Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения

Размещено на http://www.allbest.ru/

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения

Специальность 10.01.01 - русская литература

доктора филологических наук

Приказчикова Елена Евгеньевна

Екатеринбург, 2010

Работа выполнена на кафедре древней литературы ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького».

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор Блажес Валентин Владимирович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Щенников Гурий Константинович

доктор филологических наук, профессор Абрамзон Татьяна Евгеньевна

доктор филологических наук, доцент Ложкова Татьяна Анатольевна

Ведущая организация: ГОУ ВПО «Сибирский федеральный университет»

Защита состоится «13» апреля 2010 г. в 11 часов на заседании диссертационного совета Д 212.286.03 по защите докторских и кандидатских диссертаций при ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького (620000, г. Екатеринбург, пр. Ленина 51, ком. 248).

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького».

Автореферат разослан « » _____ 2010 г.

Ученый секретарь диссертационного совета, доктор филологических наук, профессор М. А. Литовская

литература просвещение культурный мифотворчество

Общая характеристика работы

Актуальность работы. XVIII век занимает исключительное место в истории русской литературы. «Великий взрыв XVIII века» (термин Ю. М. Лотмана) определил ситуацию культурного и литературного развития России до XX века включительно. Особый интерес в этой связи вызывает вторая половина XVIII века, которая справедливо характеризуется как «золотой век истории культуры, век Просвещения». Найдыш В. М. Философия мифологии. М., 2002, «Гадарики».- С. 410.

В это время не только в Европе, но и в России осуществляется проект модерн, предполагающий существование искренней веры, что «искусства и науки будут способствовать не только покорению природы, но и пониманию мира и человека, нравственному самосовершенствованию, справедливости общественных институтов и даже счастью людей». Хабермас Ю. Модерн - незавершенный проект // Вопросы философии, 1992, № 4 - С. 45. В русском Просвещении проект модерн охватывает, главным образом, период 60-80-х годов XVIII века, который, в соответствии с периодизацией П. Н. Беркова, является одновременно «и периодом русского Просвещения, и периодом (последним) «просвещенного абсолютизма» в России. Берков П. Н. Основные вопросы изучения русского просветительства // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века, М.- Л., «Издательство Академии наук СССР», 1961 - С. 15. Данный период высокого Просвещения, представляющий собой последний этап развития русского просветительства, в качестве своей верхней границы имеет эпоху 1812 года и Заграничные походы русской армии. Ю. М. Лотман, говоря о верхней границе эпохи Просвещения, отмечал: « …Наполеон подвел черту под оптимистическими надеждами эпохи Просвещения». Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры XVIII - нач. XIX вв.: В 5 т., Т. 4, М., «Языки русской культуры», 1996.- С. 20. В литературном плане это соответствует периоду становления романтизма как литературно-эстетического направления и формирования единого русского литературного языка.

В России «проект модерн» был подготовлен новым отношением к литературе, которая во второй половине XVIII века перестает быть «культурой единого текста» (сакрального, образцового), но превращается в «культуру различных грамматик» в зависимости от существования множества различных субкультур (масонская, вольтерьянская). Хренов Н. А., Соколов К. Б. Художественная жизнь императорской России (субкультура, картина мира, ментальность) СПб., Алетейя, 2001. При подобном «плюрализме картин мира» каждая из этих субкультур предлагала свою концепцию идеального бытия человека, развивалась по собственной логике и имела свою литературу. Как следствие, в России второй половины XVIII века создается «культурное многоязычие» (термин Ю. М. Лотмана), постепенно разрушающее автономность эпохи классицизма, когда «каждый текст, жанр, поэтическая личность стремилась как бы занять свое место, определить его, отделить себя от других, закрепить свою специфику и утвердить ее как «наиболее правильную» (если не единственно возможную) по отношению к другим». Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры XVIII - нач. XIX вв.: В 5 т., Т. 4, М., «Языки русской культуры», 1996 - С. 144.

В результате в 70-е годы XVIII века «начинает заметно ощущаться тенденция к реальному спаиванию культуры в одно целое». Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века //Из истории русской культуры XVIII - нач. XIX вв.: В 5 т., Т. 4, М., «Языки русской культуры», 1996 - С. 145. Это стремление к синтезу наиболее отчетливо проявляют себя в истории русского литературного языка XVIII века, когда, по мнению В. М. Живова, уже в 40-х годах XVIII века исчезает прежний антагонизм между церковнославянским и новым (гражданским) русским литературным языком. Впоследствии это приводит к «возникновению единой словесности, объединяющей в себе светские и духовные сочинения, а в языке - к развитию единого литературного языка, сочетающего церковнославянское и русское начало». Живов В. М. Язык и культура в России в XVIII века. М., «Языки русской культуры», 1996.- С. 418.

Один из основных вопросов, связанных с литературной ситуацией эпохи Просвещения в России, это вопрос об элементах, скрепляющих между собой литературную систему в условиях наметившегося синтеза, когда старая жанрово-стилевая модель действительности, предложенная эстетикой классицизма, фактически уже перестает обеспечивать ее целостность.

В подобных условиях высокую значимость приобретает так называемая «альтернативная литература» (Г. Гачев), к которой обычно относят мемуарно-автобиографическую, дневниковую, эпистолярную литературу. Применительно к этой литературе в гуманитарных науках используются различные термины: источники личного происхождения у историков, «эгодокументы» (Н. Пушкарева), «автодокументы» (И. Савкина), «субъективный жанр» (Ю. Н. Солонин). В нашем исследовании данная литература будет определяться как литература мемуарно-эпистолярная. Однако применительно к литературной ситуации XVIII века к мемуарно-эпистолярной литературе могут быть отнесены путевые записки, трансформировавшиеся к последней трети XVIII столетия в жанр литературного путешествия.

В мемуарно-эпистолярной литературе намечается попытка выхода за пределы традиционной для литературного сознания I половины XVIII века одо-сатирической парадигмы, о которой писала О. Лебедева. Лебедева О. Б. История русской литературы XVIII века. М., «Высшая школа. Издательский центр «Академия», 2000. Именно в 60-е годы XVIII века, по мнению М. Я. Билинкиса, Р. М. Лазарчук, Г. Макогоненко, Л. Я. Гаранина, начинается вторжение в замкнутую литературную систему классицизма альтернативной литературы, среди которой основное место занимала литература мемуарно-автобиографическая. Именно в подобной литературе «торжествовал принцип эстетической свободы писателя от сковывавших его творческих правил». Макогоненко Г. П. Письма русских писателей XVIII в. и литературный процесс// Письма русских писателей XVIII века, Л., 1980.- С. 28. Во второй половине XVIII века в условиях существования достаточно жесткой системы литературно-эстетических регламентаций именно мемуарно-эпистолярная литература часто предоставляла авторам максимум свободы для литературного самовыражения. В первую очередь это относится к собственно мемуарным текстам. Появившись в России в XVIII веке, мемуары сыграли важную роль в пробуждении «личностного самосознания» человека новой «императорской» эпохи, наглядно отразили изменение его мировосприятия. Как заметила Г. Елизаветина, в мемуаристике «получают отражение новые этапы развития человеческого самосознания, понимания мира в себе и себя в мире. Лучшие мемуарно-автобиографические книги - такие же вехи на пути движения человеческого духа, как и другие замечательные памятники литературы». Елизаветина Г. Становление жанров автобиографии и мемуаров// Русский и западноевропейский классицизм. Проза. М., 1982.- С. 148.

Принципиальная ценность мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения была непосредственно связана со спецификой литературного процесса эпохи, одним из особенностей которого было то, что «в сознании людей (и писателей, и читателей) не было четкого различия между художественным и нехудожественным текстом», Устинов Д. В., Веселова А. Ю. «Утопия как деятельность» в русской культуре II половины XVIII в. // Вестник Санкт-Петербургского ун-та. С. «История, языкознание, литература», 1998, № 1.- С. 79. если речь не шла о поэзии. Идея о ценности собственно эстетической функции художественной литературы впервые нашла свое последовательное воплощение лишь в 1791 г. на страницах «Московского журнала» Н. М. Карамзина.

Являясь «окном в прошлое» (А. Гладков), мемуарная литература, как никакая другая, помогает наглядно постигнуть специфику ментальности людей той или иной эпохи. В силу этого «мемуары дают материал для истории духовной культуры - по ним не меньше (а может быть, и больше), чем по философским трактатам и собственно литературным произведениям, можно проследить, как складывались и развивались миропонимание, мироощущение эпохи». Чайковская О. «…И в прозе глас слышен соловьин…» (заметки о документальной литературе XVIII века) // Вопросы литературы, 1980, № 11.- С. 210.

Именно это обстоятельство позволяет альтернативной литературе стать идеальным материалом при анализе механизма формирования культурных мифов и утопий русского Просвещения, выступающих в качестве одной из возможных систем, обеспечивающих необходимую целостность литературного процессу II половины XVIII - начала XIX века.

Научная новизна исследования заключается в выявлении системы культурных мифов и утопий русского Просвещения на материале мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - начала XIX века. Автор доказывает, что данная система культурных мифов и утопий обеспечивает достижение целостного единства литературного процесса данного периода, «надстраиваясь» над традиционными жанровыми парадигмами классицизма и сентиментализма, и, тем самым, дополняя их. Функционирование этой системы во многом обусловлено тем фактом, что литературный процесс в это время во многом определялся философией высокого Просвещения с его культом творящего мир абсолютного Разума. В силу этого именно по отношению к литературному процессу эпохи Просвещения необыкновенно востребованным оказывается культурное мифотворчество и утопическое видение действительности.

Необходимость новой интерпретации литературного процесса II половины XVIII века во многом обусловлена недостатками традиционных подходов к литературе данного периода в отечественном литературоведении. Это касается наиболее распространенного в вузовском преподавании типологически-хронологического принципа изучения литературы, когда развитие литературных направлений, прежде всего, классицизма и сентиментализма жестко детерминируется определенными темпоральными периодами (чаще всего десятилетиями) XVIII столетия. Подобный подход можно увидеть в «Истории русской литературы XVIII века» П. А. Орлова (1991), «Русской литературе XVIII века» (1972). О. В. Орлова и В. И. Федорова, «Истории русской литературы XVIII века» (1955) Д. Благого. В качестве других подходов к литературному процессу XVIII века можно назвать социологический подход Г. А. Гуковского в «Русской литературе XVIII века», персоналистическое изучение литературного процесса XVIII века, предложенное в 10 томной «Истории русской литературы» под редакцией П. И. Лебедева-Полянского, соединение хронологического принципа подачи материала с пристальным вниманием к персоналиям отдельных писателей в «Русской литературе XVIII века» у О. М. Буранка.

Возможности типологического анализа по отношению к литературному процессу XVIII века ограничены в силу того, что в это время русская литература находилась в состоянии «повышенного динамизма» (термин Ю. М. Лотмана), для нее был характерен ускоренный путь развития, предполагающий желание «синтезировать открывшуюся умственному кругозору культуру в целом». Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века //Из истории русской культуры XVIII - нач. XIX вв.: В 5 т., Т. 4, М., «Языки русской культуры», 1996.- С. 130. В результате этого несовместимое или даже взаимоисключающее в культурно-исторической, идеологической, литературной жизни Западной Европы могло превратиться во взаимосвязанные элементы в России, часто функционирующие по ассоциативным законам культурного мифотворчества.

Столкновение различных теоретических установок в синхронном срезе одной исторической эпохи приводило к полиэстетичности русской литературы эпохи Просвещения в целом. В этих условиях чисто хронологический принцип изучения различных литературно-эстетических направлений просто не «работает», так как данные теоретические установки не только существуют одновременно, но еще в определенном «синтезе».

На рубеже XX -XXI веков в изучении литературного процесса XVIII века намечаются новые тенденции, связанные как с повышением интереса к системной целостности этого процесса как такового, так и с попыткой «очеловечивания» литературы XVIII века, отхода от жестких жанрово-родовых схем ее восприятия. Так, О. Б. Лебедева в «Истории русской литературы XVIII века» (2000) предлагает рассматривать литературный процесс XVIII столетия через развитие системы её основных жанровых парадигм: оды и сатиры. Эта бинарная художественная картина мира, восходящая своими корнями к философской доктрине классицизма, по мнению автора, просуществовала вплоть до 80-х годов XVIII века, когда в «Фелице» Державина произошло смешение этих форм и создание единого одо-сатирического мирообраза действительности.

Попытку поставить во главу угла в филологическом исследовании человеческую личность, а не абстрактный жанровый мирообраз, делает в своей докторской диссертации «Внутренний мир человека в русском литературном сознании XVIII века» Н. И. Николаев. Исследователь пытается осмыслить «внутренний мир человека» XVIII века, исследуя различные литературно-эстетические направления, роды и жанры XVIII века, начиная с лирики Петровского времени и кончая творчеством А. Н. Радищева и Н. М. Карамзина.

Обращение к системе утопий и культурных мифов применительно к литературному процессу II половины XVIII века непосредственно связано со спецификой мировоззрения эпохи Просвещения, для которой в высшей степени была характерна мечта об идеальной жизни. В результате «утопизм наряду с беспощадным критическим духом Просвещения выступал как одна из важнейших антиномий культуры той эпохи. Взаимодействие этих начал способствовало ее поступательному движению». Свирида И. И. Утопизм и садово-парковое искусство эпохи Просвещения// Культура эпохи Просвещения. М., 1993.- С. 65.

Проблема утопизма и утопии в культурном и литературном сознании эпохи Просвещения поднималась в работах В. В. Святловского, Б. Ф. Егорова, Н. В. Ковтун, А. В. Чудинова, Э. Вагеманса, Д. В. Устинова и А. Ю. Веселовой, К. М. Андерсона, И. И. Свириды, С. Грачиотти, И. З. Сермана, Т. В. Артемьевой, Э. П. Юровской и др. Исследователи были согласны с тем, что расцвет утопии в это время во многом был связан со спецификой сознания людей эпохи Просвещения, для которого был характерен антропоцентризм философского мышления, принципиально новое отношение к окружающему человека миру, который можно перестроить, опираясь на законы разума. Твердая и восторженная вера в разум и могущество человека, переделывающего по законам природы созданный богом мир, определяет основной пафос утопий эпохи Просвещения, приводит к появлению утопизма не только в литературе, но и в различных областях человеческой деятельности, включая политику, образование, отношение к природе.

Изображение «идеального» утопического бытия поддерживалось в XVIII веке литературной практикой господствующих в это время нормативных литературных направлений, прежде всего, классицизма. Во всех случаях формируется следующая зависимость: эмпирическая реальность тяготеет к литературе как к идеальной норме, а литература, в свою очередь, ориентируется на идеальный и альтернативный вариант утопий. Однако было бы большой ошибкой считать, что утопия должна являть себя в литературе исключительно через систему художественных текстов. Б. Ф. Егоров подчеркивал: «В утопическую область я включаю не только печатные (письменные) тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки из научной и публицистической сферы». Егоров Б. Ф. Российские утопии: Исторический путеводитель. -С.-Петербург: «Искусство-СПБ», 2007.- С. 6. По сути дела все названные исследователем источники принадлежат к так называемой альтернативной литературе.

Основными видами утопий мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения являются государственная утопия (утопия-эвномия), садово-парковая утопия (утопия-эвтопия), педагогическая утопия идеального воспитания (утопия-эвпсихия). Наконец, исключительно в мемуарно-автобиографических текстах эпохи можно увидеть формирование феномена «утопии как реальности» (утопической эргологии, т. е. творение идеальной утопии жизни посредством слова). В этом случае автор мемуарного текста начинает моделировать свою реальную жизнь как некую утопическую систему, причем осознание логики этой системы приходит к автору, как правило, на закате его жизни. Ярчайшим примером подобной «утопии как реальности» могут быть третий (классический) вариант «Записок» Екатерины II, законченный ею за несколько лет до смерти и принципиально отличающийся от первых двух вариантов мемуарного повествования, выполненных ею в возрасте 25 и 42 лет.

Термин культурный миф с последнего десятилетия XX века все чаще встречается не только в культурологических, но и в чисто филологических работах. Во многом это связано с активным процессом ремифологизации, который охватил отечественную гуманитарную науку в это время. С одной стороны, это связано с попыткой понять глубинную философию мифа как специфическую форму мышления, своеобразие поэтики мифа. Среди исследований подобного рода можно назвать «Мифологическое сознание как способ освоения мира» В. М. Пивоева, «Введение в философию мифа» Ю. С. Осадченко и Л. В. Дмитриева, «Философия мифа: мифология и ее эвристическое значение» А. Ф. Косарева, «Философия мифологии. От античности до эпохи романтизма» В. М. Найдыша, «Мифомышление: когнитивный анализ» Е. Я. Режабека. С другой стороны, миф все чаще рассматривается как феномен, созвучный мировидению Нового времени, востребованный современной эпохой. В этом случае принципиально значимой оказывается явление функциональной мифологии. К работам подобного плана можно отнести «Миф. Религия. Государство. Исследование политической мифологи» В. С. Полосина, «Пушкинский миф в конце XX века» М. В. Загидуллиной, «Мифология досуга» Н. А. Хренова, «Соцреализм: мифы и реальность» М. А. Чегодаевой, «Политический миф России» Н. Г. Щербининой, выходит серия «Новые мифы о России» и т. д. Уже эти примеры показывают, что в современной российской гуманитарной науке термин «миф» является одним из самых популярных и общеупотребительных. Им равно пользуются философы, политики, литературоведы, психологи.

Что касается культурной мифологии в целом и культурной мифологии эпохи Просвещения в частности, то работ, посвященных этой проблеме значительно меньше. Одним из основоположников культурологического осмысления мифа был французский литературовед и семиотик Р. Барт, на материале русской культуры и литературы императорского периода русской истории писал свои «Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии» Р. С. Уортман. В отечественном литературоведении и культурологи проблема культурной мифологии поднималась в работах Ю. М. Лотмана, В. М. Живова, Б. А. Успенского, А. М. Панченко. Из работ последнего десятилетия можно назвать монографии А. Б. Пеньковского «Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении», Е. Дмитриевой и О. Купцовой «Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай», А.Л. Зорина «Кормя двуглавого орла»: Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII - первой трети XIX века», В.Ю. Проскуриной «Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II», Т. Е. Абрамзон «Просветительские мифы М. В. Ломоносова» и «Поэтические мифологии XVIII века. Ломоносов. Сумароков. Херасков. Державин». Специфика культурного мифотворчества как такового поднималась в работах Д. П. Пашининой, А. Ф. Косарева, Н. И. Осмоновой, А. Лобока.

Употребление термина «культурный миф» применительно к литературной ситуации XVIII века требует пояснений. Дело в том, что XVIII век традиционно мыслится как век рационалистический, а, следовательно, антимифологический по определению. По сравнению, к примеру, с первыми десятилетиями века XIX или началом XX столетия с их активной ремифологизацией. Достаточно вспомнить докторскую диссертацию Л. А. Ходанен «Миф в творчестве русских романтиков» (2000). Не случайно в качестве синонима к слову миф использовался не только термин «баснь», но и «побасенки». Поэтому, анализируя культурную мифологию XVIII столетия, надо четко разделять реальное мифотворчество эпохи и ее собственное представление о мифологии как таковой. Зачастую игнорируя конкретный мифологический материал как выдумки и «побасенки», деятели литературы и культуры на практике занимались «мифологизацией» действительности, порой, не отдавая себе в этом отчета.

По мнению В. М. Найдыша, уже через труды Р. Декарта и Т. Гоббса классицизм оказал серьезное влияние на философию мифологии XVIII в., те ее направления, в которых миф представал как «некое сознательное, рациональное и идеологизированное творчество субъекта». Найдыш В. М. Философия мифологии. М., 2002, «Гадарики». - С. 405.

В эпоху Просвещения появление феномена культурной мифологии было непосредственно связано с появлением «культуры различных грамматик» или, по словам И. Кондакова, плюрализмом «вкусов и стилей, ценностей и норм, традиций и идеалов». Кондаков И. В. Культурология: история культуры России: Курс лекций. М., «Омега - Л; Высшая школа», 2003.- С. 172. В подобных условиях сама литература XVIII века «предстает перед нами как исключительно пестрая, поглощающая разнообразные влияния, пересеченная многочисленными идейно-художественными границами и кипящая конкурентными столкновениями групп, жанров, концепций в борьбе за доминантное место в национальной культуре». Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры XVIII - нач. XIX вв.: В 5 т. Т. 4, М., «Языки русской культуры», 1996.- С. 142.

Это обстоятельство принципиально затрудняет поиск единой эстетической истины. В этом «пространстве свободы» и реализовывала себя система культурных мифов эпохи Просвещения.

В целом феномен культурного мифа можно обозначить следующим образом. Это - слово (собственно «миф» - Е. П.) о мире, функционирующее, как правило, в пределах определенной субкультуры конкретной исторической эпохи и находящее свое отражение в литературных памятниках по преимуществу. Литературное произведение и его жанровая специфика может выступать в качестве формы выражения культурного мифа в данную эпоху. Совокупность всех «слов», т. е. всех культурных мифов, дает определенную модель мира, присущую данной культуре.

Культурные мифы, несомненно, зависят от жанрово-стилевых канонов русской литературы, но не определяются ими всецело. Культурные мифы как бы надстраиваются над этими канонами. Культурные мифы можно рассматривать также как своеобразные скрепы, соединяющие не только мирообразы различных жанров, но и различные литературные направления. Они придавали необходимую целостность литературному процессу в тот период, когда жесткая классицистическая схема деления литературы на жанры и штили, сохраняясь в теории, на практике все чаще нарушалась.

К примеру, культурный миф о «золотом веке» оказывается востребованным как в различных субкультурах, так и в различных жанрах. Например, применительно к различным субкультурам, можно говорить о «веке Астреи» у масонов или о «золотом веке» Просвещения у вольтерьянцев. Применительно к различным жанрам «золотой век» в идиллии связан с Аркадией эпохи античности, включающей в себя мотивы Феокрита и Вергилия. Однако в жанре пиндарической оды «золотой век» становится воплощением правления любого, царствующего в данный момент монарха, он реализуется здесь и сейчас. Напротив, В «богатырских» сказках В. Левшина «золотой век» России становится воплощением славянской старины, противопоставляемой современности и т. д.

Среди культурных мифов, актуализированных в литературном пространстве эпохи Просвещения, можно выделить: государственную мифологию с ее кульминацией в образе правящего монарха; антропологический миф (миф о совершенном человеке), культурную мифологию Чужого, особенно актуализирующуюся во взаимоотношениях различных субкультур; библиофилический миф - миф о книге, играющей исключительную роль в нравственном становлении и образовании идеального человека; гинекратический миф - миф об исключительной власти женщины, прежде всего, женщины-правительницы в России XVIII века; культурную мифологию античности, воспринимаемой в качестве идеального образца для подражания; культурную мифологию национальных взаимоотношений, позволяющую проанализировать, как формировались национальные стереотипы восприятия России и Европы, прежде всего Франции, в XVIII столетии.

В мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения наиболее ярко находят свое отражение антропологический миф, библиофилический миф, гинекратический миф и культурная мифология национальных взаимоотношений, то есть культурные мифы в большей степени ориентированные на «личностность» как важнейшую жанрообразующую черту эгодокументов, являющихся объектом исследования в данной работе. Что касается остальных выделенных нами культурных мифов, то они отражаются не только и не столько в мемуарно-эпистолярной литературе, сколько в литературе художественной. Поэтому мы отказались от их специального анализа в работе, где объектом исследования выступают автодокументы.

Объектом анализа в нашем исследовании являются мемуарно-эпистолярные источники, авторами которых были представители русского дворянского сословия, различные субкультуры которого, прежде всего вольтерьянцы и масоны, сыграли важнейшую роль в истории русского Просвещения. Кроме того, для создания объективной и всесторонней картины действительности у нас периодически будет возникать потребность обращаться к иностранным источникам, описывающим реалии русской жизни XVIII века. Это является совершенно необходимым при анализе национальных культурных мифов о России (записки Л. Ф. Сегюра и Д. Казановы «Путешествие» Шапп д' Отроша). Но и в других частях работы, автору достаточно часто приходится привлекать источники подобного рода, позволяющие донести европейский взгляд на русскую действительности века Просвещения. Например, «Секретные записки» Ш. Массона используются при рассмотрении феномена русского фаворитизма, «Записки» Д. Дидро и эпистолярное наследие Вольтера позволяют реконструировать русскую государственную утопию, какой она представлялась французским просветителям. Отказаться от подобных источников означало бы необоснованно сузить источниковедческую базу работы, что обязательно сказалось бы на ее результатах, точнее, на их достоверности.

Среди мемуарно-автобиографических источников русского происхождения можно назвать «Жизнь и приключения…» А. Т. Болотова, «Мое время» Г. Винского, «Записки» С. Н. Глинки, «Воспоминания» графини В. Н. Головиной, «Записки» Г. Р. Державина, «Записки» Екатерины II, «Повесть о самом себе» И. Елагина, «Записки» Е. Р. Дашковой, «История жизни благородной женщины» А. Е. Лабзиной, «Записки сенатора Лопухина» И. Лопухина, «Памятные записки» Г. И. Ржевской, «Записки» графа А. И. Рибопьера, «Памятные записки» А. В. Храповицкого, «Записки» Я. П. Шаховского, «Записки» Л. Энгельгардта. Среди иностранных источников - «Записки баварца о России» де Брэ, «Русские избранники и случайные люди» Г. фон Гельбига, «Памятная записка» А фон Герца, «Философские, исторические и другие записки различного содержания» Д. Дидро, «История моей жизни» Д. Казановы, «Записки» М.-Д. Корберона, «Секретные записки» Ш. Массона, «Записки о пребывании в России» де ла Мессальера, «Записки» Э. и Б.-К. Минихов, «Записки о пребывании в России» Л.-Ф. Сегюра. Среди эпистолярных текстов и текстов путешествий автор обращается к «Письмам русского офицера» Ф. Н. Глинки, «Письмам» Екатерины II, включая «Философическую и политическую переписку с Вольтером», «Письмам русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Письмам русских людей к Вольтеру», подготовленные Д. С. Кобекой, «Письмам из Лондона» П. Макарова, «Письмам» М. Н. Муравьева, «Письмам» А. П. Сумарокова, «Письмам из Франции» Д. И. Фонвизина. Среди иностранных источников подобного рода автор обращается к «Переписке» лорда Д. Гарриса, «Письмам» Д. Дидро, «Письмам из России» сестер М. и К. Вильмот, «Письмам» леди Рондо и др.

Наконец, для создания целостной картины литературной действительности эпохи Просвещения нам потребуется обращение к параллельно создаваемым текстам художественной литературы. На фоне этих художественных текстов утопизм и культурное мифотворчество альтернативной литературы выглядит в наибольшей степени убедительно.

Теоретическую основу работы составил комплекс разноплановых исследований. Исследование литературного процесса XVIII века с выходом на анализ причин, обеспечивающих его системно-целостное единство, опирается на труды Ю. М. Лотмана, В. Н. Топорова, И. З. Сермана, Л. Я. Гинзбург, П. Н. Сакулина, В. И. Сахарова, Б. А. Успенского, А. П. Валицкой, Н. Д. Кочетковой, В. В. Сиповского, М. Лонгинова, А. С. Янушкевича, Ю. В. Стенника, Н. А. Хренова и К. Б. Соколова, Д. С. Лихачева, О. Б. Лебедевой, А. В. Михайлова. В. Э. Вацуро, Д. Ж. Биллингтона, В. Кантора, Н. Я. Эйдельмана, Г. Гачева. Анализ источников личного происхождения в литературном процессе эпохи Просвещения вызвал обращение к научным работам филологов, историков, культурологов, занимающихся изучением специфики эгодокументов. К таким работам относятся исследования А. Тартаковского, Г. Е. Гюбиевой, Е. Елизаветиной, О. Чайковской, М. Я. Билинкиса, А. В. Анохина, М. А. Крючковой, Т. Е. Милевской, Н. А. Николиной, Н. Л. Пушкаревой, Е. Л. Шкляевой, Н. Степанова, Г. Макогоненко, И. Л. Сиротиной, И. Фраймана, Р. М. Лазарчук, И. М. Мальцевой, А. Я. Кучерова, С. Н. Травникова, Т. Раболи, Т. В. Зверевой, К. Штедтке, Ю. Солонина. Изучение утопии как специфического жанра и формы мышления в русской литературе, включая эпоху Просвещения, потребовало исследования научных трудов Б. Ф. Егорова, Т. В. Артемьевой, Л. Геллера и М. Нике, Н. В. Ковтун, Е. Шацкого, А. И. Клибанова, К. В. Чистова, А. Свентовского, В. Святловского, Т. В. Чумаковой, В. А. Чаликовой, И. И. Свириды, Д. В. Бугрова, А. В. Чудинова, Д. В. Устинова и А. Ю. Веселовой, С. Грачиотти, Э. К. Вагеманса, К. М. Андерсона, Б. С. Салодкого, Э. П. Юровской, О. С. Муравьевой, Е. А. Овчинниковой, А. А. Златопольской, В. М. Гуминского. Наконец, проблема культурного мифотворчества в ее различных проявлениях определила выход на труды В. М. Найдыша, Т. Е. Абрамзон, А. Б. Пеньковского, В. Живова, Л. Вульфа, А. М. Панченко, В. Проскуриной, Л. А. Ходанен, А. Косарева, А. Лабока, Д. П. Пашининой, Н. И. Осмоновой, Р. С. Уортмана, А. Л. Зорина. Соотношение культурного мифа и утопии затрагивалось в работах Н. Пахсарьян, А. В. Михайлова, Б. А. Параховского.

Предметом диссертационного исследования является культурная мифология эпохи Просвещения, представленная системой культурных мифов: антропологическим, библиофилическим, гинекратическим, а также культурной мифологией национальных отношений. Что касается части работы, посвященной утопии, то автор выделяет и анализирует 4 типа утопий, три из которых можно обозначить как эвномию (государственную утопию), эвтопию (садово-парковую) и эвпсихию (антропологическую утопию), четвертая же представляет собой один из вариантов «утопии как деятельности» применительно к мемуарно-автобиографическим текстам и обозначена автором как «утопия как реальность».

В методологии диссертационной работы сочетаются принципы нескольких типов анализа. К этим типам анализа относятся системно-целостный анализ, позволяющий воссоздать систему культурных мифов и утопий, характеризующий культурную ситуацию русского Просвещения. При характеристике специфики культурно-исторического менталитета людей эпохи Просвещения приходилось обращаться к элементам историко-генетического анализа и анализа психолого-исторического. Последний тип анализа был необходим в свете существования в это время нескольких субкультур российского дворянства, имеющих зачастую диаметрально-противоположные мировоззренческие установки, например, вольтерьянцы и масоны.

Работа с большим количеством источников обусловила необходимость обращения к элементам сравнительно-исторического анализа, а также контент-анализа, образцы успешного применения которого во множестве дают работы, написанные на стыке гуманитарных наук (история, филология, культурология, психология), что демонстрируют работы Е. Н. Марасиновой, посвященные психологии русского дворянства II половины XVIII века. В нашем случае контент-анализ позволяет показать, как проявлялись и как видоизменялись в мемуарно-эпистолярной литературе эпохи элементы того или иного культурного мифа, а также важнейшие составляющие утопической парадигмы осмысления действительности.

Цель диссертационного исследования заключается в выявлении системы культурных мифов и утопий русского Просвещения на материале мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - I трети XIX века.

Цель исследования обуславливает его конкретные задачи:

1. Определить место мемуарно-автобиографической, эпистолярной литературы, а также литературы путешествий в общелитературном процессе русского Просвещения;

2. Дать общую характеристику мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения, включая своеобразие её жанровой природы и основные направления эволюции во II половине XVIII - начале XIX века.

3. Рассмотреть общую специфику культурного мифотворчества и утопического сознания русского Просвещения;

4. Выстроить систему культурных мифов XVIII века, отчетливо проявляющих себя в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения;

5. Выявить основные типы утопий, находящих отражение в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Во второй половине XVIII века в русской литературе в условиях фактического культурного многоязычия возникают предпосылки для синтеза различных элементов литературной системы, которая уже не укладывается в единой одо-сатирический мирообраз действительности, берущий свое начало в эстетике классицизма. Особое место в этом процессе отводится мемуарно-эпистолярной или альтернативной литературе, которая начинает воздействовать на литературный процесс, начиная с 60-х гг. XVIII века

2. К мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения можно отнести не только мемуарно-автобиографическую и эпистолярную литературу во всех ее жанрово-родовых проявлениях, но и литературу путешествий, которая также начинает выполнять функции писательской лаборатории, способствуя формированию нового отношению к литературному процессу.

3. Эпоха русского Просвещения в силу своей философско-идеологической составляющей способствует активному формированию «утопического поля» русской литературы и системы культурных мифов, механизм формирования которых наиболее отчетливо проявляет себя именно в мемуарно-эпистолярной литературе.

4. «Утопическое поле» мемуарно-эпистолярной литературы эпохи русского Просвещения определяет взаимодействие трех видов утопий: государственной утопии (эвномии), садово-парковой утопии (эвтопии) и педагогической утопии создания идеального человека (эвпсихии). Кроме того, в мемуарно-автобиографической литературе начинает проявлять себя вариант «утопии как реальности», связанный со спецификой авторского моделирования своего образа в литературе этого типа.

5. Система культурных мифов, находящая свое наиболее репрезентативное отражение в мемуарно-эпистолярной литературе эпохи русского Просвещения, включает в себя антропологический миф, библиофилический миф, гинекратический миф, культурную мифологию национальных отношений.

6. В литературном процессе эпохи Просвещения культурный миф и утопия находятся между собой в тесной связи и ситуации взаимодополнения. Как правило, миф задает общую («вечную и неизменную», по терминологии В. Шестакова) ситуацию, а утопия показывает, как данная ситуация может проявлять себя в конкретную литературно-историческую эпоху. С другой стороны, утопическое поле может порождать частные культурные мифы, творцами которых могут выступать представители конкретных субкультур.

Практическая ценность исследования: собранный и проанализированный в работе мемуарно-эпистолярный материал, результаты авторских выводов и умозаключений, касающиеся системы культурных мифов и утопий эпохи Просвещения, используются при научном изучении литературного процесса XVIII века; они активно внедряются в рамках филологического факультета Уральского государственного университета при чтении лекционного курса по истории русской литературы XVIII века, в спецкурсах для студентов и магистрантов «Культурные мифы эпохи Просвещения» и «Мемуарный дискурс русской литературы XVIII - I трети XIX века». В качестве основного учебного материала для последнего спецкурса используется учебное пособие Приказчиковой Е. Е. «Русская мемуаристика XVIII - начала XIX века: имена и пути развития» (Екатеринбург, 2006).

Апробация результатов исследования: основные положения и результаты исследования были представлены в виде научных докладов, прочитанных на 17 научных конференциях: международных («Русская литература: национальное развитие и региональные особенности». Екатеринбург, 2004, 2006, 2008); («Зарубежная литература: историко-культурные и типологические аспекты». Тюмень, 2004); («Культура провинции». Курган, 2005); («Детство как культурный перекресток: на пути к самотождествленности». Екатеринбург, 2003); (I Международная летняя филологическая школа «Русская литература первой трети XX века в контексте мировой культуры». Зеленый Мыс, 1998); («А. С. Пушкин и взаимодействие национальных литератур и языков». Казань, 1998); (Международные теоретический семинар «Феномен русской женщины: литература и жизнь». Екатеринбург, 1998); всероссийских («Литература Урала: история и современность». Екатеринбург, 2006 и 2008); («Актуальные проблемы филологического образования: наука-вуз-школа». Екатеринбург, 2003); («Литература: миф и реальность». Казань, 2004); («Кормановские чтения - IX». Ижевск, 2006), («Система и среда: Язык, Человек, Общество». Нижний Тагил, 2005); региональных («А. С. Пушкин в свете литературно-культурных связей». Екатеринбург, 1999); («Русская женщина-3. От кухарки до музы: женщина в культуре. Екатеринбург, 2000).

Основные положения диссертации изложены в монографии «Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века» (Екатеринбург, 2009), в 9 статьях, опубликованных в ведущих рецензируемых журналах, рекомендованных ВАК РФ, а также в ряде статей, посвященных анализу специфики культурной мифологии и утопического сознания эпохи Просвещения и исследованию своеобразия мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - начала XIX века.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографического списка, включающего в себя 810 наименований.

Основное содержание диссертации

Во Введении обосновывается тема диссертации, её актуальность, рассматривается историография поднимаемых в работе проблем и степень их изученности, формулируются цели и задачи исследования, его методологические принципы, предмет и объект изучения.

Первая глава диссертации «Мемуарно-эпистолярная литература в литературном процессе II половины XVIII - начала XIX века» посвящена исследованию основных литературоведческих проблем, связанных с функционированием автодокументов в литературном процессе эпохи Просвещения, анализу их жанровой природы, а также проблеме взаимодействия альтернативной и художественной литературы в данный исторический период времени.

В первом разделе «Философия альтернативной литературы» автор отмечает, что именно в мемуарно-эпистолярной литературе в силу её личностной ориентации легче всего проследить механизм формирования культурного мифотворчества или элементов утопического сознания. Кроме того, именно в литературе этого рода мы сталкиваемся с попыткой выхода за пределы традиционной для сознания I половины XVIII века одо-сатирической парадигмы осмысления литературной действительности.

Место альтернативной литературы в литературном процессе эпохи Просвещения во многом определяется культурными мирообразами эпохи или, по терминологии В. М. Найдыша, мировоззренческо-стилистическими ориентациями культур. Найдыш В. М. Философия мифологии. М., 2002, «Гадарики».Под культурным мирообразом понимается способность культурной традиции данной эпохи создавать и рассматривать литературную картину мира под определенным эстетическим углом зрения. При этом не жанр определяет мирообраз, а «культурные мирообразы» создают свои системы жанров, свои «штили» восприятия действительности. Мирообраз определяется совокупностью философских, культурно-исторических, эстетических, литературных взглядов эпохи. Функционирование этих культурных мирообразов в русской литературе эпохи Просвещения во многом зависело от специфики жанровой парадигмы русского классицизма по сравнению с европейской традицией. В европейском классицизме была изначально востребована вся триада классицистического космоса (высокий, средний, низкий стиль), что соответствовало специфике западного (католического) восприятия космической вертикали бытия: ад, чистилище, рай. В русском православном сознании, как было доказано ещё Б. А. Успенским, доминировал принцип организации мира в соответствии с логикой бинарных (дуальных) оппозиций, что составляло характерную ментальную черту русского сознания от эпохи средневековья до конца XVIII века. В результате чего «основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозны)… располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны». Успенский Б. А. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. М., «Гнозис», 1994.- С. 220.

Однако со временем традиция восприятия жизни в «высоком» или «низком» ключе неизбежно должна была дополниться традицией существования среднего культурного мирообраза действительности, стремящегося к познанию эстетически не украшенной действительности, не подвергаемой вместе с тем и осмеянию.

Именно этому среднему культурному мирообразу в эпоху Просвещения начинает соответствовать мемуарно-эпистолярная литература, которая обладала огромным потенциалом изображения человека в традициях частной честной жизни даже если речь шла о первых сановниках империи или правящих монархах. Активное развитие подобной литературы во II половине XVIII века свидетельствует о том, что традиция восприятия жизни в героическом классицистическом ключе, реализующая себя через систему высоких жанров, уже не могла удовлетворить все потребности личности в самовыражении. Как следствие автор альтернативного текста мог представать перед своими читателями уже не в парадном камзоле, со шпагой на боку, но в домашнем шлафроке, не теряя при этом своего достоинства и реализуя право на отражение бытовой стороны жизни личности.

Именно в 60-годы XVIII в., по мнению ряда исследователей, например, Я. Билинкиса, Р. М. Лазарчук, Г. Макогоненко, начинается новый период развития русской литературы, связанный с вторжением в жесткую иерархию жанровых отношений документальной литературы. Она «активно вмешивается в литературный процесс, направляя и ускоряя его, преобразовывая традиционную жанровую систему и создавая новые формы». Лазарчук Р. М. Проза Радищева и традиция эпистолярного жанра // XVIII век, Сб. 12, Л., из-во «Наука», 1977.- С. 72.

Подобно тому, как русская «барковиана» уравновешивает «пиндарический» восторг русской оды, «правда голого факта» мемуарных текстов XVIII века корректирует классицистические тексты «Марса и Беллоны». Так происходит, например, с «Записками» князя Ю. Долгорукого, в которых основные герои «Чесмесского боя» М. Хераскова «российский Марс» А. Орлов вместе со своим братом Федором и адмиралом графом А. Г. Грейгом предстают перед читателями далеко не в привычном парадно-героическом облике. О. Чайковская, имея в виду именно текст записок Ю. Долгорукого, писала: «…ничто не отражает так новой стати XVIII столетия, как язык мемуаров. Он спокоен, правдив, в нем нет напыщенности классицизма, некоторой слезливости сентиментализма, он куда строже и проще». Чайковская О. «…И в прозе глас слышен соловьин…» (заметки о документальной литературе XVIII века) // Вопросы литературы, 1980, № 11.- С. 212.

В «Жизни и приключениях…» А. Т. Болотова сам мемуарист признавался, что был сторонником «натурального» изображения действительности, что позволяет ему отказаться от стиля «грандиозари» при изображении реалий Семилетней войны. Это относится не только к эпизодам, отражающим собой «правду голого факта» мемуарного текста, в силу своего грубого натурализма лишенного возможности использоваться в художественной прозе своего времени (описание разлагающегося тела мертвого неприятеля-пруссака). Не менее интересным фактом является желание автора вербально позиционировать себя как «маленького человека» («ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было того не можно») и в соответствии с этим воспринимать окружающую его действительность. Однако этот же «маленький человек» А. Т. Болотов уже позволяет себе полусатирическое изображение правящего императора Петра III как «играющего монарха», что по меркам эпохи Просвещения было символом глупости и ребячливости, проявлением синдрома недоросля.

Во втором разделе «Мемуарно-автобиографическая литература в литературном процессе II половины XVIII века» рассматривается жанрово-родовая природа русского мемуарного текста, дается классификация мемуарных источников и анализируется взаимодействие между мемуарными текстами и текстами художественной литературы.

Жанровая природа мемуарного текста, происхождение которого абсолютное большинство исследователей (Г. Елизаветина, Н. Чечулин, Г. Макогоненко, К. Пигарев, А. Тартаковский, Г. Гюбиева) связывает с петровской эпохой, представляет собой достаточно сложное явление. В соответствии с другой точкой зрения, которую разделяет Д. Лихачев, зарождение этой традиции нужно отнести к XVII веку, когда в России начинает развиваться ренессанское сознание и происходит открытие ценности авторской личности. Исследователи говорили о «флюидности жанрового понятия» мемуары (А. Злотар), об их «непроявленности» (А. Ахматова), о том, что это жанр «ускользающий, не имеющий твердых границ и правил» (И. Шайтанов). Во многом такое отношение к мемуарному тексту было вызвано тем, что он традиционно выносился за рамки художественного творчества, на него не распространялась строгость господствующих литературно-эстетических направлений.

Среди основных жанрово-родовых признаков мемуаров традиционно выделяется личностное начало, ретроспективность и память. Одним из первых на это указал А. Тартаковский в книге «1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. М., 1980. Личностное начало предполагает не только тот факт, что личность автора начинает восприниматься в качестве основного организующего стержня мемуарного повествования. Оно указывает также на «многоканальное проникновение автора мемуаров в текст» (Т. Е. Милевская), где он выступает сразу в нескольких ипостасях: реального биографического лица, повествующего о своем прошлом, повествователя, ведущего рассказ о прошлом, наконец, героя-персонажа повествования. Применительно к мемуарным текстам эпохи Просвещения личностное начало наиболее ярко проявляет себя в текстах, где реализуется традиция «утопии как реальности», например, в «Записках» Екатерины II, где биографический автор через автора-повествователя заставляет героя-персонажа выполнять высшую целевую задачу мемуарного повествования. Ретроспективность мемуарного повествования, указывающая на его диахронную природу по сравнению с синхронной природой дневника, очень часто обуславливает аберрацию авторского взгляда на описываемые события вследствие существования временного разрыва между событиями, изображаемыми в мемуарах, и временем написания мемуарного текста. Уже применительно к мемуарным текстам XVIII века аберрация может быть следствием не естественных ошибок памяти, неизбежных при существовании вышеупомянутого временного разрыва, но сознательной авторской установкой. Так, драматург Д. Фонвизин в своем «Чистосердечном признании о делах моих и помышлениях» не просто жесточайшим образом критикует свое вольтерьянское «безбожие» 60-х годов. Автор произведения настойчиво подводит читателя к мысли, что даже разбивший писателя в конце жизни паралич - своеобразная расплата за грехи молодости, в том числе и за склонность к написанию сатирических произведений. Однако в полной мере реализовать этот замысел в тексте произведения Д. Фонвизину помешала третья жанрово-родовая черта мемуарного текста - память, выступающая как средство «аккумулирования» прошлого. В результате, «реконструировав» свою память 60-х годов XVIII века, т. е. вернувшись в психологическую обстановку почти 30-летней давности, времени триумфа «Бригадира», Д. Фонвизин практически против своей воли и противореча первоначальному замыслу произведения начинает восхищаться блестящей петербургской жизнью начала Екатерининской эпохи, на которую пришлись его первые литературные успехи. В результате столкновение двух противоположных авторских взглядов, двух «памятей» приводит Д. Фонвизина к мысли о невозможности продолжать дальнейшее повествование, которое оказывается оборванным буквально на полуслове в начале IV главы. Случай беспрецедентный для мемуарного текста эпохи Просвещения.