Проза русского зарубежья 1920-1940-х гг. в европейском критическом осмыслении: нобелевский аспект (по иностранным архивам и периодике)

Особенности стиля Бунина - «мастера Божьей милостью» - заставили однажды М. А. Осоргина предостеречь писателя от намерения выставить свою кандидатуру на Нобелевскую премию: «Если же перевести Вас, то исчезнет лучшее и ценнейшее. И потому никогда не оценят Вас по заслугам иностранцы, как не могут они оценить Пушкина. И Нобелевской премии Вы не получите» Письмо от 20.10.1928 г. с авторским определением «в назидание потомству» продолжается так: «Не получите Вы ее, и скорбите о том напрасно». Много позже, в последние годы жизни, приводя в порядок архив и делая на многих адресованных ему письмах пометы или замечания малиновыми чернилами, Бунин сердито приписал на полях: «Откуда это узнал?» - и добавил: «сам, сукин сын, надеялся получить - вот и пошел на “дружеские дерзости”» (Русский архив в Лидсе. Коллекция И. А. и В. Н. Буниных [далее РАЛ]. MS. 1066/4328).. Между тем через десять лет, когда Бунину была присуждена Нобелевская премия, ее первый русский лауреат не был чужим не только шведским специалистам по литературоведению, но и более широким слоям жителей Швеции: целый ряд его сочинений был уже издан в шведском переводе. Разумеется, перевод и издание книги еще не означают ее успеха у массового или, напротив, элитарного читателя, однако без появления на шведском языке хотя бы небольшого числа произведений писателя серьезное рассмотрение его кандидатуры Нобелевским комитетом вряд ли могло бы состояться. Заинтересованного внимания в шведской филологической среде творчество Бунина и сейчас не вызывает, его книги не переводятся и не переиздаются; тем более интересно обратиться к истокам прочтения шведами бунинской прозы три четверти века назад (поэзия даже не упоминалась в переговорах о переводе его сочинений), выяснить, как Бунин попал в сферу внимания шведских переводчиков и что думала о его творчестве шведская критика. Архивы и малоизвестные публикации позволяют установить ту поистине выдающуюся роль, которую шведские слависты - и прежде всего профессор Лундского университета, славист, переводчик, поэт Сигурд Агрелль - сыграли в появлении первого русского нобелевского лауреата по литературе. Особый интерес представляет переписка Бунина с Агреллем (его лучшим переводчиком на шведский язык) по вопросам состава сборников и обсуждения отбираемых для перевода вещей.

Глава 3 Кампания за присуждение Нобелевской премии русскому писателю: консолидация русской эмиграции и западной славистики вокруг кандидатуры Бунина

Кампания за присуждение Нобелевской премии русскому писателю, развернувшаяся после обращения в 1930 г. в Нобелевский комитет именно С. Агрелля, явилась осознанным выбором русской эмиграции и западных славистических кругов, консолидировавшихся вокруг кандидатуры Бунина (назовем имена О. Брока, Ф. Брауна, В. А. Францева, А. С. Кауна, В. Н. Коковцева, Н. К. Кульмана, Э. Ло Гатто, В. А. Маклакова, Б. Пэрса, М. И. Ростовцева). Более того - кандидатура именно этого писателя была горячо поддержана нобелевским экспертом: его анализ созданной до революции и в эмиграции бунинской прозы поражает редкостным пониманием ее конститутивных черт, специфики образности и, что всего удивительнее и особенно ценно, своеобразия стиля. От Карлгрена не ускользают и слабые стороны творчества писателя (например, однообразие тем и мотивов, то, что «новой России Бунин не знает и не хочет знать»). Эксперт замечает, что изображение крестьянства начинает вытесняться из творчества писателя в эмиграции, хотя, «как и раньше, он приходит в ужас перед этой бездной лени, мрака, жестокости и цинизма». Но, ужасаясь, Бунин не ненавидит, а размышляет о крестьянстве с «бесконечным сожалением» и не выносит окончательного приговора, а создает картины, исполненные «страшного реализма». Загадочность души русского мужика для писателя столь же вечна, замечает рецензент по поводу рассказа «Мухи», сколь и непостижима: «Мудрость ли это или идиотизм, блаженство ли нищих духом или безразличие отчаяния?».

Но внимание Бунина постепенно сосредоточивается на иных образах и темах. А. Карлгрен справедливо полагает, что писатель не просто «дает ряд чудесных картин из старой русской помещичьей жизни» или «поэтически рисует целый ряд изумительных типов из этого окружения», одновременно с улыбкой и сквозь слезы. «Нет никаких сомнений в том, что творчество Бунина будет одним из главных источников для будущих знаний об этом классе, - уверенно замечает рецензент о «дворянско-помещичьей» теме в творчестве Бунина. - Никто более правдоподобно, чем он, не описывает последнюю фазу их жизни, не погружается глубже в их психологию». Это исчезнувшее русское дворянство было тем «родом», к которому восходят исторические судьбы России и ее культура. С особой чуткостью удалось рецензенту не только почувствовать сокровенный нерв бунинской новеллистики двадцатых годов, но и придать своим трактовкам четкость формул, обозначить - разумеется, в собственном понимании - ведущую сквозную тему писателя: «Род, обреченный погибели».

Бунин чувствует нерасторжимую связь с этим погибшим классом «каждой каплей своей души», однако он трезво понимает, что дворянство, изображенное им с таким бесконечным сочувствием, «не было жизнеспособным и должно было исчезнуть». Для современного жестокого мира в голубой дворянской крови было «слишком мало красных кровяных шариков». Поэтому гибнет Митя, потомок дворянского рода, «сжатый комок нервов», кончая самоубийством свои любовные терзания. Корнет Елагин, «неуравновешенный неврастеник», также не в силах вынести любовных мук и становится убийцей. «Две захватывающие трагедии эпохи упадка русского высшего класса, два блестящих анализа истории души», - восхищенно резюмирует Карлгрен. Та мучительная боль, с которой Бунин наблюдает гибель собственного класса, уже не отпускает его, когда он обращается к изображению других сторон жизни, столь же чувствительно, как и его герои, реагируя на ее жестокость и беспощадность. Рассказ за рассказом пронизывает боль от того, что всё гибнет, и сознание того, что счастье недостижимо. И в очень немногих рассказах любовь становится источником счастья: не любовь, а страсть, как «солнечный удар», опьяняет и оставляет пронзительную боль после того, как любовный наркоз пройдет. Карлгрен искренне полагает, что в «Жизни Арсеньева» Бунин «поднимается на уровень, недостижимый ни для кого из русских писателей», между тем как некоторые образы этого «великолепного» автобиографического повествования принадлежат к «лучшим страницам русской литературы», а красочные зарисовки поместной жизни «отодвигают в тень все другие русские описания поместий». Карлгрен неизменно указывал в своих отзывах, что Бунин художник изысканный, что его ценят избранные; в круг таких избранников рецензент и вводит шведских академиков: он погружается в поэтический мир бунинской новеллистики сам и увлекает за собой других. Редкостная жизненность и свежесть бунинских рассказов кажется ему поразительной, магия повествования, концентрирующего в себе «сгустки дореволюционной России», завораживает: «Почти забываешь, что все это отголоски мира, который до неузнаваемости изменился, кажется, что находишься внутри него».

В критическом анализе А. Карлгрена Бунин представлен не камерным художником-лириком, а трагическим писателем, увидевшим судьбу отечества в дальней исторической перспективе и обладающим столь мощной силой внушения, что рецензент так подводит итог своему разбору: «Я едва ли знаю в русской литературе что-либо более потрясающее». Знакомый с творчеством русских гигантов, Толстого и Достоевского, и с «новой» русской прозой, например, Л. Андреевым, скандинавский профессор славистики отдает предпочтение Бунину в утонченности и беспощадности, с какими «он ставит своего читателя перед ужасом смерти и уничтожения»: одна из самых главных, самых сокровенных тем Бунина не ускользнула от проницательного взгляда рецензента («сведущего», как звучит в буквальном переводе со шведского его официальный статус sakkunnig в отчетах Нобелевского комитета). В «Божьем древе» Бунин поднимается на недостижимую прежде высоту и доводит «свое мастерство до еще большего совершенства», а дерзновенные бунинские образы («Телячья головка», «К роду своих предков», «Божье древо») преображены «чистой силой волшебства».

Часто, пересказав или даже целиком переложив на шведский язык «блестящие маленькие стихотворения в прозе» Бунина, эксперт потрясенно замечает: «Это всё». Задумываясь над природой новеллистики русского писателя, Карлгрен полагает, что «это просто перевод в прозу» лирических картин, с «блестяще нюансированным подбором слов и отчетливым ритмом»: «Писатель на секунду показывает русский тип, русскую ситуацию, русский ландшафт столь ярко освещенными, что они еще долго остаются перед глазами. Он дает читателю вдохнуть глоток русского воздуха, наполненного разными ароматами, благоуханиями степи в весеннее утро, запахом зреющих полей, смешанным с горьким запахом от старого тарантаса во дворе летним вечером [...] Его поля пахнут, замечает один из современных русских писателей [Ф. А. Степун], действительно русской рожью, а не эмигрантской тоской по ней. Он дает на мгновение услышать русские звуки, словно сидишь в старой дворянской гостиной и кто-то внезапно распахивает окно. Слышишь всё то множество звуков, которые наполняют воздух, от отголоска работы на дворе и в сараях до отголосков речи мужика, когда он с шапкой в руках заковыристо и невнятно бубнит, что ему нужно, слышишь сам тон его голоса и с улыбкой улавливаешь в его речи диалектные черты. Все это на редкость живо и свежо, это малые, но сильно концентрированные дозы старой России, мощно ударяющие по всем чувствам читателя. Почти забываешь, что все это отзвуки мира, который до неузнаваемости изменился, кажется, что стоишь посреди него».

Однако, приподнимая тот «железный занавес», который «неумолимо опустился теперь», и «поворачивая сцену вспять», Бунин никоим образом не создает апофеоза ушедшей России, слишком ясно осознавая все ее темные стороны. Объем бунинских новелл остается прежним, но это уже не лирические миниатюры, а настоящие «романы в 10-15 строк» из жизни униженных и оскорбленных, как, например, рассказы «Людоедка» или «Первый класс», о социальных и нравственных конфликтах повседневной жизни. Но какой бы ни была Россия бунинской молодости, он навсегда привязан к ней и стремится снова и снова оживить ее. Даже понимая, как неумолимо двигалась страна к разразившейся катастрофе, Бунин остается любящим сыном - видит наготу отца и стыдится ее, но не перестает от этого меньше любить. Создавая портрет той России, которую он знал и любил, писатель стремился к точности в малейших деталях; это та единственная картина, над которой писатель, собственно, и работал всю жизнь. «И в своей последней книге [“Жизни Арсеньева”] он все еще сидит перед ней с кистью в руках, чтобы отретушировать каждую мелочь, чтобы там - добавить краску, там - наложить тень и тонкими штрихами дополнить ту картину дореволюционной России, которую он написал раньше, уже и раньше одну из лучших, правдивейших и наиболее художественных из тех, что есть в русской литературе».

Глава 4 На пути к историческому решению (1931-1933 гг.).

Из писем-номинаций в поддержку кандидатуры Бунина, из публикаций в периодике, из мемуарных источников (многие дневниковые записи В. Н. Буниной цитируются впервые по рукописному оригиналу, хранящемуся в коллекции Лидсского университета), из экспертных отзывов и заключительных вердиктов Нобелевского комитета складывается полноценная картина, не только воссоздающая ход и размах борьбы за бунинскую кандидатуру, но и характеризующая в новых ярких подробностях интеллектуально-духовную и общественную жизнь русской эмиграции.

В главе подробно восстанавливается та «страшная борьба» (С. де Шессен), которая развернулась в 1933 г. между шведскими академиками, поддерживавшими разные кандидатуры. Два члена ареопага, А. Эстерлинг и Г. Шюк, выступали в печати с критическим разбором сочинений Бунина, доступных им в переводе; эти публикации - особенно в сопоставлении со статьями В. Ходасевича о «метафизическом» смысле Нобелевской премии для русского писателя-эмигранта - способствуют пониманию особенностей в интерпретации бунинского творчества с точки зрения разных национальных традиций. Использование собственно шведских источников потребовало также корректировки наградной формулы, вошедшей в отечественное буниноведение и утвердившейся в нем в искаженном, хотя и эстетически привлекательном виде (ср. название книги О. Н. Михайлова «Строгий талант»). В буквальном переводе, хотя и требующем, естественно, известной стилистической корректировки, окончательная формулировка из решения Шведской академии 1933 г. гласит, что Нобелевская премия присуждается Ивану Бунину «за строгое художественное мастерство, с которым он продолжил русскую классическую линию в прозе». И если эта формулировка представляется не вполне точной или удачной, редактировать ее мы неправомочны.

Из проведенного на основе широкого и разнообразного материала исследования становится ясным, что в новую эпоху - послереволюционного беженства и эмиграции для одной части русского народа и социалистического строительства на родине для другой - предпочтение Бунина всем его соотечественникам было прозорливым шагом: он был единственным автором, замыкающим «классический» XIX век, и вместе с тем свободным новатором XX века в области художественной прозы, впитавшим живые соки традиции и противостоящим ее затвердевшим формам. В век, потрясающий катастрофами не одну Россию, камерный, казалось бы, новеллист не только воплотил трагичность современной ему эпохи и мироощущения, но и сохранил редкостную верность вечным идеалам красоты и добра, воплощенную в ясном, строгом и простом русском слове. Именно этим определяется выбор Нобелевского комитета 1933 г.

Глава 5 Чествование И. А. Бунина - общенациональный праздник русской эмиграции

Различные по происхождению источники позволяют воссоздать один из центральных эпизодов в жизни русской эмиграции - чествование И. А. Бунина, ставшее для нее общенациональным праздником. В архиве Буниных (Лидс) сохранилось большое количество свидетельств того подъема, который переживал и рядовой эмигрант, и ставшие изгнанниками самые именитые соотечественники лауреата - политики, журналисты, ученые, литераторы.

Чувство нежданной радости, объединившей «в рассеянии сущих» русских, с пронзительной искренностью и силой описал А. В. Карташев: «С волнением, большим, острым и радостным, увидел сегодня в газете весть о премии Вам. Обида накипела у всех русских за наше унижаемое достоинство, за мировое какое-то скотское нечувствие. И вдруг блеск радости! Я думаю, кое-кто волновался до слез, как при чтении о победе на фронте. […] Будто мы были под судом - и вдруг оправданы. Невыдуманный национальный праздник» Письмо И. А. Бунину от 10.11.1933 г. РАЛ, MS. 1066/3152. Выделено нами.. В центральной эмигрантской прессе («Последние новости», «Возрождение») этюды, зарисовки, заметки о писателе в ноябре-декабре 1933 г. помещались ежедневно. Внешняя сторона получения писателем Нобелевской премии выглядела подлинным праздником Оценивая спустя годы все эти торжества, непосредственная их очевидица и участница написала с резкой прямотой, но, видимо, хорошо отражая атмосферу праздничного угара: «Около двух недель длился кавардак» (Кузнецова Г. Н. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995. С. 314). - массового читателя, среднего интеллигента, даже общественно-партийной элиты, - так как стала поводом напомнить о себе, о существовании второй России - в изгнании. И простые слова, и подлинные гимны в адрес «гордости русской эмиграции и всего русского народа», «гордости современной русской литературы, великого мастера слова» РАЛ, MS. 1066/3339, РАЛ, MS. 1066/4767. вливались в «хор приветствий, которыми Россия в изгнании празднует свою великую национальную победу» РАЛ, MS. 1066/3492.. Разумеется, большинство поздравлений было так или иначе окрашено политически, отражая при этом сложный спектр умонастроений эмиграции. «Общерусский праздник», по мнению немалой части корреспондентов Бунина, был заслужен только зарубежной Россией, ибо «лавровым венком мировой славы» была увенчана «не просто великая русская литература, а именно та часть ее, которая, по словам Писания, “изгнана правды ради” и представители которой […] разделяют тяжкую, но благородную долю русских странников, лишенных отечества, ибо не захотели они признать зло за благо, ложь за истину, грубое насилие за освобождение народа» Из поздравления Т. И. Алексинской. РАЛ, MS. 1066/1501..

Общая культура, литература играли объединяющую роль для расколотой, в сущности, раздробленной эмиграции; не зная, от чьего лица исходит послание, по его тексту порой невозможно определить, к какой части политического спектра эмиграции принадлежит автор. Присуждение Нобелевской премии Бунину затронуло прежде всего «тысячи русских людей», и лишь весьма немногие послания, сохранившиеся в бунинском архиве, проливают свет на отношение к новому нобелевскому лауреату в самой Европе. Но наиболее показательно отсутствие единодушия, столь поразительного в посланиях простых эмигрантов, в поздравлениях писателей. Общего праздника в литературной среде эмиграции не получилось. В историко-культурном существовании русского зарубежья присуждение Бунину Нобелевской премии в 1933 г. стало событием знаковым, неким новым рубежом, послужив не столько мировому признанию литературы русской эмиграции, сколько ее окончательному внутреннему размежеванию, почти полному исчезновению духа корпоративности и углублению творческой самоизоляции. Сопоставление эпистолярного наследия представителей эмигрантской литературы, их выступлений публичных, в печати, и в узком кругу близких лиц (что сохранили мемуарные источники) не только насыщает комментарий к хронике культурной жизни эмиграции, но и дает весьма живое представление о подлинных взаимоотношениях в эмигрантской литературной среде, о разобщенности ее ведущих представителей.

Глава 6 «Нобелевские дни» Бунина в Швеции: по материалам шведских газет

Бунин стал лауреатом престижной премии, которой шведы научились гордиться. Ежегодному лауреату по литературе традиционно отводятся полосы ведущих газет, репортеры и критики которых стараются представить своим читателям, по возможности, полный литературный и человеческий портрет писателя, отмеченного нобелевской наградой. В 1933 г. шведам было особенно интересно и важно узнать, почему именно на русском изгнаннике остановился выбор Нобелевского комитета по литературе, - настолько русский писатель-эмигрант был мало известен скандинавскому читателю. Но в Швеции были знакомы с русской литературой, точнее, с книгами ее классиков. Именно через их имена оказалось лучше и проще всего определить литературную величину и значительность Бунина. Солидные газеты постарались дать развернутые и отнюдь не сенсационные материалы о новом лауреате по литературе - о его творчестве и о нем самом.

Нами просмотрены подшивки как ведущих («Дагенс нюхетер», «Свенска дагбладет», «Лундс дагблад», «Свенска моргонбладет», «Стокгольмс тиднинген», «Гётеборгс хандельс- ок шёфартс тиднинг», «Нюа даглигт аллеханда»), так и маргинальных (партийные и периферийные издания) шведских газет за осень-зиму 1933 г. Разнообразные не только по политической ориентации, но и по отраженным в них литературным вкусам, шведские газеты позволяют узнать широкий спектр мнений о русском нобелевском лауреате и об отношению к выбору Шведской академии в разных кругах общества.

Публикации в шведской периодике рассмотрены нами в жанрово-хронологическим порядке: сразу после присуждения Бунину премии в газетах появились репортажи из Франции (в том числе посвященные - не без налета анекдотизма - «ликованию в русской колонии») и интервью со свежеиспеченным лауреатом, а наряду с ними - эссе ведущих критиков, пытающихся осмыслить творческий феномен писателя. Затем последовала встреча с Буниным на шведской земле, изменился характер интервью и журналистских оценок, а статьи о писателе приобрели черты комментария к биографии. Немногословность лауреата, его весьма поверхностное знакомство с несколькими именами выдающихся шведов полностью соответствовали столь же малой подготовленности к культурному диалогу со стороны шведских газетчиков. Однако именно спонтанная реакция прессы на присуждение премии русскому писателю-эмигранту, поверхностные беседы и зарисовки облика мэтра, описание его окружения - все это делает возможным увидеть и оценить жизнь русского зарубежья сторонними глазами, абстрагировавшись от того автопортретирования, которым эмиграция вынужденно занималась около двух десятилетий своей почти изолированной жизни в Западной Европе. Только такое выдающееся событие, как Нобелевская премия, могло возбудить некоторый интерес к русскому зарубежью, к его живущей в отрыве от родины и вне ее современности творческой интеллигенции. Само же явление Бунина в Стокгольме, всё продемонстрированное им обаяние талантливой русской натуры совершенно подкупило шведов; «Бунин дал видение лучшего в старой России», свидетельствовали газеты Stockholms tidningen - Stockholms dagblad, 11.12.1933, s. 11.. Бунин не испортил праздника политическими декларациями, в своей речи он мудро высказался о высоком назначении Нобелевской премии по литературе, о свободе творчества, о вечных ценностях. Помещая на своих страницах рекламу книг писателя, «Свенска дагбладет» констатировала: «Иван Бунин снискал на шведской земле такую популярность, которая кажется исключительной даже для нобелевского лауреата» Svenska dagbladet, 17.12.1933, s. 22..

Глава завершается архивным эпизодом, относящимся к военному времени: в качестве «в некотором роде тоже шведа» Бунин несколько раз обращался за помощью в Стокгольм. Выписки из протоколов заседаний академии (впрочем, А. Эстерлинг откликнулся на бунинский зов, не дожидаясь очередного общего собрания), финансовые отчеты чиновников, переписка с дипломатами раскрывают, как Шведская академия спасала своего «бывшего лауреата» деньгами и посылками в тяжелые голодные годы.

При издании научного собрания сочинений Бунина необходимо будет учитывать весь богатый опыт восприятия прозы писателя, в том числе в прижизненной критике. Наименее исследованным пластом критических материалов о первом русском нобелевском лауреате по литературе до сих пор оставались сами нобелевские материалы, в которых содержатся первые развернутые обзоры творчества писателя. Интересные как свидетельство шведского (во многом отражающего собственно западное) восприятия русской литературы, эти материалы не менее важны и как попытка увидеть бунинское творчество в русском и мировом литературном контексте. Документы нобелевского архива и публикации в шведской периодике существенно расширяют наши представления о бунинском наследии, способствуют созданию углубленного научного комментария к произведениям писателя и уточнению фактографии для составления летописи его жизни.

Часть II Искания русской прозы и судьбы писателей после Октября 1917 г. в нобелевском преломлении: к истории русской литературы XX века

Самый богатый документальный материал, даже впервые вводимый в научный оборот, может быть существенно обеднен сугубо монографическим его описанием. Поэтому в части второй диссертационной работы мы существенно расширяем круг исследования, привлекая к рассмотрению тех представителей русского зарубежья, чьи кандидатуры были отвергнуты Нобелевским комитетом. Творчество таких выдающихся писателей, как Д. С. Мережковский и И. С. Шмелев, оказалось по ряду причин неприемлемым для нобелевского ареопага; уяснение того, чту именно в их художественной манере или философских воззрениях не соответствовало канонам западноевропейского представления об идеале и априорным мнениям о русской литературе, позволит не только точнее дать ответ на вопрос, чем творческие свершения именно Бунина покорили шведов, но и выяснить, какой хотели бы видеть западные читатели и критики Россию на страницах русской литературы.

Обращение к фигурам гораздо менее значительным - М. А. Алданову и П. Н. Краснову, также номинированным на премию, - позволяет определить место исторической романистики зарубежья и в характере восприятия русской революции на Западе, и в системе русской литературы XX века.

Единственным неэмигрантом, ставшим в послереволюционное время кандидатом на литературную Нобелевскую премию, был А. М. Горький. Неоднозначность его личности и современных прочтений его трудов, уникальность положения писателя в литературно-общественной жизни после Октября и его отъезд из советской России из-за несогласия с политикой большевиков, попытки наладить общерусское печатное дело за границей и жесткая полемика с ополчившимися на него эмигрантами - все это придает истории его выдвижения на Нобелевскую премию и в первую очередь причинам отклонения его кандидатуры особенно острый интерес. Без сопоставления двух крупнейших величин литературного процесса в эмиграции и в советской России - Бунина и Горького - осмысление того, как русская литература воспринималась и интерпретировалась сквозь нобелевскую призму, рискует утратить полноту и оказаться односторонним. Именно поэтому фигура Горького, его послереволюционное творчество в противопоставлении литературно-публицистической продукции писателей-изгнанников, мнение о нем Западной Европы представляются уместными на страницах настоящего исследования, логически дополняя и корректируя основную часть работы, посвященную рассмотрению прозы русского зарубежья. бунин литературный эмиграция литературный

Глава 1 Эволюция критического восприятия Д. С. Мережковского на Западе: к феноменологии творческой личности писателя

История выдвижения Д. С. Мережковского на Нобелевскую премию и особенности рассмотрения его кандидатуры представителями западноевропейской культуры, подкрепленные документальными архивными свидетельствами, призваны расширить наше представление о своеобразии рецепции писателя европейским сознанием, осмыслить эволюцию восприятия его творчества и, в конечном итоге, способствовать определению феноменологических черт одного из самых своеобразных русских литераторов и мыслителей XX века. Номинированный на премию в 1914-1915 и 1930-1937 гг., писатель предстает перед нами в творческом развитии, ибо экспертному рассмотрению подвергается все его творчество, от первых поэтических, критических и романных произведений до историософских и религиозно-мистических сочинений эмигрантского периода.

Первые номинации отражают повышенный интерес западной интеллигенции к творчеству Мережковского, глазами которого - «образованного и развивающегося восточного славянина» - европейский читатель смотрел на русскую литературу. Эксперт, А. Йенсен, весьма высоко оценил большинство произведений писателя и противопоставил его как исторического романиста отвергнутому ранее Толстому, а выдающимся сочинением Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» нобелевский эксперт воспользовался для подтверждения своих негативных мыслей о великом русском писателе, высказанных десятилетием раньше в очерке для Нобелевского комитета Этот экспертный отзыв подробно разбирается в нашей монографии (№ 1 в списке публикаций), в части II (см.: «Пролог. В начале славных дел. Лев Николаевич Толстой и нобелевское фиаско).. Особого внимания заслуживает интерпретация шведским славистом, знатоком русской литературы заключительной части исторической трилогии Мережковского «Христос и Антихрист» - «Петр и Алексей», концепция которой вызывает протест рецензента. Он не видит никакой преемственности между новой русской и европейской культурой, не усматривает единства в историческом движении России и Запада, а Петербург в шведском сознании - не провозвестник новой эры в истории России, в ее повороте к западной цивилизации, а лишь вечная военная угроза Швеции с востока. Непонимание процессов, происходящих в соседнем государстве, заставило Йенсена отнестись и к публицистике Мережковского скептически и высказать уверенность (в 1914 г.!), что революция в России невозможна.

Послереволюционное творчество писателя, полное апокалиптических пророчеств, слишком насыщенное историко-культурной информацией и религиозно-мистическими предсказаниями и слишком тесно связанное с размышлениями о русском мессианизме, было на Западе отторгнуто решительно и бесповоротно, хотя в списке кандидатов на Нобелевскую премию имя Д. С. Мережковского появлялось регулярно в 1930-1937 гг. Обзоры нобелевского эксперта А. Карлгрена написаны в том вольном эссеистическом стиле, когда ироническое подтрунивание или даже прямая издевательская насмешка становятся главными средствами для создания представления о творческой личности в глазах читателей. Не приемля эсхатологических предсказаний Мережковского и не находя в его сочинениях художественных достоинств, эксперт буквально вычеркивает имя русского писателя из списка возможных претендентов на Нобелевскую премию, создавая карикатурный образ литератора-пророка.

Эссе А. Карлгрена, полные остроумных замечаний, живых и непосредственных по тону и блестящих в стилевом отношении, подспудно подталкивают членов Нобелевского комитета к мысли о несерьезности предложенной кандидатуры; предельно лаконично, но особенно резко оцениваются последние сочинения писателя, в частности, «Иисус неизвестный». Сопоставительный анализ позволяет раскрыть, как подобное восприятие сочинений Мережковского вступало в очевидное противоречие с глубоко уважительным мнением о трудах писателя, сложившимся в критике русского зарубежья, и как, одновременно, оно соответствовало личным, высказываемым лишь в дневниках и письмах (многие из которых все еще мало доступны) мнениям. Особое внимание в главе уделено переписке Мережковских со шведской художницей Г. Герелль: хранящиеся в рукописном отделе Королевской библиотеки (Стокгольм), эти трогательные документы не просто добавляют новые существенные подробности к нобелевским мытарствам Мережковского и характеризуют его эмигрантское бытие, но и раскрывают душевную глубину и тонкость стареющего в небольшом кругу почитателей литератора.

Писатель глубоко национальный, он казался одинаково чужд и русским, и зарубежным читателям. Не приняв позднего творчества Д. С. Мережковского, европейская читательская аудитория и критика продемонстрировала и характер своих ожиданий от русской литературы, и свой выбор не в пользу компилятивной историософии на религиозной подкладке. В поисках современного продолжателя традиций Достоевского и Толстого Европа упорно отвергала русских писателей XX века, не отвечавших сложившемуся в ее эстетическом и интеллектуальном восприятии канону русской классики.

Глава 2 Духовные и творческие метаморфозы И. С. Шмелева в критическом восприятии западной интеллигенции

Европейская рецепция национально и религиозно ориентированной прозы И. С. Шмелева также весьма существенно отличается от отношения к ней русского - сначала эмигрантского, а теперь и современного отечественного - читателя. В начале 1930_х гг. (и вплоть до награждения Бунина) идея получить Нобелевскую премию владела Шмелевым весьма навязчиво, и он усиленно вербовал сторонников и в эмигрантской среде, и среди крупнейших литераторов Европы. Хотя широкой поддержки он не получил, однако его номинировали Т. Манн (1931) и Н. Ван-Вейк (1932) - фигуры, каждый в своей области и в своем роде, весьма значительные. Между тем в Швеции у Шмелева не было не только славы, ореол которой непременно должен окружать писателя, претендующего на Нобелевскую премию, - не было даже намека на известность, не было никакого резонанса в критике и никакого желания переводить новые произведения писателя, написанные в эмиграции и свидетельствовавшие о его творческой зрелости и яркой оригинальности. История переводов его сочинений на шведский язык складывалась непостижимо драматичным образом, а его единственным серьезным читателем оказался А. Карлгрен, автор экспертного очерка. Рецензент подчинил весь свой обзор поискам ответа на вопрос, как происходят кардинальные изменения в творческой судьбе одного из представителей русской литературы, которая столь тесно была связана с освободительным движением, как пропаганда соотносится с подлинной художественностью. И «Человек из ресторана», и «Солнце мертвых» в глазах нобелевского эксперта - равно тенденциозные произведения. Задачей Карлгрена было дать литературно-критический очерк творчества писателя; но в рутинной рецензии для Нобелевского комитета по литературе эксперт проявляет гораздо больше тенденциозности, чем разбираемый писатель, высоко оценив в его творчестве лишь изображение негативных сторон русского народа.

Выдвигая Шмелева на Нобелевскую премию по литературе, Томас Манн упомянул в письме-номинации всего два произведения русского писателя - «Солнце мертвых» и «Любовь в Крыму» (под этим названием повесть 1910 г. «Под горами» появилась в немецком переводе). Сам Шмелев удивлялся популярности этой ранней повести (называя ее «сантиментал с розовой водишкой») у европейских издателей и читателей. Этот «маленький любовный роман», насыщенный массой почти совсем неизвестных русской литературе подробностей жизни крымских татар, с «захватывающими описаниями солнечной природы», выразительными портретными характеристиками, элементами татарской народной поэзии и Корана оценивается экспертом, А. Карлгреном, как произведение сугубо тенденциозное: мир примитивных людей, крымских татар, живущих поэтической жизнью в поэтических местах, контрастирует с пошлой цивилизованностью, занесенной в черноморские края русскими курортниками. Мнение шведского литературоведа позволило обнаружить принципиально иную, чем в укоренившейся традиции, трактовку Шмелевым как «южной» темы, привитой русской литературе романтизмом, так и русских общегосударственных идей в целом. Через сопоставление с рассказом Чехова «Длинный язык» (1886) на ту же тему и соотнесение того, как преломляются некоторые общие мотивы в прозе Бунина и Шмелева, удалось установить, что утвердившийся в поэтике Шмелева национально-религиозный дискурс противостоит национально-государственному дискурсу, утвердившемуся в русской литературе в послепетровское время и объединяющему писателей от Пушкина до Бунина.

В произведениях, созданных Шмелевым в эмиграции, Карлгрен усматривает лишь политическую ангажированность. Но доля истины в замечаниях шведского «знатока» есть: тонкий ценитель русского слова, Карлгрен все время обнаруживал в мастерски исполненных картинах страстного реалиста, в описаниях зоркого наблюдателя, в человеческом многоголосии блестящего рассказчика ложную тенденцию, компрометирующую в глазах рецензента выдающиеся по формальному мастерству произведения русского писателя. К этому времени, впрочем, еще не были созданы главные произведения писателя («Богомолье» и «Лето Господне»). Однако просветленная, духовная, идеальная Россия Европу не интересовала, и к трагедии ее Европа оставалась, в сущности, тоже равнодушна.

Глава 3 М. Горький в скрещении мнений: спор о свободе и ангажированности творчества

Совершенно иначе обстояло дело с восприятием личности и творчества А. М. Горького. Естественно возникает недоуменный вопрос: как писателя с такой широкой известностью, знакомого многим шведам не только по имени, мог проигнорировать Нобелевский комитет, почему второй раз за треть века - после отвергнутого Льва Толстого - еще один крупный русский писатель не удостоился прославленной международной награды? Очевидно, ответ следует искать не в литературных достижениях писателя, а в его репутации общественного деятеля, тесно связанного с Лениным, большевизмом и строительством социализма в СССР.

Весьма оригинальные и неожиданные в ряде оценок, экспертные очерки А. Йенсена (1918 г.) и А. Карлгрена (1923, 1925, 1928 гг.) оказываются особенно актуальными именно сейчас, ибо последние десятилетия ушедшего века ознаменовались беспрецедентной кампанией по «развенчанию Горького». Обратившись к документальным источникам, можно проследить, как формировалось двойственное отношение к Горькому, художественное мастерство которого было столь же неоспоримо для его критиков, сколь неприемлемы его политические воззрения и общественная деятельность. Суммируя впечатления от дореволюционного творчества писателя, Нобелевский комитет признавал, что писатель «прекрасно выглядит как неоспоримый самородок, но его анархическое и зачастую совершенно грубое творчество никоим образом не вмещается в рамки Нобелевской премии». Однако революция в России внесла существенные коррективы в осмысление русской литературы: прежние оценки, в том числе сугубо литературоведческие, казались устаревшими, а новый взгляд на Горького формировался под воздействием единственного факта - его близости с пришедшей к власти в России партией большевиков.

Раскол, который давно назревал в русской литературе и прорывался в разных формах, наконец стал реальностью; но, верный себе - «поддерживать лучшее», Р. Роллан выдвинул в 1923 г. ставших непримиримыми врагами русских писателей (Бунина, Горького и Бальмонта) на Нобелевскую премию. Анализируя в новых условиях художественную продукцию Горького, А. Карлгрен видит только Горького-политика - то есть публициста, выступающего сначала на страницах большевистской печати, а затем и заграничной, и эта горьковская ипостась совершенно затмевает в глазах Карлгрена собственно литературное творчество писателя. Высокой похвалы нобелевского эксперта удостоилось только «Детство» и мемуарно-биографические очерки писателя - за «свободу, естественность, вдохновение»: качества, утраченные, на взгляд эксперта, в других поздних произведениях писателя.

Впрочем, в западноевропейском сознании Максим Горький воспринимался как фигура «ангажированная» уже со времен первой русской революции. Пожалуй, в случае именно русской литературы - и начиная уже с «анархического» творчества Льва Толстого - Шведская академия впервые столкнулась с искусством, настолько пронизанным революционными идеями, что они выходили далеко за пределы художественности и вплотную приближали читателя к острейшим социально-политическим вопросам современности. Но поскольку речь шла о литературной премии, отвергнуть Горького на основе лишь его партийной принадлежности было невозможно, особенно при его громадной мировой славе. Нобелевский комитет должен был отклонить кандидатуру писателя обоснованно и по соображениям чисто художественным. История обсуждения личности и творчества А. М. Горького в Нобелевском комитете отражала начало того процесса, который достиг своего пика уже в годы холодной войны, - процесса формирования двойной системы ценностей, двойного взгляда на вещи, обусловленного политической окраской оцениваемого явления, события, личности, произведения. «Нобелевская» история Горького демонстрирует со всей очевидностью не только существование биполярного мира, то есть противостояние двух систем, но и мировоззренческое «двоемирие», причем уже безо всякой романтической окраски. «Буржуазный» и «антибуржуазный» взгляды на жизнь и искусство непримиримо противостояли друг другу, и надо отдать должное Горькому, совершившему в тех условиях свой выбор. Останься Горький на Западе - Нобелевская премия была бы присуждена ему в ситуации тогдашней политической игры почти наверняка.

Эволюция представлений о писателе в Нобелевском комитете знаменательна. О буквально ворвавшемся в русскую литературу «шипучем» Горьком эксперты пишут в полуснисходительном тоне. Для них он «слишком первобытный и неученый. Он, грубо выражаясь, полупоэтический, полузабавный карикатурный Ницше в русской косоворотке, в больших сапогах, со славянской чувствительной мягкостью, с наивной любознательностью московского мужика, волжско-булгарской мастеровитой ловкостью и добродушной практичностью татарина». Романы Горького кажутся неудачными, а успех его драматургии объясняется исключительно прославленными постановками Станиславского. Гимн свободе, пропетый им «под аккомпанемент балалайки», захлебнулся в крови большевистской революции. То, что Горький оказался именно в рядах ее сторонников, вызывает неподдельный ужас у шведских славистов - им кажется даже, что «писатель кончился», вместе с народом не выдержав «лошадиной дозы большевизма». И только когда в творчестве писателя вновь зазвучала «жгучая любовь к России», А. Карлгрен дал самую высокую оценку его мемуарной прозе и очеркам.

Горький совершенно верно определил отношение Запада к русской трагедии вообще и к духовной атмосфере эмиграции в частности. Необычайное своеобразие русского литературного опыта в XX в. и состоит в том, что носители одного национального менталитета и одного языка, наследники общих культурных традиций и ценностей создавали картину мира на основе двух противоположных систем: абсолютного индивидуализма и абсолютного коллективизма. По вопросу об отношении к личности и коллективизму обнаружились непреодолимые противоречия Горького даже с той частью эмигрантов, которая тянулась к нему самому, стремилась к возвращению в Советский Союз. Но изумительнее всего, что из всего созданного Горьким нобелевский эксперт выбирает как раз те произведения, в которых Горький воспевает не коллектив (так, «Мать» пренебрежительно поименована «пустой граммофонной трубой»), а именно индивидуальную личность: «Преступные, развратные, дикие люди - но Горький в любом случае восхищается ими: какая сила в их инстинктах, какой восторг в их примитивном преклонении перед красотой, какие - несмотря ни на что - великолепные люди!». Эти «былинные» типы, нарисованные Горьким с небывалой экспрессией и подлинным мастерством, заставляют, однако, представителя соседнего с Россией государства содрогнуться от их варварского размаха и для самоуспокоения заподозрить горьковские изображения русских людей в известном неправдоподобии. Слишком исключительные личности привлекают писателя, вечные скандалисты даже при небывалой талантливости (таков, замечает Карлгрен, в интерпретации Горького даже Лев Толстой), - и рецензент полагает, что сверхзадача писателя состоит в том, чтобы доказать: большевикам никогда не превратить таких людей в «скучные машины» (правда, Карлгрена новые произведения Горького смущают «вариацией на тему явного славянофильства»).

Поскольку голоса в Нобелевском комитете по кандидатуре Горького разделились, а эксперт не давал прямой рекомендации, то сначала довод для отклонения неудобной кандидатуры был найден весьма шаткий: автобиографической трилогии было дано узкое и не вполне верное определение «мемуаров», которые не представлялись достойными международной награды в области литературы. Но одно жонглирование терминами казалось очевидно недостаточным, и тогда, в острых дебатах признав высокий уровень произведений писателя, звучащий в них мощный пафос подлинного идеализма, академики пришли к решению, что удостоить писателя авторитетной премии - значит признать его творчество в целом, в том числе - питающие его коммунистические убеждения. Нобелевский комитет, во всем диапазоне отношений его членов к горьковской кандидатуре, от безусловного признания до откровенного испуга, проявил, казалось бы, мудрую осторожность, не желая осенять прославленной наградой советский строй как таковой. К сожалению, саму Шведскую академию нельзя прославить как институт политически неангажированный, независимый и бесстрашный перед лицом истории. Боязливая оглядка на господствующее общественное мнение, далеко не всегда верное, противоположно задаче Шведской академии - создавать и культивировать вкусы публики безупречным выбором сочинения, в котором человечеству открывался бы идеал, - и, к сожалению, ограничивает высокий смысл Нобелевской премии, который был заложен в нее основателем. Но и в России взгляд на Горького менялся, следуя политической конъюнктуре. Настала пора увидеть эту могучую, уникальную личность в достойной ее полноте и многообразии, ибо Горький - ключевая фигура литературного процесса первой трети XX века и единственная, объединяющая оба потока русской литературы, разделенной на советскую и зарубежную.

Глава 4 Историческая романистика русского зарубежья: образы русской революции в оценке нобелевского жюри

Нобелевскому комитету пришлось осмыслять образы русской революции и в ином воплощении. Два представителя исторической романистики русского зарубежья, казачий генерал, носитель крайне правых монархических идей П. Н. Краснов и писатель-скептик, умеренный либерал М. А. Алданов, также были номинированы на Нобелевскую премию (соответственно в 1926 и 1938-1956 гг.). Их творчество, выхваченное из историко-литературного контекста, на первый взгляд кажется не соответствующим уровню нобелевской награды, и не удивительно, что обсуждение этих кандидатур прошло почти незаметно в горячих дебатах нобелевского закулисья 1920-40-х гг. Снисходительно или враждебно пренебрегаемый «серьезной» литературной критикой эмиграции Краснов был необычайно популярен у читателей, причем не только русских, но и, благодаря пропагандистской машине Третьего рейха, также немецких, в эпоху, когда назревала война гитлеровской Германии с Советским Союзом; и потому попытка нобелевского эксперта (представителя государства, остававшегося нейтральным в обеих мировых войнах) определить место и значение этого писателя в литературном процессе эмиграции не должна быть проигнорирована. История алдановского выдвижения также по-своему поучительна: исполняя долг дружбы, его кандидатуру много раз выставлял И. А. Бунин. Экспертный очерк об Алданове становится развернутой аргументированной характеристикой «национального писателя эмиграции буржуазной (то есть не помещичьей и не военной), среднекультурной и антантофильской (в смысле культурных вкусов)» (Д. Святополк-Мирский). Действительно, в произведениях М. А. Алданова было всё - и занимательный сюжет, и блестящий стиль, и изумительная историческая достоверность; не было лишь одного - идеала, столь привлекательного в литературе для А. Нобеля.

Два популярнейших (в совершенно разных кругах) исторических романиста русского зарубежья, Краснов и Алданов, вступили перед лицом нобелевских судий в своего рода «диалог исторических истин» См.: Николаев Д. Д. Проза 1920-1930-х годов: авантюрная, фантастическая и историческая проза. М., 2006. С. 511.. Каждый из них верил в свои идеи, в свою «правду», выстраданную в годы революции, гражданской войны, беженства и новой страшной мировой бойни; каждый из них искал в минувшем ответы на животрепещущие вопросы современности, на главные вопросы «России вне России». Оговорив сразу, что генерал Краснов - «герой смутного русского времени», произведения которого, «слабые в художественном отношении», имеют лишь ценность «историко-биографическую», нобелевский эксперт А. Карлгрен оценивает тетралогию писателя («От Двуглавого Орла к красному знамени») как «страшную главу о страшнейшей в мировой истории гражданской войне, главу, которая своими сильными красками убеждает в своей безусловной правде». Однако двухполюсная художественная манера Краснова заставляет шведского критика осторожно отнестись к эпопее в целом, и созданному «эмигрантской фантазией» и концентрированно воплощенному в романе чудовищному представлению о «большевистских кровожадности, жестокости и сатанизме» Карлгрен доверять не склонен; заряд слепой антибольшевистской ненависти показался неприемлемым и Нобелевскому комитету. Но и Алданова те же нобелевские судьи критиковали за «пессимистическое и злобно-скептическое понимание истории». В алдановской исторической романистике была проницательно угадана изначально ложная посылка, которая обессмысливала всю его построенную на точных фактах систему: в его произведениях не было перспективы, а вместо исторического развития писатель неизменно обрисовывал исторический тупик, каким стала для него русская революция. Между Красновым и Алдановым шел не просто диалог, а настоящий политический спор; раскрыть его идеологическую и национальную подоплеку и оценить значение для осмысления целостности не только всей послереволюционной русской литературы, но и собственно литературы русского зарубежья, в противоречивом скрещении различных мнений и неожиданном, порой невероятном сближении противоположностей, позволяют материалы обсуждения кандидатур обоих писателей в Нобелевском комитете.

Выявление новых фактов и уточнение малоизвестных сторон присуждения знаменитой международной награды русским писателям составляет лишь внешнюю канву исследования. В Заключении предпринята попытка обобщить западноевропейские представления о прозе русского зарубежья, систематическое рассмотрение своеобразия которой было впервые осуществлено по инициативе нобелевского премиального института по литературе. В работе был исследован комплекс взаимосвязанных проблем, актуальных для современной русистики: осмысление своеобразия русской литературы иностранным читателем, постижение путей ее развития - и как национального феномена, и в связи с мировой литературой, интерпретация ключевых произведений русской прозы с позиции «чужого» менталитета и с точки зрения непривычных эстетических и идеологических критериев. Западноевропейская рецепция прозы русского зарубежья зафиксировала смену идейно-художественных вех в самой русской литературе. Несколько ключевых пунктов этого восприятия помогают, в конечном счете, создать более полную историю русской литературы в послереволюционное время, осознать ее ценностные ориентиры и художественные достижения.

Документально-фактографическая основа исследования позволила осветить несколько узловых проблем развития русской прозы XX века. Во-первых, принципы личного и творческого существования целого ряда писателей эмиграции впервые стали предметом строго документированного рассмотрения; во-вторых, подвергается разбору с непривычных позиций эстетика русского словесного творчества, и в ракурсе западноевропейской критической рецепции рассматриваются такие немаловажные историко-теоретические понятия, как традиция, историзм, народность, пафос русской литературы; в-третьих, проанализированы основные тенденции восприятия и интерпретации русской литературы европейским сознанием и раскрыты некоторые существенные аспекты диалога России и Запада.