное, а значит, непознанное и, следовательно, непоименованное), приходящие к современному человеку (мы небезосновательно полагаем, что именно так обстояло дело в случае и с архаичным человеком), концептуализируются и категоризуются в значительной степени при опоре на соматизмы, которые используются во вторичной номинативной функции, viz. метафорической или же метонимической (ср. новейшие исследования в области гебраистики [Steinberg 2003] и египтологии [Anselin 2005]. В последней, в частности отмечается, что древнеегипетский язык широко опирался, наряду с антропоморфной, и на зооморфную модель концептуализации мира). Подтверждением того, что в когнитивной деятельности современного человека (причем в разных частях света) в качестве ресурсного источника концептуализации мира, в первую очередь, выбирается соматический лексикон, являются важные наблюдения, представленные в работах [Franklin 2003] и [Marlett 2000]. Так, по данным [Franklin 2003], в культурном опыте носителей языка кева (Папуа-Новая Гвинея), автомобиль появился лишь в 1960 году (середина 20-го века) и, столкнувшись с необходимостью концептуализации и категоризации нового «существа», они его просто «очеловечили», т.е. автомобиль предстал в наивной картине народа объектом с «человеческим» лицом. Так, с точки зрения носителей этого языка оказалось, что кузов автомобиля - это его «кожа», фары - «глаза», коробка передач - -«сердце», амортизаторы - «почки», топливный бак - «желудок», боковые зеркала - «уши» и т.д. [Franklin 2003]. Ученый при этом в своей недавней работе [Franklin 2003:1] со всей ответственностью рекомендует лексикографам, предпринимающим попытку составления словарей бесписьменных языков, начинать именно с соматической лексики как с естественного «стартового» концептуального источника (ср. «body part terms are highly metaphorical and illustrate metonymy and other figurative extensions»). Любопытно, что идентичные наблюдения регистрирует и другой лингвист-антрополог Stephen A. Marlett, занимающийся изучением языка сери (seri - язык-изолят, распространённый среди индейцев сери в двух деревнях на побережье штата Сонора, Мексика, в противоположном конце земли). Замечательный вклад в изучение соматизмов внесли исследования Б. Хайне. Так, опора на собственные разыскания на материале 125 африканских языков [Heine 1989], а также на результаты исследования Дж. Боудена [Bowden 1991], проанализировавшего данные 104 языков Австралии и Океании, позволили известному типологу Бернду Хайне (Bernd Heine) сделать ряд чрезвычайно важных выводов по использованию соматизмов для выражения пространственных концептов НА (ON); ПОД (UNDER); ПЕРЕД (FRONT); ЗАД (BACK); В (IN), на которые мы широко опираемся в реферируемом исследовании. Интересными представляются наблюдения автора относительно избирательности соматизмов по отношению к каждому из искомых концептов при переходе от языка к языку. Так, для выражения концепта ПЕРЕД в африканских языках широко используется концепт «лицо» наряду с концептом «глаз», и объяснение этому ученый находит в том, что во многих африканских языках концепт «лицо» этимологически восходят к концепту «глаз», что подтверждается диахронными разысканиями, согласно которым между двумя этими частями тела существует определенная когнитивная связь [Heine- et al: 1991]. Это наблюдение, как нам кажется, особенно важно для таких языков, как, например, кабардинский, которые не могут быть в силу известных обстоятельств вовлечены в диахроннные исследования, поскольку оно отчасти проясняет существование в этом языке четырех сложных наименований для обозначения лица (ср. напэ, нэгу, нэкIу, нэIу), каждое из которых содержит компонент НЭ глаз (cм. гл.4). Другой важный вывод известного типолога связан с вопросом о том, почему лицо, голова и грудь служат в качестве опорной области для концепта ПЕРЕД, в то время как нос, щека и подбородок (наряду с гениталиями) с особой настойчивостью и упорством отвергаются языками, вопрос, который требует, по его замечанию, дальнейших разысканий. Наши наблюдения, однако, позволяют сделать теоретическое допущение, согласно которому ответ кроется в той модели концептуализации (антропоморфная vs зооморфная), на которую опирается конкретный язык, что тоже требует подтверждения на материале других языков мира (мы не располагаем такими данными на сегодняшний момент). По свидетельству Б.Хайне, зооморфная модель - явление чрезвычайно редкое и характерное для аридных районов Западной Африки. Вместе с тем, сравнив данные [Bowden 1991] и [Heine 1989], в противовес всем языкам, которые послужили предметом рассмотрения Б. Хайне (ср. также данные по отомангским языкам (семья индейских языков, сохранившаяся в Мексике - Р.К.), в которых мир вокруг носителей данного языка моделируется только по антропоморфному принципу [R. MacLaury 1976 b; R. MacLaury 1989]), мы выявили, что кабардинский язык в равной степени опирается на обе модели, которые находятся в сложном взаимопереплетении, чем, по-видимому, и объясняется особая концептуализация денотатов лексем нос и хвост при пространственном и временном моделировании мира. Более того, денотаты русских соматизмов крыло и плечо (ср. англ. wing и shoulder) в кабардинском языке обозначаются одним и тем же словом дамэ `крыло' - явление, которое мы обозначили как «концептуальная или ономасиологическая осцилляция» (см. гл. 2 и 3).

Раздел седьмой К вопросу о теории грамматикализации лексических единиц посвящен анализу литературы и рассмотрению некоторых важных вопросов, связанных с ней. По мнению Т.А. Майсака, одного из современных российских лингвистов, серьезно занимающихся типологией грамматикализации (см. фундаментальное исследование автора с привлечением данных более 400 языков мира, представляющих все основные семьи и ареалы [Майсак 2005]), ученые на протяжении веков думали и писали о самом явлении задолго до появления термина «грамматикализация» [там же: 23]. На сегодняший день не существует единого понимания, а следовательно, и единого определения грамматикализации и любое из них «так или иначе отражает теоретические установки автора»[Майсак 2002: 37]. Сам термин грамматикализация введен в лингвистический обиход одним из учеников Ф. де Соссюра Антуаном Мейе еще в 1912 году, который определил грамматикализацию как «приобретение автономным словом функции грамматического элемента». При этом процесс грамматикализации рассматривался им на примере превращения глагола йtre с экзистенциальным значением в деконцептуализированные формы, говоря современными терминами (ср. je suis chez moi - je suis malade - je suis parti) [Hopper, Traugott 2003:19]. В лингвистике считается (см., например [Bowden 1991: 13ff; Майсак 2002], что интерес к данной теме связан с именем Е. Куриловича, который дал хрестоматийное определение процессу грамматикализации как «расширения сферы функционирования морфемы от лексической к грамматической или от менее грамматического к более грамматическому статусу, т.е. от аффикса с деривационным статусом к флексии» [Курилович 1965; Кurylowicz 1965:52]. Применительно к нашему исследованию мы хотели бы отметить, что все-таки «наши» превербы, которые в локативных комплексах задают реляцию фигуры и фона, не совсем подходят под разряд «опустошенных» форм, каковыми являются падежные флексии, например, по сравнению с деривационными аффиксами. Они в определенной степени сохраняют семантическую связь с соответствующим соматизмом, который, будучи использованным в целях метафорической номинации, постепенно превратился в преверб. В работе мы опираемся на определение, предложенное В.А. Плунгяном, который понимает грамматикализацию как «исторический процесс превращения неграмматической единицы языка в грамматическую или появления у некоторой единицы языка большего числа грамматических свойств (выделено нами - Р.К.). Тем самым грамматикализацию можно рассматривать как непрерывный процесс усиления грамматичности языковой единицы, при котором неграмматическое превращается в грамматическое, а менее грамматическое - в более грамматическое» [Плунгян www.krugosvet.ru]. Всплеск интереса к изучению вопросов грамматикализации приходится на 70-е и 80-е годы прошлого столетия, когда лингвисты начали активно обращаться к межъязыковым сопоставлениям, вовлекая в орбиту исследований экзотические языки. В это время, особенно в последующие 80- е годы, появилось значительное количество работ, посвященных исследованию так называемых адпозитов, т.е. свободных морфологических форм в языках, которые выступают в контексте существительных, либо в препозитивном (предлоги), либо в постпозитивном (послелог) виде для передачи разнообразных падежных значений пространства, времени, каузальности, инструментальности. Первые работы, которые по сути заложили основу когнитивной семантики, связаны с изучением смыслового содержания адпозитов [Talmy 1972, 1975, 1978, 1983, 1985; Lakoff & Johnson 1980; Brugman 1981, 1983; Lindner 1981; Herskovits 1982, 1985, 1986; Casad 1982; Casad & Langacker 1985; Lakoff 1987; Hawkins 1984, 1986; Radden 1986; Stolz 1992]. Эти работы высветили экспериенциальную основу адпозитов, исследовав их полисемантическую природу в терминах прототипической структуры радиальных категорий. Что особенно важно: практически во всех приведенных исследованиях показана когнитивная роль метафоры в развитии и расширении их прототипической основы. Но именно в те годы в когнитивных исследованиях, прямо или косвенно связанных с вопросами грамматикализации, наблюдается, по мнению С. Свороу, значительный «крен» исследовательских интересов в сторону индоевропеистики, что проявилось в пристрастном смещении интереса в сторону изучения только предлогов. Отсюда изучение одних свободных форм при игнорировании связанных дает неполную картину всего лингвистического спектра (incomplete picture of the linguistic spectrum). Во многих работах, посвященных проблеме, отмечается, что в качестве концептуального источника грамматикализации языки в значительной степени опираются на соматизмы [Heine 1991:55; 1997: 35ff; ср. Matsumoto 1999; Amiridze 2003; Schladt 1999:111f; Hollenbach 1995; Hopper 1991; Senft 1994; Traugott 1974; 1978; Kahr 1975; 1976; Lillehaugen 2004; Moravcsik 1972; Heine 1999]. Эти исследования еще раз подтверждают замечательную идею Бернда Хайне о том, что, где только возможно, мы используем человеческие категории для описания и понимания всего того, что находится вне нас (whenever possible we use human categories to describe and understand non-human ones”) [Heine 1997: 40]. метафора метонимия ономасиологический лексема

Ввиду того, что кабардинский язык, изучаемый изнутри в терминах базовых понятий когнитивной лингвистики, впервые вовлекается в лингвистическую теорию как с точки зрения общей, так и лексической типологии, мы сочли необходимым представить во второй исследовательской главе «Соматический лексикон кабардинского языка» целостную картину всей ее соматической лексики, своего рода аналитическую платформу, которая позволит легче воспринять наше видение типологически уникальных черт этого языка, которые освещены в последующих исследовательских главах.

Данная глава состоит из двух взаимосвязанных разделов, в первом из которых Структурно-семантические группы соматизмов мы даем краткую информацию соматизмов кабардинского языка с точки зрения их структуры и семантики. В соответствии с материалами самого полного существующего на сегодняшний день Словаря кабардино-черкесского языка (в дальнейшем изложении - «Словарь»), включающего 31 000 единиц, соматический лексикон кабардинского языка насчитывает около 300 единиц. При этом структурно простые соматизмы составляют лишь около 20 единиц (около 8% от общего количества), с помощью которых по особым правилам словосложения, действующим в этом языке, сформирован соматический лексикон (ср. 53 000 единиц в Словаре русского языка С.И. Ожегова [Ожегов 1974], из которых соматизмы составляют, по данным [Апажев 1974], 155 единиц). Вместе с тем, в списке соматизмов обнаруживаются и образования типа тхьэ-м-бы- л легкие (1); тхьэ-кIу-мэ (2) ухо; тхьэ-м- щIы- гъу печень (3); нэ- гэ- гъу пупок (птиц) (4), которые с синхронной точки зрения традиционно рассматриваются также под рубрикой нечленимых (простых) основ, с чем мы не можем безусловно согласиться по следующим причинам. Так, очевидной представляется рекуррентность морфем тхьэ- в (1), (2) и (3) и -гъу в (3) и (4). Далее, в соответствии с правилами словосложения кабардинского языка (что мы покажем ниже), морфема -л в (1), в чем мы нисколько не сомневаемся, реализует значение `мясо, мышца', так как она, выступая в свободном виде (ср. лы русск. мясо, мышцы), служит в качестве гиперонима для обозначения мышечной массы тела человека/животного, а, соединяясь с другими соматизмами, образует гипонимы для обозначения разновидности мышц соответствующей части тела (ср. рекуррентность морфемы л- в таких примерах, как куэ-л мышцы бедра, букв. бедро+мясо; пщэ-л мышцы шеи, букв. шея+мясо, щхьэ-л мышцы головы, букв. голова+мясо). Более того, в (3) и (4) аффиксальная морфема -гъу повторяется в ряде девербативов и деноминативов, выражая значение `вместе, с' (ср. англ. девербативы: сo-own, co-operate и деноминативы: co-founder, co-worker и т.д.). Указанные соображения не позволяют, на наш взгляд, считать их безусловно простыми основами такого же ранга, как и моновокальные единицы, вследствие чего мы с определенными оговорками причисляем их к производным основам.

Итак, соматизмы представлены в кабардинском языке следующими структурно-семантическими группами.

Соматизм в виде минимальной основы, совпадающей с корнем:

щхьэ голова, пэ нос, жьэ рот, фэ кожа и т.д. Эти слова образуют список, состоящий из 20 единиц, о которых мы говорили выше.

Соматизм состоит из двух минимальных основ, каждая из которых представляет собой соматизм и реализует в комплексе свое прямое номинативное значение: жьа-фэ нижняя губа; букв. рот+кожа

В композитах кабардинского языка порядок расположения членов, в отличие от русского языка, преимущественно правовершинный (ср. идентичный кабардинскому порядок расположения членов в некоторых сложных словах английского языка doghouse, necklace), вследствие чего кабардинский сложный соматизм при переводе следует читать справа налево.

Соматизм состоит из двух минимальных основ-соматизмов, при этом правый член (вершина) выступает в метафорическом значении правые члены во всех примерах используются в своих метафорических значениях. Ср. кIэ хвост и конец чего-л ; пэ нос и передняя часть чего-л. (губы мыслятся как «нос рта», т.е. та часть, с которой «начинается» рот ; гу - сердце и середина).:

на- кIэ внешний угол глаза, букв. `глаз+хвост', т.е. край глаза

Iу- пэ губы, букв. `рот+нос', т.е. передняя часть рта

Iэ- гу ладонь букв. `рука+ сердце', т.е. середина руки

Соматизм состоит из двух именных основ (членов), при этом правый член не является соматизмом (взят из другой предметной области):

лъэ- дакъэ пятка, (дакъэ - пень, кряж, комель), букв. * `пятка ноги'

па-щIэ верхняя губа, (щIэ - дно, нижняя часть, букв. нос+дно

В кабардинском языке денотат лексемы `губы' концептуализируется особым образом: русскому `верхняя губа' (англ. upper lip) соответствует па-щIэ, букв. низ (нижняя часть) носа; нижняя же губа (англ. lower lip) осмысляется букв. как `кожа рта' и обозначается композитом жьа-фэ, букв. рот+ кожа.

Соматизм представлен двумя основами, одна их которых (левая) является собственно соматизмом, вторая (правая) представляет собой глагольный элемент, реализующий метафорическое значение; в целом весь комплекс служит метонимическим обозначением определенной части тела.

Такие примеры немногочисленны:

лъэгуажьэ-тес коленная чашечка, [колено+сидящий], т.е. букв. то, что сидит на колене;

IэфракIэ-тес, верхушечная часть локтевой кости, [локоть+сидящий], т.е. букв. то, что сидит на локте.

В этих примерах проявляется ярко выраженная тяга кабардинского языка к своеобразной концептуальной и ономасиологической симметрии, особенно при проецировании конечностей (рук, ног и их частей) в семантику языка. В соответствии с этой тенденцией язык «считает», что если есть коленная чашечка, то такая же `чашечка' обязательно должна быть у локтя (см. пример выше). Ср. Iэ-тхьэмпэ, который служит для обозначения кисти руки, букв. рука+лист <растения> (ср. англ. palm `ладонь', образованный от латинского palma, по сходству с пальмовым листом). Сохраняя тенденцию к симметрии, язык образует соматизм лъэ- тхьэмпэ для обозначения ступни (нога+лист <растения>), т.е. буквально такую же «кисть» он «обнаруживает» у ноги. Нам представляется, что это типологически уникальная (= редко встречающаяся) черта кабардинского языка, (ср. русск. кисть руки и ступня; англ. arm (forearm) и foot).

Соматизм в некоторых случаях представлен в виде номинативного эндоцентрического словосочетания, при этом соматизмом является левый член:

тхьэкIумэ гъуанэ ушная раковина, букв. ухо + дыра;

ср. лъа-щхьэ зэ-ры-ты-пIэ голеностопный сустав, где лъа-щхьэ - подъем (см. выше) + сустав, букв. место стояния друг в друге (зэ- аффикс взаимности; -ры- соединительный элемент; -т- корневая морфема в значении `стоять'; пIэ - аффиксальная (?) морфема со значением `место'.

Во втором разделе второй главы Соматизмы как знаконосители (sign vehicles). Ономасиологические особенности рассматриваются, какие типы знаков использует данный язык для именования как самих соматизмов, так и для членения пространственно-временного континуума.

Типологически важной чертой соматической лексики кабардинского языка, как выявлено нами в ходе анализа, является то, что в целях вторичной номинации могут использоваться как структурно простые, так и сложные соматизмы.

Здесь соматизмы функционируют, обслуживая свою исконную денотативную область:

в качестве собственно соматизмов с простой структурой, обозначающих соответствующую часть тела/орган человека или животного:

жьэ рот, фэ кожа, нэ глаз, пщэ шея;

в качестве собственно соматизмов со сложной структурой*, обозначающих соответствующую часть тела/орган человека или животного:

жьа- фэ нижняя губа, букв. рот+кожа

куа-фэ оба члена сложного соматизма выступают в прямом («соматическом») значении. кожа на бедре, букв. бедро+кожа

Соматизмы обнаруживаются в правовершинной позиции сложных слов, выступая при этом только в переносных значениях, обозначая:

пространство и его фрагменты, окружающие человека: уа-фэ небесный свод, букв. небо+кожа, шкура; щIы-Iу земная поверхность, букв. земля+ рот; рельефно-ландшафтные единицы: бгы-пэ уступ, обрыв, букв. гора+нос; нэ-пкъ берег реки, букв. глаз+ костная основа; определенные части поселений: къуажэ- пщэ верхняя часть села , букв. село+шея («шейная» часть); части натурфактов: псы-Iу берег <реки>,букв. река+рот; части артефактов: унэ-гупэ фасад дома, букв. дом+грудь; машина- пхэ зад автомобиля, букв. автомобиль+зад (ягодицы); временные отрезки: гъатхэ-кIэ, конец весны, букв. весна+ хвост.

Соматизмы выступают в именных словосочетаниях в виде пространственных и временных дейктиков, которые обретают подлинный смысл в «ситуации hic et nunc»; соматизм занимает левовершинное положение, выступая в атрибутивной функции.

Таких соматизмов в кабардинском языке всего 4: щхьэ голова (1), пщэ шея (2), кIэ хвост (3), пэ нос (4).

и-пщэ къуажэ верхнее село <которое расположено выше по течению>,

букв. егошея+село, т.е. «шейное» село

и-щхьэ этаж верхний этаж, букв. егоголова+этаж;

и-кIэ подъезд конечный подъезд, букв. егохвост+подъезд;

и-пэ зэман прежде, прежнее время<то, которое было впереди>,

букв. егонос+время.

В русском языке соматизмы в подобных словосочетаниях (они довольно редко встречаются) имеют морфологическое оформление прилагательных: ср. головной/хвостовой вагон <состава>; в английском языке такие комбинации - явление также довольно редкое: в них соматизмы в основном используются в терминологическом или специализированном значениях. Ср. headband повязка для головы, headnote краткое введение, headline газетный заголовок, head lettuce салат кочанный; necklace ожерелье; tail group хвостовое оперение (авиа).

Cоматизмы кабардинского языка в обязательном порядке сопровождаются посессивными маркерами (ср. с облигаторностью притяжательных местоимений при названиях частей тела в английском языке). Как видно, элемент и-, стоящий в препозиции и передающий значение `его', функционально и семантически коррелирует с притяжательными местоимениями английского (и русского) языков, не являясь при этом собственно притяжательным местоимением: в кабардинском языке последние, выступая в функциях подлежащего, дополнения и сказуемого не функционируют в качестве определения. В этой связи, для разграничения собственно притяжательных местоимений и указанных элементов, которые в грамматике кабардинского языка именуются «лично-притяжательными местоимениями» (и-пщэ `его шея'), мы обозначили их «посессивными маркерами» или «посессивными прономинальными проклитиками» (для краткости - «посессивными проклитиками») на том основании, что они всегда образуют просодическое единство или «клитический комплекс», имеющий только одно ударение, которое в зависимости от «акцентных правил данного языка» (В.А. Плунгян) меняет свое место: при соединении с моновокальными основами ударение падает на клитику (сим- пшэ `моя шея'), в других случаях - на опорное слово (си-лъампэ `моя ступня'). Изначально выполняя функции приименных поссессивных проклитиков, они настолько спаиваются со своим носителем, что весь этот клитический комплекс оказывается лексикализованным. Особенно активным «оказывается» посессивный маркер 3 лица единственного числа и-, который при соединении с одним из четырех указанных соматизмов (щхьэ голова, пщэ шея, кIэ хвост, пэ нос), образует пространственные и временные дейктики и-щхьэ-кIэ, и-пщэ-кIэ, и-кIэ-кIэ, и-пэ-кIэ, функционирующие здесь либо в качестве наречий, либо в виде послелогов; при этом рекуррентный элемент -кIэ во всех четырех словах есть не что иное, как флексия так называемого послеложного падежа, одной из функций которого является функция пространственного и временного дейксиса (ср. школым-кIэ в значении `по направлению к школе', букв. школа+кIэ (падежный аффикс со значением директива).

Указанные дейктики участвуют в концептуализации следующих прототипических сценариев:

- В (исполнитель действия), перебирая книги, пытается дотянуться до той, которая лежит в стопке, А (говорящий, наблюдатель) советует: и-щхьэ-кIэ дэIэбей `протяни руку выше ', букв. протяни руку головно <дальше от того места, где твоя рука находится сейчас, но ближе к верху, т.е. к голове стопки>.

- Книги стоят в ряду на одной горизонтальной плоскости <столе>, и В хочет взять для А книгу, которая находится достаточно далеко и А советует: и-пщэ-кIэ дэIэбей, `протяни руку дальше', букв. протяни руку шейно <дальше от того места, где твоя рука находится сейчас, но ближе к дальним книгам в ряду, т.е. к шее ряда книг>.

- Для перевода на кабардинский язык фразы «Раньше люди жили плохо», говорящий должен обязательно использовать комплекс и-пэ-кIэ для выражения идеи «раньше». С точки зрения обыденного сознания, «раньше» это буквально то, что «перед-сейчас» или «до-сейчас» (ср. англ. before now). Вот эта идея before и концептуализируется при опоре на лексему пэ нос.

Когнитивные основания, детерминирующие подобное «языковое поведение» (А. Вежбицка, Е.В. Рахилина) лексемы, особенности «встраивания» денотатов кабардинских соматизмов в его семантику в развернутом виде излагаются в соответствующих главах диссертации, (особенно в гл. 3 и 5).

Соматизмы в виде связанных форм (превербов) обнаруживаются в глаголах и участвуют в репрезентации пространственных ситуаций, концептуально коррелируя со свободными формами (предлогами), функционирующими в индоевропейских языках.

При кодировании статических пространственных ситуаций соматизмы грамматикализуются и в виде разветвленной системы превербов функционируют в языке вкупе с одним из трех позиционных глаголов (ср. stance verbs, posture verbs), образуя особую структуру, которую мы обозначили термином «локативный комплекс» (Iу-тын стоять рядом, около, у <дома>, букв. губы+стоять).

Важная типологическая особенность этих локативных комплексов (грамматикализованный соматизм в виде преверба+ позиционный глагол) состоит в том, что они, лексикализуясь, приобретают статус самостоятельного глагольного имени и подаются в Словаре в виде автономных единиц в отдельной словарной статье (ср., например, русск. `стоять у', `лежать возле', `сидеть под' и их кабардинские корреляты, которые могут быть переданы средствами русского языка букв. как *у-стоять, *под-сидеть, *возле-лежать; при этом для выражения каждого из этих пространственных концептов соответственно используются превербы, восходящие к соматизмам, обозначающим губы, хвост и грудь). И эти комплексы, именно в таком виде, соединяются с существительными и образуют сложные слова, используемые в языке в целях вторичной (именно метонимической) номинации.

Рассмотрим примеры:

Нывэ-кIэ-пы-с. Этим сложным образованием кабардинцы обозначают трясогузку (маленькая птичка). Оно состоит из двух основ нывэ-кIэ `камень+ хвост' (1) и пыс (2). В свою очередь (1) также является сложной основой, состоящей из двух корней нывэ- камень и -кIэ- хвост, т.е. (1) это буквально `хвост камня' (ср. гипотетич. англ. *stonetail) ; (2) это усеченная форма локативного комплекса пы-сын в буквальном значении кончиксидеть или крайсидеть (преверб пы- в значении `кончик'+ корневая морфема -с-, передающая значение `сидеть'). Итак, внутренняя форма этого имени (ср. русск. трясогузка) выглядит буквально как «тот, кто сидит на хвосте <краю> камня». Здесь важны следующие моменты:

а) соматизм кIэ хвост выступает в метафорическом значении `край';

б) соматизм пэ нос, выступая в виде метафорического имени , реализует значение `кончик' и, грамматикализуясь, вступает в локативный комплекс с глаголом;

в) два соматизма, объединяясь в своих метафорических значениях и кодируя сложное концептуальное образование, дают метонимическое название птичке.

Гу-пхэ-Iу-т. Этим сложным словом кабардинцы обозначают задок телеги (ср. англ. tail-board, букв. `доска у хвоста'). Комплекс состоит из двух компонентов: (1) гу телега пхэ зад, ягодицы, букв. телега+зад и (2) Iу-т (усеченная форма локативного комплекса Iу-т-ын (см. выше), который состоит из грамматикализованного соматизма Iу рот и корневой морфемы -т- стоять. Отсюда получаем метонимическое обозначение искомого объекта - `то, что стоит у зада телеги'. При этом концепт `у' в этом сложном концептуальном образовании передается через метафорическое значение грамматикализованного соматизма `Iу' рот.