Метароман как проблема исторической поэтики

Но мир и книга оказываются спасены через общение с другим человеческим существом, с другим, не двойниковым, а отличным сознанием. Это сознание читательское. Несмотря на разоблачение и «обезвреживание» Мараны, которое осуществляется на протяжении чуть ли не всего романа, оказывается, что для существования романа и мира необходимы оба полюса. Так двойничество Сайласа и Мараны получает дополнительный смысл: демонизм, воплощенный в Маране, становится необходимым для Сайласа импульсом к преодолению творческого кризиса. Их «двуликость», или, иными словами, «двуединство», проецируется и на XI главу, где рассказана незаконченная история о халифе Харуне ар-Рашиде, в которой тот получает от таинственной незнакомки задание убить самого себя (а герой, наконец, усматривает смысл в сложенных вместе названиях прочитанных им фрагментов). Роман как бы оказывается путем Сайласа к «убийству» в себе Мараны, но несмотря на одержанную над тем победу заканчивается его «помилованием», признанием его необходимости для поддержания баланса в мире и в книге, а последовательность вставных историй отражает развитие «отношений» Сайласа с Мараной.

Однако в коротенькой XII главе здание романа и вопрос о его авторстве еще раз пересматриваются. Сообщается, что герой заканчивает читать роман не Сайласа Флэннери, а Итало Кальвино! «Если однажды зимней ночью путник» превращается из монологического варианта первого типа метаромана в диалогический. Эта метаморфоза обратна тому движению, которое знала история жанра до Кальвино: например, вершина модернистского этапа истории метаромана - «Дар» Набокова - всей своей сложной конструкцией стремится к той последней точке, которая функционально оказывается запятой и приглашает перечитать роман теперь уже как произведение героя. У Кальвино роман совершает двойной оборот вокруг своей оси: сначала читателя вынуждают признать, что это произведение героя-писателя, Сайласа Флэннери, а затем происходит финальная метаморфоза - впрочем, предсказанная в самом начале романа.

Но Кальвино сближается с модернистами и отдаляется от постмодернистов в другом - мы имеем в виду смысл отождествления жизни и искусства. Напомним, что если в модернистских метароманах сближение этих двух полюсов носило оптимистический характер и, как правило, позволяло герою прозреть под кажущейся бессмысленностью жизни скрытый высокий, «искусный» замысел или утверждало благодатную незавершенность жизни, подобную противоречивой, игровой природе искусства, то постмодернизм явственно качнулся к пессимистической трактовке этого сближения. Автор в постмодернистских метароманах, как правило, лишается своего божественного статуса, а жизнь и мир - смысла, либо же творчество предстает жестоким божеством, поглощающим жизнь. Роман Кальвино в этом смысле можно назвать антипостмодернистским романом, ибо его структура, с формальной точки зрения отчетливо постмодернистская, тем не менее оптимистически возвращает к гарантированному автором смыслу.

Модернистское тождество-противоречие жизни и искусства превращается здесь в постмодернистское аксиоматическое равенство («нет ничего вне текста»), но в этом романе оно понимается не как сведение жизни к тексту, а как возвышение текста до жизни. Роман о фальсификации романов, т. е. фактически о создании их симулякров, оказывается полон неистребимой веры в автора как бога созданного в произведении мира и в живой авторский голос.

В пятом параграфе - «“Бессмертие” М. Кундеры и второй тип метаромана» - на основе сравнения романов Кундеры «Невыносимая легкость бытия» (1984 г.) и «Бессмертие» (1990 г.) исследуется становление второго типа метаромана. Два произведения связаны единым мотивно-тематическим комплексом (покинутость мира Богом, случайность и необходимость, разорванность души и тела, нарастающее уродство мира и стремление прочь из него, абсолютный покой и блаженство несуществования и др.), фундаментом которого является проблема теодицеи. Но наиболее полное выражение этот удивительно напряженный для жанра метаромана философский и нравственный поиск и не менее удивительная неутешительность его итогов получают именно в «Бессмертии», поскольку здесь, в метаромане второго типа, Автор оказывается низведен до персонажа и лишен своей божественности, тогда как «Невыносимая легкость бытия» еще сохраняет традиционность структуры и характерную для метаромана четвертого типа доминанту Авторского взгляда.

Герои «Бессмертия» могут лично встретить своего Автора, но они не только никогда не узнают об этом - им это никак не поможет: Автор как бы вводит программу в компьютер, указывая героям пределы возможностей, пределы развития их судеб, внутри которых вся сила предоставляется случайности - подобно тому, как Бог, по его мнению, некогда заложил в компьютер программу для мира и людей и удалился, причем никто не может в ней ничего изменить. Как в рамках «романа героев» любая попытка придать жизни смысл, отличный от смысла стоической игры, обречена на поражение, точно так же в «романе романа» постулируется невозможность до конца понять произведение.

Шестой параграф - «Первый диалогический тип жанра в постмодернистскую эпоху (“Рос и я” М. Берга)» - продолжает исследование постмодернистской фазы эволюции метаромана в связи с национальной традицией жанра (как уже говорилось, для русской литературы наиболее характерен первый тип метаромана). «Рос и я» представляет собой как бы критический комментарий к трем биографиям поэта Александра Ивановича Инторенцо, выдуманного Бергом (но его образ, несомненно, спроецирован на реального поэта-обэриута Александра Ивановича Введенского). Имя автора этого критического комментария остается читателю неизвестным.

Противоречивость порой абсурдных версий тех или иных событий жизни героя (по-разному изложенных в трех разных биографиях) утверждает восприятие его как неопределенного и вероятностно-множественного субъекта, который не предшествует повествованию, а формируется в его процессе. Хотя относительные подобия этому явлению мы уже встречали (Дон Кихот, Тристрам Шенди, Евгений Онегин), Берг доводит его до предела, а именно - до расплывания границ между действующими лицами, их почти издевательского исчезновения. Лицо того или иного персонажа, включая главного героя, постоянно меняется, идет чехарда местоимений и имен собственных (Введенеев и Инторенцо, по-видимому, являются одним лицом - то же относится к Ялдычеву-младшему и Денису Ивановичу Ювачеву).

На вопрос о том, ради чего устроена эта система зеркал, помогает ответить анализ вставных текстов - стихов и прозы, которые варьируют основные для романа темы, проясняя и углубляя их. В прозаических «текстах в тексте» варьируется мотив двойничества - ощущения себя как другого, опасного, злонамеренного существа, которое препятствует поискам «мандалы» (божественного начала, Единого, возвращения души к своему ядру и т. д.). При этом феномен двойничества в «Рос и я» связан с темой женоненавистничества (и одновременно зависимости от женщины). Стать Автором, достичь, наконец, мандалы, означает победить женщину, подчинить ее себе, вопреки внутренней порабощенности ею. Фактически - порвать пуповину, ибо в романе актуализируется древнейший параллелизм «страны-жены» (которая одновременно еще и мать). Стихи же фокусируются на теме России, ее прошлого и настоящего, места в ней поэта, любви-страсти, поэтического предназначения.

Центральной темой романа становится противоречие между любовью-страстью (и шире - «увлечением жизнью») и поэтическим предназначением как божественной миссией (мотив, в гораздо большей степени характерный для кюнстлер-, нежели для метаромана). Неспособность достичь внутреннего единства, избавиться от своего двойника, от пут страсти, которую невозможно изжить, и ощущения себя «плотью от плоти» своей страны приводит Инторенцо к пониманию провала его миссии поэтического свидетельствования перед Богом и к трагической гибели. Таким образом, искусство у Берга предстает совсем не по-набоковски - и не по-пушкински. Великие метароманы Пушкина и Набокова устанавливают внутренне противоречивое тождество жизни и романа о ней: неповторимые мгновения жизни рождают желание их удержать и осмыслить как единство, но искусство обладает такой силой, что способно изменить жизнь по своим канонам - канонам осмысленности и гармонии. У Берга же творчество предстает жестоким божеством, поглощающим жизнь.

Седьмой параграф - «“Орландо” В. Вулф и “Орланда” Ж. Арпман: еще раз о соотношении модернистского и постмодернистского метаромана» - посвящен еще одному варианту взаимодействия современного метаромана с традицией. Он реализуется в рамках четвертого типа жанра, характеризующегося доминантой над миром героев экстрадиегетического повествователя.

Роман бельгийской писательницы Жаклин Арпман «Орланда» (1996 г.), написанный по следам «Орландо» (1928 г.) Вирджинии Вулф, сфокусирован на проблеме самоидентификации героя. Центральное событие двух романов совпадает: происходит смена пола героем. В романе Вулф изменение пола Орландо воспринимается лишь как одно, хотя и чрезвычайно важное, звено в длинной цепи превращений его личности. Подчеркивается необратимость и правдивость перевоплощения: повествование ведется от лица биографа, т. е. существует установка на достоверность. Позиция биографа удобна и тем, что он не обязан интерпретировать сообщаемые факты; напротив, само отсутствие интерпретаций (беспристрастность) гарантирует правдивость рассказа. Таким образом, достигается эффект недоговоренности при том, что определенные факты (в частности, перевоплощение Орландо) должны быть признаны безоговорочными. Конечно, «биографизм» в обычном понимании в этом романе не только имитируется, но и пародируется: голые факты, по мнению Вулф, не могут создать истинную - духовную - биографию человека.

В романе Ж. Арпман, напротив, момент перевоплощения получает (псевдо)научное обоснование. Это не просто перевоплощение, но разделение, раскол одной личности на две: мужчину и женщину, противопоставленных по своим склонностям и характерам, хотя изначально единых (здесь в силу вступает платоновский миф об андрогинах). С другой стороны, это превращение сознательное (чего совершенно нет у Вирджинии Вулф) и даже злонамеренное. Точно так же воссоединение, обретение Алиной своего «итогового я» происходит в результате сознательных, продуманных и в прямом смысле слова убийственных действий. Повествование ведется от лица Романистки, т. е. поддерживается противоположная достоверности установка - на творческий произвол. В финале Романистка окончательно обнажает «литературность» рассказанной истории, так что литература и действительность оказываются по разные стороны барьера. Интересно, что события романа Вулф, которые выглядят абсолютно и нескрываемо фантастичными, оказываются с точки зрения повествователя вполне достоверными, в то время как события романа Арпман, чья «реальность» подкрепляется научной теорией, в итоге определяются как фантазия писательницы, литературная игра.

Таким образом, проблема самоидентификации героя тесно связана в этих романах с литературной рефлексией. В конечном итоге она связывается с обретением идеального баланса противоположных начал в личности: стихийного и рационального, поэтического и прозаического (как аспектов действительности), привязанности к прошлому и умения наслаждаться текущей минутой. Если в метароманах первого монологического и третьего типов обретение «истинного я» нередко предстает как внутренняя эволюция героя-творца и удостоверяется его способностью написать этот самый роман, то в метароманах четвертой разновидности, к которой относятся интересующие нас тексты, самоидентификация героя осуществляется при взгляде Автора сверху и извне. Его «божественное присутствие» дает оптимистическую завершенность и гарантию смысла. При этом в постмодернистском романе Арпман это божественное присутствие отчасти приобретает оттенок тиранического произвола, а герои в конечном счете оказываются марионетками Романистки. Напротив, в модернистском романе Вулф верховная власть экстрадиегетического повествователя по отношению к персонажам сама оказывается отчасти поколебленной, поскольку тот предстает не вполне надежным нарратором, а герой наделяется крайне высокой степенью самосознания и интроспекции.

В Заключении подводятся итоги проведенного исследования в целом и делаются выводы как частного, так и общего характера. Историческая перспектива окончательно подтверждает то, что гипотетически можно предположить и исходя лишь из синхронического аспекта, а именно что метароман является особым жанром, а не просто романом с саморефлексивным повествовательным модусом. Об этом свидетельствует его поразительная самотождественность, сохраняющаяся на всех стадиях развития поэтики вопреки постоянному обновлению его структуры и проистекающему из этого приращению смысла: метароман от первого своего образца до самых современных на всех уровнях своей структурной организации в разных вариациях (и типологических, и стадиальных) трактует проблему соотношения искусства и действительности, сохраняя принципиальную двуплановость, отличающую его от любого другого жанра.

В состав Библиографии входят учтенные и изученные в диссертации источники, а также справочная и научная литература, посвященная метаповествованию, метарефлексии, жанру метаромана, творчеству Сервантеса, Ш. Сореля, Скаррона, Л. Стерна, Д. Дидро, Жан-Поля, немецких романтиков, А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, В. Набокова, А. Жида, В. Вулф, А. Мердок, И. Кальвино, М. Кундеры (особенно в аспекте автометарефлексии), античному и византийскому роману. Кроме того, в библиографию включены методологически важные для диссертации теоретические исследования об исторической поэтике, о структуре произведения и различных ее аспектах.

ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ДИССЕРТАЦИИ ОТРАЖЕНЫ В СЛЕДУЮЩИХ ПУБЛИКАЦИЯХ

МОНОГРАФИЯ

1. Зусева-Озкан В.Б. Поэтика метаромана : монография / В.Б. Зусева-Озкан. - М. : РГГУ, 2012. - 232 с. (12 п.л.)

СТАТЬИ, ОПУБЛИКОВАННЫЕ В ИЗДАНИЯХ, РЕКОМЕНДОВАННЫХ ВАК РФ

1. Зусева В.Б., Тамарченко Н.Д. «Теория автора» Б.О. Кормана и ее границы // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2007. - Т. 66. - № 4. - С. 14-22. (0,8 п.л.)

2. Зусева В.Б. Инвариантная структура и типология метаромана // Вестник РГГУ. Серия «Литература. Фольклористика». - 2007. - № 7/07. - С. 35-44. (0,7 п.л.)

3. Зусева В.Б. Память жанра в романе А. Жида «Фальшивомонетчики» // Вестник РГГУ. Серия «Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика». - 2008. - № 9. - С. 60-74. (1 п.л.)

4. Зусева В.Б. Хрущева Н. В гостях у Набокова [Рецензия] // Вопросы литературы. - 2009. - № 3. - С. 494-495. (0,2 п.л.)

5. Зусева-Озкан В.Б. Неутешительная метарефлексия: Милан Кундера // Вопросы литературы. - 2012. - № 1. - С. 209-235. (1,25 п.л.)

6. Зусева-Озкан В.Б. Роман с авторскими вторжениями и генезис жанра метаромана // Вестник РГГУ. Серия «Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика».- 2012. - № 18 (89). - С. 11-24. (0,7 п.л.)

7. Зусева-Озкан В.Б. «Дон Кихот» как первый образец жанра метаромана // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2012. - Т. 71, № 5. - С. 3-22. (2,1 п.л.)

8. Зусева-Озкан В.Б. Сервантес и другие: роман с авторскими вторжениями и метароман в XVII столетии // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2013. - Т. 72, № 4. - С. 16-26. (1,25 п.л.)

ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

1. Зусева В.Б., Тамарченко Н.Д. Рецепция «Евгения Онегина» в «Даре» Набокова (мотивы, персонажи, жанр) // Болдинские чтения / под ред. Н.М. Фортунатова. - Нижний Новгород : Вектор-ТиС, 2004. - С. 176-184. (0,5 п.л.)

2. Зусева В.Б. Формы и функции гротеска в романе В. Набокова «Дар» // Гротеск в литературе : Материалы конференции к 75-летию профессора Ю.В. Манна / ред. Н.Д. Тамарченко, В.Я. Малкина, Ю.В. Доманский. - М. ; Тверь, 2004. - С. 86-91. (0,3 п.л.)

3. Зусева В.Б. Рецепция «Мертвых душ» в романе В. Набокова «Дар» // Гоголевский сборник. - Вып. 2(4). - СПб. ; Самара, 2005. - С. 200-216. (1 п.л.)

4. Зусева В.Б. «Фальшивомонетчики» А. Жида: роман Автора и роман героя // Новый филологический вестник [Филологический журнал]. - 2006. - № 1(2). -- С. 146-156. (0,7 п.л.)

5. Зусева В.Б. Мотивы и сюжетные функции персонажей «Бесов» Ф.М. Достоевского в романе А. Жида «Фальшивомонетчики» // Новый филологический вестник [Филологический журнал]. - 2006. - № 2(3). - С. 232-236. (0,3 п.л.)

6. Зусева В.Б. Жанровая структура романа В. Набокова «Дар» // Новый филологический вестник [Филологический журнал] : К 60-летию Михаила Николаевича Дарвина. - 2007. - № 2(5). - С. 88-109. (1,3 п.л.)

7. Зусева В.Б. Поэтика метаромана: инвариантная структура, основные типы и разновидности // Литературоведческий сборник. - Вып. 29-30. - Донецк : Донецкий национальный университет, 2007. - С. 95-103. (1 п.л.)

8. Зусева В.Б. Метароман // Поэтика : Словарь актуальных терминов и понятий / под ред. Н.Д. Тамарченко. - М. : Издательство Кулагиной : Intrada, 2008. - С. 120-121. (0,3 п.л.)

9. Зусева В.Б. Метаповествование // Поэтика : Словарь актуальных терминов и понятий / под ред. Н.Д. Тамарченко. - М. : Издательство Кулагиной : Intrada, 2008. - С. 119-120. (0,2 п.л.)

10. Зусева В.Б. Проблема самоидентификации героя в метаромане («Орландо» В. Вулф и «Орланда» Ж. Арпман) // Новый филологический вестник. - 2008. - № 2(7). - С. 146-153. (0,7 п.л.)

11. Зусева В.Б. Метароман и роман с авторскими вторжениями: самоидентификация героя («Под сетью» и «Море, море» А. Мёрдок) // Школа теоретической поэтики: сборник научных трудов к 70-летию Натана Давидовича Тамарченко. - М. : Издательство Кулагиной : Intrada, 2010. - С.145-165. (1,5 п.л.)

12. Зусева В.Б. «Рос и я» М. Берга и национальная традиция метаромана // Универсалии русской литературы. 2 : сб. ст. - Воронеж : Наука-Юнипресс, 2010. - С. 590-604. (0,75 п.л.)

13. Зусева-Озкан В.Б. Роман с авторскими вторжениями: к истокам метаромана // Новый филологический вестник. - 2012. - № 2(21). - С. 54-67. (0,6 п.л.)

14. Зусева-Озкан В.Б. Постсервантесовский метароман и роман с авторскими вторжениями (нарратологический аспект) [Электронный ресурс] // Narratorium : электронный междисциплинарный журнал. - 2013. - № 2 (4). - URL: http://narratorium.rggu.ru/article.html?id=2628909 (дата обращения 08.09.2013) (1 а.л.)

Размещено на Allbest.ru