Поэтика и символика романов Л.Н. Толстого

Однако у современников Толстого могли возникнуть и другие ассоциации: сцены московской жизни начала 1870-ых свидетельствовали о стремительном изменении городской уклада.

Н. В. Давыдов вспоминал об этом времени: «Прежние алебардисты-будочники исчезли.. Освещение- новенькими керосиновыми лампами--казалось после масляного великолепным; На улицах стало, несомненно, оживленнее, и сама толпа несколько расцветилась и подобралась: с грохотом разъезжали производившие впечатление чего-то американского по смелости замысла и оригинальности громадные фургоны, запряженные парой лошадей,- это были это были вместилища переносного светильного газа, из которых газ посредством рукава перекачивался в резервуары освещавшихся внутри газом частных домов, распространяя в округе своей специфический запах; магазины, в особенности на Тверской и Кузнецком мосту приняли более элегантный вид. Витрины их стали пышнее и заманчивее, архаичные вывески если не исчезли, то поуменьшились на больших улицах»[Давыдов, 22].

Таким образом «современная» городская жизнь и отчаяние Анны оказываются переплетены в один смысловой узел. Здесь также любопытно заметить, что с седьмой части связано единственное упоминание «вокзала»;

«Мне тебя не нужно, Петр. Ї А как же билет? Ї Ну, как хочешь, мне все равно, - с досадой сказала она. Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на вокзал

«Вот она опять. Опять я понимаю все»,Ї сказала себе Анна, как только коляска тронулась и, покачиваясь, загремела по мелкой мостовой, и опять одно за другим стали сменяться впечатления» [Толстой: XIX, 342].

Интересно здесь то, что Толстой обычно предпочитал название «станция», которое в тот период было распространено гораздо больше. Дело в том, что слово «вокзал» лишь начинало входить в употребление в том смысле, о котором идет речь. Зато еще в 18 веке, задолго до железных дорог, «вокзалами» назывались увеселительные заведениям с садом, буфетом, сценой- по примеру лондонского сада такого типа [Федосюк: 230].

После того, как Анна садиться на поезд, она проезжает часть пути с неприятными и «фальшивыми» супругами. Пересадка, «перерыв» в путешествии, заставляет ее ясно ощутить свою отчужденность и делает пересадочную станцию последней точкой жизни.

Точно также Анна провела часть жизни в колее «фальшивого» семейного уклада. Она разорвала его, но и ее отношения с Вронским оказались подчинены «духу лжи». Опоры в социуме (колеи, дороги, «механики» жизни), которую Анна находила в браке, больше нет. Пребывание в неопределенности и одиночестве и приводит к роковому шагу.

Обратим внимание, что железная дорога в «Крейцеровой сонате» (1889) обрамляет сюжетное повествование. Поездка в поезде становится одновременно и местом и ситуацией, создающей возможность, с одной стороны, исповеди героя и, с другой стороны, подчеркивающей «современность» повествования.

Таким образом, начиная с «Анны Карениной» железная дорога в творчестве Толстого приобретает черты нарратива пути, по которому «мчится» русское общество. В этом смысл Толстой выступает и как новатор (правда, его опередил Некрасов - «Железная дорога»(1864)) , и как продолжатель отечественных и мировых литературных традиций. Вспомним широкую галерею только русских «дорожных» символов. Дорога и дорожные неудобства, станция, бричка, карета, включаются в философский план произведений у А.Н. Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву»), А.С. Грибоедова («Горе от ума»), А.С. Пушкина (например, «Капитанская дочка», «Метель», стихотворение «Бесы», роман в стихах «Евгений Онегин» и пр.) М.Ю. Лермонтова («Герой нашего времени», стихотворение «Выхожу один я на дорогу» и пр.) и Н.В. Гоголя («Ревизор», «Мертвые души»).



Глава 3. «Индустриальные метафоры» человеческих взаимоотношений

Железная дорога как игровая модель.

Образ железной дороги выполняет в романе и роль модели взаимоотношений на другом уровне - «детском». Дважды поезд появляется в качестве игры: в самом начале в нее играют Гриша и Таня, чуть позже Сережа с товарищами по классам. Описание игры в обоих случаях подсвечивает нюансы внутрисемейных конфликтов.

Итак, в сцене игры, открывающей роман, Гриша и Таня «что_то везли и уронили» [Толстой: XVIII, 10]. «Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, - кричала по_английски девочка, - вот подбирай!». Так и Стива с Долли жили в браке по заведенному механизму, но из-за обороненной записки дополнительный «пассажир» их семейного состава обнаружился.

««Все смешалось, - подумал Степан Аркадьич, - вон дети одни бегают». И, подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу» [Толстой, Т. 18 10].

Роль поезда в данном отрывке отведена шкатулке - месте для хранения драгоценностей и хозяйственных мелочей.

По-другому играет в железную дорогу Сережа:«У нас теперь идет железная дорога, - сказал он, отвечая на его вопрос. - Это, видите ли, вот как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!» [Толстой: XIX, 305].

Нам кажется, что это описание метафорический показывает внутреннее состояние ребенка и положение, в котором он находится. Сейчас он учится, и понял, как добиться признания товарищей: вот почему лавка для занятий превратилась в поезд, а рельсы проходят через двери классных комнат. Заметим, что сразу после того, как мальчик описывает работу кондуктора, Стива спрашивает его о матери и тот, краснея, отказывается вспоминать что- либо.

Кажется, Сережа будто пытается сохранить устоявшееся душевное «равновесие». Два пассажира, между которыми ему приходится балансировать - воспоминание о матери и авторитет отца. На это нам указывает следующее описание:

«Он знал, что между отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.

Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными.(..) И чтобы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел, и, главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.» [Толстой, XIX, 305].

Мальчик делает выбор в пользу папы. Напомним, что образ Алексея Каренина на протяжении всего романа несет в себе след «механистичности», а Анна прямо называет его «машиной». Это сравнение тем более интересно, что в разговорной и литературной речи того времени достаточно распространенным названием поезда была «машина» (Например, мы находим такое наименование в «Идиоте» Ф.М. Достоевского).

В других контекстах под «машиной» Толстой подразумевает любое новое техническое приспособление. Примечательно, что зачастую, когда герой ставится в ряд «механистических» метафор, это характеризует его с дурной стороны. Князь Щербатский говорит о Вронском: «это франтик петербургский, их на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь» [Толстой Т.18 69]; Сергей Иванович, по мысли брата, «не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины» [Толстой: XVIII, 253].С машиной Долли сравнивает воспитательницу-англичанку.

Пытаясь догадаться, какой подарок на день рождения передала Лидия Ивановна, Сережа предполагает, что это «штука», то есть какой-то механизм. Знаковым является тот факт, что это именно тот день рождения, когда Сережа в последний раз встречается с матерью и, видимо, начало периода, когда воспитательные труды отца и Лидии Ивановны оказывают влияние на его характер.

Таким образом, образ железной дороги проникает в детский мир, дополняя комплекс «машинных метафор», которые, в свою очередь служат для создания модели вредного воздействия «бездушного», институализированного «взрослого» мира.

Символика электрического тока

Другое технический феномен, который приобретает в романе символическое значение - электричество. Упоминание его в романе сразу привлекает внимание: ведь в начале 1870-х только складывается наука электротехника и в России получают распространение только первые экспериментальные установки электрического освещения.

Конечно, и до начала 1870-ых электрические явления уже так или иначе упоминались в художественных произведениях. В юмореске А.П. Чехова «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?»(1880) мы даже находим это явление среди самых типических деталей, используемых авторами [Чехов: 8].Опуская ироническое звучание чеховской оценки, отметим, что, действительно, «электрическая» метафора была достаточно распространена.

Уже И. А. Гончаров в «Обыкновенной истории» (1847) вкладывает в уста героя сравнение электричества и любви. При этом абсурдно-технический характер описания становится дополнительной чертой характеристики героя: «Без сомнения, действие электричества; влюбленные Ї все равно что две лейденские банки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество разрешается, и когда разрешится совсем Їпрости любовь, следует охлаждение» [Гончаров: I, 66].

В контексте страсти упоминает электричество М. Е. Салтыков-Щедрин в «Брусинине» (1847-1848):

«Третий раз уж явится тебе не аллигатор, а женщина, братец, женщина такая, что магнетизм и электричество так и текут из очей ее светлыми струями, так и слышишь, как она шевелит в тебе то неопределенное чувство, которое подступает все выше и выше и, наконец, давит тебе горло» [Салтыков - Щедрин: I, 318 ].

Вспомним и мечту об электрическом освещении изобретателя Кулигина в пьесе «Гроза» (1860), где «прирученному электричеству» противопоставляется разрушительная природная сила.

Кроме того сам Толстой уже в «Войне и Мире» разворачивает свое специфическое сравнение «электричество-история»:

«Но так как нравственная деятельность немыслима без физической, то причина события находится ни в той, ни в другой, а в соединении обеих. Или,другими словами, к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины неприложимо. В последнем анализе мы приходим к кругу вечности, к той крайней грани, к которой во всякой области мышления приходит ум человеческий,если не играет своим предметом. Электричество производиттепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются. Говоря о взаимодействии тепла и электричества и об атомах,мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так есть потому, что немыслимо иначе, потому что так должно быть, что это закон.То же самое относится и до исторических явлений» [Толстой: XV, 251].

В «Анне Карениной» мы находим прямое продолжение этого философского отступления в мыслях Левина над книгой Тендаля о теплоте. Правда, теперь утверждение о том, что «электричество и теплота одно и то же» порождает новый вопрос: «возможно ли в уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо другой?» [Толстой: XVIII, 102], на который герой дает отрицательный ответ.

Если соединить авторские размышления в «Войне и мире» и мысли героя в «Анне Карениной», то получается, что философский взгляд на течение истории, к которому пришел Толстой, не снимает вопроса о личном счастье, которым задается Левин.

В «Войне и мире» электрическая метафора- часть лирического отступления, содержащего ясное утверждение мировоззренческой концепции. В «Аннне Карениной»- параллель между природой электричества (невозможность заменить «один элемент другим») и волнениями по поводу собственной судьбы (невозможность брака Левина на Кити) дается лишь намеком

«Перебивание» «научной» мысли простыми мечтами о хозяйственной и семейной жизни, «неосознанность» метафоры самим героем очень важна. Этот прием демонстрирует нам, что Левин, не смотря на близость автору, наделен иным, не риторическим восприятием действительности. Формулирование отвлеченных идей не привлекает его само по себе, пока не касается практической жизни.

Кроме того Толстой в «Анне Карениной» впервые в своем художественном творчестве обращается к метафоре «электричество-страсть». Примечательно, что «электричество» несколько раз присутствует в описании внутреннего состояния только одного героя- Вронского. Первый раз «электрический ток» пробегает по его телу, когда он видит Анну, второй раз - во время ее болезни, непосредственно перед попыткой самоубийства. Напомним, Вронский почувствовал удар, «точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него» [Толстой: XVIII, 439].

Связь электричества с чувствами именно Вронского кажется особенно интересна в контексте «современных» опытов по практическому применении электричества. В середине 1870-ых его пытаются использовать для освещения железнодорожных путей. Так в 1874 г на паровозе впервые был установлен прожектор (выполнен П.Н. Яблочковым) [Розентретер: 14].

Примечательно также, что до середины 1870-ых в России не существовало разработок в области передачи электроэнергии на расстоянии, но в качестве эксперимента предпринималась попытка передачи тока по железнодорожным путям.

Отметим, что главной проблемой, стоявшей перед электротехникой того периода был поиск способов подсоединять несколько ламп к одному источнику тока (именно поэтому электрические источники света использовались только на ровных поверхностях, где было достаточно только одной мощной лампы) и короткий период эксплуатации.

Знание этих деталей наводит на образ роковой страсти гораздо быстрее, чем без их понимания. К тому же, нужно еще раз упомянуть, что электричество, хоть и применялось, но все-таки оставалось в сознании современников явлением на грани фантастики (Еще в стихотворении З. Н. Гиппиус - «Электричество»(1901) мы видим следы отчасти «мистической» интерпретации)

Говоря о мистике, упомянем, что тема электричества оказалась смежной темой для спора Вронского с Левиным о спиритических явлениях. Алексей не исключает, что спиритизм, подобно электричеству, «новая сила, еще нам неизвестная». Левин возражает: первому, как научному открытию, предшествовало «явление» и период долгих поисков возможности практического применения. Второе же было сразу «использовано», хоть и не доказано, как существующее.

Убежденность в возможность спиритических явлений не раз упоминалась Толстым к контексте теории «массовых заблуждений» .Готовность Вронского признать существование духов показывает, что он принадлежит группе людей, склонных поддаваться внушению, когда как Левин- человек самостоятельной мысли.

Тема электричества, возникающая в разговоре героев, связывает эпизод встречи Левина и Вронского с мотивом праздного времяпрепровождения Стивы.

Поясним: Степан Аркадьич в доме Левина приводит примеры современных усовершенствований:

«Театры, например, и эти увеселительные… а_а_а! - зевал он. - Электрический свет везде… а_а!

- Да, электрический свет, - сказал Левин. - Да. Ну, а где Вронский теперь? - спросил он вдруг, положив мыло.

- Вронский? - сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, - он в Петербурге» [Толстой: XVIII, 181].

Левин вспоминает о Вронском, после того как Облонский упомянул об электричестве - этот поворот психологически и сюжетно мотивирован (как отсылка к предыдущей встрече героев).

Однако, дополнительное «электрическое» сопровождение образа Вронского в связи с его чувствами к Анне создает новое звучание. Слова Стивы косвенно добавляют к образу электричества и чувства Вронского «праздничный» и «театральный» план.

Дело в том, что первые опыты освещения общедоступного городского пространства были связаны с праздничными датами, а экспериментальные электрические устройства устанавливались в театрах, на главных площадях и центральных улицах [Розентретер: 257 ].

Получается, что «электрический свет» «везде», где бывает Стива - в местах увеселений, концентрации городской светской жизни. И там же, рядом с «электричеством», в сознании Левина находится Вронский.



Глава 4. Публицистические воззрения писателя и поэтика романа «Анна Каренина»

Итак, на примере нескольких «индустриальных» символов мы продемонстрировали, как экономические и технические изменения приобретают символическое значение и становятся составляющими характеристик героев. Этим мы пытались проиллюстрировать наше наблюдение о поэтической согласованности «исторических деталей» и внеисторического начала «семейной» темы.

Теперь же мы приступим к анализу таких «современных» тем «Анны Карениной», в которых присутствует связь с общественными воззрениями Толстого. Мы хотим показать, что писатель порой сознательно делает роман еще одной площадкой для выступлений по насущным вопросам. Подчеркнем однако, что позиция писателя в «Анне Каениной», как и в жизни, существует лишь в диалоге со многими другими взглядами и убеждениями

Речь пойдет о таких вопросах как воспитание, педагогика, народное образование и национальный вопрос,- все это было предметом острой полемики в середине 1870-х и серьезного внимания Толстого.

Воспитание и образование

В 1860-1870-х дискуссия о проблемах воспитания идет необычайно остро.

«...Все вдруг.. бросились учиться и учить других, начали думать, читать, высказывать вслух свои мысли, требовать от всех и для всех широкой общественной деятельности, просвещения всех классов общества без различия пола, сословия, материального достатка»,- вспоминает современница [Водовозова: 2].

Чуть более чем за десять лет (с 1860 по 1871 г.) государственная политика в области образования претерпевает серьезные изменения: проведена новая школьная реформа и реформа системы начального образования. Расцветает педагогическая журналистика. Во второй половине 1850-ых- начале 1860-ых начинают издаваться специализированные журналы: «Журнал для воспитания», «Русский педагогический вестник», «Учитель». Особенным интересом к образовательной теме, например, отличались журналы «Современник» и «Отечественные записки». Там свои взгляды на насущный вопрос высказывают Д.И. Писарев, Н.В. Шелгунов, Н.Г. Чернышевский

Толстой, конечно, не остался в стороне от этих процессов. Будучи убежден, что «народное образование в настоящее время для нас, русских людей, есть единственная сознательная деятельность для достижения наибольшего счастья всего человечества» [Толстой: XXXIV, 405], он открывает школу в Ясной Поляне и занимается изданием журнала.

1859- 1862 г. принято называть первым педагогическим периодом Толстого. Создание романа «Анна Каренина» совпадает со вторым всплеском интереса Толстого к педагогическим занятиям и теоретическим трудам. Еще до начала работы над романом, писатель начинает составлять «Азбуку» с книгами для чтения. В 1871 году вновь открывает яснополянскую школу, В январе 1874 года выступает перед комитетом грамотности, защищая свой метод обучения . В том же году публикует статью «О народном образовании». Нас заинтересовал вопрос: отразились ли взгляды Толстого в семейных сценах «Анны Карениной»?

В романе нам представлено три семейства, имеющие маленьких детей: Облонские, Каренины, Львовы. В каждой семье царит своя система образования и воспитания, которую можно увидеть, проанализировав поведение родителей и детей.

Первое семейство, которое представлено в романе - Облонские. Основные хлопоты, связанные с заботой о детях, лежат на Долли, муж же принимает в них мало участия.

В двадцатой главе седьмой части автор заметит такую деталь «родительского» самосознания Стивы: только долго пробыв в провинциальной московской атмосфере, он начинает задумываться о воспитании детей. В светском Петербурге, «проветрившись», Степан Аркадьевич перенимает другой взгляд: «Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве - Львов, например, - дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек» [Толстой: XIX, 307].

В Стиве, как в зеркале «светских» представлений, отражается оппозиция Москвы и Петербурга в отношении к образованию. Здесь же намечена линия «преемственности» потребительского отношения к жизни через образование. Эти темы переплетаются в истории князя Чеченского.

Напомним: «У князя Чеченского была жена и семья - взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?» [Толстой: XIX, 307].

Тут же упомянуто, что родители в Петербурге отдают детей в специальные учреждения, чтобы те не мешали старшим получать удовольствие. Здесь вспомним первую реплику Степена Аркадьевича об образовании (во время обеда с Левиным): «в этом _ то и цель образования: изо всего сделать наслаждение» [Толстой: XVIII, 40] .

Получается, что круг замкнут - молодежь, образованием приученная «получать удовольствия», будет воспитывать и своих детей в том же духе, передавая им не сколько знания, сколько пороки.

Долли же не стремится к удовольствию. Воспитание детей- основная забота и волнение. Страх за то, что воспитание их будет дурно, удерживает ее от развода. Их рост, развитие и обучение составляют этапы ее жизни. В общем, «заботы большого семейства беспрестанно мучали ее: то кормление грудного ребенка не шло, то нянька ушла, то, как теперь, заболел один из детей» [Толстой: XVIII, 128].

В том образовании, которое она хочет дать детям, много от того, которое она получила в родительском семействе: в частности, это и усиленное внимание к иностранном языкам (вспомним, что в романе упомянуто, что в семействе Щербатских разговаривали через день на английском и французском, и, что не смотря на колебания, Долли решила также учить своих детей).

Таким образом, в семействе Облонских оба родителя следуют моделям воспитания, которым были подвержены сами и считают эту модель наилучшей. Во второй части статьи «О Воспитании и образовании» (1863) Толстой пишет, что воспитание в такой дефиниции (как «воздействие одного человека на другого с целью заставить воспитываемого усвоить известные нравственные привычки» [Толстой: VIII, 215]) вообще не должно являться частью педагогики.

В этой отвлеченно-теоретической статье писатель приводит жизненный пример, напоминающий нам историю князя Чеченского, и выводит из нее вывод о вреде формирования людей по образцам.

«Я знаю барышника-дворника,- пишет Толстой- постоянно подлыми путями сбивающего себе копейку, который, на мои увещания и подольщения отдать славного 12-ти-летнего своего сынишку ко мне в Яснополянскую школу, в самодовольную улыбку распуская свою красную рожу, постоянно отвечает одно и то же: “оно тек-то так, ваше сиятельство, да мне нужнее всего прежде напитать его своим духом”. И он его везде таскает с собой и хвастается тем, что 12-ти-летний сынишка научился обдувать мужиков, ссыпающих отцу пшеницу. Кто не знает отцов, воспитанных в юнкерах и корпусах, считающих только то образование хорошим, которое пропитано тем самым духом, в котором эти отцы сами воспитались? Разве не точно так же пропитывают своим духом профессора в университетах и монахи в семинариях? Мне не хочется доказывать то, что я раз уже доказывал, и то, что слишком легко доказать, что воспитание, как умышленное формирование людей по известным образцам, -- не плодотворно, не законно и не возможно»[Толстой: VIII, 216].

Словно подтверждая эту идею, все неприятные истории, которые ставят под вопрос нравственный характер детей Облонских (Маша и Гриша в малине, лень Гриши и его непослушание) связаны или с неестественными порядками (присутствие англичанки-воспитательницы, ее попытки «воспитывать» детей ), или с родительским примером.

При этом параллель между поведением детей и родителей в семье Облонских имеет большую функциональную значимость для конкретизации родительских чувств, образного отражения событий в семье, чем для характеристики детей. Мы пришли к такому выводу на основе анализа сцены «игры в железную дорогу», описанной в предыдущей главе и поведения Гришы в день приезда Анны в доме Облонских. Указание автора на схожесть Гришы со Степаном Аркадьевичем в этом эпизоде кажется нам символичным.

Напомним, когда Анна приходит к Долли для разговора об измене Стивы, Дарья Александровна повторяет с сыном французский урок. Напомню, и Гриша теребит пуговицу. В конце концов, Долли отрывает ее и требует сына «убрать руки» [Толстой: XVIII, 71].

Шалость мальчика как будто «вторит» поведению отца, который не может удержаться от соблазнов. В результате поведения Стивы семейная связь чуть было не разорвалась (тем не менее, часть светлого чувства любви к мужу Долли безвозвратно потеряла, приобретя, как замечает автор, тон насмешливого к нему обращения).

В то же время в описании поведения детей семейства Облонских мы не видим предзнаменований однозначно «дурного» характера: напротив, и Гриша, и Таня, и Маша, и Алеша, и Лили, каждый по-своему проявляют разнообразные положительные свойства характера (искренность, умение сопереживать, нравственную чуткость и пр.)

Здесь важно еще раз отметить, что основное влияние на детей оказывает Долли. Она же заботится не только о развитии в детях «светских» качеств, но и стремится передать все лучшее, что существует в российской традиции дворянского воспитания.

Автор указывает на это желание в сцене варки варения. Женский спор о лучшем рецепте сопровождается разговором о способе ведения домашнего хозяйства, то есть устройстве семейного очага. При этом Дарья Александровна вспоминает о «пенках», которые с удовольствием ела в детстве и радуется, что ее дети тоже будут наслаждаться этим лакомством. «Пенки», таким образом, становятся образом чисто детских радостей, возникающих из внимания и хлопот любящих родителей.

И, что самое главное, в добрых порывах детей, в частности, в сцене с пирогом (который Таня принесла Грише), Толстой пытается подтвердить самую важную для своего взгляда на образования мысль, что есть только один способ оказать доброе влияние. И сделать это может только человек, который имеет в себе настоящее доброе чувство, ставшее его «качеством».

«Качество это есть любовь. Если учитель имеет только любовь к делу, он будет хороший учитель. Если учитель имеет только любовь к ученику, как отец, мать, он будет лучше того учитель, который прочел все книги, но не имеет любви ни к делу, ни к ученикам. Если учитель соединяет в себе любовь к делу и ученикам, он-совершенный учитель» [Толстой 1975: 11].

Переходя к характеристики «детской» темы во втором семействе- Карениных, сразу укажем на схожесть положения отпрысков двух семейств: их связывает участие в семейной драме и пристальное внимание одного из родителей к их воспитанию. Однако, схожесть по мере развития сюжета оборачивается контрастом.

До ухода Анны из семьи мы не замечаем особенного интереса отца к воспитанию сына. Именно мать интересуется уроками Сережи и, также как в семье Облонских, главное в «воспитании», которым она окружает ребенка - любовь.

Пока семья Карениных существует формально также, как и семья Облонских (один супруг закрывает глаза на измену другого)- ситуация сохраняется.

И, также как в семье Облонских, можно проследить связь между поведением ребенка и чувствами изменившего родителя.

После перемены отношений отца и матери Сереже неуютно с отцом, мальчик боится его, как и сама Анна. В тот период, когда Каренина тайно встречается с Вронским, Сережа совершает проступок, о котором сообщает Аннушка: « Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку один скушали» [Толстой: XVIII, 304]

Во время родов Анна в бреду, видимо, вспоминает последнюю шалость сына: «Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь» [Толстой: XVIII, 434], говорит она сразу после слов о глазах мужа и том, что он бы не забыл подать обед Сереже. Фраза эта несколько таинственна, но, возможно, Анна под «угольной» в первую очередь понимает место хранения персиков (наслаждения), а присутствие Mariette вместе с Сережей нужно для того, чтобы мальчик одновременно и не чувствовал себя одиноко, и не крал лакомство исподтишка.

После отъезда Анны с Вронским положение Сережи в семье начинает отличаться от положения детей Облонских. Если тех продолжает опекать согласно своим взглядам и руководимая материнской любовью Дарья Александровна, то единственного наследника по современной педагогической науке берется воспитывать Каренин и Лидия Ивановна.

Напомню, Алексей Александрович прочел «много книг антропологии, педагогики и дидактики, Алексей Александрович составил себе план воспитания и, пригласив лучшего петербургского педагога для руководства, приступил к делу. И дело это постоянно занимало его» [Толстой: XIX, 88].

Каренин, взявшись за дело, замечает «неуспехи» Сережи:«Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, - поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. - И Ситников недоволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая _то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка» [Толстой: XIX, 88].

Описание мыслей и чувств Сережи в канун дня рождения показывает, что он, напротив, очень заинтересован всеми насущными вопросами окружающей жизни. Правда, его фантазия и любопытство распространяются не на те предметы, которые указывает отец и учитель, а на непосредственные впечатления жизни, с которыми он сталкивается сам.

Так, например, его мысли занимает орден, который получил отец, а не обстоятельства времени и места и образа действия. Ему интересно, когда именины учителя, и, получая неискренний ответ, он огорчается, что все как будто сговорились притворяться. Во время урока отца Сережа замечает, что тот относится к нему, как к «книжному мальчику» и старается стать таким, но не может.

«Неуспехи» Сережи в обучении объясняются отнюдь не ленью или дурными наклонностями мальчика. Напротив, Толстой показывает, что такое поведение, признак здорового сопротивления души: «Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте» [Толстой: XIX, 98].

Контраст между бессмысленностью уроков и сильнейшим обучающим влиянием явлений жизни отвечает взгляду Толстого, высказанному в ответ на критику Яснополянской школы в статье «Воспитание и образование».

Писатель считал, что педагогика, понимая превратно, подразумевает, что ученик может воспитываться и образовываться только во время урока и только под влиянием учителя: «Влияние жизни не признается. Так смотрит наука педагогика, потому что признает за собой право знать, что нужно для образования наилучшего человека, и считает возможным устранить от воспитанника всякое вневоспитательное влияние; так поступает и практика воспитания» [Толстой: VIII, 214]. Именно так и смотрит на образование Каренин.

При описании «свободной» учебы Сережи за пределами класса, Толстой иллюстрирует заветную мысль, высказанную в статье «Об общественной деятельности на поприще народного образования» (1862 г.)о том, что «Школа, учитель, книга суть такие же явления жизни, как и родительский дом, работа, лес и небо. Для того, чтобы в школе приобреталось наибольшее число знаний, пусть отношение учеников к школе будет таким же свободным, как и отношения этих учеников к природе и ко всем жизненным явлениям» [Толстой 1953: 275]

Изменение в поведении Сережи через год после его последней встречи с матерью разительны. Мы встречаем его уже гимназистом, который обрел товарищей и стал, по мнению учителей, лучше успевать в науках. Однако, автор также замечает, что Сережа научился прятать от себя и окружающих чувство к матери, во всем его поведении стало меньше искренности.

В сцене встречи Степана Аркадьича с племянником, того впервые называют по имени- отчеству, что подчеркивает возросшую связь с отцом, его взросление. Изменился внешний вид Сережи, способ вести себя и думать,- все это автор связывает с влиянием школьных товарищей.

В разговоре о школе примечательно описание игры в железную дорогу. Мы уже упомянула и «машинной» метафоре и связи ее с отцом мальчика. Еще раз напомним, что Долли наградила англичанку характеристикой «машина». Так же как и англичанка, Каренин воплощает формальное: он учит по науке, отделяя чувство к ребенку от его воспитания и образования, передавая «механистичное» восприятие мира сыну.

Повторимся, что в отрывке про игру в железную дорогу, Толстой намечает поворот в жизни ребенка, связанный с оказываемым на него давлением. Этот процесс, процесс перехода в мир форм, так описан в первой статье Толстого с заглавием «О народном образовании» (1862 г.):

«все высшие способности: воображение, творчество, соображение, уступают место каким-то другим, полуживотным способностям- произносить звуки независимо от воображения, считать числа сряду: 1, 2, 3, 4, 5, воспринимать слова, не допуская воображению подставлять под них какие-нибудь образы: одним словом, способность подавлять в себе все высшие способности, для развития только тех, которые совпадают со школьным состоянием: страх, напряжение памяти и внимания. Всякий школьник до тех пор составляет диспарат (несоответственность) в школе, пока он не попал в колею этого полуживотного состояния. Как скоро ребенок дошел до этого положения, утратил всю независимость и самостоятельность, как только проявляются в нем различные симптомы болезни- лицемерие, бесцельная ложь, тупик и т.п, так он уже не составляет диспарат в школе, он попал в колею, и учитель начинает быть им доволен» [Толстой 1953: 72 ].

В то же время описание школы, в первую очередь, как место шалостей, кажется нам еще одним ответом Толстого на критику яснополянской школы, в частности, С. Протопопова и его статьи «Педагогический парадоксы» («Воспитание», 1862, 12, с. 174).

Протопопов утверждал, что яснополянской школе детям дан полный разгул, когда как в традиционной школе, напротив, царит дух благочестия. Толстой же демонстрирует, что «бесчинство», проходящее в определенном, дозволенном порядке, не пресекается в стенах обыкновенной школы.

Такова среда, куда после ухода любящей матери, попадает Сережа. Однако, что же происходит с Анной и ее родительской ролью после ухода из семьи?

Каренина не может больше заниматься сыном, к дочери же ее чувства не так сильны. По крайней мере, Ани не была столь пристальным предметом волнений матери, как первый ребенок: наблюдения Дарьи Александровны подтверждают это. Мы узнаем также, что для ухода за ребенком Каренина наняла сначала итальянку, потом англичанку, так не понравившуюся Долли. Дарья Александровна оправдывает выбор Анны тем, что никакая хорошая воспитательница не пошла бы в такую «неправильную» семью. Это ключевая характеристика и для отношения матери к дочери. Несмотря на то, что дочь есть, что Анна - ее мать, любовь к ребенку не оказывается безусловной, этому мешает «неправильность» семейного устройства: неопределенность положения Анны, фамилии дочери, отношения Вронского.

Именно из-за специфики своего положения, неукорененности в браке, Анна принимает решение больше не иметь детей, которое так поражает Долли.

Зато Каренина начинает покровительствовать англичанке Гане, и даже ссорится из-за нее с Вронским. Эта благотворительность для нее альтернатива широкой просветительской работы, так что мы подробнее изложим изменение ее «родительской» роли в контексте вопроса о народном образовании.

Итак, если на примере семьи Карениных, Толстой показывает, что происходит со смышленным, любознательным и искренним ребенком оторванном от прямых проявлений родительской любви, под воздействием формального подхода к обучению, насаждаемого теоретической педагогикой. Изменения эти, внешне приятные воспитателям, изобличаются писателем как ломка личности и навязывание механистического восприятия жизни.

Третье семейство, Львовы, тоже воспитывает детей «по науке», однако авторская симпатия, на этот раз, на стороне родителей.

Когда Левин приезжает к Львовым, он застает хозяина за чтением грамматики. Кажется важным отметить, что главным в этой сцене является способ чтения книги - желание понять, поставить себя на место ребенка.

Это первый пример, когда родитель смотрит на элементы воспитания детским, непосредственным взглядом. Это отношение должно было «переворачивать» ассоциацию с формальной «Грамматикой». К тому же, сокрушения Арсения о том, как трудно понять уроки, напоминают «новаторскую» критику Толстого всего того, что далеко от жизни и отвлеченно (в статье «о народном образовании»).

Ответ на замечание жены характеризует Львова как сторонника передовых взглядов на воспитание. Напомним, Натали говорит, что по сравнению с прошлым, когда детей держали в чуланах, «теперь напротив - родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а все для детей» [Толстой: XIX, 260]. Львов же отвечает, что ему приятно жить для детей.

Несомненно, семейство Львовых стоит в оппозиции к «сторонникам жизни для себя» (на это прямо указывает Стива в своих размышлениях о московских порядках). Отказ Арсения от дипломатической карьеры ради детей и его желание сделать их «лучше» вторит концепции Толстого о том, что развитие детей как духовных, нравственных личностей, возможно только с такими родителями, которые отказываются от эгоцентризма.

По словам Левина, как родитель Львов - пример для подражания, и дети его- «идеальные». Однако, весьма примечательно, что Константин уезжает, не поговорив с детьми. Автор оставляет читателю свободу: верить или не верить в «идеальность» младших Львовых, в их «реальность» и «реалистичность» (как в рамках романа, так и в рамках жизни).

К тому же словосочетание «идеальные дети» заставляет нас вспомнить образ «молчаливых» «идеальных» детей, иронически представленных Добролюбовым в рецензии на сочинения «Сельские хозяева» и «Статьи без заглавия» (1859 ).

Критик замечает, что история «Сельских хозяев», владельцев села Петровского, Алексея Ивановича Анны Андреевны, поучающих детей, неправдоподобна. В рамках обучения они сообщают детям количество произрастающих фруктовых деревьев. Автор резюмирует, что это бессмысленно и неправдоподобно. В разборе "Статей без заглавия" появляются «идеальные дети», главным достоинством которых признается умение очень усердно молчать.

С другой стороны, при анализе педагогических воззрений Львова нельзя упускать подчеркнутую близость Арсения западноевропейской культуре: он дипломат, долго был заграницей, говорит по-русски с акцентом. Его жена, напротив, получила тоже образование и воспитание, что Долли и Китти, и также, как они, стремится передать лучшее из полученного ей традиционного русского дворянского воспитания (это подтверждает, в частности, реплика о недопустимости крайностей).

Наверняка, воздействие на детей любящими родителей в духе синтеза лучших воспитательных традиций (русских и европейских) должно принести положительные плоды. Однако, эта модель существует почти на грани идиллии, что, вероятно, и обусловило весьма небольшое место, отведенное семейству Львовых на страницах романа.

Вопрос о народном образовании и воспитании

Интерес общества к народному образованию и воспитанию также нашел отражение на страницах романа: правда, немногопо-другому, чем обсуждение педагогических концепций вообще. Как мы уже продемонстрировали, свои и чужие взгляды на воспитание писатель выражает поведением персонажей, их способом жизни, а не словами.

Иначе Толстой обращается с народными школами: в «Анне Каренине» мы не найдем реалистичных или идеальных примеров устройств школ для народа (хотя, такая художественная возможность у автора была - скажем, при описании устройства имений Вронского или Левина).

Взгляды современников Толстого и самого писателя оказались «перенесены» в разговоры персонажей. Нам кажется любопытным указать на то, что разговоры о просвещении народа концентрируются вокруг одного героя- Левина. При этом они равномерно распределены по всему роману, и каждый новый светский разговор освещают и проблему, и отношение к ней Левина иначе.

Первый разговор

Первый раз о воскресной школе в романе заговаривает Николай Левин, рассказывая Константину о деятельности своего гостя Крицкого -его выгнали из университета за устройство воскресных школ. Константин никак не высказывает своего критического или, напротив, доброжелательного отношения.

В этот момент он больше обеспокоен состоянием здоровья брата, чем посторонним человеком. Однако, общее замечание о том, что Левину было неприятно слышать от Николая критику новых учреждений, с которой он, в принципе, был согласен, может косвенно относится и к школьному вопросу.

Итак, первое упоминание о воскресной школе проходит мельком, все содержание речи брата для Левина затмевается чувством жалости и ужаса перед внешним видом, поведением и жизнью опустившегося Константина: отношение к человеку для Левина важнее разговоров о человечестве.

Второй разговор

Иначе оборачивается разговор между Левиным и другим братом- Сергеем. Они вступают в спор, в котором вопрос о народном образовании сплетается с вопросом о необходимости других общественных учреждений: земств и больниц. Вопрос ставится широко: приносят ли пользу народные школы?

Левин высказывает в этом сомнение. Во-первых, Константин вообще не уверен, что образование необходимо народу: ведь оно не прибавляет работникам больше практических навыков, отрывает их от естественной среды и занятий. Во-вторых, он говорит, что отказывается делать то, что не служит его личному счастью. Правда, оговаривается, что отмена крепостного права, служила цели личного счастья, так как освободила порядочных людей от позорного ярма рабовладельчества.

Позиция Константина, как чувствует сам герой, идет в разрез с принятым в либеральном кругу взглядом. Зато, сам Толстой в статье «О народном образовании» высказывал схожую мысль, что высшие классы не представляют себе нужды простого народа и потому навязываемое сверху образование способствует отдалению простых людей от их жизни, коверкает их нравственно.

Писатель развивает это утверждение в статье «Методы обучения грамотности»: «народная школа должна отвечать на потребности народа», «Грамота же составляет только одну малую, незаметную часть этих потребностей, вследствие чего школы грамотности суть школы, может быть, очень приятные для их учредителей, но почти бесполезные и часто вредные для народа и нисколько не похожие даже на школы первоначального образования. Вследствие того... люди, для забавы занимающиеся школами грамотности, гораздо лучше сделают, переменив это занятие на более интересное, ибо дело народного образования, заключающееся не в одной грамотности, представляется делом не только трудным, но и необходимо требующим непосредственного упорного труда и изучения народа»[Толстой 1953: 92]

Кознышев, отстаивающий противоположный взгляд на вопрос, недоумевает, как брат может иметь сомнения в пользе образования. Он приводит следующие доводы: то, что полезно ему (то есть Левину), полезно и для народа. Образование народа, таким образом - благо и каждый человек должен сочувствовать этой идее и работать для нее. Сергей Иванович обвиняет брата или в неразвитости, или в лени и тщеславии. Основные положения речи Кознышева можно выделить в этом отрывке:

«- Ну, послушай, однако, - нахмурив свое красивое умное лицо, сказал брат, - есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не любить фальшь, - я все это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла, или имеет очень дурной смысл. Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь…

«Я никогда не уверял», - подумал Константин Левин.

- …мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе в руки дано средство помочь этому; и ты не помогаешь, потому что это не важно.

И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием, я не знаю чем, чтоб это сделать» [Толстой XVIII, 257]

Позиция Кознышева близка к позиции Н.Г. Чернышевского. Публицист, выступавший с критикой упомянутых выше статей Толстого, считал, что польза образования бесспорна, что «неправдоподобно» полагать, что невозможно узнать «потребности и желания» «простолюдинов» «по делу образования».

О сомнениях же Толстого в составе преподаваемых дисциплин публицист высказывался так: «Но вы думаете, что даже и не можете узнать, -- очень жаль, если так, -- но это свидетельствовало бы только о несчастной организации вашей нервной системы: если вы не можете понять такой простой вещи, как вопрос о круге предметов народного преподавания, то, значит, природа лишила вас способности приобретать какие бы то ни было знания» [Чернышевский: 512].

Отметим, что критические замечания Чернышевского не ускользнули от внимания Толстого. В примечании к статье «Воспитание и образование», Толстой, например, писал, явно намекая на Чернышевского: «Я боюсь полемики, втягивающей в личное и недоброжелательное пустословие, как статья «Современника» [ Толстой 1953: 238].

Снисходительное отношение Кознышева к брату, замечание автора о манере Сергея не признавать за Константином права на философию, возможно, также отсылает нас к критике Чернышевского. Публицист хвалил сочинения Толстого для детей, но разносил всю философско - теоретическую базу его статей, колко советуя Толстому «стать в уровень с наукой», прежде чем подвергать ее критике [Чернышевский: 514].

Кознышев говорит: «Что же касается до того, что тебе это не нравится, то, извини меня, - это наша русская лень и барство, а я уверен, что у тебя это временное заблуждение, и пройдет» [Толстой: XVII, 261].



Глава 5. Национальная идея в публицистике 1870-х и иностранный контекст романа

Иностранная и национальная тема занимают значительное место в «Анне Карениной». Для нас интересно, как она переплетена и обусловлена «современностью» 1870-ых . Французская, английская, немецкая и итальянская темы имеют очень широкий культурно-исторический контекст, уже привлекавший внимание исследователей. Подробно о роли французского языка и итальянских мотивов в романе писал Э. Г. Бабаев, немецкой темы в ее связи с рецепцией Толстым франко-прусской войны касался Н. Н. Гусев, изучением английских корреляций занималась Б. Леннквист.

Мы хотели бы лишь добавить некоторые наблюдения: развить мысль Н. Н. Гусева о заведомо антинемецкой позиции Толстого и указать не только на общественно-политический контекст немецкой темы в романе, но и на его символические коннотации и предложить более широкий взгляд на итальянскую тему романа.

Немецкое искусство

В первую очередь бросается в глаза связь немецкого языка с темой «ложного искусства».Мы находим немецкое четверостишие из оперетты «Летучая мышь» и слова «das ewig Weibliche».

Цитата из оперетты Штрауса нарушает хронологическую достоверность «Анны Карениной», что отмечал в своих лекциях В. Набоков. Действительно, «Летучая мышь» (1874) еще не была поставлена к моменту разговора Левина и Стивы за обедом. Однако, мы обратим внимание на более очевидный факт. Цитируемое четверостишие демонстрирует «легкий», поверхностный взгляд на измену. Стива, приводя цитату, оправдывает свою слабость и тягу к наслаждению.

В другом случае употребление немецкого выражения, напротив, предлагает «драматизированную» трактовку борьбы со страстью. Песцов рассуждает о роли Корделии после прослушивания «Короля Лир»:

«В особенности образно и скульптурно, так сказать, и богато красками то место, где вы чувствуете приближение Корделии, где женщина, das ewig Weibliche, вступает в борьбу с роком. Не правда ли?». Сам же Левин в этом же эпизоде критикует «вагнеровское направление» в музыке, смешивающее все рода искусств.

Песцов приводит начало строки, завершающей «Фауст» Гете: «Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan»/ Вечная женственность, тянет нас к ней (пер. Пастернака). 4 февраля 1870 г. Толстой писал Фету, что «очень много читал Шекспира, Гете, Пушкина, Гоголя, Мольера». [Цит по: Толстой 1958: II, 197]

Немецкая рациональность

Песцов, кстати, отдает предпочтение немцам не только в связи с музыкой: «Англичане, французы, немцы, - кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а немцы не ниже стоят! - кричал он. - Тут есть другой закон!» [Толстой: XVIII, 407]

Здесь кстати будет вспомнить замечание Тургенева, высказанное в письме к И.П. Борисову об отношении Толстого к немцам и французам: «Французская фраза ему противна, но он еще более ненавидит рассудительность, систему, науку, одним словом -- немцев» [Тургенев: XI, 266].

Не зря немцам и англичанам как способным и разумным народам симпатизирует Сергей Иванович Кознышев. Он говорит по поводу земского вопроса: «Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, - немцы и англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся» [Толстой: XVIII, 29].

Простор для интерпретаций роли немецкого мотива в его связи с рассудительностью и порядком дают, главным образом, три линии: жизнь Кити на водах; ссора Кити и Левина во время приезда Весловского; разговор за обедом в поместье Вронского.

Во время поездки заграницу семья Щербатских естественно меняет порядок своей жизни, согласно принятому на водах. «Фюрст Щербацкий замт гемалин унд тохтэр, и по квартире, которую заняли, и по имени, и по знакомым, которых они нашли, тотчас же кристаллизовались в свое определенное и предназначенное им место» [Толстой: XVIII, 226]

Место русской семьи Щербатских в обществе благонадежно: Кити представляют даже немецкой фюрстин. Занятие Кити благотворительной деятельностью находят одобрение у принцессы: та «хвалила ее, называя ангелом _ утешителем». Однако установившееся новое восторженное настроение Кити рушится после приезда князя.

Автор подчеркивает в облике Щербатского «русские морщины». Во время прогулки свежий взгляд Щербатского видит то, чего не замечает Кити.

«Для князя свет и блеск июньского утра, и звуки оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок казались чем_ то неприличным и уродливым в соединении с этими собравшимися со всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами» [Толстой: XVIII, 240]

...