Концепты "жизнь" и "смерть" в творчестве писателей ХIХ века (А. Пушкин, Л. Толстой, Ф. Достоевский)

Есть в повести мотив, в дальнейшем развившийся в целую концепцию: вся жизнь -- сон, и только смерть -- пробуждение. «Жизнь есть сон» -- это выражение известно с древних пор, но Толстой как бы открыл заново мотив пробуждения ото сна.

То, что Толстой открывает свой художественно-интеллектуальный мир воспоминаниями о детстве, является ключом к пониманию его восприятия жизни в ранний период творчества. Много позже (в качестве важнейшего принципа) он запишет: «Способность воспоминания, память, -- это то таинственное для нас явление, объясняющее все остальное, но ничем не могущее быть объяснено, посредством которого мы знаем то, что знаем, посредством которого мы живем духовной жизнью, вследствие которого мы познаем себя и мир, доступный нам, вполне, без времени». [40,22,261]

Толстой не создавал специальной концепции воспоминания, но его суждения о роли воспоминания в духовной жизни человека особенно ценны потому, что они раскрывают ту таинственную, мистическую сферу человеческого духа (разума), в которой философы наперебой отказывали Толстому -- отказывали в «духовности» (при гениальном изображении стихийной и душевной жизни); на основании трактата «О жизни» В.Зеньковский утверждал, что, «отрывая разумное сознание от душевной жизни, от тела, Толстой говорил лишь то, что находил в живом переживании». То, что Толстой гениально изображал «живые переживания», общепризнанно, но действительно ли он отрывал «дух» от «души»? Воспоминание -- «таинственное явление» -- это деятельность и души и духа (разума); об этом Толстой говорит так: «То, что мы называем разумом, ость только концентрированное воспоминание или выводы из него, ...все-таки основа и разума и всей духовной жизни есть способность воспоминания». [40,22,263] Записано это Толстым уже в 1900-е гг., но, как видим, заложена мысль уже в повести «Детство». Сила духа Толстого -- и целеустремленности его мыслей и чувств, в том, что, испытав «переломы» и «переходы», он сохранял нечто постоянное («Тайна моя в том, что я всякую минуту другой и все тот же»).

В «Отрочестве» в полной мере реализована модель «отрока» -- и психологическая, и духовная -- со всеми особенностями этого «второго этапа» жизни. Символично, что сюжет повести начинается с поездки семьи из деревни в Москву, и в дороге ее настигает гроза. Так вот что такое отрочество: «Тревожные чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с усилением грозы, но когда пришла величественная минута безмолвия, обыкновенно предшествующая разряжению грозы, чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это состояние еще четверть часа, я уверен, что умер бы от волнения». Да, отрочество -- это безотчетные приступы тоски и даже страха, не устраняемая рассудком отроческая рефлексия, «склонность к умствованию» (один из «отроческих недостатков»), строгое отношение ко всем, и в том числе к себе (отроческий мазохизм), вопрошание себя и даже «дерзкое» вопрошание Бога: «То мне приходит мысль о Боге, и я дерзко спрашиваю его, за что он наказывает меня? «Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» И если ненависть -- так уж ненависть! Жизнь кажется мрачной; «умственному взору моему представляется в настоящем только одна страшно мрачная, непроницаемая даль». [40,5,268]

Не всегда в отрочестве бывает так мрачно, и, как в пейзаже после грозы есть просвет («... Сквозь серовато-белые края тучи чуть виднеется клочок ясной лазури»), так и в самой действительности, а главное -- в грезах и мечтах -- есть «надежда жизни». В этой повести есть глава, содержащая квинтэссенцию «второго этапа», она так и называется -- «Отрочество». Но, может быть, это особенность подростка Николеньки Иртеньева -- мыслить и ставить вопросы, которые, как сам он считает, «несообразны» с его возрастом и положением? Во всяком случае, из этой главы мы узнаем, что Николенька размышлял о сложных философских вопросах, и среди них -- вопрос о жизни и смерти.

«На основании закона симметрии должно сделать вывод, что мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание»; «душа переходит в вечность», а вечность простирается не только в будущее, но и в прошлое; стало быть, мы существовали в нем. Одно из размышлений Николеньки стало краеугольным камнем философии жизни Толстого: «... Вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем...». Конечно, Николенька неправ: люди давно, еще со времен античности, это «поняли». А вот у Толстого эта мысль претерпевает сложную трансформацию. Выразительный пример идеи «жить в настоящем!» представляет собой Анатоль Курагин, с его «искренним недоумением перед мыслью о будущем», который, по мнению Пьера, «ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия». Нет, не такую «жизнь только в настоящем» имел в виду Николенька. Анатоль Курагин жил так, как будто не знал, что в мире есть смерть; подросток Николенька Иртеньев чувствовал ее веянье «каждый час и каждую минуту». Но при этом -- нет страха и нет ужаса перед лицом смерти (как об этом часто пишут). Чувство, вызванное созерцанием смерти, скорее интимное, чем ужасающее: «Не знаю, сколько времени пробыл я в этом положении, не знаю, в чем состояло оно; знаю только то, что на время я потерял сознание своего существования и испытывал какое-то высокое, неизъяснимо-приятное и грустное наслаждение».

«Древо жизни» в «Юности» дает новые побеги и ветви: развертывается тема счастья; новое направление получает философия любви (три вида любви); героя волнует тайна исповеди и совести, открываются неизвестные ранее формы жизни; в монастыре можно было услышать «про какую-то новую» жизнь, доселе бывшую ему неизвестной, про «жизнь уединения, молитвы, тихого, спокойного счастья».

В повести «Юность» «полнота жизни» (выражение Толстого) -- ее очарование, ее радость и хмель, чувство жизни -- предстает как напряжение витальной энергии.

Эмоционально-поэтической вершиной повести является глава «Юность», в которой основное место занимает описание природы, окружающей родовую усадьбу, природы, составляющей неразрывное целое мира внешнего и мира внутреннего. Созерцание этого мира наполняется ассоциациями -- воспоминаниями, вызывающими прилив светлой жизненной силы, и приходит особое чувство жизни -- чувство духовной и витальной связи «я» со всем видимым и невидимым, а не только сохранившимся в памяти, миром, с живущими и ушедшими. Весь день -- от восхода солнца до сияния высокой луны -- излучает энергию радостной жизни и обещает будущее счастье; день развертывается как путь человеческой жизни. Медленно и неотразимо вплывают в душу утренняя река, поле желтеющей ржи, леса, яблочный сад, укрывающий от зноя, вечерний дом, наполненный музыкой и воспоминаниями, обликами ушедших, ночные грезы, мечты «о различных предметах, преимущественно о поэтическом, сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастие в жизни». Весь этот красочный, ослепительно яркий, пламенеющий, а затем медленно тускнеющий созерцаемый мир как бы сжимается к ночи, концентрируясь, сгущаясь в образы, «символы» и «знаки»; внешнее переходит во внутреннее, образы обретают смыслы (а первоначально всего лишь «полусмыслы»). Толстой -- истинный певец жизненных сил. Красота пробуждает любовь, любовь возбуждает светлую энергию; чувство красоты в «Юности» -- это чувство жизни. Откуда исходят, излучаются жизненные силы, где их исток? Что это за таинственные импульсы, проходящие током через все существо? И почему все вокруг внезапно получает «странный смысл -- смысл слишком большой красоты и какого-то недоконченного счастия?» В этом таинственном, дышащем красотой мире, словно рождаясь из лунного блеска, из света и тени, из звуков и запахов цветущего сада, возникает «она». «Она» так мечта, как обретшее живую плоть невероятное томление тела и души; «она» -- «всегда печальная и прекрасная». В юношеских мечтах любовь -- это все: «я жертвовал для одной минуты ее любви всей жизнью». И вот в душе юноши-героя совершается великий переход; мощные силы жизни, рождающиеся в «таинственно величавой природе, возносят его сознание, его мечты, его помыслы все выше и выше, и становится ясно, как много нужно человеку и где источник его жизненных и духовных сил: «...что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастье, что и любовь к ней далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза». [40,5,306]

Нет, не «репетицию шедевров» представляет собой трилогия, а настоящий шедевр. Мощное поэтическое начало пронизывает все три повести; Толстой здесь свободен, независим, естественен как художник.

В трилогии открывается таинство самодвижения одухотворенной жизни -- от первых проблесков самосознания до высоких устремлений к Богу; открытие «пути жизни» и его этапов; открытие смерти как великой проблемы человечества. Вместе с возросшим интересом к жизни возникает вопрос «как жить?». Здесь, в трилогии, есть много такого, что скоро исчезнет, и такого, что остается навсегда; навсегда остается «голос раскаяния и страстного желания совершенства..., вдруг смело восстававший против всякой неправды, злостно обличавший прошедшее, указывающий, заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастье в будущем, -- благой, отрадный голос!» Происходит открытие совести как источника личной правды и справедливости, открытие исповеди -- сначала формальной, затем подлинной, открытие стыда и усвоение понятия о грехе, «жизненной лжи» и разврате. Путь человеческий пролегает в жизненном мире под управлением и надзором целой армии внутренних «сторожей».

Жизнь как проблема представлена в трилогии по крайней мере в трех планах: это прежде всего «путь жизни», уходящий за видимый горизонт, это радость жизни -- жизнь как цветущий и поющий на разные голоса сад -- и, наконец, жизнь в противостоянии смерти.

В предисловии к собранию мудрых мыслей «Путь жизни» Толстой писал: «Для того, чтобы человеку хорошо прожить свою жизнь, ему надо знать, что он должен и чего не должен делать. Для того, чтобы знать это, ему надо понимать, что такое он сам и тот мир, среди которого он живет». Именно процесс «понимания» самого себя и окружающего мира и составил основное содержание трилогии; это постижение себя самого, совершаемое Николенькой Иртеньевым, и есть направление пути жизни, движение к другим людям и в мир. Ибо, как сказал Толстой на склоне лет, «только тогда человек понимает свою жизнь, когда он в каждом человеке видит себя». В «Отрочестве» совершается открытие «других», но еще далеко до той мысли, что «другие» -- это такие же, как и «мы».

Вопрос о смысле жизни пока не стоит, но он предчувствуется; ведь в дневнике того времени, когда создавалась трилогия, «цель» жизни обсуждается постоянно. В этом прелесть трилогии: Николенька прежде всего живет, а не добивается какой-то цели. «Жизнь -- это не престающий рост духовный. Но в детстве, юности, когда вместе с духовным ростом совершается рост телесный, люди легко принимают рост телесный за всю жизнь и отдаются ей, забывая жизнь духовную».

Герой трилогии, к счастью, не принял рост телесный «за всю жизнь». Но без чувства жизни, без телесной радости -- человек неполноценен; ведь чувство жизни -- это чувство поэзии, красоты, но совершенно ясно: «добро без красоты мучительно».

В поисках бессмертия человека и человечества Толстой актуален и сегодня. О той концепции бессмертия, которую создал Толстой, писали неоднократно; нередко иронически, иногда и серьезно. Известный российский философ-антрополог И.Т.Фролов подчеркивал, например, утверждение Толстым «нравственного, духовного бессмертия»: «Все философские и художественные произведения Л.Н.Толстого пронизывает эта последняя мысль, согласно которой «про состояние после смерти нельзя сказать, что оно будет. Бессмертия не будет и не было, оно есть»». [44,107]

Обозревая все творчество Толстого, в котором развернуты мысли о жизни, можно выделить по крайней мере три этапа:

этап, когда в творчестве преобладало чувство жизни и поэзия жизни, «жизнь» оставалась целостной и прекрасной;

этап, когда Толстой усомнился в этом чувстве, радость жизни стал воспринимать как «прелесть», как соблазн;

этап, когда мысли о жизни, поиски ее смысла перекрыли первичное ее ощущение: теоретически, да и нутром, он ощущал ценность жизни, но уже по-другому: он открывал для себя ступени (сферы, «обители») жизни и искал «переход» в другую жизнь. В эти годы сложилась оригинальная толстовская теология -- в полном смысле религия жизни.

Выводы по 3 главе

Толстой стремится стать писателем исключительно для того, чтобы решать важнейшие проблемы человечества. Очевидно, что «писатель» и «литература» с самого начала понимаются им по-своему. Тяга к «художественному», органически присущая его личности, не осознается им как «цель жизни», и художественность остается на втором плане, и скоро, уже в конце 50-х гг. произойдет первый отказ от «литературы».

Произведения 50-х -- 60-х гг. написаны Толстым в тот период, когда он еще не разделял (достаточно жестко) жизнь человека на «жизнь животную» и «жизнь разумную (высшую)». «Жизнь» оставалась цельной, самоценной сама в себе, растущей изнутри, из семени, а не клонированной разумом, самой ставящей себе цель. Жизнь, обладавшая саморазвитием, содержала в себе самой источник энергии для жизненных процессов -- и физиологических, и духовных.

Ощущение возрастающей жизненной энергии (жизненных сил) -- это и есть, по Толстому, «чувство жизни», или, точнее, как думает Пьер Безухов, «чувство радости, свободы, жизни». Жизненные силы на первом этапе -- в трилогии -- нарастают как бы параллельно с ростом сил духовных, и дальше -- вплоть до первого романа включительно -- возрождение духовное у героев начинается с пробуждения первичных жизненных сил, «чувство жизни», страстное желание жить свидетельствуют о начале «новой эпохи» в судьбе героя, о «втором рождении».

Толстой указывает на сходство определений жизни, которые давали ей «величайшие умы человечества»:

1) «Жизнь -- это распространение того света, который для блага людей сошел в них с неба» (Конфуций);

2) «Жизнь -- это странствование и совершенствование душ, достигающих все большего и большего блага» (брамины);

3) «Жизнь -- это отречение от себя для достижения блаженной нирваны» (Будда);

4) «Жизнь -- это путь смирения и унижения для достижения блага» (Лао Цзы);

5) «Жизнь -- это то, что вдунул Бог в ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон, получил благо» (еврейская мудрость);

6) «Жизнь -- это подчинение разуму, дающее благо человеку» (стоики);

7) «Жизнь -- это любовь к Богу и ближнему, дающая благо человеку» (Христос). Именно Христос, по мнению Толстого, включил в свое определение жизни «все предшествующее».

Определения жизни, взятые Толстым у «учителей человечества», в достаточной мере указывают на направление мысли самого Толстого, ибо он хотел выявить у них «самое главное» (по его словам) и выработать некую универсальную концепцию жизни, сложившуюся в итоге развития человечества. Но такая цель стояла перед Толстым в конце 70-х -- 80-е гг. и далее. А раньше сущность жизни раскрывалась прежде всего в образах-характерах людей, в их судьбах, в сюжетно-событийной структуре художественных произведений, в картинах природы. Разумеется, обобщенные («философские») суждения о жизни есть почти во всех толстовских творениях (философствуют и герои, и сам автор), но вначале Толстой выступает как «художник жизни», затем художник и философ органически соединились, а поздний Толстой -- преимущественно «философ жизни».

Другое направление в решении проблемы жизни, связанное с главным -- поиски спасения человека от смерти: духовной и физической.

Сама «смерть» становится сложным понятием с неопределенным смыслом: то это понятие включается в «жизнь» (ее завершение), то является границей, «переходом» в другой мир, то резко отделяет бытие от небытия, обозначая небытие, пустоту, «мрак». И все-таки хотя рассматривается и это направление, Толстого нельзя назвать философом смерти; не случайно первоначальное название трактата «О жизни и смерти» он исправил: «О жизни».

Обозревая все творчество Толстого, в котором развернуты мысли о жизни, можно выделить по крайней мере три этапа:

этап, когда в творчестве преобладало чувство жизни и поэзия жизни, «жизнь» оставалась целостной и прекрасной;

этап, когда Толстой усомнился в этом чувстве, радость жизни стал воспринимать как «прелесть», как соблазн;

этап, когда мысли о жизни, поиски ее смысла перекрыли первичное ее ощущение: теоретически, да и нутром, он ощущал ценность жизни, но уже по-другому: он открывал для себя ступени (сферы, «обители») жизни и искал «переход» в другую жизнь. В эти годы сложилась оригинальная толстовская теология -- в полном смысле религия жизни.

И сегодня проблема жизни остается по-прежнему нерешенной. И мы вновь возвращаемся к Толстому за помощью и советом.

Глава 4. Идея жизни у Ф.М. Достоевского

4.1 Идея жизни и страх смерти

В творческой жизни Ф.М. Достоевского было несколько вершин, с которых жизнь своя и других просматривалась насквозь, когда можно было сказать: «вдруг стало видно все вокруг», но эта вершина выше всех - это инсценировка казни петрашевцев.

Тревоги и волнения, заботы и неудачи, взлеты и провалы -- все отступало перед зовом: «Жить!» Самое непреходящее в его поведении и в его пути к спасению -- сопряжение желания жить и творческого порыва: если уж дано Богом продолжение жизни, то ведь «зов» большого дела дан для того, чтобы творить.

Нередко можно прочитать, что Достоевского чуть ли не всю жизнь преследовал страх смерти; нет, не страх смерти, а тревога, иногда жуткая тревога за судьбу своего таланта: «Неужели никогда я не возьму пера в руки? Боже мой! Сколько образов, выжатых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках». Но вера в себя, в свой талант и в свои жизненные силы укрепляла его дух: «Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь!» [26,10,193]

Здесь же, в этом письме к брату Михаилу, рождается исповедь, сердечная подлинность которой свидетельствует о том, что начинается новый этап жизни писателя: «Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, -- так кровью обливается сердце мое. Жизнь -- дар, жизнь -- счастье, каждая минута могла быть веком счастья». Новый этап жизни начинается немедленно; между пониманием жизни, какой она должна быть, и ее реальным преображением нет никакого разрыва; может показаться странным, но именно в тот день Достоевскому, кажется, стало ясно, что все идет к лучшему, хотя он и чувствовал, что его ожидает впереди: «Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое».

Нам известна удивительная мысль Достоевского (в передаче Вс. Соловьева): «...меня спасла каторга». Этот процесс спасения воспроизведен во многих письмах писателя, в его «Записках из Мертвого дома», наконец, в его романах. Формирование новой «идеи» жизни прямо связано с этим процессом. Новое понимание жизни выражалось им со всей определенностью уже в середине 50-х гг.: «...несчастны только злые. Мне кажется, что счастье в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем». [26,10,201]

Как известно, многое из того, что было пережито на каторге, описано в «Записках из Мертвого дома»; публикацией этих «Записок» как бы завершается важнейший этап в сложении идеи жизни.

Идея складывалась не столько в художественных опытах, сколько в жизненных испытаниях. Первоначально Достоевскому казалось, что у него столько жизненных сил, что преодоление будущих трудностей -- дело терпения и выносливости. «В человеке бездна тягучести и жизненности, -- писал он еще из крепости, -- и я, право, не думал, чтоб было столько, а теперь узнал по опыту». Но «тягучесть и жизненность» оказались не беспредельны: здоровье надломилось, припадки, которые в слабой форме, по-видимому, были и до каторги, усилились; предвидеть всю тяжесть испытаний было просто невозможно: «Это долгая, тяжелая физически и нравственно, бесцветная жизнь сломила меня». «Жаждешь, как трава иссохшая, веры, а находишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина». [26,10,48]

Жизнь -- субстанция нежная, тонкая, таинственная, и значения слов, ее описывающих, всегда кажутся неадекватными ей, неполноценными, даже в сфере поэтической. Сквозь них жизнь уходит в песок. Описание метафизической глубины идеи жизни может обернуться поражением -- обезжизненностью самой идеи.

Об этом выразительно сказано у А.Ф. Лосева: «Наука и законы природы говорят об общем... А жизнь не говорит, а живет, и если о чем говорит, то только о самой же себе... Законы природы и общества, законы субъекта и объекта -- вовсе не есть реально-жизненно общие. Это -- головное, рассудочное, общее... Человек -- чужой всему этому; и трансцендентальная апперцепция как темная, злобная и свирепая тюрьма духа гноит человека, губит человека, безжалостно и по-звериному гложет его и умерщвляет его -- в одиночестве, в покинутости, в чудовищной изоляции ото всех, в застенке собственной субъективности». [29,81]

Было бы неразумно заниматься характеристикой «жизни» у Достоевского только в терминах и «концептах» той или иной философской школы. Но мы помним, что, поскольку художественные тексты гения насыщены разнообразными жизненными ситуациями и глубокими, а подчас парадоксальными суждениями о жизни, то в сокращенной или развернутой форме можно обнаружить идеи, удивительно сходные с идеями XX столетия. Однако жизнь как таковая -- полнокровная, «горячая», «живая», «истинная» -- пульсирует и цветет прежде всего у великих художников. Поэтому суждения о жизни, сложившиеся на основе извлечений из художественных произведений, всегда будут производить впечатление малокровных.

У художника, в частности у Достоевского, идея жизни предстает как длительный творческий процесс, развивающийся на нескольких уровнях. Художник должен непременно пережить сам то, о чем пишет; этих впечатлений от жизни у Достоевского было в преизбытке (и не только от каторги).

Как человек, в письмах, в разных ситуациях в один и тот же год он мог высказываться о жизни в совершенно разных выражениях. Ситуации дают цепь случайных высказываний, не имеющих особой цены. И Достоевский сумел встать над случайностями судьбы; он пишет после каторги: «На душе моей ясно. Вся будущность моя и все, что я сделаю, у меня как перед глазами. Я доволен своею жизнию». Но чтобы сказать о жизни что-то серьезное, нужно встать над ситуацией. Эта ясность позволяет писателю вникнуть в суть явлений, в толщу жизни; даже смерть близкого человека вызывает у него не столько горестные сетования, сколько мысли универсального характера.

В начале 60-х гг. Достоевского, похоже, захватила стихия жизни; в эти годы он больше человек, чем творец. Он чувствует приток новых жизненных сил. Мысли, высказанные непосредственно о жизни, редко встречаются в его произведениях и письмах. Он просто живет -- порывисто, нервно, страстно, порой странно. Отношения с А. Сусловой -- одно из проявлений такой жизни, другое -- увлечение азартными играми.

Необходимо обозначить ту границу, которая проходит между художественным творчеством великих писателей жизни -- Достоевского и Толстого и теми суждениями о жизни, которые стали популярными на Западе и в России с 80-х гг. XIX в.

На русской почве философствование о жизни развивалось не только под влиянием античной и европейской традиции, но и под сильнейшим воздействием Достоевского и Толстого. Что касается «философии жизни», то само понятие жизни (а точнее, слово «жизнь») в ней весьма неопределенно в своих значениях.

Жизнь объявляется собственной «сущностью» мира и в то же время органом ее познания. Сама жизнь должна из самой себя философствовать без помощи других понятий, и такая философия должна будет непосредственно переживаться», Что касается нравственного аспекта «философов жизни», то он ясен: «Живи!» Вот ключ нового категорического императива». [26,10.223]

Учитывая многозначность слова «жизнь» в русском языке, многосмысленность понятия-образа «жизнь» в творчестве Достоевского, целесообразно, на наш взгляд, указать на те значения «жизни», о которых идет речь:

1) самое общее понятие -- «жизнь» как все живое, жизнь уз смерть, жизнь как священный дар Божий;

2) «жизнь-путь», «человеческая жизнь», ее уровни, ее «образы» («образ жизни»), «качество жизни», смысл и цель жизни, жизнь как'процесс и как творчество;

3) «жизнь-энергия», жизненные силы, «жизненный порыв», импульсы жизни;

4) «жизнь-дух», «вечная жизнь».

4.2 «Откровения о жизни и философия смерти» по Достоевскому

Как и в большинстве случаев, когда речь идет об освещении общих проблем, а не о конкретном анализе произведения, в данном случае мы ограничиваемся указанием на важнейшие мысли и ситуации, связанные с проблемой, отдавая отчет в том, что понимание жизни выявляется как в размышлениях о ней автора и героев (монологах, диалогах, спорах и т.д.), так и в поступках героев. Эволюция этих размышлений о жизни у Достоевского поразительна.

Роман «Преступление и наказание» не содержал такого обилия мудрых размышлений и откровений о жизни, как последний роман Достоевского, но он насыщен борьбой за человеческую жизнь; его можно было бы назвать опровержением «философии смерти», но не в той форме опровергается эта философия, как в «Бесах», а в борьбе сил добра за живую душу.

Сама философия смерти предстаёт как псевдо философия жизни: идея обмена одной «паршивой жизни» на сотни «жизней хороших», высказанная в диалоге студента с офицером, долго сохраняет свою коварную привлекательность и актуальность. Роман щедро наделен типами, любящими жизнь: жизнелюб-идеолог и убийца-практик; жизнелюб-сладострастник; жизнелюб -- философ жизни; не отягченный интеллектуальным грузом и рефлексией «просто живой человек». Наиболее основательной выглядит философия жизни у Порфирия Петровича. Он по-своему борется за Раскольникова. В ответ на слова Родиона: «Не надо мне совсем вашей сбавки!» -- Порфирий восклицает: «Эй, жизнью не брезгайте!.. Много еще ее впереди будет!» И дальше -- мудрое поучение, как надо жить: «...отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, -- прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю? Я только верую, что вам еще много жить». Внешне невозмутимый Порфирий потрясен идеей «освежения» через кровь. Родион для него -- не простой преступник, а умный, расчетливый философ смерти: «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитируется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется в комфорте». [26,6,31]

То, что убийце кажется, что «кровь освежает», это Порфирий заметил верно. Можно сопоставить два состояния Родиона, два отношения к жизни, разделенные его признанием в преступлении. Он вышел после болезни на улицу, на закате солнца, прошел мимо увеселительного заведения. В этой ситуации и родился тот внутренний монолог, который явился одной из смысловых вершин романа: «Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить -- только жить».

К Родиону возвращается жажда жизни, и она как бы опрокидывает все теоретические построения на право убивать; фраза, которая прокручивается в воспаленном мозгу Раскольникова, обладает огромной гипнотической силой: «Где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно поставить, -- а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, -- и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, -- то лучше так жить, чем сейчас умирать!» [26,6,48]

Слово «жизнь» в силу своей многозначности охватывает разные сферы бытия, и мы сосредоточились только на двух-трех его значениях, на которых фактически и строится «философия жизни». Поэтому такие значения «жизни», как «реальная действительность во всей совокупности ее проявлений», «деятельность общества и человека во всей совокупности ее проявлений» или «уклад, способ существования, время провождения» и т.д., обычно этой философией не рассматриваются.

В своих «общественных» значениях слово «жизнь» все дальше уходит от первичного значения. Уже в текстах Пушкина эти «общественные» значения «жизни» составляют почти половину словоупотреблений. Пушкин, однако, остается поэтом жизни как дара Божьего.

Жизнь предстоит как «хотенье», но не какое-то «благоразумно выгодное», а прежде всего «самостоятельное хотенье», потому что «хотенье есть проявление всей жизни»: «И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение из квадратного корня». Рассудок противопоставлен «натуре человеческой», которая «действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет». Но именно сам герой, издевающийся над здравым смыслом, становится жертвой «рассудка» и предубеждений.

В драматическую минуту своей жизни он оскорбляет Лизу с помощью «рассудка» -- дает ей, «пожалевшей» его, несчастного, плачущего, терзающего себя и ее, пятерку: «Но вот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость хоть и нарочно, но не от сердца, а от дурной моей головы». И тут же -- услужливая, «благоразумная» сентенция: «Оскорбление -- да ведь это очищение; это самое едкое и больное

Прежде всего нужно сказать, что Достоевский восстанавливает евангельский смысл слова «жизнь» (слова, достаточно затрепанного в публицистике и критике его времени). Розанов утверждал, что «Достоевский страшно расширил и страшно уяснил нам Евангелие». Но вместе с тем «жизнь» в устах всех членов семьи Карамазовых приобретает какое-то особое, «карамазовское» значение, точнее, аккорд значений, в котором слышатся и сила, и соблазны, и представление о счастье.

Два ряда значений «жизни» проходят сквозь роман, духовно не пересекаясь

- любовь к жизни,

- чистая евангельская одухотворенность любви к Богу.

Наблюдение над пульсацией мыслей о жизни в «Братьях Карамазовых» убеждает нас в том, что в этом романе с невиданной интенсивностью осваивается евангельское содержание «жизни». По существу, в русской литературе нет текста (по крайней мере, между текстами Пушкина и Достоевского), в котором это содержание было бы представлено с такой полнотой.

Мотив «пшеничного зерна», погибающего в процессе развития нового растения, воплощается в мысли о вечно обновляющейся жизни. Но вечное обновление -- не однообразное повторение жизненных ритмов, а восхождение к высшим формам бытия; как пишет старец Зосима, «взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее». [26,9,72]

Выводы по 4 главе

В творческой жизни Ф.М.Достоевского было несколько вершин, с которых жизнь своя и других просматривалась насквозь, когда можно было сказать: «вдруг стало видно все вокруг», но эта вершина выше всех - это инсценировка казни петрашевцев.

Тревоги и волнения, заботы и неудачи, взлеты и провалы -- все отступало перед зовом: «Жить!» Самое непреходящее в его поведении и в его пути к спасению -- сопряжение желания жить и творческого порыва: если уж дано Богом продолжение жизни, то ведь «зов» большого дела дан для того, чтобы творить.

Нередко можно прочитать, что Достоевского чуть ли не всю жизнь преследовал страх смерти; нет, не страх смерти, а тревога, иногда жуткая тревога за судьбу своего таланта: «Неужели никогда я не возьму пера в руки? Боже мой! Сколько образов, выжатых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках». Но вера в себя, в свой талант и в свои жизненные силы укрепляла его дух: «Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь!».

Здесь же, в этом письме к брату Михаилу, рождается исповедь, сердечная подлинность которой свидетельствует о том, что начинается новый этап жизни писателя: «Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, -- так кровью обливается сердце мое. Жизнь -- дар, жизнь -- счастье, каждая минута могла быть веком счастья».

Как известно, многое из того, что было пережито Достоевским на каторге, описано в «Записках из Мертвого дома».

Публикацией этих «Записок» как бы завершается важнейший этап в сложении идеи жизни. Идея складывалась не столько в художественных опытах, сколько в жизненных испытаниях. Первоначально Достоевскому казалось, что у него столько жизненных сил, что преодоление будущих трудностей -- дело терпения и выносливости. «В человеке бездна тягучести и жизненности, -- писал он еще из крепости, -- и я, право, не думал, чтоб было столько, а теперь узнал по опыту». Но «тягучесть и жизненность» оказались не беспредельны: здоровье надломилось, припадки, которые в слабой форме, по-видимому, были и до каторги, усилились; предвидеть всю тяжесть испытаний было просто невозможно: «Это долгая, тяжелая физически и нравственно, бесцветная жизнь сломила меня» или «Жаждешь, как трава иссохшая, веры, а находишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина».

Учитывая многозначность слова «жизнь» в русском языке, многосмысленность понятия-образа «жизнь» в творчестве Достоевского, целесообразно, на наш взгляд, указать на те значения «жизни», о которых идет речь:

1) самое общее понятие -- «жизнь» как все живое, жизнь уз смерть, жизнь как священный дар Божий;

2) «жизнь-путь», «человеческая жизнь», ее уровни, ее «образы» («образ жизни»), «качество жизни», смысл и цель жизни, жизнь как'процесс и как творчество;

3) «жизнь-энергия», жизненные силы, «жизненный порыв», импульсы жизни;

4) «жизнь-дух», «вечная жизнь».

Как и в большинстве случаев, когда речь идет об освещении общих проблем, а не о конкретном анализе произведения, в данном случае мы ограничиваемся указанием на важнейшие мысли и ситуации, связанные с проблемой, отдавая отчет в том, что понимание жизни выявляется как в размышлениях о ней автора и героев (монологах, диалогах, спорах и т.д.), так и в поступках героев. Эволюция этих размышлений о жизни у Достоевского поразительна.

Роман «Преступление и наказание» не содержал такого обилия мудрых размышлений и откровений о жизни, как последний роман Достоевского, но он насыщен борьбой за человеческую жизнь; его можно было бы назвать опровержением «философии смерти», но не в той форме опровергается эта философия, как в «Бесах», а в борьбе сил добра за живую душу.

Заключение

1. С именем Пушкина связана в первую очередь мысль о жизни. Доминантой его жизненного порыва, порыва человека и поэта, была радость творчества.

2. Достаточно определенным представляется понимание жизни Пушкиным как физиологического процесса: восхождение, расцвет и нисхождение всего живого -- всякого живого существа, прежде всего человека: именно в этом аспекте важнейшую роль играет антитезы: начало-конец, рождение-смерть.

3. Следующим важным пониманием аспекта жизни А.С. Пушкиным является представление о жизни как о культурно-историческом процессе, созданном исключительно человеком, о жизни как о целенаправленной деятельности, как творческой, так и человеческой активности, борьбе за власть.

4. С аспектом понимания жизни как культурно-исторического процесса тесно связан, но все-таки отделен аспект представления о жизни как о реальности вообще, мире в своих внешних проявлениях, о жизни как укладе, быте, системе привычек, традиций, устоев и прочее.

5. Слово «жизнь» в пушкинском понимании - это не просто существование или живое существо, или личность человека, а все, что видит человек, и неживое, и мир абстракции, и мир, лежащий по ту сторону человеческого видения. Иными словами, - это реальность и ирреальность в тесном соприкосновении. Смерть, как продолжение жизни.

6. Мы выделяем 6 основных значений слова «жизнь» в романе «Евгений Онегин»:

- физиологическое существование человека - «Судьба Евгения хранила…»;

- «развитие чего-нибудь», деятельности во всей совокупности ее проявлений - «Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как - нибудь …»;

- «жизненный уклад, способ, образ существования, времяпровождение» - «Прогулки, чтенье, сон глубокий…»;

- «окружающий мир, реальная действительность» - по мысли В. Белинского, «энциклопедия русской жизни»;

- «жизненная сила, энергия, внутреннее воодушевление» - «Я к вам пишу - чего же боле?»;

- «самое дорогое, ценное для кого-нибудь» - «Я знаю, ты мне послан богом…».

- В романе представлены все аспекты жизни как таковой. И хотя Пушкин никогда не создавал чисто описательных этнографических произведений, но, несомненно, в «Онегине» описывается богатство внешних форм жизни -- действительности. В этом романе - жизнь русская, жизнь деревенская, бурная, скучная, шумная и беззаботная, московская и петербуржская.

7. И, наконец, еще один очень важный аспект понимания жизни, представленный в творчестве Пушкина -- жизнь как энергетический процесс, то есть жизнь как проявление энергии, понимание жизни как сплошного потока импульсов желаний и страстей, жизнь как воля, жизнь как любовь, жизнь как динамика.

8. Л.Н. Толстого интересует «жизнь человеческая»: жизнь отдельного человека в сопряжении с жизнью всего человечества.

9. По Толстому «чувство жизни» - это «чувство радости, свободы, жизни».

10. Импульсы, пробуждающие это чувство -- любовь, спасение, обретенная свобода; токи жизненной энергии, пронизывающие человеческое существо, перевоплощаются в такие понятия, метафоры и символы, как «поэзия», «красота», «музыка», «голос», «взгляд», «свет», «весна» и др.

Можно безо всяких натяжек утверждать, что ни один русский писатель не опоэтизировал жизненные силы, как Толстой; его можно поставить рядом только с Пушкиным.

11. Л.Н. Толстой проанализировал определения слова «жизнь», которые высказывали «величайшие умы человечества»:

1) «Жизнь -- это распространение того света, который для блага людей сошел в них с неба» (Конфуций);

2) «Жизнь -- это странствование и совершенствование душ, достигающих все большего и большего блага» (брамины);

3) «Жизнь -- это отречение от себя для достижения блаженной нирваны» (Будда);

4) «Жизнь -- это путь смирения и унижения для достижения блага» (Лао Цзы);

5) «Жизнь -- это то, что вдунул Бог в ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон, получил благо» (еврейская мудрость);

6) «Жизнь -- это подчинение разуму, дающее благо человеку» (стоики);

7) «Жизнь -- это любовь к Богу и ближнему, дающая благо человеку» (Христос). Именно Христос, по мнению Толстого, включил в свое определение жизни «все предшествующее».

12. И на основании этого анализа Толстой пришел к своему определению слова «жизнь». Толстой выступает как «художник жизни», затем художник и философ органически соединились, а поздний Толстой -- преимущественно «философ жизни».

13. У Л.Н. Толстого слово «смерть» ассоциируется со словом «подвиг», который совершается во имя высшей цели.

14. Но у писателя мертвым может быть и вполне живой человек, но духовно или нравственно мертвый. Как безжизненной может быть и красота.

15. Идея жизни у Ф.М. Достоевского складывалась не столько в художественных опытах, сколько в жизненных испытаниях. Первоначально Достоевскому казалось, что у него столько жизненных сил, что преодоление будущих трудностей -- дело терпения и выносливости.

16. «Многосмысленность» понятия-образа «жизнь» в творчестве Достоевского мы определили, как:

1) самое общее понятие -- «жизнь» как все живое, жизнь - смерть, жизнь как священный дар Божий;

2) «жизнь-путь», «человеческая жизнь», ее уровни, ее «образы» («образ жизни»),

3) «качество жизни», смысл и цель жизни,

4) жизнь как процесс творчества;

5) «жизнь-энергия», жизненные силы, «жизненный порыв», импульсы жизни;

6) «жизнь-дух», «вечная жизнь».

17. При всем многообразии художественных методов и решений в творчестве Пушкина, Толстого и Достоевского есть различие в понимании этих основополагающих понятий -

1) для А.С. Пушкина «жизнь» - это радость бытия, а смерть - уход из реальности. Летаргический сон («Сказка о мёртвой царевне») и сказочную ирреальность («Руслан и Людмила») он рассматривал как продолжение жизни. Отсюда мажорность в звучании произведений Пушкина, даже в самых крайних проявлениях («Станционный смотритель», «Гробовщик», «Выстрел»).

2) для Л. Толстого жизнь есть путь к самосовершенствованию, к самопознанию, а мёртвое, безжизненное начало есть даже у такого понятия, как красота (образы Элен и Анатоля Курагиных)

3) Ф.М. Достоевский понимал жизнь как путь к страданию и терпению, а смерть воспринималась им как великий подвиг во имя человечества.

18. Но при всей разности есть единые основы в понимании концептов «жизнь» и «смерть» -

стремление к всеохватности жизни во всех ее проявлениях,

гуманистический пафос произведений,

стремление к идеалу - человека и общества,

любовь к жизни,

понимание жизни как сплошного потока импульсов желаний и страстей, жизнь как воля, жизнь как любовь, жизнь как динамика.

бесстрашие перед смертью,

желание быть не забытым потомками («И слава возрастет моя, не увядая…») только потому, что они любили и творили только ради этих последующих поколений.

Литература

1. И.А. Каримов. Идея национальной независимости: Основные понятия и принципы. - Т.: «Ўзбекистон», 2001.

2. И.А. Каримов. Узбекистан: национальная независимость, экономика, политика, идеология. - Т.: «Ўзбекистон», 1996.

3. И.А. Каримов. По пути созидания. - Т.: «Ўзбекистон», 1996.

4. И.А. Каримов. Наша цель: свободная и процветающая Родина. - Т.: «Ўзбекистон», 1996.

5. И.А. Каримов. Узбекистан по пути углубления экономических реформ. - Т.: «Ўзбекистон», 1995.

6. И.А. Каримов. Родина священна для каждого. - Т.: «Ўзбекистон», 1996.

7. И.А. Каримов. Мыслить и работать по-новому - требования времени. - Т.: «Ўзбекистон», 1997.

8. И.А. Каримов. Узбекистан на пороге ХХI века: угрозы безопасности, условия и гарантии прогресса. - Т.: «Ўзбекистон», 1997.

9. И.А. Каримов. Гармонично развитое поколение - основа прогресса Узбекистана. - Т.: «Шар?», 1998.

10. И.А. Каримов. Мировой финансово-экономический кризис, пути и меры по его преодолению в условиях Узбекистана. - Т.: «Ўзбекистон», 2009.

11. Национальная программа по подготовке кадров. Т.: «Ўзбекистон», 1997.

12. Закон Республики Узбекистан об образовании. В кн.: «Гармонично развитое поколение - основа прогресса Узбекистана» - Т., 1998.

13. Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина. - М.: Пламя, 1997.

14. Ахматова А. Пушкин. - М.: Писатель, 1999.

15. Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина // Полн. соб. соч. - М.: Наука, 1995.

16. Бицилли П.М. Доминанта мировоззрения Толстого. - М.: Писатель, 2001.

17. Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1813 - 1826). - М.: Наука, 2001.

18. Бохенский Ю.М. Современная европейская философия. - М.: Литературный мир, 1992.

19. Бродский Н.Л. А.С. Пушкин: Биография. - М.: Писатель, 1999.

20. Бунин И.А. Последний год жизни Пушкина. - М.: Литературный мир, 1996.

21. Виноградов В. Словарь языка Пушкина. - М.: Пламя, 1999.

22. Волошин М. «Судьба Льва Толстого» - М.: Писатель, 1999.

23. Григорьев А. Пушкин. - М.: Писатель, 1999.

24. Гроссман Л.П. Пушкин. - 3-е изд. - М.: Литературный мир, 1996.

25. Дерман А. Художник - портретист. - М.: Писатель, 2008.

26. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 10 т. - М.: Писатель, 2008.

27. Ильин И.А. Философия жизни у Пушкина. - М.: Пламя, 1999.

28. Ломунов К.Н. Толстой в 60-е - 80-е годы. - М.: Литературный мир, 1996.

29. Лосев А.Ф. Достоевский Ф.М. - М.: Наука, 2001.

30. Лосский В.Н. Философские идеи Пушкина. - Л.: Книга, 2008.

31. Лотман Ю.М. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. - М.: Пламя, 1999.

32. Лотман Ю.М. Пушкин. Очерк творчества. - М.: Писатель, 2001.

33. Макагоненко Г.П. Творчество Пушкина в 1930-е годы (1830-1833). -М.: Наука, 2002.

34. Мейлах Б.С. Жизнь Александра Пушкина. - Л.: Книга, 2008.

35. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 томах - М.: Писатель, 2008.

36. Ремизов А. Сон как литературный прием. - М.: Пламя, 1999.

37. Смирнов-Сокольский Н.П. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. - М.: Литературный мир, 2006.

38. Соловьев В. Жизненная драма Платона. - М.: Литературный мир, 1996.

39. Тальников Д. Литературные заметки. - М.: Пламя, 1999.

40. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 22 томах. - М.: Литературный мир, 1996.

41. Томашевский Б.В. Пушкин. - М.: Пламя, 1998.

42. Трубецкий Е.Н. Писатели-философы. - Л.: Книга, 2008.

43. Ушаков Д.Н. Эстетические искания русских писателей. - М.: Пламя, 2005.

44. Фролов И.Т. Нравственное и духовное бессмертие Л.Н. Толстого. - Л.: Книга, 2004.

45. Франк С. Философия и литература. - М.: Пламя, 1996.

46. Цветаева М. Мой Пушкин. - М.: Литературный мир, 1996.

47. Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. - М.: Писатель, 2003.

48. www. pedagog. uz

49. www. ziyonet. uz

50. www. edu. uz

51. www.yandex. ru

52. www. rvb.ru

53. www. philology. ru

54. www. ruthenia. ru

55. www. google. ru

Размещено на Allbest.ru

...