Поэтика и символика романов Л.Н. Толстого

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

Тема моей дипломной работы «Поэтика и символика в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» и периодика 1870-х гг.». «Анна Каренина» по праву считается одним из самых «современных» романов конца девятнадцатого века. В этой книге мы можем найти характерные следы эпохи и отголоски дискуссий о наиболее спорных вопросах того времени.

Отмена крепостного права в 1861 году и другие «великие реформы» Александра II ускорили ход индустриальной революции в России и вызвали значительные изменения в экономической, политической и социальной жизни. Ломка традиционного уклада повлияла на искусство, музыку, язык, литературу, моду. толстой семейный роман метафора

Связь между романом Толстого и современным контекстом 1870-х уже привлекала внимание многих исследователей: наиболее полные работы по этой теме принадлежат К. Н. Леонтьеву, Б. М. Эйхенбауму, Н. И. Гусеву, Э. Г. Бабаеву, С. Г. Бочарову и др. Эти труды лежат в основе моей работы.

Другой важный аспект, который обсуждается особенно активно в современном научном дискурсе, - интерпретация романа через его символический подтекст (работы Н. В. Гуреевой, Е.И. Поляковой, Г. Л. Браунинг, Б. Леннквист и др. указывают на неослабевающий интерес к этой теме)

Основной целью нашего исследования было изучение символов и поэтики «Анны Карениной» в их связи с изменениями, вызванными промышленной революцией и реформами. Мы попытаемся указать на специфику интерпретации некоторых «современных» явлений в романе Толстого по сравнению с их отражением в публицистике 1870-х гг.

Помимо этого мы надеемся обогатить комментарии к «Анна Карениной» новыми историко-культурными заметками. С этой целью мы изучили произведения писателей - современников Толстого, книги-воспоминания о жизни России в 1860-70-х, книги по истории технического и научного развития страны в конце XIX века.

Задачи нашей работы:

· анализ исторических и личных причин, сделавших возможным обогащение семейного сюжета до «широкого, свободного», современного романа

· сравнение символического звучания «современных» вопросов в публицистике 1870-х и их значение в романе Толстого

· комментирование «современных» символов, определение их значения в поэтической системе «Анны Карениной»

В ходе исследования мы заметили сходство между творческими посылами и личными обстоятельствами жизни писателя, побудившими его к созданию повести «Семейное счастье» и романа «Анна Каренина».

Мы выдвигаем гипотезу, что «Анна Каренина» стала второй попыткой воплотить в жизнь замысел современного семейного романа - первым таким опытом, как мы предполагаем, была повесть «Семейное счастье» (1859).

Свое особенное звучание роман, на наш взгляд, приобрел благодаря обогащению личного и творческого опыта писателя на фоне общественных изменений после 1861 года.



Глава 1. Эволюция «семейного» роман в творчестве Л. Н. Толстого: «Семейное счастье» и «Анна Каренина»

Мы обращаемся к хорошо изученной творческой истории романа лишь в связи с главной темой работы - зависимости символики «Анны Карениной» от социально-политического контекста 1860-70-х гг.. В этой связи представляется необходимым сравнить роман «Анна Каренина» (1873--1877) с отделенной от него чуть более чем десятилетием повестью «Семейное счастье» (1859).

К сопоставлению подталкивают бросающаяся в глаза общность проблематики (женский мир, семья и измена - смысловое ядро обоих произведений). При сравнении вполне очевидным оказывается и преемственность в авторских решениях художественных задач.

Работе как над повестью на современную «семейную» тему, так и позднее над романом предшествовали периоды разочарования во внешней стороне литературной деятельности. И в 1858-1859, и в 1870--1872 годах Толстой испытывает отвращение к газетно-журнальному воздуху, который, по мнению писателя, искусственен и вреден.

Сравним дневниковую запись, сделанную в канун работы над «Семейным счастьем» и фрагмент позднейшего письма.

«Литература, которую я вчера понюхал у Фета, мне противна. То есть, я думаю, что начав литературное поприще при самых лестных условиях общей, два года сдержанной похвалы и почти первого места, без этих условий я не хочу знать литературы, т. е. внешней, и слава богу. Надо писать тихо, спокойно, без цели печатать»,- пишет Толстой 13 декабря 1858 г. [Толстой: XLVIII,19]

Спустя 12 лет, в 1870 году, Толстой варьирует эту мысль в письме к А.А Фету от 13-14 июня:

«Я, благодаря бога, нынешнее лето глуп, как лошадь. Работаю, рублю, копаю, кошу и о противнойлит-т-тературе и о лит-т-т-тераторах, слава богу, не думаю» [Толстой: LXI , 236].

Отрекаясь от печатания, писатель занимается хозяйством и задумывается о педагогических вопросах.

Согласно своим мыслям, Толстой на некоторое время отказывается от публикаций. В конце 1858 и начале 1859 года он не отвечает на письма Н.А.Некрасова, редактора «Современника», а в 1871 г. решительно отказывает редактору «Гражданина».

В письме к Владимиру Павловичу Мещерскому, приблизительно датированном концом августа - началом сентября 1871 г., Толстой пишет: «Я ничего не пишу, надеюсь и желаю ничего не писать, в особенности, не печатать» [Толстой: LXI, 57] .

В то же письме Толстой признается, что «По правде Вам сказать, я ненавижу газеты и журналы - давно их не читаю и считаю их вредными заведениями, непроизводительно истощающими умственную и даже художественную почву. Газетная и журнальная деятельность есть умственный бордель, из которого возврата не бывает».

В то время Толстой действительно не выписывал газет и журналов. Исключение было сделано для «Revue des deux mondes» и еще двух изданий, которые Толстой получал бесплатно- «Зари» и ««Moskauer deutsche Zeitung» [Гусев 1963: 19]

Возвращение к писательскому труду после перерыва в обоих случаях происходило без выхода из добровольной изоляции от газет и журналов. Мысль «зрела» в размышлениях о событиях недавнего прошлого. Роль литературного фона играла классика: писатель перечитывал, например, А.С. Пушкина, что прямо отразилось в текстах «Семейного счастья» и «Анны Карениной».

Так,1 января 1859 года, в записной книжке Толстого находим первый вариант заглавия «Семейного счастья»: «Повести Лизаветы Белкиной» [Гусев 1957: 332]. Выбор новой для писателя формы (дневника от лица женщины) также заставляет вспомнить имя Пушкина («Рославлев» (1831)).

Широко известно, что и первые строки «Анны Карениной» были подсказаны пушкинским сюжетом («Гости съезжались на дачу»). [Эйхенбаум 1974: 149]

Исследователи установили , что книга, оказавшаяся в руках Толстого перед началом работы над «Анной Карениной» - том Пушкинской прозы в издании П. В. Анненкова. (СПб., 1855), который содержал, кроме упомянутого незаконченного произведения, и «Повести Белкина». Таким образом, представляется возможным, что эта же книга была в распоряжении Толстого в период работы над «Семейным счастьем».

Итак, разговор о современности оказывается, инициирован вовсе не «современными» впечатлениями (от которых писатель в это время дистанцируется), а Пушкиным. Почему?

Можно предположить, что своеобразие пушкинского бытописания современности (Пушкин соединяет реалистический пласт и «игру» с литературной традицией, выписывает обыденные детали и наполняет их богатым символическим звучанием) подталкивает Толстого обратиться с таких же позиций к личному опыту.

И «Семейное счастье», и «Анна Каренина» сочетают попытку философского обобщения и детализацию. Очевидно, что они формировались вокруг «мысли семейной», были своего рода программными мыслями об устройстве брака. Но обилие документально воспроизводственных деталей биографии и современного быта делает из них не только карту философских исканий автора (под это определение подходит, скорее, «Крейцерова соната» (1889)), но и коллекцией ярких жизненных впечатлений, почти не тронутых оценочным суждением.

Рисуя судьбу своих героев, Толстой одновременно строит и предположение о собственной судьбе. Так Гусев предполагает, что в «Семейном счастье», «рисуя женатую жизнь своих героев, Толстой пытался изобразить те отношения, которые могли бы образоваться между ним и В. В. Арсеньевой после их женитьбы». [Гусев 1957: 333]

Влияние В.В. Арсеньевой, бывшей писателю почти невестой, на создание «Семейного счастья», признавалось самим Толстым. На вопрос о его «любовях» и их влиянии на творчество, Толстой ответил П. И. Бирюкову рассказом о связи Арсеньевой с созданием повести. А о содержании этого произведения Толстой говорил В. П. Боткину, что намерение его было представить процесс любви в браке, начинающийся с романтического увлечения, заканчивающийся любовью к детям. Эти два высказывания Толстого и дают Гусеву основания для такого предположения, которое выглядит в их связи убедительно.

В нескольких словах напомним фабулу «Семейного счастья». Мария Александровна рассказывает историю своего замужества. Первая часть повести посвящена периоду влюбленности в Сергея Михайловича и заканчивается вступлением в брак. Вторая повествует об изменении отношений в семье, светских успехах Марии Александровны и эпизоде на водах, где Маша привлекла внимание итальянского офицера. Затем семья возвращается в деревню. Последние страницы повести посвящены описанию вновь воцарившего спокойного семейного быта. Сергей Михайлович говорит, что счастлив, и не изменил бы ничего в прошедшем. Однако Машу гнетет чувство вины. После откровенного разговора с мужем она открывает чувство любви к ребенку и отцу своих детей, которое заменяет все прежнее.

Сергея Михайловича и Левина роднит общность интересов и идеал жизни, который герои пытаются воплотить («труд... отдых, природа, книга, любовь к близкому человеку» [Толстой V: 100]): это ставит их в череду героев, в которых Толстой выражал свое видение жизни. Интересно отметить, однако, не общность, а важное отличие между героями: в повести поражает безупречная рассудочность действий и решений мужа и согласованность развития сюжета с его идеей о том, что жена должна «насытиться» высшим светом, чтобы понять его пагубность. Это решение сюжета, видимо, отражало настроение Толстого того периода. Он писал Арсеньевой: «Вам надо примириться с мыслью, что той полноты чувства, которое вы будете давать мне, вы никогда не найдете во мне!» [Толстой: LX,115], имея в виду, что в семейной жизни он будет сохранять, в первую очередь, трезвый ум.

Приступая к «Анне Карениной», Толстой уже отказался от идеи о рациональных основах счастливого брака. Следы этого пересмотра можно найти в сцене ссоры Кити и Левина, когда Левин не находит в себе сил притворяться, что его не волнуют ухаживания Васеньки.

Примечательно также, что, не смотря на автобиографические черты главных мужских образов повести и романа (Сергея Михайловича и Константина Левина), они играют лишь роль второго плана, а драматические коллизии оказываются связаны с внутренним миром современной женщины.

Именно история женщины, как в «Анне Карениной», так и в «Семейном счастье» организовала вокруг себя «семейное» повествование. Подтверждение этому находим в записи С.А. Толстой от 24 февраля 1870 года. Муж сказал ей, что как только «ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя» «то все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины». [Толстая 1978: 497]

В отличии от Марии Александровны у героини романа нет очевидного прототипа. Ее образ составлен из коллекции личных впечатлений. Например, с личностью Марии Александровны Гартунг, дочери Пушкина, сравнивают внешность Карениной [Кузьминская: 495]

Общеизвестно и то, что способ самоубийства Анны был навеян самоубийством Анны Степановны Пироговой 6 января 1871 года. Самый сюжет романа, относящийся к Анне, связывают с множеством семейных драм, которые разворачивались непосредственно среди знакомых писателя: например, историей Марии Алексеевны Дьяковой, бывшей замужем за Сергеем Михайловичем Сухотиным, покинувшей его и в 1868 г. и вторично вышедшей замуж за С. А. Ладыженского. [Толстой 1939: 568]

Мы же обратим внимание на то, что в Маше из «Семейного счастья» уже намечены некоторые характерные особенности женщины дворянского круга, которые найдут свое отражение и в образе Анны. Обе любят развлечения, имеют врожденное чувство такта, хороший вкус.

Важным для образов обеих героинь оказывается концепт «простоты». Муж отмечал, что в свете в Маше проявилась «милая, грациозная самоуверенность, афабельность, даже светский ум и любезность. И все это просто, мило, добродушно» [Толстой: V, 117], сама Маша пишет, что о ней говорили, будто в ней есть что-то деревенское, простое и милое; Кити говорит, что Анна «всегда лучше всех» и, действительно, на бале она «простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная» [Толстой: XVIII, 85].

Здесь хочется вспомнить, что неподдельная простота в сочетании с непринужденным светским тактом, как причина успеха в обществе, отличала и пушкинскую Татьяну («Все тихо, просто было в ней»). Однако в отличие от пушкинской героини, чье спокойствие и холодность не были поколеблены Евгением, Анна и Маша, хоть и подходят к роковой ситуации, казалось бы, в спокойном, безмятежном состоянии, оказываются уязвимы для сильного чувства.

Маша, описывая свое состояние во время заграничной поездки, признается, что «ничего не хотелось, я ничего не надеялась, ничего не боялась, и жизнь моя, казалось мне, была полна, и на совести, казалось, было покойно» [Толстой: V, 128]. Анна ощущает, что потеряла спокойствие, когда возвращается в Санкт-Петербург, за чтением английского романа- до этого совесть ее ничего не тяготит.

Сопоставляя рефлексию Маши и слово повествователя об Анне, мы замечаем схожий набор чувств и состояний, схожую образность в их описании: стремление к искренности и «двойственность», ощущение «края пропасти», желание «броситься, очертя голову, в открывшуюся вдруг притягивающую бездну запрещенных наслаждений» [Толстой: V, 132].

Во время ссоры с мужем Маша замечает, после очередной реплики, что «сказала я холодно, как будто не я, а какой-то злой дух говорил во мне» [Толстой: V, 114]. А повествователь замечает о ссоре Карениных, что «Анна говорила... и сама удивлялась, слушая себя, своей способности ко лжи. Как просты, естественны были ее слова» [Толстой: XVIII, 163], и говорит о поведении Алексея Александровича, что «каждый раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить» [Толстой: XVIII, 167].

И Анна и Маша после ссор «додумывают» ситуацию. Мария Александровна после объяснения с мужем «пошла не к нему, а в свою комнату, где долго сидела одна и плакала, с ужасом вспоминая каждое слово бывшего между нами разговора, заменяя эти слова другими, прибавляя другие, добрые слова и снова с ужасом и чувством оскорбления вспоминая то, что было» [Толстой: V, 123].

Анна Аркадьевна после последней ссоры с Вронским, напротив, «придумывала еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все более и более раздражалась». «Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он сказал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действительно сказал их» [Толстой: XIX, 330].

Правда, выделяются девические впечатления Маши, особенно ее религиозное настроение накануне предложения Сергея Михайловича. Однако, и у Анны перед смертью «Привычный жест крестного знамения» вызвал «целый ряд девичьих и детских воспоминаний» [Толстой: XIX, 348].

Прошедшие радости Анны и ностальгическая реплика Маши, что в девичестве «мне казалось так легко быть совершенно безгрешною» [Толстой: V, 90] окрашены одним грустным чувством- чувством ушедшей и невозвратимой чистоты.

Главное отличие между Марией Александровной и Анной Аркадьевной заключается в большей зрелости и цельности последней героини. Ее живой и именно женский, а не девичий образ составлен, казалось бы, из тех же черт, что и образ Марьи Александровной, но Анна Аркадьевна оказывается в поле зрения читателя, уже пройдя период становления семейных отношений.

Напомним, Марья Александровна, например, не ощущает себя матерью и только в финале повести открывает чувство любви к ребенку и видит в этом начало нового счастья, то Анна уже испытывает любовь к ребенку, но все равно несчастна.

Интересно в этой связи отметить преемственность и в номинации героинь. Гусев заметил, что «Толстой почему-то в дневнике и в письмах к А. А. Толстой называл героиню своей повести Анной, хотя имя это не встречается ни в черновой, ни в окончательной редакции повести. Не назвала ли так его героиню А. А. Толстая?» [Гусев 1957: 329]. Действительно, 20 марта Л.Н пишет А. А. Толстой, что «Анна переделывает свои записки», которые раньше были «в безобразном виде» [Толстой: V, 306]. Также хочется добавить следующее наблюдение: с одной стороны имя героини «Семейного счастья» может вызвать ассоциацию с «Повестями Белкина»(1831) ( Маша- героиня «Метели») или «Капитанской дочкой»(1836) ( Маша Миронова), но, кроме того Мария- имя с насыщенным религиозным звучанием, отсылающим нас к образу Богородицы. В тоже время имя «Анна» в христианской традиции связывают с матерью Богородицы. Примечательно, что Анна получает свое имя лишь в четвертом варианте рукописи (сначала героиня- Татьяна Сергеевн, затем Настасья Аркадьевна, сокращенно Нана и, наконец Анна), то есть тогда, когда определяется «сложная структура» романа и меняется, усложняясь, характер самой героини

Отмечая общность в портретах главных героев и «семейной» фабуле мы не можем не заметить принципиально иное повествовательное устройство «Анны Карениной». Это касается и усложнения главной линии, и изменения позиции автора, и появления второго центра романа, и обогащения историко-социального звучания.

Интересно, что в первых набросках «Анны Карениной», датированных 1873 годом и озаглавленных «Молодец баба», нет «современных» деталей, нет широкого социального проблемного контекста, круг главных героев намного уже и ограничивается участниками любовного треугольника: это роднит первые черновики с решением семейного сюжета в повести. В первых набросках, также как и в «Семейном счастье», «женская линия» занимает почти все пространство романа. История Левина (появляющегося под именем Костя Нерадов) и расширение социального контекста заметно лишь в третьем варианте: то есть тогда, когда уже определится каренинский сюжет и даже развязка.

Вплетение «современной» темы в семейный сюжет и его усложнение были подготовлены дестью годами размышлений и художественных опытов, прошедших после завершения «Семейного счастья».

Известно, что писание повести не помогло Толстому преодолеть отторжения литературного труда: «А повести писать все-таки не стану. Стыдно, когда подумаешь: люди плачут, умирают, женятся, а я буду повести писать «как она его полюбила». Глупо, стыдно», - сообщает он в письме, датированном приблизительно 9 октябре 1859 года, А. А. Фету. [Толстой: LX, 307].

Возможно, писатель чувствовал, что «мысль семейная» не была отражена во всей полноте. В этой связи кажется логичным, что Толстой отказывается от разочаровавшего его «современного» и «несерьезного» сюжета и погружается в историю - семья не уходит из поля интереса писателя, но рассматривается как часть движения жизни вообще.

«Цель истории,- замечал Толстой в 1868 году,- знание движения человечества». Как достичь этой цели? Писатель стоит между двух путей: «или мистическое движение вперед, или художественное воспроизведение воспоминаний?» [Толстой: XLVIII, 87].

На примере «Войны и Мира» (1863--1869 ) и «Анны Карениной» мы видим, что и «мистического движение вперед», и «художественное воспроизведение воспоминаний» могут направлять «историческую» тему в повествовании.

Однако важно, что, не смотря на то, какой путь выбирает автор, читатель также оказывается перед альтернативой: мир романа, как и живой мир, предоставляет все возможности.

Так в «Войне и Мире» философско- историческая концепция (история - «мистическое движения вперед») организует вокруг себя и ряд «художественно обработанных воспоминаний».В «Анне Карениной», напротив, ощущение времени подчинено логике воспроизведения воспоминаний. Укажем лишь на несколько случаев из жизни писателя, которые переломились в романе.

Например, эпизод, произошедший в 1856 году. После мартовской речи Александра II , обращенной к дворянам с призывом начать процесс освобождения крестьян, вдохновленный Толстой составил свой проект. Однако инициатива молодого хозяина была встречена крестьянами равнодушно. Более того,мужики приняли благородный порыв за хитрый обман, от которого помещик ожидает выгоды.

«Был на сходке, -- пишет Толстой в дневнике 28 мая. -- Дело идет хорошо. Мужики радостно понимают. И видят во мне афериста, потому верят». [Толстой: XLVIII, 342]

3 июня новая запись в дневнике: «Вечером сходки не было. Но узнал от Василья, что мужики подозревают обман, что в коронацию всем будет свобода, а я хочу их связать контрактом»[Толстой: XLVIII, 344].

Толстой не оставляет попыток убедить мужиков. Но и 4 июня «Не хотят свободу». «Вечером беседовал с некоторыми мужиками, и их упорство доводило меня до злобы, которую я с трудом мог удерживать» [Толстой: XLVIII, 344].

Гусев в своих комментариях заметил, что этот случай резко врезался в память Толстого и был воспроизведен в «Воскресении» в эпизоде с Нехлюдовым [Гусев 1957: 58].

Мы же добавим, что подобная ситуация (недоверие мужиков и добрые намерения барина) описана в «Анне Карениной». Левин предлагает проект переустройства хозяйства своим крестьянам, но те встречают эти идеи с равнодушным недоверием, а самые умные ищут «подвох», «аферу»: «Часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман» [Толстой: XVIII, 358]

Или другой случай : поездка Левина в гости к Свияжскому, где он чувствует ужасную неловкость, замечая вырез на платье свояченицы: «Левину казалось, что он кого_то обманывает, что ему следует объяснить что_то, но что объяснить этого никак нельзя, и потому он беспрестанно краснел, был беспокоен и неловок» [Толстой: XVIII, 347]. Связанное с этим чувство стыда и раскаяния становится причиной раннего отъезда.

Это описание напоминает нам эпизод, случившийся в 1859 г.. Толстой был в Москве и виделся с Александрой Владимировной Львовой, племянницей князя Г. В. Львова, хорошего знакомого писателя. Некоторое время он думал жениться на А. В. Львовой, но при визите проявил какую-то неловкость «Как вспомню этот визит, вою», -- записал он в дневнике 9 октября» [Толстой: XLVIII, 21]. И далее: «Я решил было, что это последняя попытка женитьбы; но и то ребячество».

Подобных примеров (из широко известных: признание-анаграмма на меловой доске, передача невесте дневника, опоздание на свадьбу, обращением к теще и др.) исследователи насчитали немало .

Для нас важно лишь подчеркнуть, что тема «большой истории» входит в роман как еще одно «художественно обработанное воспоминание» (что видно на первом примере). История и характерные исторические детали изображаются через переживание героев, наравне с тем, как описываются их интимные чувства.

Итак, в начале 1870-х писатель готов оценить явления времени, глядя на них из яснополянского затворничества, готов вплести их в ткань «семейного» сюжета.

Подготовительную роль в этом сыграла, видимо, и работа над романом из Петровских времен: не зря на первых страницах неоконченного произведения мы находи знакомо звучащие строки «все смешалось в царской семье» [Толстой: XVII, 166]. Изучение эпохи Петра оказалось связано с проникновением в перипетии семейной и светской жизни монарха и его приближенных: время отражается в манерах, нарядах и ссорах между мужьями и женам.



Глава 2. Индустриальная революция в публицистике 1870-х и романе «Анна Каренина»

Во вступлении мы коротко охарактеризовали социально-экономическую ситуацию 1860-1870 гг. Изменения в укладе жизни были многолики. Из множества линий, прямо и косвенно связанных с индустриальной революцией в России, мы решили подробно остановиться на двух: продаже леса и строительстве железных дорог.

На этих примерах очень удобно проиллюстрировать идею, которой мы закончили первую главу: исторический процесс в «Анне Карениной» неотделим от характеров героев, тесно связан с их нравственными и моральными качествами, с их мыслями и поступками.

Говоря о технических новшествах, приобретших в романе символическую роль, мы упомянем и электричество. Но этот аспект будет подробно рассмотрена в главе, посвященной «современным символам» человеческих отношений. Там же мы еще раз вернемся к железнодорожному мотиву и его функционированию внутри детских игр.

Отметим, что переплетение символических мотивов- одна из особенностей поэтики «Анны Карениной». Широко известна реакция Толстого на критику «архитектуры романа», высказанную С. А. Рачинским. Толстой ответил: «Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь,напротив, архитектурой-- своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок» [Толстой: LXII, 377]. Архитектура «Анны Карениной» строится на тесном переплетении основных мотивов, «зеркальности» сюжетов, сопряженности символических деталей

2.1 Продажа и вырубка леса

Тема продажи и истребления лесов была очень актуальна в шестидесятых- восьмидесятых годах. Кратко обрисуем связанные с этим исторические реалии: для прокладки дорог, строительства или просто для скорейшего обращения капитала растущая экономика безжалостно уничтожала лесные массивы. Чтобы оценить масштабы вырубки приведем такие цифры: за десять лет с 1872 по 1882 год в Харьковской и Екатеринославской губерниях лесов уменьшилось на 80 процентов [Борейко: 289].

Быстрые темпы вырубки приводили к обезлесенью, которое в свою очередь приводило к первым экологическим потрясениям. Из-за нерациональных лесозаготовок, например, обмелела Волга и ряд других рек. Правительство было вынуждено составить специальную комиссию. В результате, в 1876 году был принят закон «О сбережении лесов в уездах Симферопольском, Ялтинском и Феодосийском Таврической губернии», по которому устанавливался размер ежегодных рубок. Однако вопрос оставался острым вплоть до конца 1890-ых.

В «Анне Карениной» мотив продажи леса появляется на первых страницах романа, когда Стива обнаруживает письмо от купца. Здесь обращаем внимание на чувство «оскорбления», которое испытывает Облонский понимаю денежную «невыгоду» ссоры с женой:

«Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, - эта мысль оскорбляла его» [Толстой: XVIII, 8].

Оборот «эта мысль оскорбляла его» будет важен нам впоследствии, в разговоре о роли железнодорожных мотивов в романе. Сейчас же отметим, что продажа леса становится частью «семейного разлада», деструктивным элементом личных отношений.

В следующий раз вопрос о продаже леса мы услышим из уст старого князя Щербатского. Он ведет «двойной разговор» с Кити и Долли. Каждую он спрашивает, кажется, о самых обыкновенных вещах, но подразумевает другое. Кити понимает его шутливые слова о выздоровлении так, что «он все знает, все понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд» [Толстой: XVIII, 129] (имеется в виду ситуация с Вронским). Долли же Щербатский спрашивает о муже и лесе. Князь и здесь не произносит ни слова осуждения, но у читателя создается впечатление, что он говорит о Стиве с неодобрительной усмешкой, а под «продажей леса» подразумевает праздное времяпровождение.

Итак, Облонский все-таки совершает сделку: продает лес купцу Рябинину. Вспомним, что Левин, в чьем имении проходит продажа, недоволен ей. Он описывает Стиве механизм, с помощью которого купцы обманывают нерадивых хозяев: «Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль»,- говорит он. [Толстой: XVIII, 176]

Из разговора после продажи становится понятно, что Левина огорчает не только отношение Стивы, сколько вообще сложившийся порядок вещей, когда «по-невинности» дворянское сословие теряет богатство, рискуя будущим своей культуры, а изворотливые купцы приобретают легкие, нетрудовые деньги.

Обратим внимание на то, как отвечает Стива на вопрос Левина о том, счел ли он деревья:

«Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть пески, лучи планет хотя и мог бы ум высокий…

- Ну да, а ум высокий Рябинина может» [Толстой: XVIII, 176].

Прямая цитата из Г.Р. Державина указывает на то, что Стива считает невероятным вести хозяйство «считая деревья». Кроме того он как будто «пророчит» Рябинину роль всемогущего «божества» нового мира. Интересно, что цитата из оды «Бог» в контексте наступления «нового времени» совсем по-другому звучит в «Грозе» Островского. Строки из оды, рассыпанные в репликах Кулигина, символизируют скорее утопическую надежду на будущее.

При этом ответ Левина в контексте только оды неясен. Упрекает ли Константин Стиву в «обожествлении» Рябинина, преувеличении его способностей? Вероятно, нет. По крайней мере дальнейший ход разговора показывает лишь то, что Левин обвиняет Рябинина в обмане, а Стиву - в легковерности.

Константин говорит: «И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стуит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать» [Толстой: XVIII, 176].

Возможно, ироничный ответ Левина включает не только контекст оды «Бог», но и пушкинские строки «Что ум высокий можно скрыть/ Безумной шалости под легким покрывалом» [Пушкин: V, 245].Если допустить это предположение, то значение реплики Левина обогащается: становится ясно, что ирония Константина направлена против манеры Рябинина вести дела, прикидываясь простосердечным.

Портрет Рябинина, его манера здороваться (он встречает Облонского, «протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы желая поймать что- то») и вопрос об охоте, наводят нас на мысль о его хищнической природе.

Отметим презрительный взгляд Рябинина на добычу Левина (птиц): «И он неодобрительно покачал головой, как бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки» [Толстой: XVIII, 177] .

Это замечание дополняет наблюдение Левина, что такие купцы берутся только за сверхприбыльные дела. Оно подчеркивается и словами о том, что купец «оглядел шкафы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла стоить выделки» [Толстой: XVIII, 177] .

Дворянская охота, как и вообще дворянская манера жизни и ведения дел, представляемая хозяйством Левина, вызывают презрении купца. Когда Левин мешает Рябинину сбить цену еще больше, лицо купца снова «обнажается»: «Ястребиное, хищное и жесткое выражение установилось на нем» [Толстой: XVIII, 178]

Облонский продает лес, и говорит, что «дал слово», а Рябинин в ответ произносит такую фразу: «верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского рощу купил». [Толстой: XVIII, 178]

Из контекста понятно, что понятие чести у Рябинина если и есть, то своеобразное, «хищническое». Лес Облонского имеет для него значение трофея. Получения трофея - дело его «чести».

Вопрос о продаже леса и позиция Левина перекликаются с мыслями Ф.М. Достоевского, высказанными им по этому вопросу в «Дневнике писателя» за 1876 год. Там же мы находим повторение «хищнической метафоры»: «Вот Россию безлесят, помещики и мужики сводят лес с каким-то остервенением» [Достоевский: XXIII, 41].

Писатель замечает, что, не смотря на то, что «повсеместно, кричат и пишут, что они умерщвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тотчас же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли. Но попробуйте сказать что-нибудь против этого - и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности» [Достоевский: XXIII, 42].

Здесь обратим внимание на любимые слова купца «положительно и окончательно». Скорее всего, автор хотел намекнуть на любовь Рябинина к судебной лексике. Изобилие слов «окончательно» и «положительно» мы находим в книгах о судопроизводстве с 1830-ых годов, а также в славянофильско- западнической риторике

Излюбленность «положительных и окончательных» оценок в кругах западников и славянофилов подчеркивал еще Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847): «Всякий из них уверен, что он окончательно и положительно прав, и что другой окончательно и положительно лжет» [Гоголь: 226]

В связи с трактовкой «лесной» темы в романе Толстого мы обратили внимание также на оценку вырубок в работе В.С. Соловьева «Враг с Востока» (1891), некоторые части которой были опубликованы еще в 1884 г. В этой статье мы видим, как вопрос о лесе перерастает в вопрос о достойном управителе и хозяине леса.

«Естественные производительные силы почвы не безразличны,- пишет Соловьев, - народ рано или поздно съедает землю, если не перейдет от первобытного хищнического хозяйства к искусственному или рациональному. Но нельзя и вообразить себе, чтобы народ сам собою переменил систему хозяйства: а чтобы научить его, необходим обширный класс образованных и умных людей, которые посвятили бы себя этому делу. Такого класса у нас нет» [Соловьев: II, 481].

Соловьев указывает на то, что город отделен от деревни и не оказывает ей поддержки техническими новшествами или новыми идеями, как это должно быть: «Городской (т. е. торгово-промышленный) элемент у нас вообще не связан органически с жизнью земли, не принимает в ней положительного участия: он занят исключительно своими частными выгодами, которые лишь случайно могут совпадать с общим благом» [Соловьев: II, 481].

По мнению философа «Более вреда, чем пользы, при таких условиях приносят земле и важнейшие механические изобретения, которыми гордится наш век, напр, железные дороги и пароходы. Общая выгода, доставляемая ими всей стране, в настоящее время перевешивается особым вредом, который они причиняют самому земледелию... Железные дороги беспощадно пожирают леса и этим усиленно способствуют гибели нашего земледелия. - Поразительное обмеление наших рек и умножающиеся засухи - это уже не пророчество, а факт» [ Соловьев: II, 482].

Любопытно также, что свои опасения Соловьев подкрепляет цитатами из сельскохозяйственных трудов своего времени, в которых также звучит тема тревоги в связи с тем, что способ ведения хозяйства, складывавшийся веками, теперь может стать причиной гибели, бедности и неурожая.

Вспомним, что в результате сделки деревня Долли остается без леса. В описании ее переезда мы находим связь между состоянием дома и времяпровождением Стивы. Время и средства Степана Аркадьича уходят на праздную городскую жизнь. Она балует его и лишает способности заботиться о том, что нуждается в реальной помощи. Заменяя лес на деньги, а деньги тратя на городские развлечения, Стива буквально и образно лишается корней, связи с семьей, он «забывает», что у него есть жена и дети.

В этой связи нам кажется неслучайной и знаменитая оговорка Алексея Александровича во время объяснения с Анной, когда она сообщает, что хочет уйти. Каренин путается в словах и вместо «перестрадал» говорит «пелестрадал», что на миг вызывает в Анне чувство сострадания. Не потому ли что это слово возникает тогда, когда Каренин говорит уже не о приличии, а о супружеской связи и страдании, которое он, как муж, испытывает, разрывая ее? И не потому ли, что оговорка выдает волнение и сообщает Анне чувство, что она обрывает свое родство с прошлым, отказывается от традиционных ценностей?

Таким образом, Толстой на уровне семьи представляет конфликт «городского элемента» с «органической жизнью земли», индифицированный публицистикой 1870-ых.

К слову, тема обезлесения еще долго будет актуальной и найдет отражение во многих художественных произведениях. В одно время с Толстым образ леса в схожей символической трактовке представил А. Островский в пьесе «Лес» (1871). В сатирической комедии драматург показывает, как дворяне лишаются состояния, превращая свое имение в «Пеньки». Мотив «вырубок» можно найти в произведениях Г.И. Успенского («Письма с дороги» (1887)), А.П. Чехова («Леший» (1890), «Скрипка Ротшильда»(1894), «Дядя Ваня» (1896)), М.Е. Салтыкова - Щедрина (Мелочи жизни (1886-1887)), З.Н. Гиппиус (Победители (1898)).

Кроме того и сам Толстой выведет на страницы художественного произведения героя, продающего лес. Такую сделку совершит в «Воскресении» Нехлюдов. При этом тема продажи леса аккомпанирует вступлению, рисующему цветение природы «вопреки» действиям людей по вредительству земле.

2.2 Железная дорога

Очевидно, что в противовес образу леса, железная дорога принадлежала к числу символов агрессивно наступающего индустриального «элемента». Однако, нам кажется важным уточнить, какие именно символические ассоциации могли возникнуть у современников писателя.

Для понимания «железнодорожного контекста» приведем небольшую историческую справку. Первая железная дорога массового пользования была запущена в эксплуатацию 30 октября (11 ноября по новому стилю) 1837 года на линии Санкт-Петербург - Павловск. На другой день после торжественного открытия «Санкт-Петербургские ведомости» писали:

«Шестьдесят верст в час; страшно подумать..Между тем вы сидите спокойно, вы не замечает этой быстроты, ужасающей воображение; только ветер свистит, только конь пышет огненную пеною, оставляя за собой белое облако пара. Какая же сила несет эти огромные экипажи с быстротою ветра в пустыне; какая сила уничтожает пространство, поглощает время? Эта сила- ум человеческий..» [Цит. по Богданов: 27 ]

В первые годы в постройку железных дорог активно вкладывался как государственный капитал, так и акционерный, что привело к существенному росту количества акционерных обществ. В 1861 г. в России насчитывалось около 78 таких компаний с суммарным капиталом 72 млн. рублей, а в течении 1861-1873 гг.. было учреждено 357 акционерных обществ с общим капиталом 1 млрд. 116 млн. рублей.

Потребность в крупных финансовых средствах служила и толчком к развитию банковской системы. Прежние кредитные учреждения (заемный банк, ассигнационные банки, ссудные кассы) были ликвидированы и заменены Государственным банком (1860 г.) с отделениями в крупных городах и сетью коммерческих банков.

При этом затраты на строительство железных дорог окупались, но медленно,- Царскосельская железная дорога (использовался капитал акционерного общества) начала приносить прибыль на четвертый год, Николаевская железная дорога, построенная в 1851 г.,- через семь-восемь лет после начала эксплуатации (гос. капитал),

Почему же предприниматели так стремились принять участие в строительстве? Ответ мы находи в литературе тех лет. В книге «Как должно строить в России будущие железные дороги?» инженер Магнус Ульгрен в качестве самых низких трат приводит сумму 50 000 рублей за версту и пишет: «Железные дороги, как большею частью до сих пор водилось, плоды биржевых расчетов» [Ульгрен: 5].

Давая характеристику владельцев капиталов, принимающих участие в строительстве железных дорог инженер замечает:

«Прислушиваясь к суждениям восторженных поборников железных дорог и тех людей, которые имеют в виду основать акционерное общество железных дорог с гарантию от правительства, не в пользу устраиваемых дорог, но собственно для сопряженных этим выгодных биржевых сделок,- то нет такого общественного чуда, которого не могли бы совершить железные дороги. Суждения этих господ везде одинаковы и клонятся к тому, чтоб доказать что всякое бессмысленное предприятие есть благодеяние для края, когда оно имеют целью устройство железной дороги- и когда они сами могут попасть в директора!» [Ульгрен: 25-26]

В семидесятых годах вопрос не утратил актуальности: в 1873 г. дискуссия получила очередной виток благодаря принятию новых правил для концессионеров и утверждению плана строительства большой сети железнодорожного полотна.

«Железнодорожный вопрос» оживленно обсуждался и в связи с процессом Б.-Г. Струсберга (1875 г.). Суть его состояла в том, что предприниматель получил с помощью взяток необеспеченную ссуду более чем на семь миллионов рублей, в результате чего банк потерпел крах. По приговору суда Струсберг был выслан за границу.

«Процесс» о «предстоящем наказании иностранцу, судившемуся в России» упоминают посетители салона графини Боль. «Я думаю, что выслать его за границу, все равно, что наказать щуку, пустив ее в воду», -- говорит Левин, повторяя слова «из фельетона газеты»[Толстой: XIX, 265].

Имеет ли упоминаемая в романе строчка из фельетона реальный прототип мы, к сожалению, установить не смогли. Очевидно, что так или иначе фраза о щуке отсылает к сюжету басни «Щука»(1830) Крылова и, конкретно, к ее завершающим стокам: «Чтоб было впредь плутам и страшно и опасно.-Так утопить ее в реке".-"Прекрасно!"-Кричат судьи. На том решили все согласно И Щуку бросили - в реку» [Крылов: 210].

Заметим, что о деле Струсберга упоминает в своих злободневных юмористических очерках Салтыков-Щедрин (например, в рассказе «На досуге» (1877), «Дети Москвы»(1877)). Кроме того делу Струсберга посвящает несколько страниц «Дневника писателя» Ф.М. Достоевский. Интересен контекст упоминания о процессе. Писатель замечает:

«И вот, прежние рамки прежнего купца вдруг страшно раздвигаются в наше время. С ним вдруг роднится европейский спекулянт, на Руси еще прежде неведомый, и биржевой игрок» [Достоевский: XXIII, 159].

Достоевский сигнализирует о том, что культ денег сменяет культ аристократического стиля жизни: «Одним словом, он все более и более убеждается теперь сам, от самого чистого сердца, что он-то и есть теперь «лучший» человек на земле взамен даже всех бывших прежде него (..) теперь даже и прежняя иерархия, без всякого даже принуждения со стороны, как будто сама собою готова отодвинуться на второй план перед столь любезным и прекрасным новым «условием» лучшего человека”» [Достоевский: XXIII, 159].

Достоевский вспоминает дело Струсберга в разговоре о том, что рядом с новыми биржевиками увиваются литераторы и адвокаты:

“О, не подумайте, что я намекаю на «дело Струсберга »: адвокаты, провозгласившие в этом деле своих «попавшихся» клиентов идеалами людей, пропевшие им гимн как «лучшим людям всей Москвы» (именно в этом роде), -- лишь дали маху. Они показали, что сами-то они -- не только люди без малейших серьезных убеждений, но даже без всякой выдержки и без чувства меры, и если и играют у нас роли «европейских талантов», то единственно на безрыбье”» [Достоевский: XXIII, 159].

Достоевский иронически констатирует, что приговор Струсбергу был вынесен правильно, ведь мало найдется людей, которые не поступили бы также. Писатель вспоминает ряд других подобных дел, где биржевики были осуждены строже:

«Но да здравствует юстиция, мы их все-таки упекли! «Вот, дескать, вам за наше биржевое и развращенное время, вот вам за то, что мы все эгоисты, за то, что мы таких подлых материальных понятий о счастье в жизни и о ее наслаждениях, за наше сухое и предательское чувство самосохранения!» Нет, осудить хоть один банк полезно за наши собственные грехи…”» [Достоевский: XXIII, 159].

Писатель заключает, что идеал лучшего человека «сильно уже грозил у нас помутиться». Конечно, нечистые на руку дельцы - вовсе не отличительная черта 1870-х годов, однако важно, что в публицистике заметно пристальное внимание к этой теме.

В связи с перечисленными историческими фактами и литературным контекстом по новому звучит тема железных дорог вообще и намерение Степана Аркадьича занять место «члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог»[Толстой: XXIII, 297].

Толстой подчеркивает, что Стива пользовался расположением и уважением «сослуживцев, подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело»[Толстой: XVIII, 17]. Его привлекательные качества: снисходительность и аристократическая либеральность. Его несомненные таланты - умение «разукрасить» жизнь «изысканными» развлечениями: обедами и визитами. Он предстает перед нами символом одобряемого светом стиля жизни и мышления.

На его примере в романе запечатлен перелом в общественном сознании: в круг принятых ценностей через лазейку «честности» и «либеральности» входит понятие «живое дело», за которым скрывается стремление к личному обогащению.

Поясним, что мы имеем в виду. В самом начале романа упоминается «либеральная газета», которую предпочитает Облонский. Она отражает одновременно и взгляды большинства, и, с другой стороны, формирует эти взгляды. При этом автор замечает, что выбор газеты обусловлен и тем, то Стива находит в ней «достойное» оправдание своим слабостям и жизненным неприятностям. То есть, автор указывает на то, что Облонский- представитель самого распространенного миросозерцания, носитель самых распространенных и потому не осуждаемых пороков.

Далее, в отрывке, где объясняется, что на некоторые должности нужны были люди выдающихся знаний и способностей, мы узнаем, что так как таковых не находилось, то их места занимали люди не обладающие никакими знаниями, зато «честные».

«А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он был чйстный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда говорят: чйстный деятель, чйстный писатель, чйстный журнал, чйстное учреждение, чйстное направление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и способны при случае подпустить шпильку правительству» [Толстой: XIX, 297].

Итак, понятие честности в дворянской среде с давних времен было сродни допустимой степени оппозиционности. С приходом нового времени «честные люди» по-прежнему получают важные места на ключевых постах и должностях. Что же изменилось?

Обратим внимание на хлопоты Стивы о своей должности. Просьбы к родственникам и друзьям не вызывают в нем никаких особенных чувств. Однако когда в числе прочих он посещает Болгаринова, этот визит оставляет неприятные воспоминания. Стиве неловко, хотя он уверен что дело, в которое он входит - «живое дело»:

«То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал только примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко» [Толстой: XIX, 301].

Видимо, посетив Болгаринова для согласования кредитных обязательств, Облонский почувствовал, что единственной целью на этом посту для него станут деньги. Отныне они сместят тот заведенный и любимый порядок присутствия, где начальник задавал тон разговоров, стиль поведения и манеры.

Здесь мы возвращаемся к чувству оскорбления, которое Стива испытал при получении письма о лесе в начале романа. Если эпизод в первом эпизоде Облонский признает это чувство, то в случае с получением кредита всячески отгоняет его. Читаем:

«Когда же, наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел» [Толстой: XIX, 301].

Таким образом, лейтмотив оскорбления и неловкости объединяет две линии - продажи леса и смены службы. В обоих эпизодах неприятные чувства напрямую связаны с тем, что из-за денежных причин потомственному дворянину приходится отказаться от традиционной для своего сословия роли.

В организации присутствия мы ощущаем театральный дух, который «идет» Стиве. Врожденная «либеральность» здесь оборачивается лучшими своими сторонами. Что потребует новое дело, неизвестно.

Но вернемся к труду инженера Ульгрена. Там мы находим деление системы строительства железных дорог на два типа: «1, народно-разоряющею, и 2, способствующей общественному благосостоянию». Те, кто придерживаются первой системы «считают государство и его население созданными только для того, чтобы служить источником пользы и выгоды исключительно некоторым отдельным личностям разных акционерных обществ, и полагают что нашли для достижения этой цели превосходное орудие!». Инженер отмечает, что таким людям легко удается пустить пыль в глаза «темному народу» и « заставить их верить, что на совершенствование подобных чудес не дорога никакая жертва» [Ульгрен: 154-155].

В этой связи обратим внимание на сетования Левина:

«В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже - который полковник и флигель_адъютант, который профессор, который почтенный предводитель - директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда не годившиеся люди» [Толстой: XVIII, 26].

То, что Левин занимается именно хозяйством на земле, могло вызывать насмешку света: страна переживает экономический подъем, развивается индустрия, на спекуляциях наживаются состояния. Понимая, что упускает возможность легкого обогащения, Левин предпочитает «денежному» предприятию «реальное».

Стива, напротив, уходит на поприще, где под видом общественно полезного дела в обход государства увеличиваются личные капиталы. Внешняя форма и общественное мнение не совпадает с содержанием должностей и занятий.

Левин мыслит самостоятельно и с течением времени только укрепляет связь между своим благосостоянием и благосостоянием других людей, Облонский же - разрывает эту связь, поддаваясь чужому мнению.

Гибель Анны на Железной дороге в этом контексте оказывается символична в том смысле, что женщина одновременно и принадлежит к обществу, которое движется по пути самоудовлетворения, и гибнет от столкновения с ним.

В этом контексте интересно и то, что воспоминаниям о первой встрече с Вронским и последующему за этим окончательным решением броситься под поезд предшествуют такие строки: «Платформа затряслась, и ей показалось, и предшествующее путешествие в карете по городу воспроизводит «модель» ее драмы.

Уезжая от Долли женщина обозревает пеструю толпу прохожих. Она «накладывает» свои наблюдения на собственную ситуацию, делает выводы о «нравах» общества. Ее внимание привлекают дети, городовые, вывески, чужие экипажи. Конечно, поток сознания Анны в первую очередь заставляет читателя почувствовать, что героиня находится в состоянии обнаженности чувств: обычная парадигма мысли прервана, на смену ей приходит углубленный самоанализ.

...