Русская повесть в историко-литературном процессе XVIII - первой трети XIX века: становление, художественная система, поэтика

Научно-практическая значимость диссертации определяется тем, что в результате проведенного исследования филологическая наука и практика преподавания истории и теории литературы получают новое представление о фундаментальных свойствах и базовых стратегиях процесса становления и развития русской литературы, о характере и функциональной значимости повествовательного дискурса и принципах его художественных трансформаций; о специфике литературного сознания эпохи; о сущности творческих исканий целого ряда писателей этого времени и о специфических особенностях структуры и поэтики русской повести XVIII-первой трети XIX в., а также о методических принципах интертекстуального и дискурсного анализа литературного текста.

Рекомендации по использованию результатов диссертационного исследования. Результаты и материалы исследования могут быть использованы для создания нового учебно-методического комплекса по изучению русской литературы и художественной прозы XVIII-первой половины XIX в., а также в построении курсов истории литературы, спецкурсов, в подготовке комментариев к изданию русских повествовательных текстов и сочинений Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя и других авторов. Методологические положения работы могут быть востребованы в других областях гуманитарного знания (культурология и история культуры, искусствознание, теория коммуникации, лингвистика) и в сфере междисциплинарных исследований. Материалы работы могут найти свое место и в системе школьного литературного образования, в изучении, например, эпохи сентиментализма, творчества Н.М. Карамзина («Бедная Лиза») и А.С. Пушкина («Станционный смотритель»).

Апробация работы. Содержание и выводы диссертационного исследования использовались при составлении программ учебных курсов и дисциплин, при чтении лекций и спецкурсов на факультете филологии и журналистики Кемеровского государственного университета. Основные положения диссертации в виде докладов были представлены на научных конференциях: международной научной конференции «Православие и русская культура» (2003, Санкт-Петербург), «Герценовских чтениях» (2003, Санкт-Петербург), международной научной конференции «Евроазиатский культурный диалог в коммуникативном пространстве языка и текста» (2004, Томск), международной научной конференции «Этногерменевтика и антропология» (2004, Кемерово), всероссийской научной конференции «Фундаментальные основы образования» (2005, Ярославль), международных научных конференциях «Текст и его интерпретация» (2006, Санкт-Петербург; 2006, Новосибирск), всероссийской научно-практической конференции «Российское образование в XXI веке: проблемы и перспективы» (2006, Анжеро-Судженск), международной научно-практической конференции «Славянская филология: исследовательский и методологический аспекты» (2006, Кемерово), международной научной конференции «Н. В. Гоголь и славянский мир» (2006, Томск), международной научной конференции «Русская литература: проблемы исторической поэтики» (Герценовские чтения) (2007, Санкт-Петербург).

Объем и структура диссертации. Диссертационное исследование изложено на 347 страницах и состоит из введения, трех глав, содержащих 16 параграфов, заключения, разделов «Примечания» и «Библиографический список» (список использованной литературы включает 436 наименования).

СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во «Введении» обосновывается актуальность и научная новизна темы исследования, формулируются цели и задачи работы, рассматривается ее проблемное поле. Специфика проблемного поля представлена характеристикой системы историко-литературных представлений об эпохе XVIII-первой трети XIX в. и о становлении русской повести этой эпохи, которые сложилась к сегодняшнему дню в сфере филологического знания. Противоречивость наиболее устойчивых интерпретаций, отсутствие системных научных оснований для создания обобщающей концепции процесса трансформационных преобразований, определивших развитие художественной парадигмы повествования и повествовательных текстов в русской литературе, позволяют обозначить параметры исследовательской проблематики, связанной с изучением избранной темы, сформулировать исследовательские принципы, которые могут способствовать решению поставленных задач, определить обоснованность научного подхода к материалу и язык его описания.

В первой главе диссертации - «Идиллия и идиллическое в русском воплощении (роль идиллии в становлении русской повести)» - рассматривается комплекс вопросов и проблем, связанных с описанием и интерпретацией сложной историко-литературной событийности XVIII столетия. Литература этой эпохи непосредственно предшествует открытиям XIX в., создавая основные механизмы смыслопорождения и текстопостроения в русской традиции. При этом дискурсия времени обладает и специфическими характеристиками, которые повлияли на развитие повествования, на специфику структуры/организации «литературного поля» и определили процесс художественных эволюций в русской литературе в целом. Сложность рассматриваемой проблематики состоит главным образом в том, что художественный потенциал русской культуры XVIII в. в его зримом контекстуальном соотношении с литературными новациями следующего столетия практически не рассматривался и не изучался, вообще не изученными оказываются именно коммуникативные стратегии этого времени, вне рамок которых невозможно адекватное понимание сущности трансформаций художественной семантики.

Наиболее репрезентативным материалом для решения этих проблем является история освоения жанра идиллии и идиллического мировидения на русской почве. Освоение эстетического опыта идиллии русской культурой и литературой стало одним из важнейших путей развития прозы и становления жанра повести. Своеобразным итогом этого процесса стали уже в XIX в. тексты русских классиков: например, «петербургская повесть» А.С. Пушкина «Медный всадник» и «Старосветские помещики» Н.В. Гоголя. Обоснованию этого положения посвящен первый параграф главы - «Идиллия и русская повесть (к постановке проблемы)». Становление повести было во многом связано с изменяющимися коммуникативными стратегиями культуры XVIII в., с формированием собственного русского литературного контекста. Истории идиллического модуса речи на русской почве связана и со становлением основных сюжетно-тематических и мотивных комплексов идиллии, актуализованных позднее. Повесть Гоголя «Старосветские помещики», например, позволяет отчетливо увидеть исторические и генетические корни русской идиллии, восходящие к предшествующим литературным исканиям. Их основательное и подробное изучение позволяет преодолеть одномерность интерпретаций этого текста и понять особое эстетическое качество изображаемой «малороссийской идиллии». Для того чтобы ее поэтика и семантика были адекватно восприняты «своей» читательской аудиторией, необходим был и «свой» художественный опыт освоения идиллического.

Однако это освоение в XVIII в. было осложнено рядом специфических факторов. Во-первых, оно в русской культуре, не знакомой с феноменом непрерывного наследования и умножения античных литературных традиций, было очень недолгим; во-вторых, потребовало не только знакомства с латинскими оригиналами или их переводами. Более насущной и актуальной была проблема вхождения жанра в новую, только еще складывающуюся парадигму светской литературы и в ее коммуникативную систему, т. е. переложение или перевод поэтики идиллии на «языки» русской культуры и ментальности. Только пройдя такой путь, идиллия и могла стать легко «читаемой» дискурсивной моделью, а позднее трансформироваться в значимый для русского читателя элемент художественной структуры другого произведения, имеющего более объемную и выходящую за рамки собственно «буколики» или «пасторали» семантику. Именно в этом случае идиллия могла органично войти в общее художественное целое и у Гоголя, и у других прозаиков его времени.

Во втором параграфе - «История становления идиллии и идиллического» - рассматриваются специфические черты истории европейской идиллии и характер процесса «культурного обмена» (перевода на языки русской культуры и ментальности), а также определяются необходимые для этого теоретико-методологические подходы к анализу конкретного литературного материала. История европейской идиллии самым существенным образом отличается от русской традиции прежде всего принципиальным соотношением с античным наследием. Тем не менее, и европейская литература нового времени ориентируется не на канонические образцы и нормы, а на сложившийся в течение долгого времени комплекс поэтических мотивов и структур, восходящих к античным образцам, но и отличных от них, что было обусловлено и теми процессами трансформаций, которые они пережили в европейской литературе со времени средневековья. Поэтому исследование идиллии правомерно связывать не столько с проблемой следования давним жанровым образцам, сколько с реализацией комплекса тем, мотивов и сюжетов, которые постепенно сложились в литературе для обозначения и реализации идиллического мироощущения.

И для русской идиллии такой подход актуален, поскольку она не могла произвольно и прямо присвоить европейские жанровые формы, но идиллическое мироощущение в русской литературе «стало важной неотъемлемой частью многих индивидуальных художественных систем и целых школ» Баевский В.С. История русской поэзии: 1730-1980. Смоленск, 1994. С. 13., способствовало преобразованию традиции «в новое художественное качество» Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975. С. 378.. Тем более что «готовых форм» или образцов в русской литературе начала XVIII в. не было или они еще не были освоены в достаточной мере. Между тем с идеей жанрового уподобления русского и европейского литературного опыта в области идиллического мы встречаемся очень часто. Не всегда оправдывает себя и пристальное внимание к категории жанра, основанное на теоретических абстракциях самого XVIII в.: исследователи выделяют особые жанры и поджанры идиллии, что приводит к впечатлению их нереализованности, неразвитости в русской литературе. При этом без должного решения остается целый ряд закономерно возникающих вопросов, связанных с определением функциональной роли и значимости таких явлений на русской почве. Ответы на них нужно искать не в сфере соответствия или несоответствия жанровой форме и ее чистоте, а и в иных областях культурной и литературной русской истории, а именно в тех, которых помогут увидеть любые явления литературы XVIII в. как собственно присущие русской культуре. Историю русской идиллии необходимо рассматривать как сложный процесс освоения и усвоения идиллического модуса художественности на русской почве, как процесс, захватывающий разные дискурсивные практики, формы и типы текстов.

Материал третьего параграфа - «Усвоение опыта идиллии в русской литературе XVIII-начала XIX века» - показывает основополагающие характеристики этого процесса. Интерес к идиллическим построениям был во многом определен популярностью натурфилософских идей в России, актуализованных философией Просвещения и спецификой ее идеологических построений, прежде всего - идеей «естественного человека». При этом связь идеально-утопических смыслов с изображением «сада» или «природы», например, не была чужда и самой русской культуре: образ совершенной природы и сада-рая хорошо известен русским средневековым «вертоградам», изображение которых всегда универсально и связано с христианской антропологией и этикой. Усвоение в XVIII в. натурфилософских оснований идиллической топики оказалось очень продуктивным: ко второй половине столетия, например, образ идиллического пространства стал уже образцом для организации реального пространства и сентиментально-идиллического типа ролевого поведения. Так возникает в России особый культурный феномен - русская усадьба и образ «дворянина-философа», нашедший свое отражение и в литературе (в творчестве М.Н. Муравьева, Г.Р. Державина, А.Т. Болотова, Н.А. Львова, Н.М. Карамзина и др.).

Первые же пасторальные мотивы и первый «пастушок» появляются в русской литературе XVIII в. в творчестве Феофана Прокоповича («Плачет пастушок в долгом ненастии», 1730). Позже образ «райского сада» развивается в одах М. Ломоносова, рисующих наступление в России «златого века». И первая «малороссийская» идиллия появилась в творчестве именно этого поэта («Полидор», 1750). В «Полидоре» Ломоносову удалось «изложить» реальную событийность своей русской или «малороссийской» жизни на языке европейской буколики, то есть сделать важный шаг на пути формировании семантики и топики идиллии, которые позднее станут принадлежностью русских сюжетов и текстов. Благодаря творческим усилиям другого поэта времени - В. Тредиаковского, появилось первое подражание второму эподу Горация («Строфы похвальные поселянскому житию»). Автор снимает «римский» колорит источника и вводит приметы узнаваемой, обыденной и «простой» русской жизни, что становится устойчивой традицией русской идиллической поэзии. Показательны в этом плане ранние тексты М.Н. Муравьева («Сельская жизнь», «Эклога», «Роща»), в которых поэт, сыгравший очень значительную роль в становлении русской литературы, пытался создать свой вариант русской идиллии. В дальнейшем эта традиция будет активно развиваться вплоть до державинского «Блажен, кто удалясь от дел…» (1798), «Тихой жизни» А. Дельвига (1817) и «Похвалы сельской жизни» М. Милонова (1819). В 1818 году к этой теме обращается и В. Капнист. Его стихотворение «Обуховка» - это также «малороссийская идиллия». Но еще более важно то, что «обуховский сюжет» был известен именно как «литературный» сюжет, связанный с дружеским кругом Державина. Неслучайно, Гоголь - автор своей «малороссийской» идиллии, будет хорошо помнить «Обуховку» Капниста («Выбранные места из переписки с друзьями»).

Таким образом, освоение идиллического связано с развитием не только самого жанра, но и с процессом его адаптации для русского читателя в целом. Типичные для идиллии «простота» и «обыкновенность» соотносились с русскими реалиями и бытом: покой, еда, нежелание героя-«поселянина» идти на войну и т.д. Например, «военный» тематический блок в его связи с идиллией стал очень устойчивым в русской литературе. Он отразился во многих текстах, в том числе и в повестях XVIII в. («Роза и Любим» Львова, «Бедная Лиза» Карамзина, «Прекрасная Татьяна» Измайлова и др.). Использовал его и непосредственно повлиявший на Гоголя Г. Сковорода в «Саде божественных песен». Такой ассоциативный ряд, актуализованный в русской традиции, помогает нам понять, как возникают в повести Гоголя и становятся внутренне необходимыми простодушные шутки Афанасия Ивановича о том, что он пойдет на войну, и реакция на них Пульхерии Ивановны. Ведь желание героя идти на войну уже в русском литературном контексте отчетливо воспринимается как нарушение логики и пространства идиллии его бытия. «Память» об этом элементе идиллического сюжета воспроизводится и много позже: например, в повестях В. Астафьева «Пастух и пастушка. Современная пастораль» (1974) и А. Адамовича «Последняя пастораль» (1987).

Процесс освоения идиллической дискурсивной модели и основного ее семантического комплекса был очень интенсивным в 1730-1780-е гг. Наличие тех произведений, которые используют мотивику и топику идиллии вне классицистических правил жанра и формы, подтверждает тезис о том, что освоение идиллии - это ее перевод на языки русской культуры или, в терминологии Д.С. Лихачева, «трансплантация» на русскую почву.

В четвертом параграфе - «Дискурсивный потенциал идиллического в сентиментальном воплощении» - рассматривается определяющая роль сентиментальной литературы в дальнейшем освоении идиллической модели. Сентиментальная идиллия имела глубокие мировоззренческие основания: она в гораздо больше степени связана с философскими универсалиями и абстракциями, нежели с изображением крестьянок, которые «любить умеют». Сентиментализм воплощал в конкретных текстах универсальный смысл ведущей просветительской идеи «естественного человека» и утопической мечты об обновлении мира и искоренении заблуждений.

Образ «простого человека» или «крестьянина» становится средоточием эстетических и философских устремлений русской литературы. «Поселянская» жизнь, труд, «наивное» и «простое» отношение к жизни - все это соответствует чертам идиллического мира и идиллического человека. Наиболее ярко этот момент представлен в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева и произведениях Карамзина - писателей, тяготевших к философскому восприятию мира. Идиллия и становится в русской традиции способом представления о структуре мира и человеческого бытия. И хотя они в художественной интерпретации кажутся слишком обыкновенными, именно идиллическое изображение сделало их в то время этически и эстетически ценными. Неслучайно Карамзин напишет о поэзии «обыкновенности» («Находить в поэтических вещах обыкновенную сторону»). Эта идея писателя отражала важный момент в развитии литературы, поскольку была направлена, по сути, на поиск новых принципов текстообразования и смыслопорождения, отличающихся от привычных установок на понимание текста как слова о «высоком, героическом и прекрасном». Именно поэтика обыденности, характерная для идиллии, и способствовала этому «перелому» эстетических пристрастий времени.

Идиллическая поэтика и тематика в эпоху сентиментализма становятся ведущими. Русские авторы идиллии активно переводят («Поль и Виржиния» Бернардена де Сен-Пьера), перелагают («Златой век Дафниса, или Природная любовь пастуха и пастушки»), создают подражания («Пастушеский век» Хераскова, «Идиллия» Радищева, «Палемон и Дафнис» Карамзина, «Обитель Добрады» и «Новоселье молодых» Державина) и создают свои варианты («Обитатель предместия» Муравьева, «Роза и Любим» Львова и др.), композитор Н.П. Яхонтов пишет оперу-пастораль «Милет и Милета» на либретто Н.А. Львова и стихи Державина. Масштаб идиллических построений второй половины столетия зачастую объясняется исключительно массовым использованием легко тиражируемой сентиментальной топики, однако в этом явлении можно увидеть и более значимую сторону. Массовая литература в многочисленных текстовых вариантах и эквивалентах обеспечивала процесс стабилизации в коммуникативном пространстве культуры необходимых элементов построения идиллического высказывания.

В своей недолгой истории сентиментальная повесть накопила свой опыт художественного изображения идиллического и сделала его устойчивым для русской традиции. Уже первые образцы - анонимная «Колин и Лиза» (1772), «Евгений и Юлия» Карамзина (1789), «Роза и Любим» Львова (1790), изображали деревню, сельскую жизнь, подчеркивали ее естественность, единение героев с природой, их невинность. Мир героев здесь связан только с обыденными реальностями жизни, но освоение этой семантики уже в ранних повестях, описывавших гостеприимство и непременное угощение в скромных домах, во многом предопределяет характер будущей «кулинарной утопии» в повести Гоголя.

Активно осваивались русской прозой и другие необходимые элементы идиллического, осознаваемые при этом как проявление своей русской жизни и своей литературной задачи. Например, изображение людей «низкого состояния», их уединенной и скромной жизни как добродетельной и естественной, т.е. той сферы, которую позднее Гоголь в «Старосветских помещиках» назовет «низменной буколической жизнью». Оформилось в сентиментализме и изображение «дома» как одного из важнейших показателей идиллического хронотопа («хижина» или «домик» у Муравьева, Карамзина, Капниста, Державина), что и унаследует повесть XIX в. В сентиментальной литературе появляются и «идиллические» старики и старушки, образы которых кажутся немотивированными у Гоголя. Это, например, старики и матери-старушки Карамзина («Бедная Лиза», «Фрол Силин») и Радищева («Путешествие…»), добродетельные старцы-отцы Измайлова и Муравьева («Прекрасная Татьяна» и «Обитатель предместия»). Устойчивую связь идиллического сюжета с образами стариков позднее демонстрирует поэзия Дельвига. Идея, связывающая образ «старика» с прошлыми патриархальными ценностями, утраченными в настоящем, стала, таким образом, константной ко времени Гоголя, и потому его «старички прошедшего века» могли адекватно восприниматься в этой литературной парадигме.

Еще более очевидна связь повести Гоголя с русскими претекстами в наиболее показательных для нее образах Филемона и Бавкиды. Принято считать, что восходят они исключительно к европейской традиции и к творчеству Гете. Однако появился этот образ и проявил свой семантический потенциал в предшествующей русской литературе. Впервые имя Бавкиды и сюжет, с ним связанный, возникает в повести Муравьева «Обитатель предместия». Затем появляется стихотворение Дмитриева «Филемон и Бавкида». Эти имена поэт мыслит уже в русском контексте, что проявляется и в тексте его воспоминаний («Взгляд на мою жизнь»). А пишет он свое произведение под непосредственным влиянием Карамзина, который изобразил Филемона и Бавкиду раньше, в «Исторических воспоминаниях на пути к Троице». Отношения Филемона и Бавкиды Карамзин противопоставляет, как и позднее Гоголь в «Старосветских помещиках», «пламенной любви» и называет «благодетельным равнодушием», которое восхищает повествователя. Те же имена и в том же идиллическом контексте появляются и в «Письмах к другу» Ф.Н. Глинки (1817). «Скромная и уединенная» жизнь его героев вполне сопоставима со «скромной жизнью <…> уединенных владетелей отдаленных деревень» у Гоголя. Так в русской литературе XVIII-начала XIX в. сформировался образ «Филемона и Бавкиды», который и выражал через соотношение с мифом и традицией понимание и видение современных идиллических героев. Структуру и семантику этот образа и использует Гоголь в «Старосветских помещиках», для которых именно русские контексты имен героев были чрезвычайно значимы.

Освоенная и «обработанная» сентименталистами в различных текстовых ситуациях формула «сельской идиллии» стала со временем очень устойчивой, а ее образы и элементы - настолько узнаваемыми, что в более поздней повести не нуждались в детальном обосновании. Достаточно было при наличии сентиментального опыта и ассоциативного использования одного компонента, для того чтобы «сельская идиллия» получила сюжетное разворачивание и повлияла на читательское восприятие. Наиболее значимыми элементами такого рода были, например, пространство «деревни», упоминание и описание которой подчас предельно сближает разные произведения: например, фрагменты «Российского Жильблаза» Нарежного, «Барышни-крестьянки» Пушкина и «Перстня» Баратынского. Или это значимый для повести Гоголя платоновский сюжет о «двух половинках»: целый ряд предшествующих русских текстов разрабатывает этот сюжет, а также одну из его составляющих - образ «инвалида» или «человека без ноги». Помимо тех, что уже указывались в научной литературе, важны в этом ряду еще и «Путешествие…» Радищева, «Рассказ солдата» Полевого, поэма «Инвалид Горин» Катенина, «Отставной солдат (русская идиллия)» Дельвига. Другой элемент сюжета - потеря «половинки души», также представлен был еще в повестях XVIII в. (Измайлов, Карамзин) и в повести Нарежного «Мария». Или - контраст «деревни» и «города»: этот постоянный элемент сентиментального текста реализован в сюжетной событийности «Старосветских помещиков».

Но сентиментализм решает и более значимые проблемы, реализуя эстетического потенциала идиллии. В сентиментальной прозе появляется такой важный элемент повествовательной структуры, как субъект речи (личный повествователь или рассказчик), внутреннее переживание которым «истории» или «случая» существенно меняет ракурс идиллического видения мира: он становится художественно оправданным. Существенно меняется и предмет изображения: главное внимание теперь сосредоточено не на внешнем описании «сельской жизни», а на анализе внутреннего мира Я. Гармоничный внутренний мир повествователя, пространство которого составляют события «переживания» и «сопереживания», вбирает в себя традиционные черты идиллической образности. Такое построение давало автору возможность сделать сферу обыденной жизни предметом личностного видения, оценки и семантизации. Развивается и элегическая рефлексия об утраченной идиллии: «Сельская жизнь» Муравьева или «Опустевшая деревня» Жуковского. Жуковский воссоздает элегический «мир души», не совпадающий с реальным миром «развалин» и «разрушенья», но помнящий «златые дни». В таком построении узнается повесть Гоголя, герой-повествователь которой тоже «не может позабыть» своих героев. Но и у текста-перевода Жуковского были свои предшественники: это «деревенская проза» Карамзина и Муравьева.

Самым существенным вкладом Карамзина является создание такой специфической черты, как элегическая дистантность или «перфектность», когда воспоминание о идиллии и сама идиллия разведены во времени и пространстве («Бедная Лиза», «Письма сельского жителя», «Деревня», «День мой», «Лиодор», «Рыцарь нашего времени»). В этом плане «Бедная Лиза» и «Старосветские помещики» имеют много общего: самым важным в них является сюжет разрушения идиллии и, одновременно, сохранения ее, но во внутреннем мире героя. Это было важнейшим открытием для русского историко-литературного процесса времени: возможность двупланного отношения к жанровой модели демонстрирует формирование нового отношения к такой эстетической категории как «текст». Очевидно, что постепенно литературный текст утрачивает ранее необходимое соответствие идее «нормы», теперь он самодостаточен и соотносится с индивидуальным художественным решением автора. Таким образом, не жанр идиллии подчиняет своим правилам создание писателя, а он сам использует идиллию в своем тексте, который и становится автоорганизованным. Это момент стал поворотным в переосмыслении специфики литературных речевых практик и текстовых построений в русской культуре, которое позднее, в зрелой прозе воплотится в жанрово-стилевом синтезе. Реализация этих эстетических изменений представлена в целом ряде произведений: они очевидны у Карамзина («Бедная Лиза», «Записки старого московского жителя»), затем - у Погорельского («Лафертовская маковница»), Пушкина («Повести Белкина»), в «финляндской повести» Баратынского «Эда» и «Деве карельских лесов» Ф.Н. Глинки.

Так, в «Бедной Лизе» идиллия - это «обманчивая» литературно-этикетная модель. Герои повести реализуют не себя и обстоятельства, а знакомые черты «пастушеского» сюжета, реогранизуют жизнь по шаблонам литературного жанра. Но сюжетное действие повести целиком принадлежит внутреннему миру повествователя, который именно так видит и воспринимает произошедшее, рассказанное ему героем, а потому в его сознании реальным обстоятельствам противостоит навязанная шаблоном иная интерпретация событий - литературная. Таким образом, у Карамзина истинная история истинных героев оказывается невыразимой ни на одном общепризнанном литературном языке, ни одна узаконенная литературная модель не отражает сути истории. Логика же истории предстает перед читателем в новом дискурсивном облике: рассказ героя пересказывает читателю повествователь, имеющий уже свой взгляд и свое видение героев. Именно так их история и обретает черты законченного и завершенного текста.