Компаративистика в системе филологических дисциплин

Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул". Капитан изъясняется цитатой из "Крымских сонетов" Мицкевича...". Вероятнее всего Ю.М. Лотман имел в виду перекличку с сонетом "Вид гор из степей Козлова", где Мирза показывает засыпающему Пилигриму открывшуюся среди гор вершину Чатырдага. И, наконец, тема, которая породила обширную критическую литературу, в том числе и писательские исследования П. Вяземского, В. Брюсова, В. Ходасевича - диалог "Медного всадника" и "русской" части "Дзядов". Речь идет о цикле из семи стихотворений, названном Мицкевичем "Отрывок". В примечаниях к "Медному всаднику" Пушкин скажет: "Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений - Oleszkiewicz [часть "Отрывка"].

Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем нет ярких красок польского поэта". И дальше о памятнике: "Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана - как замечает сам Мицкевич". Пушкинские примечания дали основания полонистам рассматривать "Медный всадник" как полемический ответ на резкий антирусский памфлет, каким был "Отрывок". Однако замысел поэмы Пушкина гораздо шире - это прежде всего результат его собственных многолетних раздумий о русской государственности, о роли реформ Петра, об антиномии власть и личность - теме, волновавшей Пушкина со времен "Бориса Годунова". Одновременно с "Медным всадником" он работает над "Историей Пугачева", тремя годами позже напишет "Капитанскую дочку". Характерно, что Мицкевич, которому Пушкин прочитал "Бориса Годунова" в рукописи, не согласился с концепцией трагедии, о чем сказал позже в лекциях в Коллеж де Франс: "Подобная драма должна быть лирическая: она должна напоминать нам прекрасные напевы народных песен; ей должно переносить нас в мир сверхъестественный. Драма Пушкина в составе своем - подражание Шиллеру и Шекспиру. Он худо сделал, что ограничил ее действие на земле.

В прологе своем дает он нам почувствовать мир сверхъестественный, но вскоре совершенно забывает о нем, и драма просто кончается политическою интригою". В этом замечании суть разногласий между двумя великими поэтами. Историческая и духовная трезвость Пушкина не была близка Мицкевичу, творчество которого представляет собой яркий образец романтического дуализма: соединение мистического и реального, обращение к истории народа и субъективный пафос. Нельзя не согласиться с мнением А. А. Ахматовой, что "история отношений Пушкина с Мицкевичем еще не написана", очевидно лишь, что это был амбивалентный процесс одновременного усвоения и отталкивания при неизменном интересе и уважении друг к другу.

Отсылка к Мицкевичу в "Медном всаднике" в ряду других авторов (кроме того упоминается Вяземский и историк Берх) говорит о том, что творчество польского поэта стало для Пушкина ближайшим литературным контекстом, существенной частью тех многочисленных и многообразных связей, которыми пронизано все его творчество. Настоящая же полемика между ними разразится позже, когда Мицкевич в Париже прочтет "Клеветникам России" и "Бородинскую годовщину", а Пушкин в Болдине "Русским друзьям" - стихотворение, вошедшее в "Отрывок". Пушкин ответит на него стихотворением "Он между нами жил...", список с которого А.И. Тургенев после смерти Пушкина передаст Мицкевичу, сделав на нем пометку "Голос с того света". Политические разногласия между двумя поэтами были результатом не только особой исторической ситуации, но и разницы в историософских взглядах, частью которых в зрелые годы был у Пушкина политический консерватизм. Со смертью Пушкина история личных отношений двух славянских гениев была завершена, история творческих аналогий только начиналась. Еще при жизни двух поэтов первым их "арбитром" стал П.А. Вяземский.

Выход в конце 1826 года "Сонетов" Мицкевича вызвал настоящую "журнальную войну" как в польской, так и в русской критике. Ни одно из его последующих произведений, в том числе и самые великие - "Дзяды" и "Пан Тадеуш", не вызывали такой общественной бури. Блестящий образец нового романтического стиля, "Сонеты" вышли в момент борьбы между "классиками" и романтиками и сыграли немалую роль в утверждении последних. Вяземский, который был, с одной стороны, наследником традиций французского Просвещения, его блестящего, но консервативного по отношению к форме острословия, т. е. в определенном смысле был "классиком", как поэт-практик одним из первых почувствовал потребность в обновлении поэтического языка и включился в спор двух стилевых направлений на стороне романтиков. Статья о "Сонетах" Мицкевича, опубликованная в начале 1827 года в "Московском телеграфе", была задумана им как предисловие к собственному прозаическому переводу "Крымских сонетов". По существу она носит общеэстетический характер и направлена на утверждение романтизма в России.

Вяземский давно следил за зарождением европейского романтизма, прежде всего в лице Байрона, и в Мицкевиче справедливо увидел носителя байронических черт: "Кажется в нашем веке невозможно поэту не отзываться Байроном... Такое сочувствие, такое согласие нельзя назвать подражанием; оно, напротив, невольная, но возвышенная стачка (не умею вернее назвать) гениев, которые... все в некотором отношении подвластны общему духу времени и движимы в силу каких-то местных и срочных законов".

Статья Вяземского в то же время была скрытой полемикой с Пушкиным, у которого период увлечения Байроном сменился его переоценкой. В этом отношении Пушкину была ближе позиция Е. Баратынского, выраженная им в посвященном Мицкевичу стихотворении 1828 года:

Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,

Я застаю у Байроновых ног,

Я думаю: поклонник униженный!

Восстань, восстань и вспомни: сам ты Бог!

Тем не менее нельзя забывать, что байронизм Мицкевича был глубоко обоснован. Как значительно позже скажет Вяч. Иванов, "для славянства он [байронизм] был огненным крещением духа, первою врезавшеюся в сердца, как раскаленная печать, вестью об извечном праве и власти человеческой личности на свободное самоопределение перед людьми и Божеством". Байрон был близок Мицкевичу не демонизмом и "мировой скорбью", но прежде всего идеей свободы, имевшей для Польши не только политический, но и принципиальный исторический и культурный смысл, это была "забота о спасении народной души в разделенном государственном теле".

Что касается Вяземского, то в поздней статье "Мицкевич и Пушкин" (1873) он иначе расставляет акценты. Вяземский подробно анализирует появившуюся после смерти Пушкина статью-некролог Мицкевича "Пушкин и литературное движение в России", подписанную "Друг Пушкина", высоко оценивая отзыв "великого поэта о великом поэте": "Едва ли найдется в русской критике... подобная верная, тонкая и глубокая характеристика поэта нашего". Но в этот период ему отнюдь не близки революционность - составная часть романтической эстетики и "мистическое расположение" "духа Мицкевича", которым он предпочитает "зрелость" и "трезвость" Пушкина. Оппозиция Пушкин/Мицкевич, закономерно возникшая в литературных исследованиях еще пушкинского периода, продержалась в русской литературе почти до наших дней, последние ее яркие проявления - пушкинские статьи А.А. Ахматовой. В то же время современный литературоведческий подход позволяет взглянуть на проблему антиномии основоположников двух национальных литератур более примирительно.

Очень убедительно, в том числе и для антитезы Пушкин-Мицкевич, выглядит предложенная Ю.М. Лотманом для русской литературы классического периода идея о бинарной и тернарной творческих моделях. "Бинарная система самоописания, подразумевающая деление всего мира на положительное и отрицательное, на греховное и святое, на национальное и искусственно привнесенное или на ряд других возможных противопоставлений... кажется родственной романтизму" и, добавим, Мицкевичу. "Тернарная модель, включающая мир зла, мир добра и мир, который не имеет однозначной моральной оценки", но "оправдан самим фактом своего бытия" связана с традицией Пушкина, "тернарный или, вернее полиглотический путь Пушкину ближе, чем жестко организованная бинарность".

Возвращаясь к публикациям пушкинского периода можно отметить пространную, но далекую от теоретического замаха Вяземского рецензию Н. Полевого на петербургские издания сочинений Мицкевича 1829 года, где Мицкевич оценивается как "едва ли не первый из существующих ныне поэтов".

Для историка литературы интерес представляют письма и посвященные Мицкевичу стихотворения Каролины Павловой. К. Павлова (в девичестве, во времена знакомства с Мицкевичем, Яниш) - познакомилась с Мицкевичем 19-летней девушкой и горячую увлеченность им сохранила на протяжении всей своей долгой жизни. Ее чувство не было безответным, Мицкевич делал ей предложение, но был отвергнут семьей, рассчитывавшей для Каролины на более выгодную партию. За три года до смерти 83-летняя поэтесса напишет сыну Мицкевича Владиславу, обратившемуся к ней с просьбой передать письма отца: "Третьего дня, 18 апреля, миновало шестьдесят лет с того дня, когда я в последний раз видела того, кто набросал это письмо, а он еще жив в моих мыслях. Передо мной его портрет, а на столе маленькая вазочка из жженой глины, подаренная мне им, на пальце я ношу кольцо, которое он мне подарил. Для меня он не перестал жить. Я люблю его сегодня, как любила в течение стольких лет разлуки".

После отъезда Мицкевича из России (1829) его творчество еще примерно десятилетие остается живым явлением текущего литературного процесса. Как результат в том числе и его воздействия продолжает существовать русский романтизм: поэзией Мицкевича интересовался Лермонтов, ее влияние ощутимо в драматической мистерии Кюхельбекера "Ижорский" и т. д. Но с начала 40-х годов, с зарождением "натуральной школы" ситуация меняется. Творчество Мицкевича еще вызывает восторженные отзывы А. Григорьева, А. Фета, Я. Полонского, но оно перестает быть фактом непосредственного влияния и переходит в сферу истории литературы. К нему обращаются профессиональные переводчики - Н. Берг, В. Бенедиктов, П. Дубровский и другие. После смерти Мицкевича его яркая личность не раз вдохновляет мемуаристов.

В русской литературе вторая половина 19 века - период главным образом прозаический, а в литературной критике - позитивистский. Один из последних его отголосков - исследование П. Боборыкина о европейском романе XIX века. Характерно, что поэтическая эпопея Мицкевича "Пан Тадеуш" анализируется Боборыкиным в контексте западно-европейского романа, а ее достоинства рассматриваются как "самые ценные приобретения реально-художественного романа на западе".

Почти одновременно с книгой Боборыкина появилась статья философского предтечи символизма В. С. Соловьева. Она, с одной стороны, знаменательна тем, что предвещает наступление нового литературного периода, по преимуществу поэтического, с другой - показательна в контексте философских и эстетических взглядов Соловьева. В эстетике Соловьева концепция творчества связывается с миссией пророчества. Как пишут исследовательницы философии Соловьева Р. Гальцева и И. Роднянская, "особенно рельефно очерчена эта миссия на примере возвышенной судьбы Мицкевича, в описание которой вложено немало и автобиографического, задушевного. Когда Соловьев показывает духовное восхождение польского поэта, в страданиях расстающегося с надеждой на личное счастье, с мечтой о национальном торжестве и с нерассуждающей верой в церковные авторитеты, через утрату этих иллюзий укрепляющийся в своем творческом сознании..., то о художественных достижениях Мицкевича, рождавшихся на каждом этапе пройденного пути, говорится лишь вскользь, словно они - побочный продукт борений души, а не главное, что явил поэт в его собственной области прекрасного". Соловьев предпосылает, своей статье неточную цитату из Пушкина: "...он вдохновен был свыше

И с высоты взирал на жизнь"/; у Пушкина - "И свысока взирал на жизнь", и на созданной им самим оппозиции (с высоты/свысока) строит первую часть своей статьи, создавая характерный для него пример соединения эстетического и этического подходов. Кроме того путь Мицкевича, рассмотренный Соловьевым в аспекте его философии софийности (София-душа мира, воплотившая Божественную идею) изначально подвергся невольному искажению. Соловьев интерпретирует судьбу Мицкевича как яркий пример софийного духовного возрастания, не замечая противоречий в его творчестве: борьбы свободолюбия и своеволия, религиозного экстаза и богоборчества; даже сектантский тип мистицизма А. Товянского Соловьев видит как живую форму "продолжающегося внутреннего роста христианства".

По мере становления символизма роль поэзии в русской литературе становится доминирующей. Интерес к Мицкевичу возрождается на волне повышенного внимания к мировой поэзии, но главное - символисты ощущали себя продолжателями традиций, прежде всего романтизма, и способ их миропонимания вел свою родословную, в том числе, и от Мицкевича. Трагические предчувствия эпохи, ее провидческий характер вольно или невольно ассоциировались с творчеством Мицкевича. Не случайно, вспоминая в эмиграции эти годы, Дон Аминадо напишет: "И так как поздно мелют мельницы богов и неизвестно будущее, то кто мог знать, предчувствовать, предвидеть, что "вшистко скончица дзвоном", как писал Мицкевич в "Пане Тадеуше", и что, жалобно прозвучав в последний раз, замрет и растает в нестеровских сумерках печальный звон?"

Символисты старшего поколения обращаются к Мицкевичу по разным поводам - В. Брюсов как пушкинист в связи с "Медным всадником", К. Бальмонт, которому мятежность его души казалась родственной Мицкевичу, как переводчик, Блок вспомнит его в поэме "Возмездие". Поэт серебряного века А. Биск напишет о приезде в 1906 году Бальмонта в Париж: "...он вынимал крохотную книжечку и "как Дельвиг пьяный на пиру" читал своими близорукими глазами, сильно картавя и ни на кого не обращая внимания, свой перевод из Мицкевича... Эти стихи, кажется, вошли в его "Песни мстителя". Бальмонт был настроен очень революционно.

Татарку выберу я в жены,

Татарку в жены - говоря:

Быть может, выношен, как стоны,

Родится Пален для царя.

Польская колония его боготворила..."

Символист "второй волны" Андрей Белый, хотя и вскользь, но вспомнит о Мицкевиче в связи с анализом родственного ему по поэтике Ф. Сологуба. Эпизоды из "Мелкого беса" не только интересный пример гротескного преломления культурной антитезы Пушкин/Мицкевич, но и одно из подтверждений тому, что Мицкевич навсегда стал существенной частью национального пушкинского мифа и неразрывно связан с русской культурой.

Новое освещение феномен Мицкевича получил в интерпретации Вяч. Иванова. В статьях "Славянская мировщина" и "Польский мессианизм, как живая сила" развивается один из аспектов ведущей темы Иванова-философа и филолога - диалог "родного" и "вселенского". Вяч. Иванов рассматривает проблему мистической соборности славянских народов и роль каждого из них в общем духовном "задании". Определяя духовное своеобразие русского и польского народов, он обращается к Пушкину и Мицкевичу - двум гениям, ярко воплотившим свой национальный духовный тип. Совершенно очевидно, что черты их личности и отличительные особенности поэтики он переносит на определение духовной сущности двух народов. "Это высоко мною ценимое здравомыслие о земном, свойственное русской духовности, пленительно отсутствует в пророческом лиризме польской души", "поляки - самые опрометчивые и самые вещие из славян, и необычайной прелестью... дышит на русскую душу этот... соборный субъективизм" - за этими формулами неизбежно угадываются имена двух великих поэтов, упоминаемые в тексте статей.

Иванов не дает этических оценок, не сталкивает два типа художественного творчества, стоящего за ним мировидения и двух национальных типов. Польский и русский народы он видит как разные грани одного духовного организма, предназначенного к единой цели - всемирному духовному служению. Развитое у поляков чувство мессианского предназначения Иванов сравнивает с национальным самоощущением русских славянофилов. Интересно, что то же наблюдение сделал и В. Розанов, но он увидел в польском мессианизме и русском славянофильстве только "национальную хвастливость". Правда, блестящая в литературном отношении миниатюра Розанова, не претендует на всесторонность философского и исторического взгляда.

У последнего из символистов В. Ходасевича, поляка по рождению, поэзия Мицкевича была одним из самых ранних детских впечатлений, таким же основополагающим как "Отче наш" и "Богородица", как Пушкин, Лермонтов, Майков и Фет. В 1919-21 г.г. Ходасевич готовил в издательстве "Творчество", где вышел его сборник "Путем зерна", книгу избранных произведений Мицкевича в переводах русских поэтов. Во вступительной статье он писал: "Адам Мицкевич - Пушкин польской литературы. Он первый предуказал ей пути развития национального. Он первый сумел подойти к народному творчеству и из этого родника почерпнуть основные мотивы своей поэзии. До него книжная польская литература была оторвана от народа. Только в его стихах впервые услышал народ отголосок своих волнений и дум. Но не только своей поэзией дорог Мицкевич Польше. Во всем его творчестве и во всей его жизни находит поляк отражение лучших заветов своего страдающего народа. Как человек, Мицкевич был одним из величайших борцов за свободу родины. Как писатель, он вскрыл высший, религиозный смысл этой борьбы. Вот почему память о Мицкевиче живет в Польше, как память о подвижнике и герое.

В этом смысле вся личность его сделалась одной из священнейших и прекраснейших легенд Польши". Этой, едва ли не самой проникновенной в русской литературе характеристике Мицкевича не суждено было увидеть свет. Ходасевич уехал в эмиграцию, издание было остановлено. В самые тяжелые годы эмиграции, когда Ходасевич будет мучительно думать о судьбе русской культуры, когда он скажет, что "в известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей" и составит список жертв "изничтоженных", в этот список русских писателей войдет и Мицкевич. Несколько раз он будет обращаться к Мицкевичу, как к одному из представителей Великой польской эмиграции, чтобы решить для себя проблему возможностей и задач литературы в изгнании: "История знает ряд случаев, когда именно в эмиграциях создавались произведения, не только прекрасные сами по себе, но и послужившие завязью для дальнейшего роста национальных литератур... Такова вся классическая польская литература созданная эмигрантами - Мицкевичем, Словацким, Красинским". В статьях "Медный всадник" у поляков" (1932), "Друзья-москали" (1935), "Иридион" (1936), до сих пор опубликованных только в парижской газете "Возрождение", и в статье "К столетию "Пана Тадеуша" Ходасевич размышляет о Мицкевиче в контексте этой темы. Судьба Мицкевича и его поэзии была для него не просто актуальна, но животрепещуща. Ходасевич заканчивает статью своим переводом "Литании пилигримов" из "Книг народа польского и польского пилигримства" Мицкевича, слова которой, как он пишет, "мы сейчас можем или должны за ним повторять":

Об успокоении костей наших в родной земле

Молимся тебе, Господи.

О неподвластности, целости и свободе родины нашей

Молимся тебе, Господи.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Аминь.

Параллельно со статьями В. Ходасевича в Советской России выходит книга В. Вересаева "Спутники Пушкина" - короткие биографии современников Пушкина. Глава о Мицкевиче представляет собой его тенденциозную биографию, дополненную анекдотами, а иногда и сплетнями из истории отношений с Пушкиным. В трактовке Пушкина отразилась теория Вересаева, высказанная им в книге "В двух планах": о "поразительном несоответствии между живою личностью поэта и ее отражением в литературе". Книга вызвала острую рецензию Ходасевича, у которого были серьезные претензии к методологии Вересаева-пушкиниста, изложенные им раньше в статье "Пушкин в жизни" (По поводу книги В. В. Вересаева)": "Я мог бы привести еще длинный список несуразностей, допущенных Вересаевым, - но не в них дело. Самое примечательное в его книге - это ее метод, возникший из неестественного желания представить Пушкина - без творчества, а биографа лишить права на критическую обработку материала.

Самое это желание, пожалуй, довольно характерно для умственных течений, насаждаемых сейчас в России господствующей партией... Но это уже особая, самостоятельная тема". Согласно с "умственными течениями", "насаждаемыми" в России, образ Мицкевича подвергался все большей деформации. В писательских статьях советского периода имя Мицкевича используется как идеологический инструмент, а сами они представляют собой в той или иной степени образцы официального литературоведческого дискурса. Но задача авторов - доказать генетическое родство советской идеологии с поэзией Мицкевича - изначально провальная, что доказывается всем стилем этих статей.

Казенные дифирамбы в адрес польского поэта, "неукротимого революционера и демократа", такие как "он присутствует среди советских людей, такой же лучезарный и свободолюбивый", сегодня производят впечатление глумления, не случайно и появление у Н. Тихонова оксюморона (Мицкевич - "лучезарная тень"), другие высказывания приобретают почти фарсовый характер. Так, приведенная Н. Тихоновым цитата из М. Горького о том, что Пушкин, Шевченко и Мицкевич воплотили "дух народа с наибольшей красой, силой и полностью", у современного читателя вызывает устойчивую ассоциацию с ироническим пассажем из повести Вен. Ерофеева "Москва - Петушки"", в котором пародируются советские демагогические формулы: "окончательно, но не целиком", "целиком, но не полностью", "целиком и полностью, но не окончательно".

В то же время подлинный облик польского поэта продолжал жить в другом слое литературного творчества, изначально не предназначенном для печати. Написанная вчерне в "догутенберговскую" эпоху и опубликованная лишь после смерти автора, незаконченная статья А.А. Ахматовой "Две новые повести Пушкина" содержит ряд блестящих догадок, связанных с именем Мицкевича. Авторитет А.А. Ахматовой как исследователя литературы неоспорим: ее работы отличаются безупречной логикой и психологической проницательностью. Однако, в этой статье, как и в высказываниях, записанных Л.К. Чуковской, А.А. Ахматовой не всегда справедлива к Мицкевичу, что было обратной стороной ее безусловного предпочтения гармонического творчества Пушкина. Тем не менее они являются примером творческого восприятия польского поэта в эпоху его обезличивания, т.е. смерти в литературе официоза, в них запечатлен живой облик поэта, а не идеологический фантом.

Для подлинной русской литературы Мицкевич оставался таким же стимулом духовной жизни, каким он был для Пушкина, Соловьева, Ходасевича. В "Записках" Л. К. Чуковской упоминается о некоем "молодом человеке", передавшем Ахматовой свои стихи. Из комментария Л.К. Чуковской следует, что речь идет об Анатолии Александровиче Якобсоне и его стихотворении "Анне Ахматовой":

Рука всевластная судьбы

Россию взвесила, как глыбу,

И подняла - не на дыбы,

Как Петр когда-то, а на дыбу.

А. Якобсон - поэт, переводчик и литературовед, автор исследований о А. Блоке, В. Маяковском, А. Ахматовой, Б. Пастернаке, в те годы учитель средней школы, позже активный участник движения за права человека в СССР. Как напишет А. Гелескул в посмертном издании его книги о А. Блоке, "русскую литературу он любил, как любят родину - то кровное и таинственное, что пожизненно требует разгадки..., провидческий смысл искусства для него не подлежал сомнению..." Пушкинская реминисценция в стихотворении, поднесенном А. Ахматовой, провидчески предскажет трагическое появление в судьбе А. Якобсона неотрывной части пушкинского мифа - Мицкевича. Вынужденный эмигрировать, осенью 1978 года А. Якобсон покончил с собой. "Незадолго до конца Анатолий Якобсон сделал попытку заново перевести на русский язык отрывок из поэмы Адама Мицкевича "Дзяды" - "Друзьям в России". Отрывок дошел до друзей в России за несколько дней до известия о самоубийстве".

Одно из знаменательных обращений к Мицкевичу в эпоху "антропологического геноцида" (И. Бродский) была его поэма "Горбунов и Горчаков". Дело происходит в сумасшедшем доме - ("Стоит огромный сумасшедший дом, / как вакуум внутри миропорядка") - закономерная метафора действительности тех лет, позже воспроизведенная Вен. Ерофеевым в родственной по художественным чертам фарсовой трагедии "Вальпургиева ночь, или шаги Командора". Мицкевич - один из пациентов, из текста не ясно, фамилия это или больничная кличка. В поэзии Бродского нет случайных слов ("Слова - почти подобие мощей") и, очевидно, нет случайных фамилий. Горбунов несет горб инакомыслия (Могилы исправляют горбунов!... / Конечно, за отсутствием иного / лекарства...), его друг, антагонист и тайный соглядатай Горчаков - призван огорчать - ("Ты хочешь огорчить меня?" "Конечно / на то я, как известно, Горчаков".)

Мы вправе предположить, что и фамилия Мицкевич - знаковая, тем более, что для Бродского, давно и глубинно связанного с польской поэзией, она, конечно, была семантически маркированной. Мицкевич в основном действует только в последнем эпизоде нечаянного убийства Горбунова - глава "Разговор в разговоре", и мы знаем о нем лишь то, что он "из ветеранов". С Адамом Мицкевичем персонаж Бродского связан только фамилией, в остальном - совсем другие черты. Тем не менее в контексте главной темы поэмы - "одиночество и свобода" (ведущая тема также и всего творчества Бродского, как ее определил Лев Лосев) явление фамилии Мицкевича символично. С ней (несмотря на отсутствие определенности в характере персонажа) ассоциируется понятие свободы, той сверхидеи, которой были одержимы как Мицкевич, так и Бродский, и символами которой они оба являлись.

История взаимоотношений Мицкевича с русской литературой не завершена и не может быть завершена: слишком силен был разряд, полученный от соприкосновения с его поэзией и личностью. Мицкевич стал частью нашего культурного сознания, и его органичное присутствие в русской литературе, возможно, еще не раз обнаружит себя в самых разнообразных проявлениях.

8. Русско-украинские литературные связи

Леся Украинка. Очерк жизни и творчества.

Имя Леси Украинки - поэта, драматурга, критика, общественного деятеля - стоит в украинской литературе рядом с такими великими именами, как Т. Шевченко, И. Франко, М. Коцюбинский.

Леся Украинка сочетала в своем творчестве лучшие традиции украинской литературы с достижениями современной европейской поэзии. Облекая свои идеи в образы античных и христианских мифов, она во всех этих преломлениях и аллегориях выражала самые современные и прогрессивные взгляды. Каждый традиционный сюжет она взрывала изнутри, внося в него реальные противоречия действительности. Так, вечный образ Дон Жуана превращен под пером украинской поэтессы в образ борца против всякой рутины, беспокойного и неутомимого искателя свободы. Так, народная легенда о парне, зачарованном лесной русалкой Мавкой, приобрела черты разоблачения мещанства и пошлости. Создавая средневековые и античные драмы, Украинка тем самым приобщала свой народ к сокровищам мировой культуры, совершенствуя белый стих, она обогащала формальные возможности украинской поэзии, развивая социальные и эстетические воззрения, почерпнутые из современной европейской литературы, расширяла тем самым кругозор своих читателей.

Леся Украинка (Лариса Петровна Косач, по мужу Квитка) родилась 25 (12) февраля 1871 г. в городе Звягеле (Новоград-Волынск) в семье, тесно связанной с кругами украинских общественных и культурных деятелей конца 19 и начала 20 вв.

Образование Леся получила домашнее, но необычайно широкое и основательное. Дети в семье Косач изучали все предметы на украинском. Уже в раннем детстве Леся, следуя примеру матери, записывала и собирала народные песни. В молодости, разъезжая по Европе, Леся живо интересовалась фольклором и других народов. Леся в совершенстве владела немецким, французским, польским, русским языками, знала латынь, настолько владела греческим, что составляла матери подстрочник для перевода «Одиссеи». Необычайно одаренная лингвистически, она впоследствии изучила еще английский, болгарский, итальянский языки, а в конце жизни взялась за испанский. Она прекрасно разбиралась в вопросах истории всех времен и народов, в общественных, философских и социальных проблемах своего времени. Когда ее младшей сестре понадобился учебник по истории Древнего Востока, восемнадцатилетняя Леся сама написала его.

Леся росла в литературном окружении. Неудивительно, что она выступила в печати тринадцати лет. Псевдоним «Леся Украинка», данный тринадцатилетней дочке родителями при первой публикации ее стихов в 1884 г., стал с этих пор ее постоянным, неизменным псевдонимом, подчеркивающим национальную принадлежность не только автора, но и всех ее произведений.

К двенадцати годам у Леси начался костный туберкулез. Этот недуг, развиваясь, не покидал ее на протяжении всей жизни и послужил причиной ранней смерти поэтессы. В продолжение всех тридцати лет своей творческой жизни писательница преодолевала тяжелые физические страдания. Вынужденная делать большие перерывы в работе, она остальное время трудилась с необычайным напряжением, создавая иногда шедевры с поистине удивительной быстротой. Так, «Лесная песня» написана в семь дней. Чем больше она страдала, тем сильнее, глубже и плодовитее проявлялось ее дарование. И плодом этого подвижничества явились сто восемьдесят стихотворений, десять поэм, двадцать драм, полтора десятка рассказов, столько же статей - словом, огромное по своей значительности и богатству культурное наследие.

В первом сборнике стихов Леси Украинки живут и развиваются три основные идеи-темы ее лирики: надежда на победу, воля к борьбе и вера в силу поэтического слова - единственного доступного ей оружия. Вызовом было уже само название книжки - «На крылах песен». Идеи воплощены здесь в образы живые, но достаточно отвлеченные, чтобы их социальное содержание видимо было простым глазом. Это и есть творческий метод Леси Украинки. Стремление вдохнуть в отвлеченный образ живую жизнь, облечь его в плоть и кровь, наполнить человеческим содержанием, оставляя его в то же время символом идеи, понятия, - вот как можно формулировать этот метод. Дальнейшее развитие его в применении в большим формам (драмы, поэмы) привело автора к историческим экскурсам в глубь веков. Творческий метод в основном сложился у поэтессы уже в юности и уже первое выступление Леси Украинки было на фоне современной ей украинской поэзии выступлением новаторским не только по содержанию, но и по форме. Это новаторство не возникло из пустоты. Оно черпало формальные традиции в поэзии Шевченко и Франко - писателей, которым свойственно было и активное революционное отношение к действительности, и формальное богатство.

Борьба, трагедия, конфликт - вот основные двигатели бытия, по мысли Леси Украинки и этой идеей борьбы, динамики вечного движения вперед и выше проникнута вся лирика украинской поэтессы. Это основная черта ее стиля, стиля революционного романтизма.

Мотив борьбы за национальное освобождение развивается в громкую и звучную тему, переплетаясь с другой центральной темой - о роли поэта в борьбе народа за социальную и национальную свободу. Эта извечная тема романтиков, тема о взаимоотношениях искусства и жизни, искусства и общества, развита Лесей Украинкой в многочисленных произведениях: раннем стихотворении «Бывает, порою…», в «Чуде Орфея», в стихотворениях «Сон», «Fiat nox!» («Да будет тьма!»), в «Ифигении в Тавриде», в «Ритмах».

Относительно меньшее место в поэзии Леси Украинки занимает так называемая «личная лирика» - темы любви и природы. Природа своей гармонической красотой вселяет в душу поэтессы уверенность в закономерности прекрасного, т. е. справедливого в мире. Недаром с природой связаны у нее самые оптимистические стихи о судьбе своей песни (Пой, моя песня…»), о непреодолимой воле к жизни и борьбе («Отрывки из письма»), наконец, о неистребимой вере в победу над всем злым и несправедливым («Как тяжело…»). Образ бури - один из самых любимых образов Леси Украинки. Один из ее шедевров, гимн силы, отваги и мужества - «В ненастную тучу…» - построен именно на этом образе. Часто тема природы переплетается с темой любви. Органического, совершенного единства это переплетение достигает в поэме «Изольда Белорукая» и в знаменитой драме-феерии - «Лесная песня», где на нем построен весь драматический конфликт. На стихах о природе и любви больше всего отразилось непосредственное влияние поэтики украинского фольклора.

Пейзажные циклы, даже самые ранние («Звездное небо», «Крымские воспоминания», «Из путевого блокнота»), отделаны с необычайной тщательностью и поражают разнообразием размеров, изысканностью строфики и рифмовки. Именно эти стихи наравне с переводами западных поэтов явились той школой, в которой было выковано изумительное стихотворное мастерство Леси Украинки, двинувшее далеко вперед украинское искусство версификации. Наряду с проблематикой лирического творчества оригинальность ее стиха, достигнутая в первый период литературного развития, явилась подготовкой к переходу на высшую ступень мастерства - к драматургии.

Стремление к обобщениям, идейность, прежде всего идейность, - вот основная причина появления в драматургии Леси Украинки новых интерпретаций вечных образов и странствующих сюжетов. Наиболее интересно развивается тема свободы в ее интерпретации сюжета о Дон Жуане - в драме «Каменный хозяин». В отличие от всех своих предшественников и, пожалуй, в противовес одному из них - Пушкину - украинская поэтесса меньше всего занята «донжуанизмом». Центр внимания автора в этой драме - проблема социальная, проблема свободы личности и борьбы против всевозможных условностей, которыми окружена личность в обществе. Та же тема свободы и борьбы развивается в замечательной миниатюре «В катакомбах». «На поле крови» - одна из наиболее характерных драматических поэм Леси Украинки с точки зрения ее метода работы над историческим и легендарным материалом. Беря какую-либо мифологическую или историческую тему, она обычно решала ее реалистически. В этом отношении ее драматургия ближе всего к «Маленьким трагедиям» Пушкина с поправкой на те достижения исторической науки, которыми Пушкин еще не мог располагать. Этот принцип реалистического раскрытия противоречивой эпохи и трагедии образов позволял Лесе Украинке исторично и глубоко проникать в сущность национальной психики народов, жизнь которых изображена в ее пьесах.

Проблемы религии так или иначе затрагиваются в нескольких произведениях - миниатюре «В катакомбах», в драме «Руфин и Присцилла», сцене «Иоганна - жена Хуса», драматических поэмах «Адвокат Мартиан», «Одержимая», драме «В дебрях». Драма «Руфин и Присцилла» содержит разоблачение фанатизма и сатиру на первых христианских клерикалов (образы Парвуса, епископа, дьякона); в сцене «Иоганна - жена Хуса» затрагивается тема брака и его христианских устоев, а кроме того, раскрывается тема национального угнетения и колониализма; драма «В дебрях» содержит не только сатиру на пуритан, но и гораздо более широкую - проблему взаимоотношений художника и общества, или, еще шире, интеллигенции и революции.

Какова сила искусства, близкого народу и служащего ему, поэтесса показала в драматической миниатюре «Чудо Орфея». Орфей противопоставлен массе и стоит вне ее и над ней. Такая постановка вопроса вообще была свойственна Лесе Украинке, которая миссию поэта рассматривала как жертву. Смысл упомянутого выше стихотворения «Сон» в том и заключается, что спаситель человечества должен принести в жертву людям свою жизнь, личное счастье, даже посмертную славу. Такой подвиг может совершить лишь существо, поставленное над толпой, личность, одаренная «божией искрой» и тем выделенная из всего человечества.

Но именно в силу этой исключительности, избранничества поэту-пророку, Прометею, герою произведений Леси Украинки, не удается разжечь огонь в сердцах людей, донести до их сознания свет своих идеалов. «Избранник», он говорит с народом на разных языках. Отсюда трагическая коллизия большинства драм, в которых герой (пророк Элеазар, пророчица Тирца, Кассандра, Ричард Айрон) противопоставлен не понимающему его народу. Отсюда и ноты неверия в свою силу в лирике Леси Украинки. Отсюда, наконец, одиночество и трагизм большинства подвижников - героев Леси Украинки. Ричард Айрон, воспитанник и певец Возрождения, одинок и погибает, не понятый окружающими («В дебрях»). Пророчицу Тирцу народ забрасывает камнями («На руинах»), поэт Антей кончает самоубийством («Оргия»).

Огромное место в творчестве Леси Украинки занимают образы женщин. «Женским вопросом» поэтесса пристально и неотступно занималась всю жизнь. Эта тема проходит сквозь большинство ее произведений, от «Русалки» до «Оргии» и занимает большое место в ряду ее теоретических изучений. Для Леси Украинки идеал женщины - «искренняя, истинно свободная по духу Корделия», ее идеал семьи - не ригористический «чистый брак», а «простые и дружеские отношения между мужчиной и женщиной». Она отнюдь не сторонница теории эмансипации. Все героини ее произведений предельно женственны, обладают огромной силой чувства и не противопоставлены мужчинам. Свое равенство с мужчинами они обретают не путем получения внешних, общественных, социальных или этических прав и привилегий, а силой и цельностью своего характера, своими общечеловеческими качествами. Донна Анна побеждает Дон Жуана силою своего ума и характера, но при этом она не перестает быть женщиной, обаятельной и своенравной, даже капризной.

То же можно сказать и о Белорукой Изольде, которую чувство толкает на поступок внекатегорный. Литературная традиция, к которой восходят характеры героинь Леси Украинки - это героини Тургенева, Некрасова, Толстого, но в отличие от своих предшественниц, Донна Анна («Каменный хозяин»), Кассандра (одноименная драма), Мавка («Лесная песня»), Мириам («Одрежимая»), Тирца («На руинах») выступают уже как носительницы общечеловеческих черт, в характере которых женское начало не доминирует. Наибольшей силы в изображении женских характеров достигла поэтесса в своих поэмах «Вила-посестра» и «Изольда Белорукая» и пьесах «Лесная песня» и «Каменный хозяин». Каждое из этих творений заключает в себе женские образы необычайно выразительные, оригинальные и новые по самой своей сути. Героини этих произведений - натуры цельные, исполненные благородства и внутренней красоты. Ум и тонкая психологическая организация ставят их вровень с мужчинами, а часто и выше их. Трагедии их - трагедии больших чувств и широких устремлений.

Творческий метод Леси Украинки - метод романтизма. В рамках этого метода на протяжении своего пути она обращалась к самым различным жанрам. Сказка («Лесная песня»), символическая драма («Осенняя сказка»), обработка «странствующих сюжетов» («Каменный хозяин», «На поле крови», «Кассандра», «Ифигения в Тавриде», «Вавилонский полон», «Вила-посестра», «Что даст нам силу и др.) - все эти жанры широко использованы и разработаны Лесей Украинкой. Использованы ею и многие изобразительные средства и формальные приемы, прочно вошедшие в традиции европейского романтизма (прием контраста, исключительность характеров, экзотичность сюжетов и т. д.). Своеобразие ее романтизма прежде всего в цели, которую автор ставит себе при отходе от непосредственного изображения действительности. Эта цель - осмысление явлений современности в наиболее обобщенной форме. Отсюда и реалистичность, жизненность решения большинства сюжетов, трактовки характеров.

Пьесы Леси Украинки (особенно последние) сценичны и превосходно, мастерски написаны. Острый, живой диалог, развитая интрига, выпуклые, яркие характеры, наконец, виртуозный белый стих делают их благодарным материалом для театра.

Воспитанная на лучших образцах украинской культуры, творчески воспринявшая достижения русской и мировой литературы своего времени, Леся Украинка принесла с собою новые жанры, новые формы стиха, породнила украинскую литературу с мировыми образами и сюжетами, вывела из «хуторского» состояния украинскую драматургию, обогатила язык. Без Леси Украинки невозможен был бы поразительный расцвет современной украинской поэзии.

9. Традиция «Памятника» в славянских литературах

EXEGI MUNIMENTUM AERE PERENNIUS… Я воздвиг крепость прочнее бронзы… (лат.); Перевод с польского С. Кирсанова.

Из Горация

Николай Заболоцкий Завещание

11. Традиция «Памятника» в славянских литературах

Ода Горация «К Мельпомене» положила в мировой литературе начало традиции памятника. Особенно яркое воплощение и развитие эта традиция получила в славянских литературах.

М. В. Ломоносову принадлежит первый перевод оды Горация. Причем перевод, считающийся наиболее близким к оригиналу. Стихи Горация оказались созвучны жизни и деятельности самого переводчика. Прежде всего, это незнатный род и заслуги в развитии отечественной поэзии. Ломоносов знал, что его заслуга в становлении и развитии русской словесности велика. Он действительно был «Петром Великим русской словесности», как называл его В. Г. Белинский. Помимо созвучия собственной жизни и деятельности, перевод Ломоносова определяют и такие главные особенности классицизма, как культ античности и необходимость служения обществу.

Вслед за Ломоносовым свой «Памятник» создал Г. Р. Державин. Но это уже не перевод Горация, а вольное подражание античному поэту. В этом стихотворении слышится та же мысль, которая прозвучала у Горация и Ломоносова, - мысль о праве автора, праве поэта на бессмертие. Но у Державина совершенно иная мотивировка этого права. Если Ломоносов - первый поэт, стоявший у истоков новой русской поэзии, то Державин той основой, которая кладется им в его бессмертие, считает свою поэтическую смелость и гражданское мужество. Совершенно различны, т. о., причины того, что «большая часть» Ломоносова и «великая часть» Державина будут жить после смерти.

Державинский «Памятник» приобрел русскую национальную окраску. Идея величия России воплощена у Державина не через опосредующий образ Рима, как у Ломоносова, а через образ истинно русский, национальный - «славянов род».

Классицизм категорически не допускал включение в произведение образа автора, фактов его биографии. Ломоносову-классицисту удалось это сделать только благодаря тому, что его «Памятник» - перевод. Одной же из заслуг Державина в разрушении классицистских канонов было то, что он активно включает в произведения свой собственный образ. Национальная символика ослабляет переводческий, подражательный характер державинского стихотворения, и введение в него авторского образа тем сильнее подчеркивает разрушающий классицизм характер памятника.

Свой «Памятник» создает А. С. Пушкин. В нем поэт тоже напишет о своем праве на бессмертие, но его мотивировка этого права отличается от ломоносовской и державинской. Бессмертен поэт будет потому, что он «чувства добрые … лирой пробуждал», «в свой жестокий век восславил … Свободу», «милость к падшим призывал». В этом противопоставлении себя и своих заслуг «жестокому веку» скрываются истоки «непокорности» главы поэта.