Русская повесть в историко-литературном процессе XVIII - первой трети XIX века: становление, художественная система, поэтика

Связь «Станционного смотрителя» с традициями сентиментализма объясняется чаще всего полемикой с ними и с их шаблонами. Однако диалог Пушкина с традицией имел более серьезные основания. Его характер может быть рассмотрен на примере сюжета «станционного смотрителя», который был уже освоен в литературной традиции. Фрагментарно он представлен уже в «путешествиях» Радищева, Карамзина, Шаликова и имеет соответствия с текстом Пушкина. Затем сюжет развивается в отдельный рассказ в «Письмах к другу» Ф.Н. Глинки, который также вполне сопоставим с повестью Пушкина. Описание «станции» путешественником, напоминающее начало и некоторые ситуации «Станционного смотрителя», содержит и «Шлиссельбургская станция» Н. Бестужева. «Станция» и «смотритель» есть и в таком бестселлере эпохи, «Иван Выжигин» Булгарина, и в повести Карлгофа «Станционный смотритель», на что обратил внимание В.Н. Турбин, объяснив смысл такого сходства полемическим заданием Пушкина Турбин В.Н. Указ. соч. С. 72.. Однако смысл этот все-таки в другом. Обилие в литературе «станционных смотрителей» свидетельствовало о «стандартизации» сюжета. Но повествователь Пушкина, тиражируя его, одновременно разрушает главные его составляющие: и семантические, и структурные. Они оказываются в его изложении нереализованными, как и сама художественная модель настоящего сентиментального «путешествия». Повествователь-дилетант, вольно или невольно подражающий наиболее репрезентативным для него образцам, эклектичен в выборе образно-речевого оформления своего рассказа.

Такой эклектизм по отношению к литературной модели был весьма характерен для бытовых дискурсивных практик того времени: свою адаптацию в массовой литературе, обыденном сознании и быту прошла, например, «Бедная Лиза» Карамзина. Другой вариант приспособления литературной модели к «изустному преданию» очень показателен для воспоминаний М.А. Дмитриева: в них очевидна тенденция к низведению сюжетов литературных произведений к бытовой сфере, к «слухам» и «молве» или известных произведений на языке «низовой» литературы. И пристрастия повествователя в «Станционном смотрителе» подчиняют его слово уже адаптированным и «опрощенным» массовым сознанием текстовым моделям, а не авторитетно-литературным.

Изображая речь повествователя, Пушкин воспроизводит и целый ряд расхожих, тривиальных топик сентиментализма, популярность который была связана с назидательным житейским морализаторством. Например, это конфликт «непреклонного отца» и влюбленной дочери («Колин и Лиза», «Несчастная Маргарита», повесть Мамышева «Злосчастный» и др.) или сюжет «гусарского похищения» («Злосчастный» Мамышева, «Обольщенная Генриетта» Свечинского, «Аптекарский остров» Попугаева). И мотив «неравного брака» или неравной любви присутствует в целом ряде текстов этой линии. Широкий спектр отсылок к сентиментальным текстам и ставшим уже тривиальными сюжетно-фабульным клише (мотив дороги, «станция», «станционный смотритель», гусар, неравный или «запрещенный» брак, судьба девушки) характеризует мышление повествователя и тот дискурсивный материал, который оформляет его «историю» как событие рассказывания. Но в то же время все это создает и впечатление «текстуальной игры», т.е. моделирует такой уровень текста «Повестей Белкина», который не может быть принадлежностью «простого сознания» и простого рассказчика.

В третьем параграфе - «Поэтика литературной “игры”», представлена интерпретация этого уровня пушкинских текстов как явления, связанного с авторской позицией. Речь идет о присутствии в «Повестях Белкина» «игрового» начала. Ближайшим аналогом такого построения текста является поэтика Арзамаса. Более того, как показывает анализ, одно из «событий» арзамасской истории имеет сходство с событийностью «Станционного смотрителя». Своеобразную параллель «путешествию» А.Г.Н. в 1816 г. можно видеть в другом путешествии 1816 г.: поездке В.Л. Пушкина, связанной также с созданием текста о «станционном смотрителе» и ставшей затем причиной «опалы» автора в Арзамасе. Ситуация обсуждения арзамасцами «станционных» стихов В.Л. Пушкина, была своеобразным шуточным текстом-спектаклем, и как литературное «событие», названное «срамом Арзамаса», вошло в дискурсивные горизонты своей эпохи. Его соотношение с повестью Пушкина возможно и правомерно на уровне культурной и литературной ситуации, которая питается элементами ассоциативной «литературной игры». В обычаях Арзамаса были и игры с библейскими аллюзиями, что характерно и для повести «Станционный смотритель». Литературно-игровая ситуация определяет, например, и характер отсылки к «Карикатуре» Дмитриева. С фабульно-содержательной точки зрения, она кажется недостаточно мотивированной, но может быть понята как прием той же игры, поскольку Дмитриев был известен как активный сторонник Арзамаса, а само его стихотворение пронизано иронией и построено на литературной «игре».

«Игровая» поэтика как избыточное для текста «рукописи» Белкина видение писательской манеры и ее интерпретация принадлежат уже уровню автора. Если Белкин изображает, то автор изображает изображение. Только на этом уровне, воспринимаемом искушенным читателем, очевидна внутренняя двойственность или полемичность стиля «Повестей» и их поэтики. Именно таким образом выстроенные интертекстуальные связи пушкинской повести с различными уровнями историко-культурного контекста и стоят у истоков порождения новой художественной референции, которую литературоведы обычно называют пушкинским реализмом. Подтверждением выдвинутого положения может служить анализ и другого фрагмента литературного контекста эпохи и другого «игрового» осмыслению сюжета о «станционном смотрителе» - водевильного. Оно было представлено уже в комической опере Львова «Ямщики на подставе» (1787). В 1824 г. появился водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом», текст которого принадлежит перу Грибоедова. Действие водевиля разворачивается на почтовой станции, а его события имеют целый ряд соответствий с пушкинским текстом.

Но суть проблемы не в конкретных предпочтениях Пушкина. Важно другое: повторяемость «станционного» сюжета делает его уже речевым употреблением (в отличие от литературной нормы), опознаваемой и легко «вбираемой» речевой практикой и, наконец, возможным текстом в вариативном «исполнении». Такова и речь А.Г.Н.: именно таким образом он мыслит форму и структуру рассказывания «истории», конструируя ее из речевых потоков словесной культуры - это форма его «речемысли». Изображением такой речемысли можно объяснить другую черту пушкинских текстов - «дефицит сюжетной информации». Он часто заставляет читателей и исследователей восполнять «недостающее», «досказывать» Пушкина, Такое восполнение идет по заданному «дискурсивному курсу»: реконструируется то, что имелось в виду, но не было высказано по причине стандартности. Пушкин, таким образом, вовлекает и читателя в ситуацию общения, которое и требует непосредственной и адекватной ответной реакции, то есть моделирует возможность понимать и развивать пропущенные «говорящим» элементы.

Однако в повести присутствует и явно избыточная информация. Это уже другой уровень ее коммуникативных стратегий - отличающееся от фатики рассказов информационное коммуникативное сообщение. И принадлежит оно уже автору, а не повествователям с их тяготением к фатической речи. Таким образом, в «Повестях Белкина» мы видим изображение «поэзии жизни действительной», особого типа речевого поведения и, одновременно, их интерпретацию. В этой двойной перспективе главенствующей оказывается рефлексия принципов новой художественной речи, нового письма. Очевидно, что текст Пушкина как эстетический феномен своего времени связан с главными проблемами русского «литературного поля». Он и вырастает из этого «поля», и обозначает одновременно то свое особое место, перекраивая привычные координаты текстового пространства. В «Повестях Белкина» неофициальное устное слово, ориентированное на «употребление», сталкивается с официальным «литературным», определенным «нормой», что с точки зрения устоявшихся эстетических правил казалось противоречием и парадоксом. Однако автор видел специфику коммуникативной ситуации своего времени: существуют два потока русской речи, устная и письменная (книжная), но устроены они по-разному. Устное слово и речевое поведение «бытового рассказчика» обладают свободой и способностью вступать в общение с массовым читателем, они доступны для восприятия каждым и всеми, поскольку организованы как общение. Литературное же слово имеет ограничения, в том числе - и в восприятии (неслучайно появляется у Пушкина особый читатель - «любопытный изыскатель»).

В четвертом параграфе - «Притчевое слово повествования», рассматриваются принципы включения в образно-речевую организацию повести библейских текстов. Кажется, что серьезность притчевого слова, считающегося доминантой текста, противоречит ее разговорной образно-речевой парадигме. Но широкий спектр библейских ассоциаций речевого мышления повествователя вовсе не призван обеспечить глубину его «притчевых» сентенций. Сакральные образы в тексте не образуют смыслового единства, поскольку они «переиначены», часто весьма существенно. К тому же, речь повествователя отмечена стилевым смещением, что для начала XIX в. было резко маркированным речевым событием. Именно в эту эпоху проблемы стиля и речи особенно актуальны. Но вопреки «правилам» в повести евангельская притча - знак церковнославянского наследия, реализуется в «простом» и просторечном рассказе, что для нормативного стиля невозможно. Но у Пушкина было свое отношение к «правилам» стилевых регистров: он легко «подчиняет церковнославянские формы выражения особенностям живой русской речи» Виноградов В.В. Указ соч. С. 286.. Но и в этом писатель ориентируется на специфику живой речи. В языковой ситуации его времени церковная книжность была связана не только со сферой сакральных смыслов: рядом с «новым слогом» и европейскими языками элиты она была явлением периферийным, связанным с семантикой «патриархальности», и сохранялась как привычное чтение в «демократической» среде. В разговорной ситуации или в «низовой» словесности церковнославянизмы представали как хорошо знакомые собеседникам речевые элементы и были призваны подчеркнуть авторитетность и назидательность слов «говорящего».

Целый ряд проанализированных фрагментов повести ставит под сомнение представление о прямом влиянии на нее евангельской притчи. Очевидно, что назидательный пафос рассказанной «истории» восходит не к текстам Св. Писания, а к уже беллетризованным или даже «опрощенным» текстовым их вариантам. Например, сходный комплекс мотивов «дочери» и «отца», «волков» и «овец» есть в таких «сниженных» произведениях как комедия Плавильщикова «Сговор Кутейкина» или герои-комическая поэма Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх».

Материалы пятого параграфа - «Притча о блудном сыне и “рассказ” о блудной дочери» показывают, каким образом может быть решен еще один вопрос поэтики и специфики пушкинской повести - вопрос об образе «блудного сына» и превращении его «блудную дочь». Притча о блудном сыне в русской традиции окружена своими «опрощенными» моделями, на что указывает целый ряд литературных и фольклорных текстов, популярны были и лубки с изображением сюжета. Но в описании «картинок» притчи в повести Пушкина заметно искажение и евангельского сюжета, и типичных лубочных изображений. Они сами и их мораль соотносятся с тривиальной литературой в стиле бидермейер, которая становится все популярнее в России. Ориентации на этот стиль принадлежат речи повествователя: например, Вырин - это типичный для бидермайера «тихий консерватор», защитник патриархальных ценностей. События и факты рассказчик видит то в сентиментальном, то в бидермейеровском ключе: укладывается в эту стилистику и сама ситуация рассказывания занимательных историй с благополучным концом, реализующем миропонимание «тихого консерватора».

Еще одной текстовой моделью рассказа о блудном сыне можно считать и «Комидию притчи о блудном сыне» Полоцкого. Этот текст, конечно, слишком высок для обиходно-речевой ситуации, но дело в том, что он был хорошо знаком простому читателю в «лубочном» изображении: например, в лубочной книжке «Комедия Полоцкого “Притча о блудном сыне”». Здесь изображена не только сама притча, но и ее сценическое представление, что Ю.М. Лотман назвал «изображением изображения» Лотман Ю.М. Статьи по семиотике культуры и искусства. СПб., 2002. С. 330.. В лубочный примитив «народной картинки», таким образом, вполне возможен «перевод» авторитетного текста, который становится составной частью житейского обихода. «Комидия» интересна и тем, что имеет ряд соответствий с пушкинской повестью.

Резонный вопрос о том, как сюжет о блудном сыне превратился в рассказ о блудной дочери, так и остался пока в науке неразрешенным. Однако если мы говорим о стратегиях культуры, нужно определить реальные возможности такого превращения: в русской традиции должен был существовать прецедент или какой-то осязаемый потенциал семантической трансформации сюжета или мотива. И такие прецеденты в русской традиции есть, но далекие от библейской притчи, а потому, видимо, и не отмеченные исследователями. Например, типичный беллетристический текст конца XVIII в. - анонимная повесть «Анисимыч». В этом, пронизанном литературными реминисценциями произведении, можно найти несколько мотивов, которые имеют сходство с мотивной структурой «Повестей Белкина» в целом. Главными же здесь являются истории о блудной дочери и блудном сыне: в рассказах о них узнаются будущие пушкинские мотивы «блудного сына», «погибшей овцы» и «бедной дочери». Причем тема «блудного сына» и «блудной дочери» варьируется на уровне второстепенных персонажей, главным сюжетным событием жизни которых является бегство и блуждание. В повести есть и другие события, которые прямо перекликаются с пушкинскими сюжетами «Станционного смотрителя», «Метели» и «Евгения Онегина».

Далее образ блудной дочери реализует русская нравоописательная проза авторов «средней руки» с ее «патриархальными» ценностями и расхожей моралью. Например, анонимный роман «Неонила, или Распутная дщерь» (1794). Откровенно мотив блудной дочери представлен и в творчестве Остолопова: в стихотворении «Бедная Дуня» и повести «Евгения, или Современное воспитание» (1803). Сюжет «бегства» дочери, противящейся «непреклонности» отца использует и сентиментальная повесть («История бедной Марьи» Милонова, «Обольщенная Генриетта» Свечинского, «Злосчастный» Мамышева и др.). В анонимной повести «Несчастная Лиза» (1810), героиня также бежит с возлюбленным в Петербург. Эта повесть интересна еще и тем, что автор указывает на фигуру «говорящего» - это «М.А.Е., любезная чувствительная девица» Русская сентиментальная повесть. М., 1979. С. 303.. Аналогичная «девица К.И.Т.», которая вызывает недоверие у исследователей, входит в число рассказчиков «слышанных» Белкиным историй.

Таким образом, и «притчевое» слово в повести Пушкина оказывается в практической своей реализации не столь прямым и однозначным, как это принято считать. Здесь нет ни «разрушения», ни пародии. «Притчевое» слово входит в текст повести на тех же правах, как и все другие литературные модели. «Вольное слово молвы», в изображении Пушкина, способно свободно использовать любые речевые практики и образные ряды, в том числе и «библейские». Сближенные с беллетризованными и опрощенными текстовыми вариациями, они демонстрируют возможность снятия общепринятых литературных иерархий и границ, преодоление отчуждения текста и слова от человека, особенно - текста сакрального, предельно авторитарного. «Простое сознание» в житейской ситуации присваивает такое слово себе, делает «своим» и реализует свою языковую личность через него.

Существенным моментом в изображении такого события является и то, что читателю показана не только личность «говорящего», но и «слушающего», адекватно воспринимающего предлагаемый «язык» общения. Так моделируется автором пока не изведанная русской прозой свобода владения «поэзией жизни действительной» и живым словом. Специфика организации повести, как и других текстов Пушкина и его современников, состоит в том, что в ней референтным событием становится не история «смотрителя», а история создания «просторечного» текста в ситуации обычного речеповедения. Пушкин и изобразил изображенное в таком тексте, создав уже другой коммуникативный ряд (авторский дискурс о событии рассказывания), который и включил «Повести Белкина» в контекст полемических споров о судьбах новой русской прозы. «Изображение изображения» и было эстетическим «экспериментом» Пушкина, и проистекающим их опыта других авторов, и опережающим их творческие усилия. Официальному литературному слову он противопоставил живой и оживающий текст, вернее - синтезирующую текстовую модель, которая способна генерировать смыслы, опираясь на совершенно различные типы референции, коммуникативные стратегии и дискурсивный потенциал.

Структура и семантика пушкинского повествования отражает самые показательные для литературной ситуации XVIII-первой половины XIX в. явления. Во-первых, сложность и многообразие возможных связей повествовательного текста с общим дискурсивным и текстовым пространством культуры. Текст, отражающий этап художественной эволюции, может использовать не только конкретный фрагмент, но и трансформировать дискурсивную модель, текстовое построение, а также - уже высказанную ранее возможность образно-речевой организации повествования. Во-вторых, важность для литературного процесса становления и развития русской повести проблемы текстообразования. Для эстетического мышления начала XVIII в. проза не была речью художественной, рассказ или рассказывание могли стать эстетически значимыми только тогда, когда появляется сентиментальная повесть и ее повествователь, выступавший в качестве той инстанции, которая преобразовала рассказывание в сюжетное событие. Новым этапом в образно-речевой организации повествования становится обращение к устным дискурсивным практикам культуры. Именно в этих трансформациях русской художественное слово обретало свою эстетическую ценность как слово свободное, нивелирующее условные границы между текстом и не-текстом. Решая проблемы текстообразования, повесть 1820-1830-х гг. развивает и трансформирует те потенциалы речевой организации текста, которые были сформулированы прозаиками XVIII столетия и придает новый статус художественной речи, превращая ее в своеобразный метаязык, способный моделировать эстетическую реальность в ориентации на любой тип дискурса и любой фрагмент культуры.

В заключении представлены итоговые обобщения и выводы, полученные в ходе исследования и свидетельствующие о том, что

- историко-литературный процесс XVIII-первой трети XIX в. - сложное и многоаспектное явление, отличающееся парадигмальным характером: это особое текстовое пространство культуры, регулируемое базовыми коммуникативными стратегиями и дискурсивными горизонтами данной культуры в целом.

- являясь эстетическим фрагментом новой реальности, литературный процесс XVIII-первой трети XIX в. призван был создать не только литературу, но и парадигму художественности в целом, включающую в себя и феномен повествования, и повествовательные формы.

- роль литературы XVIII в. заключается в формировании русской дискурсии нового времени и в организации «литературного поля» (легитимность литературно-речевой деятельности, освоение русской «языковой личностью» способов «говорения» и построения художественного высказывания, стабилизация коммуникативных стратегий, обеспечивающих эстетическое коммуникативное событие в ситуации «автор-текст-читатель»).

- закономерные для исследуемой эпохи сложные взаимоотношения русской литературы с европейским опытом проявились в процесс освоения, усвоения и преображения художественных модусов речи и представляют собой феномен перевода европейского опыта на языки русской культуры и ментальности;

- временная «недостаточность» собственной литературной традиции, невозможность прямого присвоения европейской парадигмы повлияли на значимость такой категории как «семантическая память», важнейшей для бытования художественных явлений и фактов. Эстетическим решением проблемы становится появление такого специфического феномена русской литературы XVIII-первой трети XIX в. как «образ дискурса».

- «образ дискурса» проявляет себя в постоянной рефлексии над природой эстетической реальности и представительствует собственную «семантическую память», являясь изображением литературной традиции в составе новой художественной целостности, что и формирует особую поэтику русской повести первой трети XIX века (В.Нарежного, Н.В. Гоголя, А.С. Пушкина, А. Погорельского и др.).

- особое значение в формирования повествования и повести имели сентиментальные повести: в них сформировались правила нарратива, особенности образно-речевой организации текста, комплекс «приемов выразительности», «литературный словарь», которые окажутся базовыми для развития русской прозы первой половины XIX в.

- особенно важными для русской повести оказались открытые авторами-сентименталистами возможности образно-речевой организации повествовательного текста, органичное развитие которых определило творческие инициативы Н.В. Гоголя, А.С. Пушкина, А. Погорельского, А. Бестужева-Марлинского, и других прозаиков XIX в.

- в художественной системе русских повествовательных текстов значимы не только вершинные тексты, но и беллетристика, массовая и тривиальная литература. Они, подчиняясь общим коммуникативным стратегиям, совместно являют собой дискурсивный облик культуры и ее речевые практики. Классическая русская повесть XIX в. и проявляет себя в усвоении совокупного эстетического опыта, в преодолении границ и иерархий, присущих разным группам повествовательных текстов.

- специфика русской литературной реальности отражается и в конкретном тексте: повести первой трети XIX века зачастую воспроизводят текстовое пространство русской дискурсии в целом, определяя сложность такого явления как межтекстовые связи, которые фиксируют момент художественной трансформации данного коммуникативного фрагмента культуры в новом по времени высказывании и определяют его поэтику.

- в сложном соотношении текстов, контекстов и механизмов трансформаций к 1830-м гг. процесс становления повествования завершается созданием русской классической повести, синтезирующей художественный опыт своих предшественников и знаменующей установление новой художественной парадигмы в русской литературе.

Основное содержание диссертации отражено в 26 публикациях, в том числе двух монографиях

Монографии

1. Сурков Е. А. Русская повесть первой трети XIX века (Генезис и поэтика жанра). Кемерово, 1991. 160 с. (10 п.л.).

2. Сурков Е. А. Русская повесть в историко-литературном контексте XVIII - первой трети XIX века. Кемерово, 2007. 276 с. (17 п.л.).

Статьи в сборниках и журналах

3. Гоголь и Пушкин: проблемы и решения // Вопросы литературы. 1986. № 5. С. 234-241.

4. Архаические жанровые формы в повестях Пушкина и Гоголя («Станционный смотритель» и «Шинель») // Проблемы исторической поэтики в анализе литературных произведений. Кемерово, 1987. С. 50-61.

5. Синтез жанрово-стилевых традиций в «Станционном смотрителе» А. С. Пушкина // Болдинские чтения. Горький, 1990. С. 50-61.

6. Жанровая рефлексия в «Повестях Белкина» А. С. Пушкина // Болдинские чтения. Горький, 1991. С. 15-28.

7. Поэма Е. А. Баратынского «Эда» в историко-литературном контексте 2-ой половины 1820-х годов // Mentalital. Konzept. Gender. Landau, 2000. С. 286-299. 8. «Метель» В. А. Соллогуба и «Метель» А. С. Пушкина: опыт сравнительного анализа // Вопросы филологии. Вып. 3. Кемерово, 2001. С. 97-103.

9. О закономерностях формирования и эволюции русской повести первой трети XIX века // Филологический сборник. Вып. 2. Кемерово, 2002. С. 176-180.

10. Художественно-функциональное значение имени собственного в повести А. С. Пушкина «Выстрел» // Вопросы филологии. Вып. 4. Кемерово, 2003. С. 169-174.

11. Русская повесть в историко-литературном процессе последней трети XVIII века: генезис и поэтика (к постановке проблемы) // Вестник Кемеровского государственного университета. Кемерово, 2004. С. 18-30.

12. Русская повесть в историко-литературном процессе последней трети XVIII начала XIX века: становление, художественная система, поэтика // Сибирский филологический журнал. 2004. №1. С. 26-42.

13. Становление сентиментального нарратива в русской малой прозе конца XVIII века // Этногерменевтика и антропология. Landau, 2004. С. 566-575.

14. Идиллия и идиллическое в русской литературной традиции // Вестник молодых ученых. 2004. № 5. С. 17-26.

15. Русские контексты «Старосветских помещиков» Н. В. Гоголя // Гоголевский сборник. Выпуск 2 (4).СПб.; Самара, 2005. С. 38-50.

16. Повесть А. С. Пушкина «Станционный смотритель» и поэтика «арзамасской игры» // Сибирский филологический журнал. 2005. № 1-2. С. 18-24.

17. Интертекстуальность и трансформация литературной традиции в прозе А. С. Пушкина («Станционный смотритель») // Сибирский филологический журнал. 2005. № 3-4. С. 4-19.

18. Интертекстуальная структура и дискурсивные образы в «Медном всаднике» А. С. Пушкина (к постановке проблемы) // Сибирский филологический журнал. 2007. № 2. С.18-23.

19. Притча о блудном сыне и «рассказ» о блудной дочери // Герценовские чтения. СПб. 2007. (в печати).

20. Об идиллическом в «Старосветских помещиках» Н. В. Гоголя // Н. В. Гоголь и славянский мир. Томск, 2007 (в печати).

Материалы научных конференций

21. «Станционный смотритель» А. С. Пушкина: поэтика сюжета и характера // Проблемы литературных жанров: Материалы 4-ой научной межвузовской конференции.Томск, 1983. С. 37-38.

22. Функции оппозиции «деревня-город» в художественном мире Пушкина // Молодые ученые и студенты - науке. Материалы научной конференции. Кемерово, 1986. С. 39-46.

23. Северная столица и конфликт с миром в жизни Н. В. Гоголя конца 1820-х гг. // Культура русского Севера: традиции и современность. Материалы к конференции. Череповец, 1990. С. 52-53.

24. Соотношение жанрово-стилевых традиций в литературном процессе 2-ой половины 1820-х-начала 1830-х годов // Традиции в контексте русской культуры. Материалы к конференции. Череповец, 1992. С. 55-56.

25. «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина как историко-литературный феномен // Рабочие материалы к международной научной конференции: Евроазиатский культурный диалог в коммуникативном пространстве языка и текста, посвященной юбилею профессора А. С. Янушкевича. Томск, 2004. С. 36.

Учебно-методические публикации

26. История русской литературы XIX века (вторая треть). Учебно-методическое пособие. (Рекомендовано Советом филологии УМО по классическому университетскому образованию в качестве учебно-методического пособия для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению 52300 и специальностям 021700 - «Филология», 021400 «Журналистика». Изд. 2-ое, доп. Кемерово, 2004. 58 с.

Размещено на Allbest.ru