Фрагментарный перевод и ценность поэзии: ранние восточнославянские стихотворные переводы из Гомера

Размещено на http://www.allbest.ru/

Фрагментарный перевод и ценность поэзии: ранние восточнославянские стихотворные переводы из Гомера

Андрей Александрович Костин

Научно-исследовательский университет «Высшая школа экономики»,

Российская Федерация, Санкт-Петербург

Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН,

Российская Федерация, Санкт-Петербург

В статье исследуются восточнославянские (русские и украинские) переводы фрагментов из поэм Гомера, входивших в исторические и политические сочинения М. Стрыйковского, А. Ф. Моджевского, Юста Липсия и др., переводившихся в Киеве, Москве и Санкт-Петербурге с начала XVII до середины XVIII вв. Особый интерес представляют переводы, выполнявшиеся в той или иной стихотворной форме. Выбор переводчиками именно стихотворной формы для перевода позволяет лучше понять пути адаптации русской культурой относительно новой для нее стихотворной формы. Тщательное изучение контекста появления стихотворных переводов из Гомера в составе обширных прозаических трудов позволяет увидеть мотивы, руководившие переводчиками (Гомер предстает автором древнейших свидетельств по истории славян; учителем политической риторики, моделью интеллектуала в конструируемых отношениях интеллектуала и государства). Восточнославянские культуры имели опыт стихотворной передачи текстов Гомера и филологического интереса к ним (во всяком случае -- интереса, требующего обращения к альтернативным изданиям и греческому тексту) задолго до того, как фрагментарный стихотворный перевод из Гомера, выполненный М. В. Ломоносовым, был в 1748 г. опубликован в Петербурге. Впервые публикуются стихотворные переводы из Гомера, содержащиеся в московском переводе Хроники Мацея Стрыйковского (1660-1670-е) и «Увещаниях и прикладах политических» (Monitaetexemplapolitica) Юста Липсия, переведенных в Киеве, Петербурге и Москве в 1712-1722 гг. Публикация текста сопровождается существенными уточнениями истории текста памятников. Ключевые слова: Гомер, стихотворный перевод, фрагментарные тексты, восточно-славянская поэзия, Эобан Гесс, Мацей Стрыйковский, Анджей Моджевский, Юст Липсий.

Fragmentary Translations and the Value of Poetry: Early Eastern Slavic Verse Translations from Homer

Andrej A. Kostin

National Research University “Higher School of Economics”,

St. Petersburg, Russian Federation

Russian Academy of Sciences,

St. Petersburg, Russian Federation

The present contribution analyses Eastern Slavic (Ukrainian and Russian) fragmentary translations of Homer's poems, as they appear in the historical and political writings of Maciej Stryjkowski, Andrzej Frycz Modrzewski and Justus Lipsius translated in Kiev, Moscow and St. Petersburg from the early 17^th century till the early 18^th century. The author's main interest is in examining verse texts inserted in the prose narrative which were occasionally translated in verse -- a notable practice for a culture like Russian which did not develop written verse till early 17^th century. The study emphasizes various reasons for choosing the verse form for translation (Homer as a historical source, a teacher in political rhetoric, a model intellectual as regards relations between the state and men of letters) and demonstrates that Eastern Slavs had experience with adopting Homer into verse long before 1748, when the first Russian fragmentary verse translation from Homer was published by Mikhail Lomonosov. The article also focuses on the verse translations from Homer by Lomonosov included in his Rhetorics. These are based on S. Clarke's Latin translation from the bilingual Homer edition by J. G. Hager (1745). Translations which form the part of Maciej Stryjkowskis Chronicle (1660-1670's) and Justus Lipsius' Monita et Exempla politica (1712-1722) are published for the first time, accompanied with an analysis of their textual history.

Keywords: Homer, verse translation, fragmentary texts, Eastern Slavic poetry, Eoban Hessus, Maciej Stryjkowski, Andrzej Frycz Modrzewski, Justus Lipsius, Mikhail Lomonosov.

Переводить стихи стихами -- далеко не очевидный принцип: достаточно учесть историю перевода библейских текстов (со стихотворными вкраплениями), спор «древних и новых» или транзит эпосов национальных республик в русскоязычную советскую печать. В культурах с долгой историей поэтической книжности вырабатывается проблемный статус многих аспектов стихотворного перевода стихотворного текста: какова роль подстрочника и научного прозаического перевода, как выбираются адекватные метр, рифма, строфика, возможна ли и насколько передача фоники оригинала и т. д. Вместе с тем, мы плохо представляем себе, как относится к задаче перевода стихотворного оригинала культура, в которой книжное стихосложение все еще остается относительно новым явлением, а место поэзии в общем поле вербального производства не вполне определено.

Практика стихотворного перевода в России XVII века относительно системно исследована только в отношении польскоязычных оригиналов. Даже этот материал показывает, что указанный тип переводческого труда был в культуре Москвы XVII века предметом нетривиальной рефлексии, порождавшей различные переводческие стратегии. Так, известно, что большинство наиболее изощренных поэтов-силлабиков почти не ставили перед собой задач поэтического перевода, а когда ставили (шла ли речь о собственных или чужих сочинениях), предпочитали более или менее свободное переложение (создание нового текста) собственно переводу. Стихотворным переводом в России XVII века были заняты не столько «поэты» (интеллектуалы), сколько «чиновники» (дипломаты): основной корпус известных версифицированных переводов стихов с польского создавался в Посольском приказе; вплоть до конца XVII века эти переводы сохраняют сложившийся веком ранее книжный виршевой стих. Несмотря на то, что перевод стихов стихами становился привычным, он не приобрел характер унифицирующей или доминирующей нормы: прозаические переводы известны не только для отдельных стихотворных оригиналов, но и для многих стихотворных вставок в прозаические тексты, где другие стихотворные фрагменты переведены стихами (Николаев 1989). Этот разнобой переводческих решений можно до некоторой степени объяснять техническими причинами -- разным уровнем владения иностранными языками и стихотворной техникой, характером оригинала, требованиями заказчика к точности перевода и пр. Различные подходы к переводу стихов были вызваны, однако, и сложившимися представлениями о поэтическом слове, качественно отличном от прозаической речи, об особом статусе поэта/автора, о «сделанности» поэтической речи как ценности, важной помимо информационного сообщения в поэтическом тексте, и о границах переводимости.

Для более обоснованного разговора об этой проблеме корпус привлекаемых к анализу текстов должен быть расширен, прежде всего переводами, выполненными с языков, не позволявших прямого переноса лексики, флексий и использования стихотворной системы оригинала (например, с польского). Наглядной иллюстрацией служат переводы с латыни -- не только потому, что они позволяют анализировать работу переводчиков с языком, «чужим» и по формальным (лингвистическим, метрическим) критериям, и по стоящей за ним системе трансляции знания, и по иноконфессиональности. Выработанная латинской школьной традицией поэтика и система ссылок на авторитет языческих авторов дает возможность увидеть, что в переводе фрагментов из классиков за утилитарной информационной практикой стояла определенная система поэтических взглядов. Приведенные ниже переводы фрагментов из Гомера в четырех памятниках конца XVII -- середины XVIII вв. (во всех случаях выполненные через посредство латинского перевода) представляют с этой точки зрения особый интерес, поскольку Гомер -- имя, освященное в том числе и авторитетом греческих отцов Церкви -- мог восприниматься московскими переводчиками как автор «своей» культуры.

1. (1668 -- 1670-е) Эобан Гесс / Мацей Стрыйковский / аноним(ы)

Представляется целесообразным начать разбор примеров с памятника, который послужил С. И. Николаеву основным источником для анализа различных подходов переводчиков XVII века к передаче стихотворных фрагментов в прозаическом тексте (Николаев 1989, 58-67, 112-116; Николаев 1985; Watson2012, 141 -- 145). Это «Хроника польская и литовская» («Kronikapolska, litewska, zmodskaiwszystkiejRusi») Мацея Стрыйковского (1547--1586/93), впервые выпущенная в свет в Крулевце (Кенигсберге) в 1582 г. и впоследствии до 1766 г. не переиздававшаяся, но послужившая важным источником как для польско-литовской, так и для восточнославянской историографии XVI--XVIIIвв. Подробный обзор литературы о «Хронике» и ее восточно-славянском бытовании: Watson2012. Базовым исследованием по теме остается монография А. И. Рогова 1966 г., а основным научным изданием польского текста -- публикация Миколая Малиновского (Malinowski1846). Обзор основных сведений о восточнославянской рецепции «Хроники»: Карнаухов 2008. См. также: Дзира 2011; Темушев 2014; Кочегаров 2015; Кутарев 2016; Соколов 2016; Соколов 2017; Степанов 2016; Степанов 2017; Синкевич 2017; Бовгиря 2017; Волков 2018. В начале XVII века значительная часть «Хроники» была переведена на украинский язык (и легла в основу т. н. Украинского хронографа; Ульяновський, Яковенко 1993; Толочко 1996; Watson2012, 55--57), Сличение текста первых глав полного украинского перевода 1610--20-х гг. (НБУВ, ф. 1, № 57487; за предоставление копий этих листов сердечно благодарю А. Авербуха) с польским текстом показывает их чрезвычайную близость, -- в отдельных фрагментах записанный украинской скорописью текст можно квалифицировать скорее как транскрипцию, чем как перевод. Как бы то ни было, в отдельных случаях, как показывает в том числе выборочная публикация А. П. Толочко, производится замена польских лексем на украинские. То обстоятельство, что другой список первых глав (в сборнике, принадлежавшем Петру Могиле -- РГАДА, ф. 181, № 365; использована электронная копия на сайте rgada.info) в некоторых из этих мест воспроизводит польские, а не украинские речения, а также его меньшая исправность позволяет предположить, что мы имеем дело с двумя редакциями перевода. В списке библиотеки Вернадского латинские вставки воспроизводятся на латинском языке киноварью либо исключаются вместе с контекстом; в списке РГАДА на их месте или оставлены лакуны, предполагавшие позднейшее заполнение другим писцом или переводчиком, или (как в случае с цитатами из Гомера) текст исключен с указывающим на него контекстом. а в его конце -- по меньшей мере дважды на русский. Обширный труд Стрыйковского, описывающий историю народов, вынесенных на титульный лист («хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси»), и заселенных ими земель от сотворения мира до 1580 г., включает множество стихотворных отрывков -- как польских, сочиненных самим Стрыйковским (где он переходит от прозаического изложения истории к поэтическому), так и латинских (античных, включая переводы с греческого, и нововременных), напечатанных в некоторых случаях с авторским польским переводом. Среди этих фрагментов в двух главах встречаются четыре извлечения из «Илиады», во всех случаях -- в латинском переводе Гелия Эобана Гесса (Hessus, первое издание -- Базель, 1540; источник перевода оговорен Стрыйковским при первом фрагменте) -- первом удавшемся в Новое время полном переводе «Илиады» латинскими гекзаметрами (Finsler1912; Ford2007).

Одна из упомянутых глав (вторая глава первой книги, рассказывающая о расселении потомства Ноя после Потопа) переводилась на русский язык по меньшей мере дважды. Андрей Лызлов (перевод 1682 г.), выполнивший, работая над хроникой Стрыйковского, наиболее совершенные, по мнению С. И. Николаева, ранние переводы «Писем с Понта» Овидия, исключает гомеровские цитаты из перевода (сохраняя их контекст). “Еще и Омир воспоминает Аскана и страну Асканию между прочими князи иже прохождаху на помощь трояном на греки. Не дивно же сему, еже Аскана наследницы Аскановы преселишася на иное место <...> Омир же в книге второй о воине троянской сице венеты воспоминает: со князем рече Пилеменесом приидоша на помощь роты пефлагонския от венетов, идеже множество рождашеся мужей неученых, но крепких, оранием правящихся, ихже и днесь множае между нами славяны нежели ученых” (ОРРК СПбГУ MsIv47. Л. 233 об.; ср. РНБ Пог. № 1494. Л. 322 об.). Русский рукописный текст здесь и далее передается в современной графике, без использования финального ера, с использованием современных правил пунктуации и слитного/раздельного написания слов; буквенная запись чисел передается арабскими цифрами. Можно предположить, что причиной такого решения стало слабое владение латинским языком: непереведенными остаются не только не дублированные польской версией фрагменты из Гомера, но и другие стихотворные вставки, предложенные Стрыйковским только на латинском языке. Более того, Лызлов отказывается от перевода латинского текста в составе прозаического изложения Стрыйковского, а когда переводит его, искажает смысл источника (пропущено «inIliadissubfinemsecundilibri»; «Lib. 2 IliadosinTroianorumducumcatalogo» передано как «в книге второй о воине троянской»). Гипотеза о невладении (или слабом владении) Лызлова латинским языком подтверждается и его «Скифской историей», где все отсылки к латинским авторам опосредованы польскими переводами (как в отдельных изданиях, так и в цитатах из польских исторических книг: Чистякова 1963). В отличие от эксклюзивно латинских, все стихотворные фрагменты, продублированные польской версией, переведены у Лызлова правильным силлабическим 13-сложником.

Более интересен для нашей темы перевод, выполнявшийся, по-видимому, в Посольском приказе с конца 1660-х по конец 1670-х гг. Работа над первой редакцией перевода началась не позднее 1668 г. Специально занимавшаяся текстологией последней редакции перевода Кристина Ватсон на основе лингвистических данных пришла к выводу, что перевод был распределен между четырьмя переводчиками; возможно, одним из них был Степан Чижинский, приступивший к работе не ранее 1678 г.; к 1670-м же исследовательница относит самый ранний из сохранившихся списков финальной редакции. Не вдаваясь в довольно туманную историю текста памятника в целом (см. Приложение), можно сказать, что фрагменты из Каталога троянских вождей (Hom. II.2, 851-852, 862-863) в различных списках представляют три последовательных редакции. Приводится реконструкция. Принципы реконструкции и легенду списков см. в Прил. 1.

1) Воспоминает же Гомер Асканиуса и страну <Асканию>¹ от²<Илиадских> х концу³ вторых книг, междо иными князи, кия изыдоша на помощ Трояном противу⁴ Греков, симы словесы противу версии <Еобани>Тексторигинала: «Wspomina tez Homerus Ascaniussa i krain^ Ascani^ in Iliadis sub finem secundi libri, Гессыи:

Оттуду силныя фриги и лвами владеша, <Форцов>miedzy inszymi Xi^z^ty, ktorzy byli na pomoc przyszli Troianom przeciw Grekom, w ty slowa wedlug versiey же и <Асканиус>Eobani Hessi. / Fortibus inde Phrygum legionibus imperitarunt./ Phorcisque Ascaniusque superbae munere formae/ Praeditus: Ascania procul e distanteprofecti/ Martis amore feri iuvenes & in arma parati &c<...> гордым дарованием образа превышает; Аскания недалече отстоит взыскующаго, войны любовию люты младенцы, к бою готовы, и прочая.

<...>

Гомер же вHomerus tez lib. 2. lliados in Troianorum ducum catalogo tak Enety wspomina: / Principe Paphlagonum venere 2 книг[е] <Илиадос>Pylemene turmae,/ Ex Henetis, ubi multorum genus erat agrestum./ Z Xi^z^ciem powiada Pylemenessem на троянских князей в каталоге тако Генетов воспоминает:

В княжение Пафлягона приидоша <Пилеменския>przyszly napomoc uffy Paflagonskie z Enetow, to iest z Sarmatskiego narodu Slowakow, gdzie byl rodzay множества от Генетов, где многих народов бысть соборище.

Со князем, рече, Пилеменессом приидоша на помощь вои Пафлагонские з Генетовwielki m^zow prostych a cerstwych rol^ si§ bawi^cych. Ktorych i dzis wi^tszy rodzay miedzy nami Slawaki, се есть ис Сарматцкого народа славаков, идеже бе велийnizDoctorow” (1582. S. 18-19). род мужей простых, а бодрых, плугом упражняющихся, сих же и днесь род велий между нами Славаки, нежели учителей.

¹А1,3: Асканую; А2: Аскану ²А2: о ³А2: илидиях х концу; А1: илидиях хконду; А3: иллидиях хконду ⁴А2: против ⁵А1,3: Лобани; А2: бани ⁶А1,3: Форцом; А2: Фордом ⁷А3: скании; А2: Аскану ⁸А2: во; А3: [нет] ⁹А1,3: или Адос; А2: Адон ¹⁰А2,3: Филименския; А1: Филимсинския ¹¹А1,3: Енетов ¹²А3: великий

2) Воспоминает же Омир Аскания и страну Асканию, во Илиадских х <концу>¹ вторых книг², междо иными князи, иже беша в помощь пришли Трояномъ противу³ Греков; сими словесы противу версии <Еобани>⁴ Гессы:

Оттуду крепким полкам фригийским повелеваху Форкий и [А]сканий, з⁵ гордаго образа чином устроен, и от далече растоящей Аскании шедшии, свирепии юноши любовию воинскою, и вооружитися готови.

<...>

[Омир же] в⁶ 2 книге <илиадской>⁷ на троянских князей <в счислении>⁸ сице о генетах воспоминает:

Князю сущу Пилемену приидоша полки <Пафлягон[ов?] из енетов>⁹, идеже бе род многих земледелцов плугом, сих же и днесь род велий между нами славаки, нежели учителей.¹⁰¹Б1,2,4: хкодну ²Б2: книге ³Б2: против; Б4: противо ⁴Б1,2: Лобани; Б4: Лобано ⁵Б1,4: [нет] ⁶Б4: во ⁷Б1,2,4: или Адской ⁸Б1,2,4: сочисление ⁹Б2: Пафлягон Бизенетов; Б1: Пафлягонот Бизенетов; Б4: Пафлягонов Бизенетов ¹⁰Б4: учители

3) Воспоминает же и Омир <Аскания>¹ и страну Асканию, во Илиадах на конец первыя [!] книги, меж иными князи, пришедшими в помочь Траяном противо Греков, сими словесы по толкованию Еована Гессиа:

Та ж крепким полкам фригийским повелеваху <Форкий>² и <Асканий>³, з гордаго образа чином устроен;

И от далече отстоящей Асхании шедшии⁴

<свирепы юноши> Причины явных ошибок в переводе не вполне ясны. Обращает на себя внимание, что в ряде случаев они вызваны чтениями источника, которые можно было бы объяснить работой с неисправ любовию воинскою ко оружию готовиным латинским рукописным текстом: «лвами (*leonibusвм. legionibus) владеша»; “бысть соборище.

<...>

Омир же в книге 2 Илиадов троянских царей в росписи сице енетов воспоминает: Князю сущу Пилимену мнози приидоша полци(*ag(g)ressum вм. agrestum)”. На существование в Москве списка «Хроники» на польском, возмож Пафлагоновно, указывает запись в каталоге библиотеки Троицкой семинарии 1761-1762 гг.: «Historiapolonica из Енетов, идеже бе род многих простолюдинов, ихже и ныне вящший род междоaStriukowscioconscriptainunotomo -- история польская от стриековскаго написанная» (Кислова 2015, 161). нами славяны, неже учителей.

¹В3: Асханиа; Д2: Асхания; В1,2,4; Г1,2; Д1: Ахсаниа; Г3: Ахсанна²В1,2,3,4; Г1,2,3; Д1,2: Форки ³Г1,2,3: асхане; В1,2,4; Д1: сахане; Д2: саханем; В3: сяхане ⁴В2,3; Г1: шедши ⁵В2, Г3: свирепиющею; В1,3,4; Г2; Д1,2: свирепеющею; Г1: свирепеюще ⁶В3, Г1: готовии ⁷Г1,2,3; Д2: полцы; Д1: польцы ⁸В2,4; Г2; Д1,2: Пафлягонов ⁹В2,Д1: между

Не рассматривая специально особенности изменений, вносившихся в текст (в целом -- сначала исправляются несуразности латинского перевода начальной редакции,⁵ причем происходит отказ от латинизированных форм имен собственных; затем элиминируется слишком буквальное следование польскому языку оригинала), отметим наиболее заметное изменение, сделанное во второй редакции. Во втором фрагменте, вводящем текст Гомера как историческое свидетельство о «енетах», которых автор хроники представляет родоначальниками славянских народов, переводчик/редактор отказывается от предложенного Стрыйковским польского прозаического пересказа, дублирующего латинский стихотворный текст Гесса. Что выбор сделан в пользу последнего, не вызывает сомнений. Наиболее показательное различие латинского и польского текстов -- использование абсолютивной конструкции (principePylemene)или словосочетания с дополнением (zPylemenessem).В начальной редакции, где были переведены оба варианта, это различие не так явно (в княжение Пафлягона [!] / со князем Пилеменессом). Во второй латинская абсолютивная конструкция передается ее наиболее близким славянским аналогом (князю сущу Пилемену). Также латинскому варианту соответствует появляющееся в конце фрагмента выражение «земледельцов плугом», -- в польском толковании слово «agrestum» (букв. «крестьян, сельских жителей») из Гесса передано пространной парафразой из которой в перевод второй редакции попадает только слово («плугом»; см. ниже). О том, что переводились латинские стихи, и в итоговой рукописи этот фрагмент должен был быть соответствующим образом выделен, говорит переписанная в Б1 с протографа (и вычеркнутая) редакторская помета «под строку» после слова «плугом», предполагающая, что следующий (негомеровский) прозаический текст записывается с новой строки после горизонтального отступа.

Следует отметить аномальность решения, предпочитающего латинский оригинал польскому переводу, и для данного перевода в частности, и в целом для московских переводческих стратегий второй половины XVIIвека: нормальным при обращении со стихотворными фрагментами было исключение стихотворного текста или выбор для перевода польской версии. Это обстоятельство можно было бы рассматривать как замечательное и само по себе, однако в данном случае мы, кажется, можем предполагать решение еще более удивительное.

К сожалению, все списки второй редакции, включающие текст второй главы первой книги, поздние (начало -- середина XVIII в.) и восходят к дефектному протографу. Даже на небольшом фрагменте, который мы здесь рассматриваем, он включал такие чтения, как «хкодну» вм. «х концу», «Лобани» вм. «Еобани», пропуск «Омир же», «или Адской» вм. «Илиадской», «сочисление» вм. предполагаемого «в счислении», «Сканий» вм. «Асканий». Не реконструируемый однозначно дефект приходится и на границу двух стихов латинского оригинала. «Paphlagonum... // ExHenetis» передано в Б1 как «паелягоно^т бизенетовъ»; в Б2 как «паелягонъ би^зене- товъ»; в Б4 как «паелягоновъ би^зенетовъ». Если реконструкция общего для трех списков чтения «бизенетов» к конъектуре «из енетов», кажется, не должна встретить возражений, Общая тенденция редакции на отказ от латинизированных имен собственных (в том числе названий народов) не позволяет предполагать, что henetisбыло передано здесь как «генетов»; чтение «енеты» доминирует в соответствующем разделе из главы о потомстве Ноя. Перевод предлога `ex' как «близ» маловероятен. Таким образом, начальная «б» в «бизенетов» должна получать исключительно палеографическое объяснение, связанное с чтением предшествующего слова или характером соотношения слоев правки в протографе. то чтение первого слова будет зависеть от того, какой будет палеографическая реконструкция протографа; она должна объяснить в том числе появление литеры «б» в начале второго слова. Относительно надежное суждение здесь будет возможно лишь после тщательного сличения всех списков во всем объеме, однако уже сейчас можно предположить, что вторая редакция восходит к не- сохранившемуся списку первой [А^Б] (= игБВГД), в который редактором вносилась правка. В таком случае чтение «пафлягон[ов] бизенетов» должно было стать результатом зачеркиваний и правки в словах слов «пафлагонские з [г]енетов» в начальном слое. Несмотря на то, что все списки третьей редакции (ВГД), также независимо восходящие к А^Б, уверенно дают чтение «пафла[/я]гонов из енетов», вряд ли без дополнительных аргументов стоит отказываться от рассмотрения альтернативного чтения «пафлягон из енетов» в реконструируемом редакторском слое А^Б как допустимого.

Приняв чтение «пафлягон из енетов» из списка Б2 для реконструкции А^Б, мы получим текст, представляющий собой не просто перевод стихотворного текста, но перевод стихотворный:

Князю сущу Пилемену приидоша полки пафлягон

Из енетов, идеже бе род многих земледелцов плугом <...>

«Неточность», с точки зрения позднейшей истории стиха, рифмы `пафлягон/ плугом' не представляет собой чего-то экстраординарного для виршевого стиха XVII века. Эпиграф к переводу хроники Стрыйковского, сохранившийся в списках второй редакции (Б1, Б2), предлагает «неточные» рифмы в трех из четырех рифменных пар: свъта/мъста, мъсто/яко, совводити/восхваляти -- виршевая рифма допускает в качестве нормативных характеристик разноударность и консонантное созвучие, а также (в меньшей степени) вариативность финальных согласных в последнем слоге. Ср. (использованы сокращения: РРД (Ранняя русская драматургия) = Державина, Робинсон и др. 1972; ВП (Виршевая поэзия) = Былинин, Илюшин 1989; в скобках приведен номер страницы) РРД -- `стран/взял' (111), `боляром/делам' (116), `обещещен/обруган' (117), `ныне/видел' (242), `небесным/чудесно' (245) `возношати/возвышен' (246), `есть/отец' (249); ВП -- `торг/горд' (58), `дров/ гроб' (58), `камень/прозванием' (73), `своим/аминь' (93), `учитель/Дмитрий' (93), `есмь/есть' (105), `любов/убог' (106, 107), `солнце/сердце' (111), `раб/отрад' (120), `матерь/надзиратель' (171), `нетверд/ вред' (172), `многолетен/пресветел' (206), `стоп/вопль' (223), `еретик/стоит' (234). Сочетание всех этих элементов чрезвычайно редко, но не уникально. РРД: поживем/мире (246), раздел есть/твой отец (249) Стоит заметить, что еще в конце 1690-х гг. изысканный изосиллабист Карион Истомин использует неравносложный виршевый стих, сочиняя послания к царю Петру Алексеевичу от имени царевича Алексея. По остроумному замечанию А. М. Панченко, это связано с тем, что Карион смотрит на разные системы стиха «исторически», предполагая, что «силлабика “взрослеет” от неравносложия к рав- носложию, и ребенку прилично писать “немерным” стихом». Неупорядоченность длины стиха в этих посланиях не распространяется на рифму -- последовательно следующую за довольно строгими правилами развитой силлабики. Кроме одного случая: в двух текстах рифменная пара, вводящая номинацию автора послания, использует по меньшей мере две из виршевых вольностей, указанных выше (консонантизм, вариативность финальных согласных), и, возможно, третью (разноу- дарность): «аз юный сын / твой царевич Алексий» (Панченко 1973, 138-139). А. М. Панченко цитирует тексты по публикации С. Н. Браиловского (Браиловский 1902) со сверкой с рукописными оригиналами «Карионовой руки». Повторяемость рифмы в двух текстах и автографичность записи не позволяют предполагать здесь напрашивающуюся эмендацию «сый/ Алексий». Если владение стихотворной техникой “взрослеет”, то там, где стих называет сочинителя и указывает на его возраст, он становится предельно «младенческим». Но все же стихом, -- даже педагог, в совершенстве владеющий «взрослой» поэтической техникой, признает за подобной рифмой право на (пусть и минимальную) стихотвор- ность.

Наоборот, аномальна уверенно читающаяся во всех списках группы конструкция «^земледельцы плугом». Проверка по историческому подкорпусу Национального корпуса русского языка (ruscorpora. ru) по запросам «*ель[/*цъ] на расстоянии 1 от s,ins» не выявила ни одной аналогичной конструкции. Ср. в «Настоящем» Велимира Хлебникова (1921): «Мы писатели ножом... Мыслители винтовкой... Мыслители брюхом» (благодарю за указание на этот пример Ю. Кагарлицкого). См. также используемые в ироническом языке справочного портала Lurkmoreвыражения «писатель руками» и «певец ртом». Палеографическая природа ее появления не вызывает сомнений: в А^Б из начального текста первой редакции был сделан ряд вычеркиваний, позволявший предложить перевод второго латинского стиха на основании перевода польской версии из начальной редакции (полужирным шрифтом выделен невычеркнутый текст: «<Пилеменския> множества от Генетов, где многих народов бысть соборище. Со князем, рече, Пилеменессом приидоша на помощь вои Паф- лагонские з Генетов, се есть ис Сарматцкого народа славаков, идеже бе велий род мужей простых, а бодрых, плугом упражняющихся»). Интерпретация появления выражения «земледельцы плугом» как механического результата небрежного редактирования рациональна и вполне вероятна (причем разумнее предположить для нее незавершенную правку «упражняющихся» на другое слово -- например, «трудящихся», -- чем случайное невычеркивание слова «плугом»). Она не отменяет, однако, возможности увидеть здесь Особенно с учетом того, что начальный перевод польской версии как более близкий к латинскому тексту используется здесь для точной передачи латинского оригинала, для чего включение слова «плугом» избыточно. сознательное художественное решение -- услышанную созвучность «пафлягон» и «плугом», приводящую к использованию аномального, «сделанного», собственно поэтического языка, предельно неконвенционального в том числе на уровне рифмовки (но -- заметим -- соблюдающего равное количество слогов в стихе). Если перед нами действительно стихотворные строки, то Гомер звучит здесь говорящим стихом; содержание соответствует форме; неотесанные, противопоставленные «учителям» (*Doktoryв польском оригинале) «земледельцы плугом» описываются положенным им языком -- достижимым в стихе, но не прозе.

Повторюсь -- даже если принимать чтение «пафлягон» в Б2 как ошибку переписчика или вполне рационально отказываться от интерпретации текста даже в этом списке как стихотворного, бесспорным остается тот факт, что на стадии второй редакции переводчик, выбирая между латинским стихотворным оригиналом и польским переложением, делает уникальный выбор в пользу стихотворного текста. Ср. в одном из фрагментов, приведенных в прил. 1, спорадический случай почти идеального гекзаметра: «Ель, топорами секомая, зучит, дуб и сосна, и в три / [дни]».

Представляется, что авторство фрагмента и само его содержание были решающими для такого выбора. Четыре фрагмента из Гомера вводятся Стрыйковским в его хронику не случайным образом. Сведения из Каталога троянских вождей (Hom. Il.2, 852-853, 862-863) используются во 2-й главе I книги как древнейшие исторические свидетельства о тех народах, повествование о которых составит основухроники -- а) германцах и кимврах (предках литовцев), потомках Аскания, сына «Гомера Иафетовича», и b) славянах, потомках (через пафлагонцев) Рифата, другого сына того же (библейского) Гомера, внука Ноя. Позднее, в VIII книге (глава 7) описания огненных похоронных обрядов греков и троянцев при погребении Па- трокла и Гектора из Илиады (см. Приложение) будут использованы для обоснования древности литовских ритуальных похоронных костров при погребении князей и надконфессиональной исторической ценности этого обычая, послужившего в период между двумя христианизациями Литвы основой возникновению Вильнюса.

Цитаты из Гомера оказывались у Стрыйковского базовыми точками отсчета, от которых отстраивалась национальная история. Для русского читателя и переводчика подобным статусом обладало только свидетельство о предках славян -- т. е. то самое место о пришедших из Пафлагонии «земледельцах плугом» и их князе Пилемене. Работа с фрагментом из Гомера становилась здесь переводом первостепенного исторического источника и требовала -- в соответствии с принципами, выработанными в Посольском приказе для таких документов, -- максимальной точности и, соответственно, ориентации на стихотворный оригинал, а не его польское прозаическое толкование. История славянского летописания неявным образом возводилась Стрыйковским к Гомеру, Сведения об историческом Гомере приводятся Стрыйковским сразу после разбиравшегося выше текста о Пилемене: “Зд® ж Омир древн®йши творецъ [в пол. ориг. -- «Poeta», A. K. ] (иже цветяше ї живяше по воине Троянской л®та 160 и пред началомъ Рима тожде многъ л®тъ, во время царствованїя у жидовъ Їосаеата) їзрядне согласуется о немецкомъ предке Асканисе, тожде и о паелягонахъ ї енетахъ” (текст по Б2) с маргинальной рубрикой: «Homeruskiedyzyl» (Когда жил Гомер). как история славянской поэзии -- к Овидию (Николаев 1985). Московский переводчик делал эту роль Гомера более отчетливой.

Как и в случае с московским переводом Стрыйковского 1668-1678 гг., из всех его гомеровских фрагментов лишь то же свидетельство о Пилемене было переведено, и тоже, по-видимому, как древнейшее, относящееся к славянам, в составе т. н. Густынской летописи (Киев [?], 1623-1627). В приведенном здесь переводе обращает на себя внимание не только введение толкования для имени «Пилемен», но и альтернативный относительно позднейшего московского перевод «multorumgenusagrestum» как «бывают изрядные кони»:

О<т> Енетов, иже от Пафлягонии пришествии, поминаетъ Гомер ъ, славный поета, пиша о троянской брани, сице глаголя: “Прийдоша Пафлягоны Трояномъ въ помощъ со княземъ своимъ Philimenes, си есть Филимономъ, иже от Енетовъ изыйде, идеже бываютъ изрядные кон®” (ПСРЛ 2003, 13). О связи Густынской летописи с хроникой Стрыйковского см.: (Мансикка 2005, 115-124; Мыцык 1976, 12). В предисловии к летописи, написанном иеромонахом Густынского монастыря М. П. Лосицким, сохранился перевод фрагмента из Одиссеи (Hom. Od.1, 57-58) с известной формулой «дым отечества»: «Прирожоная есть якаясь, хуть и милость противно отчизн® своей жадъному чолов®кови, которая кождого не иначе и едно, яко магнесъ камен жел®зо, такъ до себе потягает, що оный поета грецкий Гомерус ясне до их въ своемъ текст® выразил, же ни о що недбаючи, кгды был от родства своего отдаленый през поимане, и юж[е] ся вернути не моглъ, прагнул ви[д®]ти наветъ дымъ своей отчизны» (ПСРЛ 2003, 7); о судьбе крылатого выражения см. Корешков, Зельченко 2010.

Учитывая (см. прим. 2, 5), что выписка и перевод могли выполняться с рукописи, записанной недостаточно каллиграфическим латинским шрифтом, можно было бы предположить, что «кон®» появились здесь из чтения «equum» на месте «agrestum», однако другое объяснение представляется и более впечатляющим, и более оправданным и логичным. Несмотря на то, что Стрыйковский добросовестно копировал в свою хронику перевод гомеровских стихов из Гесса, в этом месте он столкнулся с опечаткой, допущенной еще в первом издании перевода (Hessus1540, 62): «multorumgenusagrestum» в соответствии с греческим оригиналом (qgiov^vyevoc; aypo-repd^v) бесспорно должно было читаться как «mulorumgenusagrestum» («род диких мулов»). Таким образом, корректными оказываются оба восточнославянских перевода, -- но чтобы в Густынской летописи появился текст с «конями», его переводчик должен был обратиться к подлинному тексту Гомера (либо альтернативному переводу, либо предложить конъектуру adhoc Чтение PylemeneСтрыйковского / Гесса и ПиАш|гєуєоі; греческого оригинала не объясняет транскрипцию имени в летописи Philimenesи его толкование как «Филимон».), -- процедура чрезвычайно нетривиальная, указывающая на значимость именно этого фрагмента для компилятора летописи. Можно предположить, что причиной здесь послужило то же, из-за чего текст Гомера был выбран для перевода в Москве, -- его значение как первого исторического свидетельства по истории славян. Транслированное Стрыйковским чтение, предполагающее квалификацию «славаков» как неотесанных крестьян, оказывалось в силу сказанного исторического значения неудовлетворительным. Сверка с оригиналом (или конъектура adhoc) идеально решала проблему: перевод поэтического (требующего толкования, в том числе через филологическую работу) текста возвращал народу составителя летописи его благородную историческую природу -- храбрых воинов, бесстрашно скачущих на диких мулах (превращение их в «изрядных коней» особенно отчетливо говорит об идеологии правки).

Век спустя это чтение Густынской летописи приглянется В. Н. Татищеву -- он включит его в свою «Историю», проигнорировав, между тем, все прочие гомеровские фрагменты у Стрыйковского, хроника которого также служила ему источником. «О тех же генетах Гомер, стихотворец греческий, воспоминает тако: Пафлагоны владел Пилемен, от генетов произшедший, где коней чистых довольно» (Татищев 1994, 320). Во второй редакции своего труда Татищев припишет это свидетельство автору другой поэмы: «Апполоний в стихах арганаутских поет тако: “Народ великой генетов с князем Пилеменем пафлагонским пришли на помощь войска от генетов”» (Татищев 1995, 88). Выборочная внимательность к «пафлагонским» стрихам Гомера у Стрыйковского сохранится в историографии, обращающейся к конструированию восточнославянской «картины нации», до наших дней. См. подробные, со сравнением основных западных источников, исследования сюжетов о венетах и Рифате в историографии XVI-XVIIвв.: Мыльников 1999, 35-41; Жиленко 2002, 118-124.

2. (ок. 1678) Эобан Гесс / Анджей Фрыч Моджевский / Циприан Базилик / аноним(ы)

Наиболее ранний из известных несомненно стихотворный перевод гомеровского отрывка публиковался дважды (Galster1979, 19; Николаев 1989, 59). С. И. Николаев цитирует текст по публикации Ирины Гальстер. Ученая приводит публикуемые переводы по списку ГИМ (Ув. № 790), который она признает за старший. Сличение текстов со списком РНБ (F. II. 57) не выявило значимых разночтений в публикуемом тексте. Оба списка ГИМ (Ув. № 790; Барсов № 2150) при подготовке настоящей статьи не привлекались. Он сохранился в составе перевода сочинения Анджея Фрыча Моджевского «О исправлении гражданского жития» (Derepublicaemendanda, 1551), выполненного, как показала И. Гальстер, в 1678 г. в Посольском приказе с польского перевода Циприана Базилика (1577, до 1770 г. не переиздавался O poprawie Rzeczypospolitej... Drukowano w Losku, 1577.). Латинский политический трактат Моджевского в части, переведенной в Москве, включал 32 латинские же стихотворные вставки (за единичным исключением -- из античных авторов); все они были сохранены в польском переводе, где сопровождались (за исключением одной) польскими переводами, преимущественно стихотворными. В том числе в восьмой главе первой книги, трактующей о воспитании вельмож, используется цитата из «Илиады», переведенная на русский с опорой, как и все прочие, на польскую версию, 9, 438-443 (слова Феникса, обращенные к Ахиллу):

Даде мя тебе отец твой во истова учителя И ко всякой добродетели во юности правителя,

Да научишися от мене во брани добре ратовати И между разумными разумне советовати.

О сих бо делех не знал еси в своей юности,

Чрез что людие приходят к славе и знаемости.

Но инако, веждь, вси славы не имевают,

Точию егда мужными и благоречивыми бывают.

Как и Стрыйковский, Моджевский использовал для цитирования Гомера латинский перевод Гесса, выпущенный всего одиннадцатью годами ранее, причем изменил текст, опустив подробности, связанные с отъездом Ахилла (текст: «Quitibi, quopatriaiuvenemtetemporePhthia/ MisitadAtridemPeleus, comesatquemagister» превращен в «--TibiaPatrecomesatquemagister»). Польский перевод Базилика выполнен правильными 13-сложными стихами Русский переводчик передает их неравносложным стихом (в этом фрагменте -- от 13 до 18 слогов; в целом по корпусу -- от 9 до 23) с обязательной довольно строгой парной рифмовкой (по всему корпусу -- абсолютный запрет на несовпадение двух последних звуков, преобладание [61 %] женских окончаний, запрет на более чем одну вольность в рифменной паре; высокая [35 %] доля богатых рифм). Используя почти исключительно (96 %) грамматическую рифму, переводчик добивается, между тем, заметной независимости от польской лексики в финальных позициях (совпадение корней только в 23 стихах из 52). Однако ни в одном случае отклонение от польского текста нельзя объяснить ориентацией на латинский, -- они получаются путем изменения порядка слов в польском оригинале или синонимичной заменой. Так, в первом стихе перевода гомеровского фрагмента первая часть представляет собой почти полную кальку с польского (twoy | Даде мя тебе отец твой), в то время как вторая варьирует оригинал (zaMistrzawlasnego/ во истого учителя). Заметим, что рифма `истого/доброго' (в польском двустишии -- wlasnego/dobrego), вполне законная в системе виршевой рифмы, рассмотренной выше на примере гипотетических стихов из Стрыйковского, в урегулированном неравносложном стихе перевода из Моджевского оказывается недопустимой из-за чрезмерных вольностей: здесь и дактилическое окончание, и различие ударной гласной, и несовпадение нескольких звуков за ней. Так появляется второй стих рифменной пары, задействующий не только изменение порядка слов и лексики, но и грамматические метаморфозы (dowszegodobrego | И ко всякой добродетели во юности правителя), -- как бы то ни было, каждому слову перевода может быть сопоставлено слово оригинала. Рифма -- основной предмет внимания переводчика; как следствие, -- наиболее зависимыми от оригинала оказываются начальные цепочки слов в первом стихе двустиший.

Поскольку рифменное созвучие служит для переводчика основным и едва ли не единственным конституирующим признаком стиха, невозможным оказывается моностих. Отдельный стих не только недопустим в переводе, -- он не ощущается, по-видимому, как поэтический текст и в оригинале. Об этом можно судить по следующему обстоятельству. Из 32 стихотворных фрагментов книги Моджевского стихами на русский язык достоверно переведено только 14. Еще два, по-видимому, также были переведены стихами, но пропали в протографе известных списков из-за ошибки переписчика. Вконце 3-йглавыпервойкнигивпереводеБазиликанапечатантакойтекст: “Tymze sposobem Quintilian pisze: ize w Prawie, wiele rzeczy nie wedle Statutu pisanego, ale wedle zwyczaiow za vchale wzietych bywa stanowiono; Abo y Horatius Flaccus tym wirszem Lacinskim: / Mos & lex maculorum edomuit nefas. / To iest: / Zwyczay dobry a ktemu pobozna vstawa / Wywro cily niecnote, iz chybiala prawa. / Tenze napisal: / Quid leges sine moribus vane proficiunt? / To iest: / Na co wielkie Statuty y Prawa pisane / Gdy niebeda zwyczaymy ludskiemi zmacniane? / Zas Ennius pisze: / Moribus antiquis res stat Romana, virique. To iest: / Zwyczaiem starozytnym a rycerzmi cnemi / Rzymska Rzeczpospolita trwa czasy dawnemi”. В русском переводе по списку РНБ текст значительно короче (судя по тому, что приведенные ниже стихотворные фрагменты отсутствуют в публикации И. Гальстер, та же лакуна имеется и в уваровском списке ГИМ): «Темже обычаем Квинтилианус пишет о извете, яко во уставе много вещей, не по уложенных книгах писанных, но по нравех, вместо узаконения почитаемых, бывает влагаемых. людскими укрепленныи. пишет: // нравом ветхим и вои изрядными, римское гражданство долгоденствуется веки древними» (стб. 10-11). Не вызывает сомнения, что здесь пропущен перевод текста от «AboyHoratius»до середины второго стиха второго фрагмента; грамматически аномальные, если читать их как связный текст, слова «людскими укрепленныи» соответствуют завершающим его «ludskiemizmacniane». Таким образом, можно не только уверенно говорить, что стихами был переведен стих Энния (Ann.F156 Skutsch; сохраняю здесь принципы публикации текста И. Гальстер):

нравом ветхим и вои изря'дными,

римское гражданство долгоденствуется вп'ки древними, но также предполагать стихотворный перевод второго фрагмента из Горация (Hor. Carm. 3. 24, 35-36): [...] <писанныи>

[.] людскими укрп>пленныи, а также, возможно, первого (Hor.Carm. 4, 5, 22). Почти все оставшиеся стихотворные примеры не только не были переведены стихами, но не были переведены вовсе. Однако, списки показывают, что перевод планировался -- сохраняются не только контексты непереведенных фрагментов, вводящие отсутствующий текст («говорит Медея...»), но и незаполненные горизонтальные пропуски, куда должен был быть вписан перевод, или маркеры, указывающие, что такой пропуск в этом месте был. Между тем, три стихотворных фрагмента из оригинала переведены прозой и вписаны в строку без графического выделения; во всех трех случаях это единичные стихи, при переводе которых Базилик не использовал рифмованных двустиший. В одном случае Базилик интерпретировал, по-видимому, полтора стиха септенария из «Евнуха» Теренция (2, 2, 17-18; ср. л. 39 об. издания Моджевского 1577 г.) как прозу. В двух других, однако (Juv. 4, 204 -- 205; Virg. Aen. 6, 622; ср. л. 54, 97 об.), в польском переводе использован отдельный стих 13-сложника с «неправильной» цезурой после 8-го слога. Московский переводчик во всех случаях использует прозу (текст по списку РНБ): «яко же он ласкатель рече: есть род человечески, иже хощут, дабы их во всякой вещи знaно, и несуть; тем аз последую» (стб. 155); «он пенязи собравше, донося приложил есть и тако ему отвеща: При жития от чесо то либо бы был, благое есть обоняние» (стб. 219); «и не вем о коем из них сий стих написано, или речено бысть: Полаташе(!) уставы д®лма дарованїи, и паки я изменяше» (стб. 409; реконструируемый текст -- <Полагаше> уставы <дъля> дарований, и паки я изменяше)». Показательно, что в случае с одним из этих фрагментов московский переводчик специально проговаривает свой отказ видеть в переводимом тексте стих. Фрагмент стиха из «Энеиды» (6, 622) вводится в польском оригинале фразой «niewiemoktoremznichonwirsznapisano» (не знаю, о ком из них написан этот стих). В переводе к слову «стих» делается оговорка: «сий стих написано, или речено бысть». Переводчик, таким образом, отчетливо различает «стих» и «речь» (прозу), причем тот и другая качественно, а не только формально различны -- требуют различных интеллектуальных усилий и навыков; в частности, стихи должны переводиться отдельно и, возможно, другим переводчиком, в то время как прозаические фрагменты не требуют подобной специальной рефлексии.

Поскольку подготовка перевода трактата Моджевского предполагала, по- видимому, отдельную работу по переводу стихотворных фрагментов, представляет интерес вопрос, почему они оказались переведены не в полном объеме.

Исключив из рассмотрения единственный фрагмент, оставшийся в переводе Базилика лишь в латинском варианте (Hor. AP304-305; л. 2 об.), Можно предположить, что переводчик поэтических фрагментов не владел латинским языком. Текст рукописи показывает, что перевод в этом месте бесспорно предполагался. а также переведенные прозой, можно заметить следующее. Не удается найти ни содержательной, ни «авторитетной» (авторско-канонической) логики в распределении фрагментов на переведенные/непереведенные. Переводятся не атрибуированные в оригинале фрагменты из Гомера (см. выше), Клавдиана (Cons. Hon.4, 209-301) и Лукреция (2, 991-992), но не переводятся атрибуированные -- из Ювенала (8, 269-271), Марциала (6, 19) и Стация (Achil.2, 414-421). Атрибуция текста в оригинале Вергилию или Овидию не гарантировала его перевода, между тем переведены единичные фрагменты, атрибуированные Теренцию, Эннию, «автору двустиший Катона» и «некоторому ученому». Единственным исключением может быть с этой точки зрения Гораций: из шести его фрагментов у Базилика атрибуированы только два, из которых один был переведен, а другой приходится на лакуну в сохранившемся тексте и, по-видимому, также был переведен (см. прим. 20). Переведенные и непереведенные фрагменты составляют в основном чередующиеся блоки, но это чередование невозможно объяснить, например, тем, что расшитые печатные листы оригинала раздали нескольким переводчикам, из которых кто-то справился с работой, а кто-то нет. Относительно надежно можно говорить о том, что ни в одном из переведенных отрывков нет языческих реалий (кроме парафраза «Марсовы дела») и, наоборот, все фрагменты, в которых они встречаются в польском источнике, не переведены. Ни один из непереведенных фрагментов не открывается рифменной парой, которая позволяла бы тривиальную транслитерацию корней в русский текст, в то время как среди переведенных их более половины.

Нет, таким образом, оснований предполагать, что гомеровский фрагмент из трактата Моджевского (без маркированного авторства в польском оригинале) был переведен потому, что что-то положительно отличало его от остальных: перевод делался из представлений о том, что стихотворный (рифмованный) текст должен переводиться рифмованными стихами; что он предполагает отдельную квалификацию и стадию труда, отделенную от перевода основного прозаического текста; и, наконец, фрагмент может быть не переведен, если он недопустим по содержанию или оригинал представляет ту или иную формальную сложность (необходимость создания рифменной пары без опоры на оригинал; насыщенность оригинального текста именами собственными и пр.).

Нельзя, между тем, сомневаться, что для Моджевского выбор цитаты из Гомера был принципиальным. Это -- единственный в трактате стихотворный фрагмент из греческого автора, и он помещен в структурно значимом месте -- главе, описывающей важность обучения для вельможи, и -- более существенно -- в том ее месте, где говорится о роли наставника. Образование, передача квалифицированного знания, конструирующего человеческое общество и власть, -- в целом важная тема трактата, включающего специально выделенную книгу «О школе»; само сочинение Моджевского, учащее устройству государства, оказывается репрезентацией конструируемых в нем отношений власти и знания, а слова Феникса, сжато описывающие содержание его наставлений Ахиллесу -- репрезентацией этой репрезентации, подчеркивающей, что искусство (гражданского и военного) управления берет начало в искусстве слова. О значении соответствующего места для европейских теорий политики и риторики см. Nelson2012, 128-130. А. Н. Егунов убедительно показал, что древнерусская книжность была знакома с образом Гомера как учителя мудрости, и к концу XVII -- началу XVIII в. его поэмы начинают восприниматься как «руководство словесности» (Егунов 1964, 7-28; Егунов 2001, 12-30). Переводы политических сочинений этого времени позволяют уточнить эту характеристику: «божественный» В начале 9 главы первой книги, следующей за той, где была приведена стихотворная цитата с переводом Гесса, Моджевский приводит прозаический пересказ обращения Морфея к Агамемнону (Hom. II.2, 24-25), специально отмечая, что содержащееся в нем политическое наставление настолько важно, что влагается поэтом в уста не человека, но бога. Об этом месте у Моджевского см. Borowski2003, 36-37. Гомер наставлял не просто в риторике, но в риторике, понимавшейся как важнейший инструмент политики.