Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения

Сам термин «мемуары» (от лат. «memoria», что значит «память») стал использоваться в русской литературной традиции только в 20-30- годы XIX века. На протяжении всего XVIII века в России вместо термина «мемуары» повсеместно использовался термин «записки» (иногда «своеручные записки»). Для удобства анализа материала в диссертационном исследовании мы не будем акцентировать внимание на жанровых различиях между собственно мемуарными и автобиографическими текстами, а также текстами воспоминаний. Вслед за Г. Елизаветиной и С. Машинским мы будем использовать термин мемуарно-автобиографические жанры, мемуарно-автобиографическая литература.

В качестве одной из разновидностей мемуарно-автобиографической литературы в эпоху Просвещения может выступать исповедь, жанровая природа которой рассматривалась в работах Н. Д. Кочетковой, К. Г. Исупова, А. И. Тафинцева, Г. П. Худяковой, М. В. Михайловой, А. В. Растягаева. Высокая значимость исповедального слова в православном сознании как слова покаянного, обращенного к Богу, заставляла русских авторов XVIII века с большой долей ответственности относиться даже к исповедальному слову, обращенному к читателям, то есть к традиции светской исповеди («Чистосердечное признание…» Д. Фонвизина, «Записки» масона И. Лопухина). Наконец, в контексте литературного и культурного сознания XVIII века в качестве мемуарного текста может быть рассмотрен жанр исторического анекдота. Анекдот не только часто включался в текст записок, но и мог существовать в качестве вполне самостоятельного жанра, создавая циклы «нарративных» мемуаров (термин И. Фраймана), изображающих не повторяющиеся, как в классическом мемуарном тексте, но «экстраординарные» события. Главными героями анекдота в XVIII веке чаще всего становились известные исторические деятели: Петр I, Г. Потемкин, Екатерина II, Павел I.

Периодизация мемуарных источников обычно (Г. Гюбиева, А. Тартаковский) связывается с этапами развития господствующих литературно-эстетических направлений, оказывающих свое влияние на стиль альтернативной литературы, прежде всего, с классицизмом и сентиментализмом.

По мнению Г. Гюбиевой, свойственные классицизму принципы изображения личности начинают разрушаться в русской мемуаристике с конца 60-х годов XVIII века. С этого времени мемуаристы в соответствии с сентименталистской традицией начинают «писать портрет души и сердца своего».

Недостатком подобной периодизации является её жестко хронологический подход к мемуарным источникам, не всегда способствующий адекватному пониманию отраженной в них авторской философии жизни. К примеру, «Записки» М. В. Данилова, написанные в самом начале 70-х годов XVIII века, автор относит к классицистической традиции. Однако заложенный в них Даниловым просветительский пафос строительства жизни маленького человека по «законам разума», предписанным поэмой Н. Поупа «Опыт о человеке», принципиально отличается от заявленной самой Г. Гюбиевой установки классицистического текста изображать человека, героически отказывающийся от самого себя во имя идеала государства. С другой стороны, «Записки» Г. Державина, написанные в 1813 году, несут в себе явную установку на классицистический «пафос торжествующей государственности», где главной задачей автора становится изображение внешней, официально-деловой стороны жизни государственного человека, в данном случае идеального вельможи. Наконец, при подобном подходе совершенно игнорируется важная черта мемуарной литературы, связанная со спецификой осмысления мемуарного времени. «Время действия» в мемуарах и «время написания» мемуарного текста редко укладываются в период господства одного литературного направления. Как следствие автор либо «модернизирует» свою эпоху, как А. Т. Болотов, у которого герой-мемуарист уже в 50-е годы XVIII века живет в соответствие с этикой и эстетикой сентиментализма, или, напротив, переносит во время написания своих записок литературные традиции 30-40-летней давности. Именно этим можно объяснить присутствие в русской мемуаристике вплоть до 70-х годов XVIII века традиций «летописного» стиля, генетически восходящего к средневековой литературе, как это происходит в «Записках» И. Неплюева.

В последние два десятилетия при характеристике мемуарных источников все большее внимание обращает на себя гендерная традиция их осмысления, предполагающая выделение «мужской» и «женской» мемуаристики, типологические различия между которыми стали проявляться уже в XVIII веке. Проблема женских «автодокументов» поднималась в работах Н. Л. Пушкаревой, М. Рюткёнен, Е. Л. Шкляевой, И. Савкиной, Ю. Солонина. Личностное начало как важнейший видовой признак мемуарного текста превращается в женской мемуаристике в намеренную субъективность по отношению к внешнему миру, полемическая избирательность восприятия которого служит лучшему раскрытию внутреннего мира самой мемуаристики. В этом отношении можно сказать, что женские мемуары по своей природе, интровертивны, т. е. ориентированы на изображение внутреннего мира личности, мира ее души и перипетий ее судьбы. Это в равной мере характеризует и записки Н. Долгорукой, и записки А. Лабзиной, и «Воспоминания» В. Головиной, и «Записки» Е. Дашковой, и даже «Записки» Екатерины II.

Напротив, мужской мемуарный текст почти всегда экстравертивен. Можно сказать, что «основной задачей, стоящей перед автором, было осознание своего места в историческом процессе. На первый план выходит историческое самосознание личности, возвышение «я» личного до «Мы» общенационального, когда каждый участник событий чувствует себя одновременно вершителем судеб целого мира.

Конечно, в большей степени это определение относится к «мужским» мемуарам, выдержанным в классицистической традиции или к военным мемуарам эпохи 1812 года. В меньшей степени оно характеризует мужскую мемуаристику, ориентированную на сентиментальную струю повествования, например, записки А. Т. Болотова. Однако и в этом случае мужской мемуарный текст будет обладать все же более широким культурно-историческим кругозором, не замыкаясь на изображении только жизни сердца автора. В них нашлось место и Семилетней войне, и восстанию Е. Пугачева, и просветительской деятельности Н. Новикова, и истории русского масонства.

Мемуарный текст, находящийся на границе собственно художественных и документальных жанров, вступает в сложные взаимодействия с господствующими литературно-эстетическими направлениями. С одной стороны, как уже отмечалось, мемуарная литература, испытывает влияние со стороны господствующих литературно-эстетических направлений эпохи. В зависимости от этого меняется традиция изображения героев, которые являются то идеальными «сынами отечества» с их пафосом «торжествующей государственности», то «русскими Вертерами», то закутываются в плащ Байронического героя. В последнем случае формирование эстетического идеала приобретало характер романтического жизнетворчества, о котором писала Л. Гинзбург. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., Советский писатель. Ленинградское отделение, 1971.

Однако существует и другая сторона вопроса. Мемуарная литература в силу своей ориентации на изображение реальной, а не вымышленной действительности, «правды голого факта» очень часто проявляет больше смелости в показе правды жизни, чем господствующие литературно-эстетические направления, предпочитающие эстетическое конструирование ее идеальных моделей. Поэтому она часто становится «своеобразной литературной лабораторией, где добывалось то новое, что затем обогащало другие жанры». Елизаветина Г. Г. «Последняя грань в области романа…» // Вопросы литературы, 1982, № 10.- С. 163.

В любом случае установка на реальность - важнейшая жанровая черта любого мемуарного текста. Это прекрасно понимали и сами мемуаристы. Так, А. Болотов, сам автор грандиозного по объему мемуарного произведения, в 1790 году подверг жесткой критике мемуары своего современника П. З. Хомякова «Похождение некоторого россиянина…» за сознательную ориентацию автора на эстетический канон приключенческого романа, что привело мемуариста к «приукрашиванию» действительности. Болотов А. Т. Мысли о романах// Литературное наследие, 1933, № 9-10. Впоследствии наличие в произведении П. З. Хомякова компиляции авантюрного романа и мемуарно-исторического повествования» было подтверждено исследователями А. Веселовой и Д. Устиновым, В. Сиповским, В. П. Царевой. Только в XIX веке произойдет изменение к «романной» составляющей мемуарного текста, что позволит В. Г. Белинскому в 1840-е годы уважительно называть мемуары «последней гранью в области романа. Однако А. Герцен при сравнении мемуарного текста с текстом художественного произведения, например, романом, отдавал предпочтение мемуарному тексту из-за отсутствия в нем типичности. Героев же романов он сравнивал с анатомическими препаратами из воска, в котором может быть изваяно все, что знал анатом, но нет того, чего он не знал»

Главным преимуществом мемуарного текста для авторов любой эпохи была, по мнению Л. Я. Гаранина, его неофициальность, так как «и в области содержания, и в области формы она открывает широкие возможности для новаторских воплощений». Гаранин Л. Я. Мемуарный жанр советской литературы. Минск, Наука и техника, 1986.- С. 51. Тем более эта черта мемуарно-автобиографической литературы была важна для авторов XVIII века, так как способствовала, к примеру, органическому включению в текст мемуарных источников многочисленных комических эпизодов. И часто авторы сами декларировали это новаторство в своих мемуарных произведениях.

Тот же А. Т. Болотов объяснял эпистолярную форму своего мемуарного текста тем, «чтоб можно было рассказывать иногда что-нибудь и смешное». И подобных смешных эпизодов в записках автора более чем достаточно. Чего стоит эпизод героического сражения молодого Болотова - офицера, только что вышедшего в отставку, - с… «госпожой-крысой», укусившей его за палец в первую ночь пребывания под крышей родного дома. В результате Д. Писарев, имея в виду «неподдельный комизм» авторского повествования с трудом отказывался верить в то, что подобный текст мог быть создан в XVIII столетии, «когда на нашей письменности ещё лежала тяжелая печать риторики». Писарев Д. Полн. собр. соч.: В 6 Т., Т. 2. СПб., 1894.- С. 56.

В третьем разделе «Эпистолярная литература в литературном процессе II половины XVIII- начала XIX века» рассматриваются основные вопросы, связанные с функционированием эпистолярной традиции русской словесности в эпоху Просвещения.

Проблема эпистолярного дискурса русской литературы эпохи Просвещения рассматривалась в работах Г. Макогоненко, Ю. Тынянова, Н. Степанова, Р. М. Лазарчук, О. Рогинской, Н. В. Забабуровой, А. В. Беловой, Е. Е. Дмитриевой, А. Каменской, Л. Захаровой, С. Я. Карпа.

Принципиальная важность эпистолярной литературы для общелитературного процесса в этот период объясняется тем, что именно в это время происходит трансформация эпистолярного текста из чисто бытового факта в факт литературный.

Одним из первых об этом заговорил Ю. Тынянов, подчеркнув, что «домашняя» форма письма начинает противостоять «грандиозным» приемам XVIII века. Тынянов Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977.- С. 261. Однако Ю. Тынянов под эпистолярной литературой «малых форм» понимал главным образом только одну из разновидностей эпистолярной литературы, а именно дружеское письмо. Поэтика дружеского письма на примере дружеской переписки «арзамасцев» (П. Вяземский, А. И. Тургенев, А. Пушкин, К. Батюшков, отчасти и др.) ещё в 1926 году стала предметом анализа Н. Степанова, который констатировал превращение письма в «лабораторию для языковых экспериментов». Степанов Н. Дружеское письмо начала XIX века // Степанов Н. Поэты и прозаики. М., Художественная литература, 1966.- С. 68. С этой точкой зрения была согласна и Р. Л. Лазарчук, связывающая новую функцию эпистолярной литературы с влиянием эстетики сентиментализма, что привело «к замене господствующего в литературе классицизма «деспотического» монолога…диалогом собеседников». Лазарчук Р. М. Проза Радищева и традиция эпистолярного жанра // XVIII век, Сб. 12, Л., из-во «Наука», 1977.- С. 72.

Таким образом, и Ю. Тынянов и Р. Л. Лазарчук связывали эстетический потенциал эпистолярной литературы исключительно с карамзинским периодом, по сути дела завершающим эпоху Просвещения. Однако нам представляется более аргументированной точка зрения Г. Макогоненко, считавшего, что превращение бытового письма в литературный факт произошло на несколько десятилетий раньше наступления карамзинской эпохи ещё в 60-70-е годы XVIII века. Именно в это время в письмах русских писателей «вырабатывался язык прозы». Макогоненко Г. П. Письма русских писателей XVIII в. и литературный процесс// Письма русских писателей XVIII века, Л., 1980.- С. 15. И это касалось не только дружеских писем.

Например, письма А. Сумарокова на высочайшее имя императрицы Екатерины II наглядно иллюстрирует проблему взаимоотношений поэта и власти, представляющую важнейший элемент государственного мифа русского Просвещения в духе описанного В. Живовым «петербургского миража», когда «над Невой повисали сады Серамиды. Минерва после торжественного молебна отверзала храм Просвещения, Фонвизин обличал пороки, и народ блаженствовал». Живов В. М. Язык и культура в России в XVIII века. М., «Языки русской культуры», 1996.- С. 425. В свою очередь разрушение государственного мифа о единстве просвещенной государственной власти и поэтического «слова добродетели» наглядно проявляет себя в знаменитой истории столкновения А. Сумарокова с графом Салтыковым по поводу постановки в Москве в 1770 году трагедии «Синав и Трувор». В письмах к императрице, наполненных гневом и отчаянием, включающих в себя тексты на французском языке и поэтические отрывки, рисующие страдания поэта в «высоком» трагическом ключе, А. Сумароков настойчиво, но безуспешно требует от Екатерины II правосудия и покровительства искусству, предусмотренного государственной мифологией. Крушение этого мифа становится для А. Сумарокова личной трагедии, оправиться от последствий которой он не смог до конца своей жизни. Наконец, нельзя не признать, что даже в дружеском письме эпохи Просвещения можно было найти выражение не только интимных чувств личности, но и ее политических и философских убеждений. Так, в письмах «сочувственника» А. Н. Радищева А. М. Кутузова к И. П. Тургеневу помимо сентиментальной чувствительности можно обнаружить достаточно много материала, касающегося теории и практики русского масонства.

Эпистолярная традиция эпохи Просвещения, так же как и традиция мемуарно-автобиографическая, имеет свой гендерный аспект. Эта проблема поднималась в работах И. Савкиной и А. В. Беловой, которые отмечали принципиальную важность эпистолярной культуры для женщины эпохи Просвещения. Разговорный язык женских дворянских писем позволял не «описывать» происходящее, но «рассказывать» о нём, превращался в «зеркало женской индивидуальности». Белова А. В. Женская эпистолярная культура и дворянская повседневность в России конца XVIII - первая половина XIX века//Российские женщины и европейская культура: Материалы V конференции, посвященные теории и истории женского движения. СПб., Санкт-Петербургское философское общество, 2001.- С. 49. Однако, как это часто бывает, действительность оказывается богаче любых теоретических установок, в том числе и гендерных. Например, в письмах молодого М. Н. Муравьева, обращенных к «матушке сестрице» Федосье Никитичне, мы видим не только процесс формирования идеального женского характера эпохи раннего русского сентиментализма, но и замечаем «процесс» воспитания мужчины через письма к женщине. В письмах Екатерины II женская гендерная составляющая отчасти проявляется только в письмах к близким приятельницам, например, к Иоганне Доротее Бьелке, почти полностью отсутствуя в «философических» письмах к Вольтеру, или «государственной» переписке с Ф. М. Гриммом.

Однако и для мужской, и для женской переписки II половины XVIII века было характерно «пространство свободы», роднящее эпистолярные тексты с другими произведениями альтернативной литературы. С. Я. Карп даже ставил эпистолярную литературу на первое место, отмечая, что «степень внутренней свободы человека эпохи просвещения…быть может, не раскрывается нигде с такой ясностью, как в его личной переписке». Карп С. Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века. - М., ИВИ РАН, 1998.- С. 223. Это было связано с тем, что эпистолярная литература в силу своей жанровой природы была лишена цельности и концептуальности литературы мемуарно-автобиографической. В отличие от воспоминаний и даже дневников письма, «написанные по конкретному частному поводу конкретному лицу… отличаются большей непосредственностью, - это как бы задержанный на миг момент жизни». Захарова Л. Г. Мемуары, дневники, частная переписка второй половины XIX в. // Источниковедение истории СССР XIX - начала XX в., М., из-во Москов. Ун-та, 1970.- С. 395.

Именно это «пространство свободы» сделало эпистолярную традицию в XVIII веке жанровой формой времени. В Европе расцвет эпистолярного романа приходится на период 1740-1780-х гг., когда, по мнению О. О. Рогинской, он становится «литературным фактом», отразившим «важнейшие процессы в литературе того времени и оказавшим влияние на ее дальнейшее развитие». Рогинская О. О. Эпистолярный роман: поэтика жанра и его трансформация в русской литературе. Автореф. дисс. канд. филол. наук, М., 2002. Прямая форма психологизма, являющая себя в эпистолярном тексте, позволила «роману в письмах», использующему это преимущество альтернативной литературы, завоевать читательскую популярность не только в Европе, но и в России.

Кроме «романа в письмах» литературный процесс эпохи Просвещения актуализировал ещё одну жанровую форму, вырастающую из эпистолярной традиции своего времени. Речь идет о традиции эпистолярного путешествия, ярчайшие образцы которого были даны писателями XVIII века Д. Фонвизиным, П. Шаликовым, Н. М. Карамзиным.

Учитывая высшую цель нашего исследования - рассмотрение культурной мифологии XVIII века и утопического сознания эпохи на примере наиболее репрезентативных «личных» источников второй половины XVIII столетия, мы будем обращаться не только к собственно мемуарным или эпистолярным источникам, но и к жанру «путешествия». Это связано с тем, что жанр «путешествия» в XVIII веке ещё непосредственно восходил своими корнями к «путевым запискам», в которых доминирующим оказывался «личный» взгляд автора на окружающий его «чужой» мир.

В четвертом разделе «Путевые записки и жанр путешествия в литературном процессе II половины XVIII века» рассматривается жанровая природа и место «литературы путешествий» в литературном процессе эпохи Просвещения.

«Литература путешествий» (термин Д. Лихачева) неизменно привлекает внимание исследователей. К исследованию «литературы путешествий» XVIII столетия в разное время обращались Д. С. Лихачев, Н. И. Прокофьев, В. А. Михельсон, В. М. Гуминский, Е. С. Ивашина, А. Я. Кучеров, И. М. Мальцева, Т. Раболи, А. Никитин, С. Н. Травников, А. И. Горшков. Тем не менее, жанровая природа путевых записок XVIII века всегда вызывала множество спорных вопросов, главным образом из-за невозможности однозначно определить, к какому же виду литературы, художественному или документальному, следует относить данный вид произведений. Так, А. Никитин в своей кандидатской диссертации утверждал, что путешествия - жанр художественной литературы, Никитин А. Художественная литература путешествий в России (XVIII -XIX вв.). Автореф. дисс. канд. филол. наук. М., 1941 а В. Михельсон, напротив, был уверен, что путешествия во многом являются одной из форм мемуаров. Михельсон В. Русский путевой очерк (XVIII -XIX вв.). Автореф. дисс. канд. филол. наук, Киев, 1972. О «смыкании» записок путешествий в XVIII веке с мемуарной литературой писала И. М. Мальцева. Мальцева И. М. Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (К постановке вопроса) // Язык русских писателей XVIII века, Л., 1981.- С. 150.

Вплоть до последней трети XVIII века жанр путешествий не потерял в полной мере своей генетической связи с жанром древнерусских хождений, главным образом, за счет создания текстов, являющих собой образец паломнических хождений на христианский Восток. В текстам подобного рода можно отнести «Путешествие» Иоанна Лукьянова, «Хождение» Макария и Сильверста, «Путешествие» Андрея Игнатьева, «Путешествие» Ипполита Вишенского, «Путешествие» Варлаама Леницкого, «Путешествие» М. Г. Нечаева, «Хождение» Сильверста и Никодима». Однако рядом с этой разновидностью путешествий уже в Петровскую эпоху появляются принципиально новые тексты, представляющие собой светские записки русских дипломатов и путешественников, отправлявшихся в страны Западной Европы. Эти «путевые записки» с полным основанием могут быть рассмотрены как образцы альтернативной литературы, сравнимой в этом отношении с литературой мемуарно-автобиографической или эпистолярной. Одним из первых образцов нового жанра были «Путевые записки» князя Б. Куракина, которые велись им во время пребывания за границей с 1705 по 1708 гг. По своей форме «Путевые записки» Б. Куракина представляют собой, по мнению С. Н. Травникова, «литературно оформленный дневник» Травников С. Н. Путевые записки петровского времени (проблема историзма). Учебное пособие. М., МГПИ имени В. И. Ленина, 1987.- С. 92. или ретроспективно обработанный дневник. Еще одной жанровой формой путевой литературы был путевой журнал, который мог существовать в тексте мемуарных произведений и в качестве вполне самостоятельного произведения. Например, И. Неплюев, сенатор и действительный тайный советник, бывший в одно время оренбургским губернатором, включил в текст своих «Записок» «Путевой журнал» путешествия российских гардемаринов за границу в 1717-1720 гг.

Как и другие жанры альтернативной литературы, путешествия испытывают влияние господствующих литературно-эстетических направлений. Учитывая то обстоятельство, что абсолютное большинство путешествий создавалось в первой и последней трети XVIII века С. Н. Травников выделяет 70 таких текстов. речь идет, главным образом, о влиянии традиций барокко и сентиментализма. Сентиментальная традиция в литературе путешествий представляет для нас наиболее интересную проблему.

Рассмотрение влияния сентименталистской эстетики на путешествия конца XVIII века, прежде всего, на «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина неоднократно привлекала внимание исследователей. Об этом писал Г. П. Макогоненко, Ю. М. Лотман, А. Я. Кучеров. Путешествия подобного рода получили название «сентиментального путешествия» по аналогии со знаменитым путешествием Л. Стерна или просто «литературного путешествия» (термин В. А. Михайлова). В отличие от путешествий начала века с их ориентацией на дневник или журнал - традиция, генетически восходящая к мемуарному «летописанию», для сентиментальных путешествий обычно характерна эпистолярная форма, которую Т. Раболи объясняет желанием автора обеспечить «свободный переход от темы к теме». Раболи Т. Литература «путешествий» // Русская проза, Л., 1926. - С. 42.

Именно жанровая природа «сентиментальных путешествий» чаще всего оказывается предметом спора исследователей, которые иногда склонны смотреть на эти произведения как на чисто художественные тексты. В. А. Михайлов писал, что «жанр литературного путешествия является жанром художественной литературы». Михайлов В. А. Эволюция жанра литературы путешествия в произведениях русских писателей XVIII - XIX веков. Автореф. дисс. канд. филол. наук, Волгоград, 1999.- С. 3. И. М. Мальцева, давая внутрижанровую классификацию путешествий, выделяла «литературно-художественные произведения сентиментализма» Мальцева И. М. Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (К постановке вопроса) // Язык русских писателей XVIII века, Л., 1981.- С. 149. , к которым относила практически все путешествия последних двух десятилетий XVIII - начала XIX века. В числе этих текстов оказывается «Путешествие в полуденную Россию, в письмах» В. Измайлова, «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 г.» П. И. Сумарокова, «Путешествие в Казань, Вятку и Оренбург в 1800 г.» М. И. Невзорова, «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина.

Таким образом, литературному направлению сентиментализма вообще отказывается в возможности создавать произведения, основанные на «документальной» основе, что, разумеется, является заблуждением. Хотя, с другой стороны, нельзя отрицать существование произведений вроде «Путешествия в Малороссию» П. Шаликова, где «стернианское» начало, действительно, является доминирующим. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к названиям отдельных глав: «Рассуждение», «Торжество невинности», «Усыновление», «Кофе», «Сладкие воспоминания», «Горестный образ!», «Любимец фортуны», «Скворец».

На наш взгляд, говоря о жанровой специфике «литературного путешествия» (не обязательного сентиментального!) в XVIII веке, необходимо констатировать его синтетическую, документально-художественную природу. В зависимости от функциональной задачи путешествия оно может сближаться или с произведениями художественной литературы, или с жанровыми формами альтернативной литературы: дневником, письмом (не обязательно дружеским!), записками.

Сложной жанровой природой обладают уже «Письма из Франции» Д. Фонвизина, который, по мнению Г. Макогоненко, «сделал свои путевые письма литературным жанром, превратив их в путевые очерки». Макогоненко Г. П. Письма русских писателей XVIII в. и литературный процесс// Письма русских писателей XVIII века, Л., 1980.- С. 26. Помимо эпистолярной композиции произведения, обеспечивающей архитектоническую разбивку текста на главы, у Д. Фонвизина можно обнаружить характерную для путевого дневника пространственно-временную связь событий в соединении с активным личностным началом автора, творящего культурную мифологию национальных отношений, что сближает текст с мемуарно-автобиографической литературой. Наконец, в зависимости от адресата писем (сестра Ф. Аргомакова или граф П. Панин) Д. Фонвизин по-разному излагает материал, а, главное, осуществляет его критический отбор. Если в письмах к П. Панину доминирует государственно-политическое и публицистическое начало, то в письмах к сестре путешественник пытается больше представлять субъективно-личностный бытоописательный материал, касающийся французских нравов и обычаев.

Ещё более сложный случай представляют «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина.

О жанровой природе карамзинского текста размышляли В. Сиповский, П. Берков, Г. Макогоненко, Ю. М. Лотман, И. З. Серман, А. Я. Кучеров, К. Штедтке, Т. В. Зверева.

Большая часть исследователей (П. Берков, И. З. Серман, А. Я. Кучеров) была согласно с тем, что своим исключительным успехом произведение было обязано своей специфической субъективно-объективной природе.

В. Сиповский ещё в XIX веке предположил существование дорожного дневника Н. М. Карамзина, который мог лечь в основу «Писем…», а затем сгореть в пламени московского пожара. Сиповский В. В. Н. М. Карамзин - автор «Писем русского путешественника» СПб., 1899. В XX веке Л. Г. Кислягина прямо говорила о существовании «путевого журнала» Н. М. Карамзина, в котором он, «подражая Стерну, записывал все, что видел, слышал, о чем думал и мечтал». Кислягина Л. Г. Формирование общественно-политических взглядов Н. М. Карамзина (1785-1803 гг.). М., 1976.- С. 32. Ю. М. Лотман дал один из лучших анализов текста этого произведения с точки зрения рассмотрения вариантов авторского присутствия в «Письмах…» Н. М. Карамзина. Доказав, что отождествление героя путешественника и писателя Н. М. Карамзина будет грубой литературоведческой ошибкой, он, вместе с тем, утверждал, что «любая хирургическая операция, целью которой было бы рассечь их на два независимых существа, видимо, обречена на провал». Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., «Молодая гвардия», 1998. - С. 30.

В этом отношении специфика личностного начала в произведении оказывается более значимой для «Писем….» Н. М. Карамзина, чем простая констатация факта их абсолютной художественной вымышленности, как это делает Т. В. Зверева, называя произведение Н. М. Карамзина «открытым» романом, для которого автор выбирает форму писем. Зверева Т. В. «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина: вариативность финала и вопрос о «раме» текста// Кормановский чтения. Выпуск 8, Ижевск, 2009. Эту «открытость» произведения Т. В. Зверева, ссылаясь на наблюдения немецкого исследователя К. Штедтке, видит в том, что автор произведения совершает воображаемое путешествие в Европу ещё до начала реального путешествия в неё. В результате подавляющая часть «Писем» оказывается «фиктивной», а само путешествие «в буквальном смысле вырастало из вторичного литературного материала (путевые записки, журнальные заметки, путеводители и т. п.)». Зверева Т. В. «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина: вариативность финала и вопрос о «раме» текста// Кормановский чтения. Выпуск 8, Ижевск, 2009.- С. 43. Но в том-то и дело, что без наличия этого «вторичного» материала не состоялось бы и «романного», по терминологии Т. В. Зверевой, путешествия Н. М. Карамзина. Сама же «фиктивность» «воображаемых» «Писем» часто не знак абсолютной художественности произведения, но знак присутствия культурного мифотворчества, касающегося многих аспектов европейской жизни. Кстати, К. Штедтке проявляет большую осторожность в определении жанровой природы «Писем…», не называя это произведение романом. Исследователь лишь подчеркивает субъективность позиции литературного автора, предлагающего «читателю бесконечную игру в «аутентичность/фиктивность» содержания» в результате чего «получается сложное переплетение реального и фиктивного путешествия и соответствующее передвижение позиции автора-рассказчика». Штедтке К. Субъективность как фикция: Проблема авторского дискурса в «Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзина // Логос, 2001, № 3. - С. 145-147.

На наш взгляд, под влиянием сентиментализма (а потом и романтизма!) в альтернативной литературе, к которой мы относим и литературу путешествий, происходит предельное расширение возможных границ документальности. Такую же ситуацию, разумеется, в менее художественной форме, чем у Н. М. Карамзина, мы можем видеть в «Письмах русского офицера» Ф. Глинки, где ни одна из выбранных автором литературных масок (чувствительный путешественник, гражданин-патриот, сатирик-бытоописатель) не соответствует в полной мере реальному биографическому образу Ф. Н. Глинки. Тем не менее, никто не ставит под сомнение жанровую природу произведения, отвергая его документальную составляющую. Ещё в большей степени это характерно для произведений, создаваемых в соответствии с традицией романтического моделирования действительности, вроде «Записок» Е. Сушковой или «Записок кавалерист-девицы» Н. Дуровой. В последнем случае автор вообще уменьшает свой реальный возраст не на год, как Н. М. Карамзин в «Письмах…», а на целых семь лет, скрывает факт своего замужества и рождения у неё в браке сына. Значительная доля вымысла встречается и у Е. Сушковой, когда она изображает свои взаимоотношения с М. Ю. Лермонтовым, как взаимоотношения демонического байронического героя и кроткой невинной жертвы. Тем не менее, и в том и в другом случае мы имеем дело все же с мемуарно-автобиографическими произведениями, а не с романтическими повестями или романами. Это очевидно, даже не углубляясь в специфику поэтики романа как жанра по сравнению с текстом мемуарно-автобиографического произведения.

В любом случае «Письма русского путешественника» не были бы написаны в том виде, в каком мы их знаем, если бы Н. М. Карамзин не отправился в путешествие по Западной Европе, личные впечатления о котором и обусловили огромную популярность произведения.

Вторая глава диссертации «Утопии русского Просвещения» посвящена выявлению основных типов утопий русского Просвещения в мемуарно-эпистолярной литературе II половины XVIII - I трети XIX века.

В первом разделе «Утопическая традиция в России и эпоха Просвещения» рассматриваются основные черты утопического сознания в России по сравнению с европейской традицией, дается классификация русских утопий, а также определяется место утопии и утопизма в литературном сознании русского Просвещения.

Утопия является вечным спутником человека, как в истории культуры, так и в литературе. Именно этим можно объяснить пристальный интерес к утопии как со стороны зарубежных (А. Свентоховский, Е. Шацкий, Л. Геллер и М. Нике, Э. Вагеманс, С. Грачиотти, К. Мангейм, Л. Тибонер, Х. А. Маравалль, М, Ласки, Г. Маркузе, Р. Руйер), так и отечественных (Б. Ф. Егоров, Н. В. Ковтун, В. А. Чаликова, И. З. Серман, В. Шестаков, А. В. Чудинов, К. М. Андерсон, И. И. Свирида, Т. В. Чумакова, Т. В. Артемьева, А. И. Клибанов, К. В. Чистов) исследователей.

При исследовании природы утопии следует четко разделять понятия утопизма как способа и формы мышления и утопии как литературного жанра, берущего свое начало от знаменитой «Утопии» Т. Мора. Утопия и утопизм формируют «утопическое поле» (термин Л. Геллера и М. Нике). Стремление к идеалу обычно рассматривается как важнейшая черта любой утопии, что, в конечном счете, приводит к ситуации, когда «размышления об идеале и утопии стали рассматриваться как синонимы». Ковтун Н. В. Русская литературная утопия второй половины XX века, Томск: Изд-во Том. Ун-та, 2005 - С. 23. Тем не менее, констатировать только «идеальность» утопии недостаточно для понимания ее природы. Польский исследователь Е. Шацкий предложил отожествить утопию одновременно несбыточной мечтой, идеалом, экспериментом, альтернативой. Шацкий Е. Утопия и традиция. М., Прогресс, 1990.

В зависимости от запросов общества утопия может принимать различные жанровые формы, среди которых первоначально наиболее распространенной была утопия-путешествие («Утопия» Т. Мора, «Город Солнца» Т. Компанеллы, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона). С XVII века на смену классическим утопиям-путешествиям приходят политические утопии, среди которых наибольшей популярностью начинает пользоваться государственный роман как особая форма литературной утопии (Ф. Фенелон, аббат Террасон, Ж. Пернетти, А.-М. Рамсей). В XVIII веке огромный интерес начинают вызывать политические трактаты (Морелли, Л. М. Дешан, Ж. Мелье, У. Годвин, Ж.-Ж. Руссо), в которых реализуется совершенно определенный просветительский принцип: историей правят идеи, которые в состоянии преобразовать окружающий человека мир.

Что касается русской утопической традиции, то, в отличие от утопий европейских, она достаточно редко выступала в своем чистом жанровом виде как самостоятельное произведение, но часто была растворена в литературных произведениях других жанров. Однако именно эта растворенность утопического начала внутри произведений, формально не являющихся утопиями, позволяет говорить об утопическом начале русской словесности как одной из ее основополагающих черт. Не случайно Л. Геллер и М. Нике предлагали рассматривать через призму утопизма всю историю русской культуры, начиная с утопизма Древней Руси и кончая постперестроечным периодом. Геллер Л., Нике М. Утопия в России. СПб., Гиперион, 2003. Б. Ф. Егоров, говоря о российских утопиях, начинает свое исследование с народных легенд Средневековья и заканчивает партийно-политическими утопиями марксистов и возрождением мистических утопий начала XX века. Егоров Б. Ф. Российские утопии: Исторический путеводитель. -С.-Петербург: «Искусство-СПБ», 2007.

Что касается классификации утопий, то наиболее продуктивными нам представляются классификации с точки зрения реализации в них утопического идеала (Е. Шацкий, Э. Ф. Манюэль, С. Л. Бэр) и с точки зрения природы самих утопических текстов. Для эпохи Просвещения, на наш взгляд, наиболее востребованными оказывались утопии-эвномии, в которых речь шла о построении идеального государства на основе не менее идеальных и разумных законов; утопии эвпсихии, в которых в центре внимания оказывалась природа «нового» человека, перестроенная в соответствии с законами разума; утопии-эвтопии, где рассказывалось о создании идеальной среды обитания для идеального человека. Что касается разнообразия утопических текстов, то Л. Геллер и М. Нике предлагали выделять повествовательные утопии, квазиутопии и умозрительные утопии. При этом лишь повествовательные утопии являются утопиями в жанровом отношении, включая в себя художественную прозу, поэзию, драму. Квазиутопии представляют собой тексты, лишь отчасти использующие утопические приемы и мотивы, вроде жанра государственного романа в XVII -XVIII вв., в то время как к умозрительным утопиям авторы относят «внелитературные тексты», включающие политическую литературу, журналистику, трактаты и эссе. Совершенно очевидно, что исследуемая нами мемуарно-эпистолярная литература может быть также отнесена к разряду умозрительной утопии, хотя никак нельзя согласиться с её характеристикой как «внелитературного текста».

Отличительной особенностью русского народного утопического сознания можно считать её ориентацию на идеал Правды. Этот идеал реализует себя в существовании утопий «царя от нищеты» и «земного рая» у В. И. Клибанова, определяет специфику народных социально-утопических легенд о «золотом веке», о «далеких землях», «об избавителях» у К. В. Чистова. Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России Период феодализма, М., 1977; Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды» М., 1967. В образе религиозно-мистической утопии, противопоставленной утопии интеллектуальной (эпистемологической, по терминологии Т. В. Артемьевой), выступает у Н. В. Ковтун. Однако Т. В. Чумакова, анализируя утопический контекст древнерусской мысли, выделяет в нём три типа утопий: «бегства», «перестройки» и «воздействия», которые могут быть соотнесены с типами эвтопии, эвномии и эвпсихии. Исследовательница также отмечает важное место в древнерусской литературе софиократической утопии, описывающей правление мудрецов. Чумакова Т. В. Ностальгия по раю. Утопический контекст древнерусской мысли // Verbum. Вып. 3. Издательского философского общества, СПб., 2001. - С. 39-60. Этот вид утопии впоследствии также будет востребован эпохой русского Просвещения.

Об исключительном значении «утопического поля» в эпоху Просвещения, как в России, так и в Европе писали многие исследователи (Д.В. Устинов и А. Ю. Веселова, К. Андерсон, И. И. Свирида, Н. Б. Якушева). Р. Руйер считал, что именно В XVIII веке произошел мощный взрыв утопического творчества, Ruyer R. L' utopie et les utopies. Paris, 1950 - P. 14-21. в результате чего «век Разума обернулся веком утопий». Чудинов А. В. Утопии века Просвещения: Курс лекций, М., «ИВИ РАН», 2000.- С. 1.

Тем не менее, утопизм Западной Европы и России в эпоху Просвещения в значительной степени отличаются друг от друга. В Европе, особенно во Франции, «утопическое поле» во многом определялось предчувствием будущих социальных потрясений, в силу чего исключительное внимание привлекают политические трактаты вроде «Общественного договора» Ж.-Ж. Руссо с его верой в возможность установления здесь и сейчас «царства добродетели» во главе с мудрым Законодателем.

В России эпохи Просвещения характер «утопического поля» оказался более широким и разнообразным благодаря наличию драматического конфликта между Просвещением в теории и деспотизмом на практике. Д. Х. Биллингтон точно охарактеризовал подобную ситуацию как «смятенное просвещение». Биллингтон Д. Х. Икона и топор: опыт истолкования истории русской культуры. М., «Рудомино», 2001. - С. 266.

В результате утопиям русского Просвещения оказались свойственны специфические черты, некоторые из которых впоследствии стали отличительной особенностью русского утопизма как такового. Например, В. Шестаков и А. Голозубов Шестаков В. Эволюция русской литературной утопии// Русская литературная утопия. М., 1986; Голозубов А. «Потерянный рай»: сатира и мечта в русской утопической литературе первой трети XX века// Образ рая: от мифа к утопии. СПб., Санкт-Петербургское философское общество, 2003. выделяли в качестве отличительной особенности русского утопизма утопию сна, которую можно назвать гипнологической утопией. В качестве необходимого приема «утопия сна» встречается у А. Сумарокова «Сон. Счастливое общество», у А. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (глава «Спасская Полесть»), у А. Д. Улыбышева «Сон», у Н. Г. Чернышевского «Что делать» (четвертый сон Веры Павловны), у Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека» и т. д.

На наш взгляд, четкое противопоставление сна (утопии) и пробуждения (возвращения к горестной реальности) в русской литературе объясняется тождественностью бинарного мышления утопии с бинарным мышлением русской национальной ментальности, об «антиномичности» которой писал ещё Н. Бердяев. Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., «Наука», 1990.- С. 9. Применительно к утопии общая философия бинарности как специфической черты русской ментальности должна была неизбежно привести к попытке синтеза утопии и антиутопии, утопии и дистопии, что и демонстрирует нам русская литература XVIII столетия.

Достаточно обратиться к таким известным произведениям XVIII столетия, как «Счастливое общество» и «Хор ко превратному свету» А. Сумарокова, «Путешествие в землю Офирскую» М. М. Щербатова, «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (главы «Хотилов» (Проект в будущее) и «Спасская полесть»). У А. Сумарокова в качестве гипнологической утопии выступает повесть «Счастливое общество». На роль же «антиутопии», являющейся логическим дополнением утопии «Счастливое общество», вполне может претендовать «Хор ко превратному свету» с его ярко сатирической направленностью. Однако уже «Путешествие в землю Офирскую» М. М. Щербатова представляет собой синтез утопии и дистопии, осуществленный в рамках одного текста. При этом антиутопия представляет собой рассказ о прошлом Офирской земли, которое разительно напоминает Россию второй половины XVIII столетия. Утопия же - это рассказ о настоящем положении дел в Офирском государстве. Таким образом, автор находит идеальный вариант русской утопии, представляющий собой соединение утопии и дистопии, сатиры и панегирика. Эта традиция была продолжена А. Н. Радищевым, который синтезировал в тексте своего «Путешествия из Петербурга в Москву» жесткую «дистопическую» сатиру последнего десятилетия правления Екатерины II , кульминацией которой является «Спасская полесть», с любовь к утопическим проектам, нашедшим свое отражение в «Хотилове» (Проект в будущее).

Общая традиция развития русского утопического поля ярко проявляет себя в мемуарно-эпистолярной литературе.

Во втором разделе «Государственный утопизм русского Просвещения» рассматриваются основные варианты утопии-эвномии во II половине XVIII- начале XIX века и их отражение в мемуарно-эпистолярной литературе.

«Государственный утопизм» (термин В. Гуминского) занимает особое место в культурном сознании русского XVIII века, начиная с Петровской эпохи. Петр I, мечтавший сделать из патриархальной России Новую Голландию, руководствуясь прагматизмом сегодняшнего дня, осуществлял образец «практической утопии» (Б. Ф. Егоров). Эпоха Просвещения в России наполнила эту деятельность философским смыслом. Желание построить Новый мир по законам Разума выдвигало на первый план фигуру философа, уже постигшего эти законы и предлагающего свои абсолютные знания правящим монархам. В соответствии с принципом союза «монархов и философов» императрица Екатерина II делает европейских философов-просветителей Вольтера, Д. Дидро, Ж. д' Аламбера, Ф. М. Гримма своими собеседниками и корреспондентами. Одновременно с этим европейские философы (Вольтер, Дидро) направляют свои утопические стремления на Россию, молодое европейское государство, представляющее собой идеальное поле для государственного утопического эксперимента. В результате наступает эпоха «европейских миражей» русской утопии, основанных на повсеместном распространении веры в абсолютное всемогущество просветительской истины.

Уже в первые годы правления Екатерины II многие европейские утописты (писатель Б. де Сен-Пьер, граф С. фон Редерн, французский государственный деятель М. де ла Ривьер) обращались к императрице с проектами, выполненными в духе государственного утопизма. Анализ переписки Екатерины II c высшими сановниками империи (братьями Орловыми, Н. Паниным), европейскими корреспондентами (И. Циммерманом, Э. М. Фальконе), а также отражение этих проектов в мемуарной литературе («Записки» графа Л.-Ф. Сегюра) свидетельствует о начавшемся споре между европейской утопией и российской политикой. Создавая свой идеал государственной власти в «Наказе», Екатерина II не желала жить в мире утопии, построенном другими, пусть это будут утопии даже самых известных европейских законодателей или философов.

Эта установка Екатерины II отчетливо проявилась в истории ее взаимоотношений с Вольтером и Д. Дидро. «Переписка» Вольтера с Екатериной II в 1765-1777 гг. и «Записки» Д. Дидро 1771 г. - важнейшие образцы мемуарно-эпистолярной литературы, в которых раскрывается механизм утопического сознания эпохи Просвещения.

В случае с Вольтером основным объектом утопического творчества философа становится будущая Греческая империя с центром в Константинополе, которая должна была возникнуть после победы России над Турцией и находиться под протекторатом Российской империи. Творя свою эллинофильскую утопию, Вольтер использует весь арсенал поэтических образов государственной мифологии, чтобы польстить «звезде Севера» Екатерине II. В свою очередь, императрица, подыгрывая философу, обещает ему «к его въезду в Константинополь», греческие одежды, подбитые «драгоценнейшими сибирскими мехами» (письмо от 17 декабря 1768 г.). Тем не менее, уже в переписке 1769 г. проявляется принципиальное нежелание Екатерины II сводить воедино свою восточную политику и европейскую утопию освобождения «детей любви достойного Алкивида» из-под власти непросвещенных турок. Императрица под предлогом заботы о здоровье философа не разрешает Вольтеру приехать в Россию, чтобы оказывать на нее личное давление, что вызывает раздраженное высказывание философа о государях, которые «очень любят свои пользы». Разъяснение сути этого драматического конфликта Утопии и Политики происходит в переписке Екатерины II c И. Циммерманом в 1789-1790 гг., где она прямо заявляет, что «никогда не основывала своих политических действий на утопиях».

В случае с Д. Дидро ситуация оказывается более сложной. После приезда в Россию в 1773 году французский философ в течение нескольких месяцев в письмах своим друзьям, например, С. Виллан, и близким родственникам предавался эпистолярным восторгам по поводу российской императрицы и ее страны, уверяя, что он «нашел в себе душу свободного человека…в так называемой стране варваров». Во время пребывания в России философ создает лично для Екатерины II «Философские, исторические и другие записки различного содержания», состоящие из 62 статей-писем. В них представлены самые различные утопические проекты, начиная от превращения Комиссии по составлению нового законодательства в высшее представительное учреждение в России до изучения анатомии в Смольном институте, что должно способствовать нравственной закалке воспитанниц перед искушениями вольтерьянского либертинажа. Наиболее известным текстом «Записок» стала глава «Мечтания Дени-Философа наедине с самим собой». Хотя формально «Записки» представляли собой запись бесед философа с императрицей, однако в действительности, это были «воображаемые» разговоры с императрицей на темы, важные для философа-просветителя. Об этом свидетельствует глава «Предпоследний листок», в которой 60-летний философ отождествляет себя со «смышленым ребенком», который «мнит себя философом» и поздравляет российскую императрицу с тем, что она не услышит больше его «болтовни». Наметившийся в финале записок конфликт Утопии и Политики отчетливо вырисовывается из других альтернативных текстов принадлежащих Д. Дидро и Екатерине II. Например, уже в письмах Дидро, созданных на пути из России, намечается бытовой конфликт союза «монарха и философа». В письмах своим друзьям Дидро гордится тем, что работал на Екатерину II в течение полугода совершенно бесплатно, как и было положено идеальному философу-утописту. В письмах же жене он приходит в ужас от того, что российская императрица буквально восприняла просьбу философа оставить его без вознаграждения, и выражает робкую надежду, что она все же пересмотрит свое решение. После возвращения во Францию Д. Дидро создал «Замечания на наказ Императрицы Всероссийской», в котором подверг достаточно пристрастной критике то, чем он ещё недавно восхищался в Петербурге. Прочитав этот текст после смерти философа, Екатерина II охарактеризовала его как «настоящий детский лепет» в письме к Ф. М. Гримму. В беседе с французским послом Л.-Ф. Сегюром, нашедшей отражение в его записках, Екатерина II «дает урок» Д. Дидро, отметив разницу между созданием утопий на бумаге и управлением реальными людьми, которые «чрезвычайно чувствительны и щекотливы». Однако, как и в случае с Д. Дидро, императрица, скорее всего, воспроизводит здесь не логику своих реальных разговоров с французским философом в 1773 году, а свою реакцию на его замечания в адрес ее «Наказа», который представлял продукт ее собственного государственного утопизма. В результате опять продолжается спор Утопии и Политики, перенесенный, как и в случае с Вольтером, в пространство других альтернативных текстов.

Символом новой российской эвномии эпохи Просвещения стал знаменитый «Наказ» Екатерины II. Написанный в первое «либеральное» десятилетие правления императрицы он, как нельзя лучше, отражает утопические мечты нового правления с его абсолютной верой в то, что полное счастье подданных будет достигнуто путем принятия правильных законов.