1

Размещено на http://www.allbest.ru/

Универсальные образы и мотивы в реалистической эпике М.А. Шолохова

Специальность 10.01.01. - Русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Поль Дмитрий Владимирович

Москва 2008

Работа выполнена в Отделе новейшей русской литературы Института мировой литературы Российской академии наук

Научный консультант - доктор филологических наук Сергей Андреевич Небольсин

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Михаил Михайлович Голубков

доктор филологических наук, профессор Владимир Иванович Гусев

доктор филологических наук, профессор Иван Андреевич Есаулов

Ведущая организация: Московский педагогический государственный университет

Защита состоится «25» ноября 2008 года

в 15 часов на заседании Диссертационного совета Д 002.209.02 при Институте мировой литературы имени А.М.Горького по адресу: 121069, Москва, ул. Поварская, д. 25а.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Института мировой литературы имени А.М.Горького.

Автореферат разослан «______» __________________ ____________ года.

Ученый секретарь

Диссертационного совета

кандидат филологических наук О.В. Быстрова ___________________

Актуальность исследования

На наличии универсальных ценностей, строящих общность корневой системы, которая издавна обеспечивает культурам мира их родство, зиждется и целостность, и авторитет мировой литературы. Лев Толстой чувствовал это, когда говорил Н.Н. Страхову: «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее» Толстой Л.Н. Письмо Н.Н. Страхову. // Собрание сочинений: В 22 т. /Под ред. М.Б. Храпченко. - М.: Художественная литература, 1984. - Т. 19 - 20 Письма. 1882 - 1910. - С. 250.. От первообразов Платона и неоплатоников к гуманистической мысли Возрождения и Просвещению, Гёте и Шеллингу, Тейлору, Бенфею и Веселовскому, и далее уже к XX-XXI векам протянулась устойчивая научная традиция, позволяющая философски серьёзно говорить об универсалиях и исследовать далее их бытование в искусстве. Однако универсальное знает и множество ложных, механистичных или мистических интерпретаций как в науке, так и в художественном творчестве. Так, во фрейдизме очевиден чрезмерный интерес к патологии, в других течениях - к конструированию абстракций, не отражающих существенного в искусстве. Бытует и склонность к эксплуатации при исследовании художественных произведений их мнимого биологического начала. Известна и тенденция к построению художественного текста на основе универсалий, искусственно синтезируемых в целое на основе книжного опыта, не подтверждаемого действительностью.

Нынешний опыт литературоведения, обращающегося к диалектике индивидуального, национального и общечеловеческого, к диалектике изначального и современного, позволяет различать в универсальном и повторяемом ряд пластов: это пласты универсальных мотивов, «вечных образов», мифологический, «собственно» архетипический. Здесь установимы и схематически- элементарные соотношения, улавливаемые на уровне сугубой абстракции, и фольклорно-мифологические «первоэлементы», и основополагающие конфликты, свойственные древним эпопеям разных народов, и образы и мотивы величайшей общечеловеческой насыщенности и содержательности из крупных произведений классической литературы народов мира, и плоды творческой переработки, культивирования и наращивания этих начал в новейшем искусстве слова.

Обращение к универсалиям в литературном творчестве может быть связано с субъективными тенденциями к мифологизации бытия, отсюда - отчасти - и увлечение притчей, сказкой, символико-фантастическими построениями (Т. Манн, Г. Гарсиа Маркес, М.А. Булгаков, Л.М. Леонов в «Пирамиде»). Однако ныне очевидно и сугубо объективное, исторически детерминированное свойство «универсального»: оно необычайно рельефно и специфично проявляется именно в те периоды и эпохи, когда в судьбах наций, в строе их жизни происходят мощные тектонические сдвиги. В российском обществе ситуация надлома (начало XX века) обнажила всю глубину корневой системы бытия, то есть то, что и можно назвать архетипикой. Русская реалистическая проза названного столетия, в особенности творчество крупнейших её представителей (А.М. Горький, М.А. Шолохов, М.А. Булгаков, А.П. Платонов), изобилует литературными универсалиями во всех перечисленных выше разновидностях.

С точки зрения анализа универсалий и постижения сущности этого явления, художественный мир Шолохова представляет собой необычайно привлекательный для исследователя объект, так как писатель впитывал универсальное и из литературы, и из народного творчества, и из реальности, им непосредственно наблюдаемой. В высших своих проявлениях гений Шолохова приобрел черты всечеловечности, не утратив при этом национальных особенностей. Следуя Л.Н. Толстому, можно сказать, что именно глубина шолоховского эпоса сделала его родным для самых разных читателей.

Понимание соотношений общечеловеческого и национального в художественном мире Шолохова способно расширить представления об особенностях русской литературы и культуры, приблизить к более полному постижению универсального и национального в искусстве вообще и в литературе в частности; оно способно содействовать уяснению специфики явления универсалий и их бытования в литературе.

Новизна работы. Универсальные образы и мотивы литературы многократно рассматривались в литературоведении - как явление и как научные понятия - в работах А.Н. Веселовского, С.С. Аверинцева, Е.М. Мелетинского, А.В. Михайлова, В.И. Тюпы, Л.Ю. Фуксон и др.; на настоящее время в разных ракурсах проанализирована, осмыслена и переосмыслена (по сравнению с идеями К.Г. Юнга) такая категория, как «архетип»; продолжается исследование «вечных образов». Однако достижения науки в этих областях неравноценны. Феномен архетипа, например, подчас и ныне подвергается осмыслению или исключительно с точки зрения психоанализа, или на крайне разнородном материале и нередко весьма произвольно; фактически не рассматривался вопрос о соотнесённости архетипов с вечными образами. Очевидна необходимость рассмотрения всех универсалий, включая и архетипы и возникшие на этой или иной основе вечные образы, в их системной взаимосвязи и на художественно полноценном материале, коим и является прежде всего творчество гениев, которое универсалиями изобилует. Если же универсальное проявляет себя рельефнее всего в эпохи грандиозных социальных потрясений, то творчество Шолохова - естественный случай манифестации этой закономерности и уникальный материал для осмысления её значимости.

Проза Шолохова активно и плодотворно исследовалась в диссертационных и монографических работах Г.С. Ермолаева, Л.Ф. Киселёвой, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Е.А. Костина, Ф.Ф. Кузнецова, А.М. Минаковой, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Н. Семанова, С.Г. Семёновой и др. Однако наличие и проявленность универсалий в творчестве Шолохова не подвергались строго профилированному, сосредоточенному именно на этой проблематике, систематическому и интегральному обследованию и толкованию. В предлагаемом исследовании на материале произведений Шолохова (или с преимущественным вниманием именно к его наследию) впервые рассмотрены в системной связи между собой универсальные образы и мотивы, трактовка которых во многом определяет место Шолохова в русской реалистической эпике и в мировой литературе в целом.

Объект исследования - русская реалистическая эпика XX века, где творчество М.А. Шолохова занимает ведущее место и в силу этого является принципиально представительным за коренные тенденции развития реализма.

Предмет исследования - универсальные образы и мотивы, богато насыщающие и реалистическую эпику XX века, и классическую литературу предыдущих столетий. В качестве основного материала для анализа берутся не отдельные тексты, подчас различных писателей, а исследуются все художественные произведения наиболее крупного представителя реалистической эпики XX столетия - М.А. Шолохова.

Цель и задачи исследования:

Цель исследования - изучение сущности такого явления, как универсальные образы и мотивы в реалистической эпике XX века (на материале художественных произведений М.А.Шолохова).

Поставленная цель определила задачи исследования:

1.) Уточнение понятия «литературная универсалия», разработка понятия вечного образа, а также проблемы категориального аппарата, требующего использования при анализе устойчивых образов и мотивов.

2.) Исследование тенденций и способов художественного воплощения универсалий в русской реалистической прозе XX века (на материале прозы М.А. Шолохова).

3.) Выявление и классификация с точки зрения соотношения общечеловеческого и национального наиболее характерных для Шолохова групп (типов) героев.

4.) Выделение в реалистической эпике XX века наиболее распространённых групп конфликтов, соотнесение их с мотивами шолоховской прозы.

5.) Анализ выделенных в прозе Шолохова устойчивых мотивов с точки зрения присутствия в них общечеловеческого и национального и соотнесение с опытом других выдающихся художников слова.

6.) Уточнение представлений о творческом своеобразии Шолохова в контексте русской и мировой литературы XX века.

Методологическую основу диссертационной работы составили сравнительно-исторический, сравнительно-типологический и герменевтический методы. шолохов проза универсалия образ

Научной основой диссертационного исследования стали работы С.С. Аверинцева, В.В. Васильева, Б.М. Гаспарова, Н.К. Гея, В.И. Гусева, Г.С. Ермолаева, И.А. Есаулова, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Е.А. Костина, Ф.Ф. Кузнецова, Е.М. Мелетинского, А.М. Минаковой, А.В. Михайлова, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Н. Семанова, С.Г. Семёновой, В.И. Силантьева, В.И. Тюпы, М. Элиаде, К.Г. Юнга.

Гипотеза исследования состоит в предположении, что если такая категория, как «универсалия», не фиктивна и опирается на реально существующие в литературе явления и внутренние соотношения, то универсалии, по прямому смыслу этого слова как термина, способны быть обнаруживаемы в любой национальной литературе, а следовательно, и в русской, причём на любых исторически разнящихся этапах её развития. (При этом важно, что даже и крайние авангардные течения в литературе, настаивавшие на решительном разрыве с опытом прошлого, фатально и в изобилии воспроизводили извечные мотивы, вечные образы, архетипически-древние универсальные «структуры».) Естественно предполагать богатую насыщенность универсалиями и в реалистической эпике, соединяющей традиционность с решительным новаторством, что особенно значимо для литературы, создаваемой в эпоху всемирно-исторических сдвигов. Тогда именно наследие Шолохова и представляет собой наиболее эвристически содержательный предмет для осмысления. Если учесть, что целое Шолохова крупнее его отдельных произведений, то и шолоховская правда тоже не локальна, а всемирно значима.

Общерусская топика, насыщающая шолоховский художественный мир, заслуживает рассмотрения как часть топики мировой; это способно привести к дополнительному углублению и научного понятия «универсалия», и пониманию художественного мира Шолохова.

Теоретическая значимость исследования заключается в том, что диссертация обогащает представления науки о таких категориях и проблемах, как универсальные образы и мотивы, их виды; различие (или многообразие) аспектов универсальности; способы сращения универсального с историческим; «оживление» априорно-универсального художественно-творческим и т.п.; в исследовании возможностей и пределов использования категорий «архетип» и «вечные образы» в литературоведческом анализе. В реалистической эпике XX в., и прежде всего в прозе Шолохова, были выявлены, проанализированы и систематизированы типы героев и мотивы, являющиеся универсальными для всей мировой литературы либо характеризующие общее своеобразие лишь русской художественной традиции, взятой в целом, и одновременно самобытность собственно шолоховских творческих решений при освоении универсалий.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его результаты могут быть использованы при разработке и написании программ, учебников, учебных пособий; при чтении лекций, проведении практических занятий по специальностям «Филология», «Русский язык и литература» и другим смежным дисциплинам.

Достоверность и обоснованность результатов исследования обеспечены отбором наиболее авторитетных теоретических установок и методологических принципов, ориентацией на наиболее перспективные достижения шолохововедения, всесторонним освоением собственно художественного материала, составляющего предмет диссертации.

Апробация результатов исследования осуществлялась в 2002-2008 гг. на международных и региональных научных конференциях, семинарах: Международная научно-практическая конференция, посвящённая 100-летию со дня рождения М.А. Шолохова (Юбилейные Шолоховские чтения), «Творчество М.А. Шолохова в контексте мировой литературы» (РГУ, Ростов-на-Дону, Вешенская), «Шешуковские чтения» (Москва, МПГУ), «Русская литература XX века. Типологические аспекты изучения» (Южно-Российские чтения) (РГУ), Международная научная конференция к 100-летию со дня рождения профессора Н.И. Кравцова «Российская славистическая фольклористика: пути развития и исследовательские перспективы» (МГУ), международная научная конференция «Диалог культур Востока - России - Запада в образовательной среде» (Москва, ИХО РАО), международная научная конференция «Современность русской и мировой классики» (ВГУ, Воронеж), Седьмая Международная научно-практическая конференция «В.В.Кожинов - выдающийся критик, литературовед, историк, философ XX века» (АГПУ, Армавир) и др.

Основные положения диссертационного исследования были использованы при разработке учебно-методического комплекса факультативного курса «Российская цивилизация» для студентов высших учебных заведений (программа, курс лекций, рабочая тетрадь с практическими заданиями, контрольно-измерительные материалы в виде тестов). Были опубликованы монографии «Проблемы поэтики и эстетики М.А. Шолохова», «Универсальные образы и мотивы в русской реалистической прозе XX века (художественный опыт М.А.Шолохова)», статьи в периодической печати.

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из Введения, трёх глав основной части, Заключения и Списка использованной литературы, состоящего из 432 позиций. Примечания и ссылки даны в конце каждой части работы. Объём диссертации - 285 страниц.

Основное содержание работы

Во Введении освещается история вопроса, определяются объект, предмет и цели исследования, формулируются его гипотеза и основные методологические принципы, обосновывается актуальность поставленной проблемы; излагаются общие взгляды автора на соотношение универсального (общечеловеческого) и национального в литературе. Подвергается осмыслению вопрос о том, в какой мере анализ художественных текстов с точки зрения присутствия в них архетипической основы плодотворен и позволяет выделять для дальнейшего углублённого и детального рассмотрения устойчивые национальные и общечеловеческие образы и мотивы.

Изучение универсального в литературе имеет длительную историю. Долгое время и с разных сторон человеческая мысль в философии, культурологии и в собственном самосознании искусства (Платон как философ и поэт, Овидий в «Метаморфозах», неоплатоники, гуманисты Возрождения, просветители, Шиллёр и Гёте, Л.Н. Толстой и Р. Тагор, Юнг и Тейлор, Блок и Пастернак) настойчиво обращалась к этой проблематике, рассматривая различные проявления универсального в культуре, психике человека и в окружающей действительности. Сам ход развития гуманитарной науки (и её интернационализация в особенности) подготовил появление представлений об универсальных категориях в искусствознании и в литературоведении. Однако использование универсалий в литературоведческом анализе требует особой осторожности. Так, теории приверженцев формального подхода к литературным универсалиям (например, П. Хогана) могут применяться при исследовании произведений писателей, сосредоточившихся на внешнем совершенстве своих творений; но формально-структурные концепции и подходы к художественному бессильны при осмыслении шедевров мировой литературы.

Во Введении намечаются основные подходы к изучению универсалий в русской реалистической прозе XX столетия - как универсалий общечеловеческих (конфликты поколений, мотивы мести и прощения, образы возлюбленной и девы-воительницы, матери, защитника и др.), так и глубоко национальных (странника-правдоискателя, братской любви и т.д.). Эта типология определяет направления исследования как прозы Шолохова, так и всей реалистической эпики.

В первой главе «Историческое и универсальное в образной структуре прозы М.А. Шолохова» рассмотрена одна из важных сторон реалистической эпики XX века - соотнесённость в художественном произведении исторического и сверхисторически-всемирного; исследуется образная система шолоховской прозы - преобразователи (герои-творцы), странники, защитники, хранители, возлюбленные.

В первом разделе - «Герои-творцы» - выявляются типологические черты героя-преобразователя, соотносимого с имеющим давнюю историю в мировой литературе типом культурного героя. Социально-политические потрясения способствовали весьма резкому проявлению архетипики в русской реалистической прозе XX столетия, которая закономерно дала и множество фундаментально значимых образов героев-преобразователей (произведения Булгакова, Фурманова, Серафимовича). Подобно писателям из «Кузницы», «Лефа» и «Молодой гвардии», Шолохов находил героев-преобразователей исключительно среди большевиков, но в отличие от современных ему прозаиков не создал, например, развёрнутого образа Ленина. Вождь революции предстал в шолоховской прозе или в виде сказочного богатыря во сне Мишки из «Нахалёнка», или в суждениях и толках непросвещённых казаков в «Тихом Доне», что в целом было характерно для России 20-х - 30-х годов XX века, именно так, архетипически-мифологично воспринимавшей вождя мировой революции.

Достаточно развёрнуто, хотя и будучи взяты с исключительно невысокого социального уровня, представлены герои-творцы в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине»: Котляров, Кошевой, Штокман; Давыдов, Размётнов, Нагульнов. При этом архетипически-древнее, издавна соотносимое с героем-преобразователем, проявилось в Нагульнове не только в чертах его облика (хищное ястребиное лицо), отдающих праисторическим тотемизмом. Дело и не только в том, насколько напоминает весьма устойчивую общность из мировой литературы - король и шут, культурный герой и трикстер - наличие у Нагульнова спутника и «друга душевного» деда Щукаря. Налицо большее: ко временам архаической древности восходят сами методы, используемые Макаром для организации колхоза. Они основаны не на законе, а на принципах родовой ответственности и физическом принуждении. Например, такова готовность героя расстрелять одного-двух, но заставить остальных выйти в поле, не дав пропасть земле. Это особая земледельческая правда, отрицающая какое бы то ни было «цивилизованное судопроизводство», и в этом отношении Макар родствен другому литературному герою - фурмановскому Чапаеву. Поведение Нагульнова архетипично, непререкаемым авторитетом для него, как и положено культурному герою, является внешняя божественная сила - партия, частью которой он в то же время себя ощущает.

Во второй книге в образе Нагульнова его архетипическая основа оказалась едва заметна; больше внимания было уделено внутреннему миру героя. Исчез прежний напор Макара, появилась рассудительность, чему немало способствовало новое районное руководство в лице Ивана Нестеренко с «гоголевской доминантой на добро» Семёнова С.Г. Мир Михаила Шолохова. М.: Наследие, 2006. - С. 184-185.. Во второй книге романа «Поднятая целина» тип героя-преобразователя, очевидно, исчерпал себя для Шолохова и перестал быть насущно интересен писателю.

В «Судьбе человека» и в главах из неоконченного романа «Они сражались за родину» Шолохов вновь возвратился к прежней картине мира как потока жизни, в котором нет места самочинно действующим героям-преобразователям.

В разделе втором - «Образ странника» - рассмотрен ещё один весьма важный для русской и мировой литературы тип героя. При осмыслении его в широком контексте (библейские персонажи, странствующие годами по пустыне, «блудный сын», апокрифический «вечный жид», Дон Кихот, Иван Флягин, отец Сергий) удаётся выявить следующие типологические черты странников у Шолохова: они, за исключением рассказа «Судьба человека», близки к преобразователям и даже выполняют разрушительную функцию, что не характерно для русской культуры, ибо в ней странствия героев традиционно направлены на поиск и утверждение истины. Отношение к странникам менялось у Шолохова на протяжении всего его творчества. Если в «Донских рассказах» - и это одно из свойств молодой советской литературы - герои в основном становятся странниками в результате разрушения семьи, то в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» странники сознательно выбрали свой путь ради изменения миропорядка. Прежде всего это - Осип Давидович Штокман, который не только преобразователь, но и странник, и этим он близок и дорог писателю. Наиболее последовательным и верным учеником Штокмана из числа жителей хутора Татарский является Валет, у которого нет семьи и каких-либо сильных привязанностей. Также близки Штокману Бунчук и Гаранжа.

В образе Евгения Листницкого тоже есть черты странника: он добровольно переводится из гвардии на фронт в действующую армию, затем уходит с Корниловым в Ледовый поход. Впрочем, в жизненных ориентациях Евгения на этом пути много не столько самобытно-природного, сколько почерпнутого из книг. Умом, а не сердцем судит себя Листницкий, для которого победа, как и для Штокмана, Абрамсона и им близких, - это торжество идеи над жизнью, уничтожение всего того, что противоречит книгам и партийным программам. В принципиально важном для писателя конфликте ума и сердца, иррационального и рационального, Шолохов признаёт правоту сердца.

Как и в «Тихом Доне», странники «Поднятой целины» тоже вносят брожение в упорядоченный мир донского казачества. Странник-большевик Давыдов (пришлый на хуторе, бывший матрос) и странники-контрреволюционеры (Половцев, Лятьевский) в равной степени нацелены на изменение социального уклада. Но если говорить о развитии темы, то сознательный отказ Половцева от борьбы, от бесконечных перемещений, как и сближение Давыдова с казаками, его решение создать семью с Варькой Харламовой - всё это свидетельствовало об отказе героев от пути странника. Очевидно, что Шолохов пятидесятых годов не приемлет странствия героев ради социального, красного или белого, преобразования действительности. На этой усмотренной нами линии закономерно, что главный герой «Судьбы человека» странствует не по своей охоте, а в силу сложившихся обстоятельств. Андрей Соколов не стремится переделать мир, и этим он приближается к русской традиции странничества. Для него странствие - длительный путь духовного восхождения, причём без какого-либо самолюбования и самовосхваления: «на то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы всё вытерпеть, всё снести, если к этому нужда позвала» Шолохов М.А. Судьба человека: Рассказ. // Шолохов М.А. С.с.: В 8 т. - М. 1985. - Т. 7. - С., 536.. Андрей проходит тернистый путь страданий, в результате чего он стал «настоящим человеком», то есть обрёл Самость, если обратиться к архетипу, получившему особое внимание со стороны С.С. Аверинцева в его статье о К.Г. Юнге. (Впрочем, обозначение через слово «самость» не чего иного, как личностной полноценности, имеет место и в лексикографии В.И. Даля.)

Несомненно, что герой-странник ближе Шолохову, чем герой-преобразователь. И если в начале своего творчества Шолохов отобразил странничество как общественное явление, связав с ним, что не было свойственно русской культуре, функцию социального переустройства, то во второй книге «Поднятой целины», а особенно в рассказе «Судьба человека» и в отрывках из романа «Они сражались за родину» Шолохов выделил в странничестве вектор духовного совершенствования, что русской традиции было присуще изначально.

В разделе третьем - «Герои-защитники» - исследован тип героя, задолго до Шолохова представленный и в былинах о богатырях (киевский цикл), и в русской классической литературе: у А.С. Пушкина («Рославлев», «Полтава», «Перед гробницею святой»), у М.Ю. Лермонтова («Бородино»), у А.К. Толстого («Князь Серебряный»), у Н.В. Гоголя («Тарас Бульба») и Л.Н. Толстого («Севастопольские рассказы», «Война и мир»). Серьёзную трансформацию образ данного героя претерпел в XX столетии, когда в условиях гражданской войны относительными оказались многие измерения, которые, как правило, формируют тип защитника: воинский долг, присяга, личная доблесть, честь и т.д.

Уникальность ситуации в России XX в., когда боевые действия сопровождались грандиозными социальными потрясениями и преобразованиями, способствовала тому, что военная тема, как и историческая вообще, получила ещё и архетипическое звучание. В произведениях Симонова, Твардовского, Шолохова и других писателей, трактовавших военную тематику, зачастую, помимо их рациональных намерений, обнаруживаются универсалии, характерные для русской и мировой литературы.

В «Донских рассказах» и в «Тихом Доне» Шолохов скорее на стороне Гаранжи и Бунчука, желающих поражения своему Отечеству, чем на стороне их противников Калмыкова и Листницкого, хотя в человечески-личностном отношении эти образы полнокровны, полновесно-типичны и даже архетипичны. Обращаясь к героям, утверждающим нерушимость воинского долга, Шолохов не славит их, но отдаёт должное их мужеству и стойкости. В третьей книге романа в «стариковатом вахмистре», честно выполняющем ратный долг, Шолохов дал яркий, хотя и эпизодический образ защитника (в духе старого офицера Рено из романа «Неволя и величие солдата» Альфреда де Виньи или капитана Тушина из «Войны и мира»). Перед нами яркий пример сугубого архетипизма - чужеродного, однако, неумолимого общему ходу событий. В «Тихом Доне» автор оставляет за каждым из героев, в том числе и за белогвардейским вахмистром, право на собственный выбор, но индивидуальная правота подчас оказывается не слита с общей правдой, а выступает как осколок некогда слитного универсального целого; и её место в новом целом автор видит зорко. Это касается и таких потомственных военных, как Листницкие.

При сопоставлении «Тихого Дона» с романом «Война и мир» очевидно сходство отца и сына Болконских, с одной стороны, и Николая Алексеевича и Евгения Листницких - с другой. Здравый рассудок и весьма солидный возраст, ранняя смерть жены и вынужденное её замещение в воспитании сына, деятельный характер и грубоватая прямота, сочетающаяся с готовностью оказать помощь (например, поведение Листницкого-отца во время болезни дочери Аксиньи), боевой опыт - всё это, как и трепетное отношение к воинской чести, сближает Болконского-отца и старого Листницкого. Общим же у Андрея Болконского и Евгения Листницкого является скептическое отношение к происходящим вокруг них событиям, независимость суждений, трагическое одиночество.

Изображение семьи Листницких, до известной степени перекликающееся с линией Болконских у Толстого, было нужно Шолохову - если только опора на традицию или прецедент продумывалась писателем, - очевидно, как знак серьёзной, за полвека или даже век, деградации дворянства. Писатель не принимает таких, как Листницкие, считает их анахронизмом, а культуру, ими представленную, надуманной и оторванной от жизни. Герой-защитник не интересен писателю, хотя и представлен как одна из составных частей воссоздаваемой реальности войны. Тем не менее, считая убеждения белого офицерства и генералитета исторически эфемерными, Шолохов не уклоняется здесь в сатиру или в нигилистическое упрощение. (Даже эпизод с не в меру прославленным Крючковым лишён сатирического настроя.) «Личная правда» Листницких и им подобных заслуживала реалистической полноты воссоздания, что писатель ей внутри своего художественного мира и обеспечил.

В «Поднятой целине» Шолохов, как и в «Тихом Доне», только более явно, столкнул разные точки зрения на Первую мировую и гражданскую войны. Для Половцева с Первой мировой войной связаны лучшие страницы его жизни: боевое товарищество, защита Отечества, как он это понимает; напротив, гражданская война - постыдная, сопровождаемая предательством. Прямо противоположен Половцеву Нагульнов: Первая мировая есть война империалистическая, постыдная для героя, и наоборот - война гражданская как справедливая являет в его жизни самое светлое воспоминание. Здесь симпатии писателя на стороне Макара.

Принципиально новый этап в раскрытии образа защитника в творчестве Шолохова связан с Великой Отечественной войной. И в этом плане закономерна сцена со знаменем в романе «Они сражались за родину»: в ней в традициях русского офицерства, тех же Листницких и Половцева, знамя - святыня, которую необходимо беречь и защищать. Здесь Шолохов обнаруживает бесспорно точное художественное чутьё на историческую логику в преломлении архетипического.

В разделе четвёртом - «Герои-хранители» - исследован один из наиболее архаичных в мировой литературе типов героя. Двадцатое столетие стало испытанием для множества традиций (с болью, с сомнением в неизбежности или оправданности хода дел прощались с героем-землепашцем, героем-патриархом, с идеалом родового семейного гнезда К. Гамсун, М. Митчелл, У. Фолкнер), тогда как в русской литературе послереволюционных лет («Пролеткульт», РАПП, ЛЕФ) был поставлен под сомнение сам тип героя-хранителя. В ранних произведениях Шолохов, сочувствовавший большевикам, давал читателю возможность воспринимать традиции и их защитников как пережиток прошлого. Лишь отказ от слепого следования традиции может ввести героя в новую жизнь, наполнить её смыслом (Гаврила из рассказа «Чужая кровь»). Однако в «Тихом Доне» Шолохов представил сразу несколько типов героев-хранителей и дал им иную трактовку, нежели в «Донских рассказах». Прежде всего это люди старшего поколения, хранящие древнюю родовую казачью честь: уже упоминавшийся генерал Листницкий, который ведёт образ жизни, традиционный для русского помещика; молодцеватый старый казак, прискакавший в хутор Рыбный поднять хуторян на восстание, или всеми уважаемый Герасим Болдырев, или старик Богатырёв, идущий под конвоем позади всех обречённых на расстрел «величавой тяжеловатой поступью». И если в этих героях, казачьих патриархах, можно увидеть близость к архетипу «старого мудрого человека», то к тому же роду персонажей относится и Гришака, последний вместе с Мелеховым хранитель казачьей доблести и славы.

Если в «Донских рассказах» роль хранителя играют по преимуществу мужчины, то в «Тихом Доне» всё чаще в этом качестве начинают выступать и женщины. Образ матери, хранительницы вечных ценностей (семьи, домашнего очага, милосердия), - один из центральных в романе «Тихий Дон». Мать для Шолохова воплощает прочность, незыблемость бытия, и поэтому ущемление матери есть знак социального и нравственного неблагополучия. Множество родственных друг другу образов позволяют увидеть у писателя собирательный образ матери, одинаково оплакивающей гибель своих как «белых», так и «красных» сыновей. Этот образ наиболее архетипичен в романе, то есть прямо восходит к архетипу извечному, общечеловеческому. Исследование показывает, что и в «Поднятой целине» именно мать становится единственным полноценным оберегателем традиционных ценностей. При всём том, что сам писатель романом в целом поддерживает новый колхозный строй, он ни разу не ставит под сомнение авторитет и достоинство «архаичной» матери.

В главах из романа «Они сражались за родину» вновь, как и в «Тихом Доне», появится хранитель народной мудрости старик Сидор, который на фоне «вяза патриаршего возраста» объяснит репрессии конца 30-х годов проявлением негативных качеств народа, «ударившегося в политику». Но всё-таки главным оберегателем традиций и в поздней прозе Шолохова осталась мать. Уже упомянутый Сидор так определяет сущность родительницы: «мать - это корень, а отцы - дело такое, одним словом всякое» Шолохов М.А. С.с.: В 8т. - М., 1986. - Т.7: Они сражались за Родину: Главы из романа. - С., 43.. В этих словах много пожившего и повидавшего старика заключено и народное, и шолоховское видение матери.

В прозе Шолохова произошло перераспределение акцентов в соотношении мужских и женских образов хранителей традиций, и постепенно место оберегателей традиционного заняли исключительно матери, что отражает изменения, происшедшие в народном бытии.

В разделе пятом - «Образ возлюбленной» - на фоне литературы XX столетия прослежены изменения, которые данный тип героини претерпел у Шолохова. В партизанском отряде Левинсона у А.А. Фадеева («Разгром»), на комсомольской работе (Н.А. Островский, «Как закалялась сталь»), на фронтах гражданской войны (В.В. Вишневский, «Оптимистическая трагедия», Б.А. Лавренев, «Сорок первый») женщина, боевая подруга, в образе которой не без известной логики обнаруживали себя черты выделенного некогда Юнгом и Кереньи «архетипа Коры» (мифической воительницы), на равных с мужчинами боролась за утверждение нового строя. В столкновениях между очень давним (языческой архаикой) и не столь давним прошлым (патриархальные христианские ценности), в конфликте между любовью и долгом заявлял о себе новый тип героини - самостоятельной женщины из народа или дворянки, сознательно рвущей со своим прошлым (А.Н. Толстой, «Гадюка») и сочетавшей в себе возлюбленную с воительницей. В «Донских рассказах» Шолохов вполне разделял этот взгляд на возлюбленную как на боевую подругу; но он показал и иных героев и героинь (Нюрка и Васька из «Кривой стёжки», Анна из «Двухмужней»), для которых значимы совершенно внеклассовые чувства любви, ревности и мести.

Все образы возлюбленных в «Тихом Доне» отличны друг от друга. Общим является их конфликт со сложившимися устоями, но и он варьируется. Все «книжные» героини - Анна Погудко («боевая подруга»; «красивая смерть» почти по Багрицкому), Лиза Мохова (женщина декаданса), Ольга Горчакова («тургеневская женщина») - заметно уступают Аксинье, образ которой в наибольшей степени воплощает природное начало. (Несколько особняком стоит Дарья, чей подчёркнутый биологизм превалирует над собственно любовью, хотя бы и не безгрешной, которой живёт Аксинья.)

В образе Аксиньи Шолохов неоднократно подчёркивает, как он отмечает их наличие и у Григория, такие черты, которые можно было бы назвать «звериными». Природное, телесное представлено в героине настолько полно, что оно стало одним из главных способов обозначения её индивидуальности, среди прочего и в любви. Конфликт Аксиньи с Натальей закономерен как борьба стихии и порядка, а для Шолохова это ещё и столкновение возлюбленной и матери.

Образ возлюбленной играет значительную роль и в «Поднятой целине». Сильные, смелые, самостоятельные, не боящиеся ни молвы, ни новой власти Лушка Нагульнова, Марина Пояркова и в некоторой степени Дарья Куприяновна - это образы с давней литературной предысторией.

В ретроспективе Марина Пояркова и Лушка Нагульнова связаны с укоренённой в архаике традицией, давшей когда-то женщин-богатырш - от древнегреческих амазонок до русских поляниц. То, что наиболее воинственные героини-возлюбленные, Лушка и Марина - спутницы именно коммунистов, которые ещё не вышли окончательно из пламени гражданской войны, закономерно. Таким, как Макар, и в некоторой степени Андрей, и нужны боевые подруги, не способные, да и не желающие создать полноценную семью.

Во второй книге образ боевой подруги писателя не привлекает. Лушка «умирает» - превращаясь из своевольной казачки в жеманную, испорченную городом жену инженера, «толстую», «фасонисто», «по-городскому одетую бабёху». Марина незаметно исчезает, а вместо неё появляется Дарья Куприяновна, в которой нет и десятой доли той независимости суждений и действий, что присуща Марине в первой книге.

Происшедшие во второй книге забвение Марины и развенчание Лушки не случайны: для писателя, да и для общества в пятидесятые годы боевые подруги перестали быть значимы и интересны, вновь насущными стали проблемы семьи.

Если в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» неприятие книжности и неискренности в личных отношениях героев утверждалось исподволь, по контрасту (Наталья Мелехова, Аксинья Астахова, Анна Погудко - Лиза Мохова и Ольга Горчакова; Лушка Нагульнова в хуторе - Лушка Нагульнова в городе), то в «Судьбе человека» и в главах из романа «Они сражались за родину» писатель прямо заявляет об этом. «Смирная», «весёлая», «тихая», «ласковая», «угодливая и умница» - в этих словах Андрея Соколова о своей жене кроется не только его, но, очевидно, и авторский идеал жены. В незаконченных главах из романа «Они сражались за родину», на примере семей Стрельцова и Звягинцева, Шолохов категорично отрицает книжную любовь.

Увлекшись образом боевой подруги, Шолохов в полной мере показал, или приоткрыл через доступную ретроспективу, архетипический характер этого образа. С укреплением в прозе писателя «мысли семейной», что отражало объективные процессы в русской жизни и литературе, Шолохов отошёл от исключительно архетипического прочтения образов возлюбленных, отдав предпочтение традиционным ценностям семьи.

В шестом разделе - «Универсальное и национальное в изображении Шолоховым исторических деятелей» - шолоховская трактовка исторических фигур рассмотрена на широком фоне в сопоставлении с классиками XIX и XX вв. (А.К. Толстым, А.Н. Толстым, М.А. Булгаковым). Среди творческих решений в этой области самое заметное место занял - не по объёму, а по силе определённости в трактовке - образ Сталина, наиболее архетипичный из всех образов исторических лиц, созданных в литературе за последнее время. Мудрость и непогрешимость вождя, многократно воспетые в литературе при его жизни, и его же демонический характер - в оценке его действий посмертной литературой - косвенно указывают на соотносимость данного образа сразу с двумя, если рассуждать по Юнгу, архетипами: Тени и Мудреца. В любом случае перед нами образ из универсального ряда, стоящий на уровне Ивана Грозного и Петра I.

Для Шолохова, которому было свойственно в высшей степени государственническое мышление, Сталин и являлся воплощением государства. Эволюция же этого образа примечательна. В художественном мире «Поднятой целины» образ вождя подан через фольклорно-мифологическое восприятие простых казаков, в сознании которых Сталин - скорее не столько реальное историческое лицо, сколько представление о чём-то значительном, сохраняющемся в памяти как чудо, что хорошо заметно во время дискуссии об имени колхоза в Гремячем Логу. В незаконченном романе «Они сражались за родину» Шолохов предпринял попытку постигнуть Сталина-человека, отказаться от архетипической подачи образа вождя, но так и не смог её осуществить. В прозе Шолохова вождь предстал как продолжение сугубо архетипических линий, легендарное в его образе превалировало над историческим.

Здесь полезно сопоставление опыта Шолохова с булгаковским видением и решением той же проблемы. При обращении к «Мастеру и Маргарите» может напрашиваться, как это было неоднократно отмечено и принято критикой разных направлений (В. Кожинов, М. Чудакова), параллель между Воландом и Сталиным. Такая параллель, если проверять её на эвристичность, объяснима или тем, что Воланд изначально и был задуман как некий мифологизированный портрет лично Сталина; или же тем, что для художника Воланд обозначает любую власть, которая «не от Бога», а потому эта фигура если и напоминает о Сталине, то уже объективно, вне намерений писателя. Так или иначе Воланд, в котором названные критики угадывали Сталина, оказывается фигурой предельно мифологизированной. И если у Булгакова видение власти как мифической силы носит книжный, интеллектуальный характер, то шолоховский мифологизм в подаче и восприятии вождя - сугубо крестьянски-сказочный. И Шолохов, очевидно, чувствовал, что именно такой вождь нужен народу. Необходимость подобного восприятия своей личности хорошо осознавал, вероятно, и сам Сталин: реалистически-бытовой свой портрет, как в «Батуме» Булгакова, он принять не мог.

В завершение первой главы констатируется, что вслед за пушкинской «Капитанской дочкой», предвосхищая и намного перекрывая, хотя и не умаляя «Доктора Живаго», Шолохов в «Тихом Доне» с эпическим размахом Гомера представил историю разлада общества, воссозданную в измерениях, соотносимых с мифом.

Во второй главе - «Национальное и общечеловеческое в системе мотивов прозы М.А. Шолохова» - в широком историко-литературном контексте рассмотрены такие мотивные комплексы, как родовой, любовный, братоубийства и братолюбия, библейский, политический.

В разделе первом - «Проблематика родовых отношений в системе шолоховских мотивов» - подвергается анализу трактовка писателем ценностей рода и семьи. От раннего рассказа «Коловерть» до «Тихого Дона» и «Поднятой целины» прослеживается у Шолохова исконный, восходящий к древнейшим временам, мотив поклонения земле-кормилице. Не крайняя степень нужды, а именно зов земли толкает Крамскова-старшего из рассказа «Коловерть», или же безымянных крестьян из «Тихого Дона», на самочинный захват пустующей земли. В этом же ряду окажется и любовь Григория к запаху пашни, земли, навоза, и страсть к хозяйствованию на земле у Островнова из «Поднятой целины». В шолоховских произведениях о гражданской войне («Родинка», «Шибалково семя») упоминается, хотя и в рамках исторически реального парадокса, крайне архаичный обряд клятвенного поедания земли. Клятва землёю - это ещё одно свидетельство активизации архаичнейших, дохристианских пластов человеческого сознания в годы революции и гражданской войны. В прозе Шолохова заметно, однако, и постепенное угасание мотива земли: к жене и детям, но не к земле стремятся вернуться шолоховские солдаты, бывшие колхозники, из романа «Они сражались за родину». Проза Шолохова может быть рассмотрена как свидетельство и силы, и постепенного исчерпания верховного авторитета одной из самых древних культурных ценностей человечества.

Ко временам архаики восходит и обычай родовой мести, у Шолохова характерный как для красных, так и для их противников. В «Донских рассказах» герои мстят за причинение вреда своему хозяйству («Смертный враг», «Пастух») или же за донесение властям («Коловерть», «Батраки»). В «Тихом Доне» мотив мести возникнет и в ретроспективном рассказе о Пантелее Мелехове, и в описании взаимоотношений Мелеховых и Астаховых, и как важнейший побудитель к действию для двух бывших товарищей Григория - Митьки Коршунова и Михаила Кошевого. Тем не менее в «Тихом Доне» Шолохов не приемлет месть, считая её губительной для человека, что подчёркивается её категоричным неприятием женщинами из мелеховского рода - Ильиничной и её дочерью Евдокией.

Исследование показывает, что в мире романа «Поднятая целина» есть герои как утверждающие, так и отвергающие принцип родовой мести (а это, очевидно, мир не измышленный, но реальный). Нагульнов, в отличие от Кошевого, не мстит по личным мотивам, месть для него пережиток прошлого. Для другого же хуторского активиста Давыдова раскулачивание - как раз своеобразное возмездие миру капитала за все свои унижения из времён далёкого детства. У Половцева, как и у Нагульнова, в основе поведения лежит исключительно идейное неприятие своих врагов. Некоторое сочувствие или нейтральные интонации по отношению к мести в «Поднятой целине» (рассказ Аржанова) не могут изменить в целом отрицательного отношения к ней со стороны Шолохова. От мести, как и Мелехов, сознательно откажется Размётнов. В «Науке ненависти», в «Судьбе человека», в главах из романа «Они сражались за родину» Шолохову, как и Пушкину, чужда жестокость по отношению к поверженному врагу, слепая и по сути трусливая (этот мотив восходит и к фольклору, и к литературе античности). Старается избегать писатель и пренебрежительного отношения к противнику или антагонисту: в своём герое он этого не приемлет.