Публицистичность прозы О.Э. Мандельштама

Иудейский хаос пробивался во все щели каменной петербургской квартиры угрозой разрушенья, шапкой в комнате провинциального гостя, крючками шрифта нечитаемых книг Бытия, заброшенных в пыль на нижнюю полку шкафа, ниже Гете и Шиллера, и клочками черно-желтого ритуала». Там же, стр.13. Мандельштам формировался в двойственном мире еврейской квартиры и обреченного на революцию Петербурга, в городе, «знакомом до слез». Отсюда и пересечение этих двух миров, данных на страницах «Шума времени» вперемешку. Поначалу такое повествование может показаться сумбурным, но, вероятно, именно такое беспорядочное смешение царило в душе самого Мандельштама. Он дает портрет семьи, не отделяя его от культурного и исторического фона. Личность не мыслится Мандельштамом отдельно, а лишь во взаимодействии и в связке с эпохой. Каждому упомянутому им персонажу он дает характеристику «временем». Например, портреты отца и матери даны через перечисление книг, ими прочитанных: «По существу, отец переносил меня в чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге... Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собирались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши: вместо Талмуда читает Шиллера, и, заметьте, читает его как новую книгу; немного продержавшись, он падает из этого странного университета обратно в кипучий мир семидесятых годов, чтобы запомнить конспиративную молочную лавку на Караванной, откуда подводили мину под Александра, и в перчаточной мастерской и на кожевенном заводе проповедует обрюзгшим и удивленным клиентам философские идеалы восемнадцого века». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.20. Мать связана с Надсоном, народовольцами и Антоном Рубинштейном, здесь каша из политики, музыки и плохих стихов. Тот же принцип используется для «краткой портретной галереи» класса Мандельштама в училище. При перечислении имен он дает культурную характеристику и социальный статус каждого из своих одноклассников.

А вот революция 1905 года представлена в образе Сергея Ивановича: «1905 год - химера русской Революции, с жандармскими рысьими глазками и в голубом студенческом блине! Уже издалека петербуржцы тебя чуяли, улавливали цоканье твоих коней и ежились от твоих сквозняков в проспиртованных аудиториях Военно-Медицинской или в длиннейшем «jeu de paume» Зал для игры в мяч (фр.). Здесь: актовый зал. меншиковского университета... Для меня девятьсот пятый год в Сергее Ивановиче. Много их было, репетиторов революции. Один из моих друзей, человек высокомерный, не без основания говорил: «Есть люди-книги и люди-газеты». Бедный Сергей Иваныч остался бы ни при чем при такой разбивке, для него пришлось бы создать третий раздел: есть люди-подстрочники. Подстрочники революции сыпались на него, шелестели папиросной бумагой в простуженной его голове, он вытряхивал эфирно-легкую нелегальщину из обшлагов кавалерийской своей, цвета морской воды, тужурки, и запрещенным дымком курилась его папироса, словно гильза ее была свернута из нелегальной бумаги». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.28. Довольно парадоксальная фигура, чувствуется явная ирония, сарказм автора. Не случайно такое страшное, судьбоносное, исторически переломное явление, как революция, показано через одного из ее представителей - философа-идеолога, проводящего полжизни в лежачем положении, рассуждающего о путях революции и судьбах народа в квартире, похожей на берлогу. Репетитор революции, противник царизма и монархической власти был похож на шпика, в лице его было нечто жандармское. Выбор Мандельштамом именно этого типа людей не случаен, и причина отнюдь не в том, что Мандельштам других революционеров не встречал. Таковы были в реальности борцы за революцию 1905 года, и комичность Сергея Ивановича - скрытый намек на ее поражение, что и произошло в итоге: «Мне довелось его встретить много позже девятьсот пятого года: он вылинял окончательно, на нем не было лица, до того стерлись и обесцветились его черты. Слабая тень прежней брюзгливости и авторитета... Если бы Сергей Иваныч превратился в чистый логарифм звездных скоростей или функцию пространства, я бы не удивился: он должен был уйти из жизни, до того он был химера». Там же, стр.30.

Сергею Ивановичу противопоставлен человек новой эпохи и другого склада ума - Борис Синани. Глава, рассказывающая о семье Синани, самая «большая», если вообще можно так выразиться о главках «Шума времени». Мандельштам подробно и с любовью описывает семью и ближайшее окружение своего самого сердечного друга Бориса. Синани стал идолом для Мандельштама в Тенишевском училище. Мандельштам пришел в класс законченным марксистом, начитавшись многообещающей Эрфуртской программы: «Он вызвался быть моим учителем, и я не покидал его, покуда он был жив, и ходил за ним, восхищенный ясностью его ума, бодростью и присутствием духа. Он умер накануне прихода исторических дней, к которым он себя готовил, к которым готовила его природа, как раз тогда, когда овчарка была готова улечься у его ног и тонкая жердь предтечи должна была смениться жезлом пастуха». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г, стр.35. Борис был сыном известного петербуржского врача, лечившего гипнозом, душеприказчика Глеба Успенского, Бориса Наумовича Синани, к которому автор относился, по всей видимости, с огромным уважением. И когда Борис преждевременно скончался накануне переломных дней, Мандельштама охватили страх и сомнение. Он понял: грядущая революция будет совсем не такой, какой она описывалась в коммунистических манифестах; и что хорошего может она принести, если ее совершат другие люди, а не благородный Борис Синани, обладавший могучей силой ума.

Так постепенно подводит Мандельштам в «Шуме времени» итоги событий общественной жизни, не забывая отдать дань и символистскому прошлому литературы, чему и посвящает главу «В не по чину барственной шубе». Шуба - один из центральных образов в творчестве Мандельштама. Он появляется еще в «Камне», утерянная рукопись первой прозы Мандельштама называлась «Шуба», и вот, наконец, одна из важнейших глав «Шума времени». Тема шубы повторяется еще раз в «Четвертой прозе», но об этом после. Шуба для Мандельштама была символом высокого социального статуса, на который разночинец, каковым он себя считал, претендовать не может. Литературная шуба - это символ власти, схожий с митрой первосвященника или скипетром царя. Вот почему «литературная шуба» В.В.Гиппиуса, главного героя главки, не для него. Хотя литература конца 19 века - по Мандельштаму - незаслуженно ощущала себя родовитой и барственной, однако в сознании поэта она ассоциировалась с «Пиром во время чумы». Мандельштам как бы предчувствует ситуацию 37-38 годов: одни литераторы «пировали и веселились», в то время как другие друг за другом исчезали в неизвестном направлении: «Литература века была родовита. Дом ее был полная чаша. За широким раздвинутым столом сидели гости с Вальсингамом. Скинув шубу, с мороза входили новые. Голубые пуншевые огоньки напоминали приходящим о самолюбии, дружбе и смерти. Стол облетала произносимая всегда, казалось, в последний раз просьба: «Спой, Мери», мучительная просьба позднего пира». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.48.

Шуба - это еще и символ мороза, ночи и вечной зимы. Понять такую ассоциацию сложно, но можно, если представить, что поэт, стоящий на пороге новой эпохи, видел, как рушились традиции, рубились корни, будущее строилось на голой сухой земле. Естественно, что культура 19 века казалась ему застывшей, как арктические льды: «Оглядываясь на весь девятнадцатый век русской культуры - разбившийся, конченый, неповторимый, которого никто не смеет и не должен повторять, я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду, и вижу в нем единство «непомерной стужи», спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность - как печь, пышущая льдом.

И, в этот зимний период русской истории, литература в целом и в общем представляется мне как нечто барственное, смущающее меня: с трепетом приподнимаю пленку вощеной бумаги над зимней шапкой писателя. В этом никто не повинен, и нечего здесь стыдыться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература - зверь. Скорняк - ночь и зима». Там же, стр.49.

Одной из главнейших тем О. Мандельштама является тема его родного, любимого города - Петербурга. Невозможно назвать хоть какое-либо произведение Мандельштама, будь то проза или стихи, в котором не было бы образа великолепного, манящего Петербурга. Ему посвящен «Шум времени», «Египетская марка», много стихов из «Камня», почти все из «Tristia» и некоторые стихотворения 30-х годов. В «Шуме времени» Петербург выступает активным формирующим началом, оказавшим огромное влияние на становление автора-героя. Петербуржские улицы, мраморные дома, высокие арки и правильные площади Мандельштам считал чем-то священным и праздничным. Его подробнейшие описания географии города в «Шуме времени» можно назвать путеводителем, до того подробно, с точностью вплоть до мелочей воспроизводит здесь Мандельштам свой старинный град - «Петра творенье».

Заключительная часть «Шума времени» - «Феодосия» включает в себя всего четыре главы и немного отклоняется от русла основного повествования. Здесь тот же рассказчик, но уже не ребенок, а зрелый юноша, описывающий не Петербург, а Крым - пункт концентрации Добровольческой Армии. Мандельштам прибыл в Крым из Харькова в 1919 году и провел там около года. Здесь же Мандельштам был арестован белой контрразведкой, но после счастливого освобождения ему удалось в 1920 году выехать в Батум.

Главы «Феодосии» - независимы и самостоятельны. Мандельштам уже не является здесь главным персонажем, он лишь рассказчик, лишь странник, волею судьбы заброшенный в незнакомый город. Каждая из глав имеет своего отдельного героя, которые уже не олицетворяют эпоху в той мере, как это было в первой части «Шума времени». Это знакомые, приютившие поэта у себя, либо коренные жители южного города, например, Мазеса да Винчи. Лишь в одной из глав - в «Бармах закона» - Мандельштам возвращается к центральной теме своей книги. Полковник Цыгальский (реальный персонаж, спасший Мандельштама из врангелевской тюрьмы), светлый и трогательный человек, находящийся в нищенском положении, противопоставлен сотникам, «пахнущим собакой и волком», «гвардейцам разбитой армии», на которых убийство действует, «как свежая нарзанная ванна». Мандельштаму казалось, что наступило время таких людей - жестокое, оно работало на жестоких. Не случайно в сознании Цыгальского на месте России образовался провал, а бармы закона Бармы закона - драгоценные оплечья византийских императоров и русских царей, надевавшиеся во время коронации., венчавшие Русь, тонут в Черном море. Время казалось Мандельштаму концом - царской Руси, общества 19 века и всего света.

Такова общая характеристика «Шума времени» - произведения, как выяснилось, достаточно публицистического, ибо в нем ясно и полноценно выражены все три указанных элемента. Это проза, отразившая время, автор которой стал ее главным героем; кроме того, она поразительно эмоциональна и метафорична.

Рассматривая примеры публицистики в истории русской литературы, мы всегда говорим о творчестве писателей, редко поэтов. В том или ином случае это обязательно должна быть «публицистичность прозы» либо какого-нибудь прозаического жанра. Однако, говоря о творчестве Мандельштама, не следует забывать, что его проза - это проза, созданная поэтом, пусть даже проявившего себя и в качестве прекрасного прозаика. Корни прозы Мандельштама - в стихах. Поэтому возникает вопрос: возможно ли вообще выявить те самые публицистические элементы, о которых мы говорили, в его поэзии, если, конечно, это понятие применимо к стихотворному жанру? Выясняется, что можно. Более того, его прозаические произведения неразрывно связаны с рядом стихотворений общими темами, образами, периодами их создания, а также некоторыми элементами публицистичности. Так, например, с «Шумом времени», хоть и не напрямую, но все же связаны три стихотворения так называемой «трилогии о Веке». Отсюда вывод: рассмотрение некоторых стихотворений отнюдь не будет отклонением от темы, а, наоборот, станет ключом к пониманию многих публицистических черт в творчестве Мандельштама.

Осип Мандельштам - в отличие от его современников - стихи свои в циклы не объединял. Циклами можно считать только два соединения стихов, причем оба относятся к тридцатым годам: «Армения» и «Стихи о русской поэзии». Однако большинство его стихотворений связано между собой темой, философской проблематикой, стилем, образностью и т.д. Опытное читательское воображение может легко отыскать эти своеобразные группы, даже если они не расположены в хронологическом порядке. К числу таких «связанных» стихотворений, несомненно, относятся стихотворения «Век» (1922), «1 января 1924» (1924) и «За гремучую доблесть грядущих веков» (1931).

Вновь образ века, бытующего времени, шум которого так тщательно старается уловить Мандельштам в прозе. Тот же образ, только в стихах и незадолго до выхода «Шума времени». Эти три стихотворения, ряд некоторых других и проза «Шум времени» объединены периодом, когда автора мучило ощущение неизбежного отщепенства, страх перед бездной времени.

Стихотворения лишь начало сложной темы. Поэт говорит за себя, поднимает волнующую его проблему, но разве это проблема сугубо личного характера, разве она касается только его? Нет, это многосложный, неразрешимый вопрос, относящийся ко всему русскому обществу, это боль Руси - за нее и за народ свой боится поэт, и стихи его, как бутылка с вестью о всеобщем горе, брошенная в океан человечества.

Написанное в 1922 году стихотворение «Век» - первое в своеобразной трилогии. Образ Времени здесь одушевлен и чрезвычайно конкретизирован. Он включает в себя мысли о недавно ушедшем 19 веке, и о заре века 20-го, о переломе времени, о его провале, обрыве после трагического 17-го года. Здесь потеря культурных связей и традиций, разрушение фундамента нравственных понятий. Поэтому Век становится центральным персонажем стихотворения и предстает в облике хищного зверя:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Кровь-строительница хлещет

Горлом из земных вещей,

Захребетник лишь трепещет

На пороге новых дней.

Суть стихотворения в стремлении поэта указать на надвигающуюся опасность, исходящую от нового века. Поэт призывает человека быть ответственным за Время, и хотя связь эпох разрушена революцией, перебитый хребет века еще можно излечить. Способ - культура, сохранение исторической преемственности:

Чтобы вырвать век из плена,

Чтобы новый мир начать,

Узловатых дней колена

Нужно флейтою связать.

Ушедший Век бьется в агонии; гибнут творения человека, вокруг океан крови, а небо так несправедливо безразлично к земным делам. И все же это первое стихотворение в какой-то мере оптимистично, ведь Мандельштам верит, что все еще можно исправить.

Тема углубляется в следующем стихотворении «1 января 1924». Здесь сразу три акцента темы: умирание века, старая Москва и советская эпоха:

Кто веку поднимал болезненные веки -

Два сонных яблока больших -

Он слышит вечно шум - когда взревели реки

Времен обманных и глухих.

Явный намек на гоголевский «Вий». Такой же страшный, огромный, с железным лицом, слепой Век-Вий, не видящий красоты и гармонии уничтожаемого им мира. Век стал «властелином», полноправным правителем мира, и человек, маленькая частица Времени, потерял себя, утратил ясность жизненной цели, откололся от эпохи. Мандельштам - чужак среди нового племени, он вынужден собирать для него «ночные травы»:

Век. Известковый слой в крови больного сына

Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,

И некуда бежать от века-властелина...

Снег пахнет яблоком, как встарь.

Зачем ему бежать? Москва такая же, как прежде, значит что-то прошлое сохранилось в новом веке. Снег, мороз, яблоко - символы вечной России, которая остается независимо от переходов к новой странице истории. Уйти от России, значит уйти от самого себя, поэтому сделать это невозможно. Как у Ахматовой, которая закрывала уши, чтоб не осквернять дух голосом, зовущим бросить родной край.

И, наконец, обращение к советской власти: «Кого еще убьешь? Кого еще прославишь? Какую выдумаешь ложь?». Вопросы, направленные в будущее, ответы на которые поэт получит в дальнейшем. В стихотворении «Нет, никогда ничей я не был современник» (1924), которое является вариантом «1 января», есть такие строки:

Ну, что же, если нам не выковать другого, -

Давайте с веком вековать.

Это означает, что Мандельштам все же хотел подстроиться под Время, но оно не хотело этого, и уже в тридцатых годах поэт полностью примет свое неизбежное отлучение от общества. Об этом он скажет в стихотворении, которое является последним в нашем ряду.

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей, -

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Так начинается третье стихотворение, начинается повествовательно, чтобы потом перейти в обращение к слушателю, а в конце преобразиться в просьбу. Мандельштам твердо знает: он враг, его лишили всех прав и приговорили к уничтожению. В стихотворении два действующих лица: лирический герой, «я», и век. Век вновь персонифицирован, это не просто какой-то зверь, а конкретный «век-волкодав», который кидается на автора. Эпоха уже не угрожает, она преследует Мандельштама. Но он отмахивается от нее: «Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет». Спасением для человека может стать только девственная природа - далекая сибирская степь:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Так обычно поступают люди, сдавая в гардероб шубу: заталкивают в рукав шапку для сохранности. Он ждал от Сибири избавления, не зная, что через семь лет отправится туда за смертью. Век последнего стихотворения - век 20-ый, и если в первых двух стихах он только-только показывался поэту, то здесь Век предстает перед читателем в своем истинном виде. Мандельштам уже познал суть настоящего Времени, он понял: оно превратилось в сплошной советский режим.

Век с большой буквы, век-собеседник - вот главная «улика» публицистичности поэтического творчества Мандельштама. Второе доказательство - то, что он стал голосом миллионов; не боясь последствий, стал отображать подробности советского быта, многое говорить «в лицо». Он сохранил актуальность своего творчества - одну из основных черт публицистики. Куда точнее выразиться:

Помоги Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь, за твою рабу...

В Петербурге жить - словно спать в гробу.

Всего три строки, но какое сильное чувство они выражают: стремление жить, жить одним днем, не зная, что будет завтра и будет ли оно вообще. В этих строках слова, которые повторяли тысячи советских людей, каждый раз ложась в постель.

Начиная с 30-х годов кризис сомнений у Мандельштама прекратился. Он понял: ни окружающей действительности, ни утвердившейся идеологии он принять не может. И тогда поэт идет на прямой конфликт со страшной несправедливостью. Поэт, многим казавшийся далеким от проблем дня, поэт «не от мира сего», одним из первых уловил зловещий смысл происходящего в стране. Он разительно точно воспроизвел атмосферу сталинских лет, затянувших страну колючей проволкой диктаторского режима:

Петербург! Я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Это стихотворение - «Ленинград» - болевое, кричащее, горькое, как бывают горьки слова правды, а Мандельштам не хочет «затемнять», «прикрывать» своих строк:

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

(«Ленинград»)

Мандельштам знал, о чем шепчутся по углам советские люди, знал, чье имя застряло гвоздем в их голове, знал, что такого не прощают, знал многое, но все равно написал.

В ноябре 1933 года поэт совершил самый дерзкий из всех своих поступков: он написал стихотворение о Сталине. Эти яростные стихи - прямая реакция Мандельштама на происходящее вокруг. В те годы уже стало ясно, что сталинизм - ложная насильственная система социализма, пропагандирующая идеи не равноправного утопического общества, а твердой деспотической власти.

Общество, доверив руководство страной Сталину, избрало худший вариант, пошло по худшему пути. Весной 1933 года в Крыму поэт увидел выселенных с Кубани раскулаченных крестьян, умиравших с голоду на улице. Тому есть поэтическое свидетельство - «Холодная весна. Голодный Старый Крым» (1933).

Мандельштам видел и другие страшные последствия сталинской коллективизации, видел, какими методами она осуществляется, видел, как преследуется интеллигенция - «ум, честь и совесть нации». И вот этого чудовищного насилия над народом поэт Осип Мандельштам простить Сталину не захотел. Он мог, конечно же, излив душу на бумагу, спрятать стихи или вовсе сжечь их. Но он стал читать их другим, давать списывать, запоминать. Осип Эмильевич отлично понимал, на что идет, пуская стихи в оборот, и Надежда Яковлевна утверждала, что он почти не сомневался в том, что будет расстрелян:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Многие считают это стихи просто эпиграммой. Действительно, образ вождя создается через карикатуру, стилевым приемом, напоминающим детские стихи Чуковского:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища

И сияют его голенища.

Иронично, но, к сожалению, это не чудо-юдо из сказки, а реальный человек из взрослой жизни. Нарочитая простота, доходчивость этих строк лишь усиливают конкретику образа, в наибольшей степени приближают его к внешнему виду Сталина, характеризуют его и его безграничную власть в полной мере. Запрет на свободу мысли и правду, подобострастие и угодничество сталинского окружения, легкость и быстрота в вынесении смертного приговора - «казнить, нельзя помиловать» - вот те определения, которые охватывают целых три десятилетия из жизни огромной страны - СССР.

Итак, Мандельштам не принял Время, не смирился с ним. Не только моральные принципы, но и вся натура поэта противилась «давлению» на человека, превращению его в маленькую частицу огромной машины, работающей по определенной системе диктаторской власти.

Глава 2. Египет как символ новой государственности

Стихи 30-х годов - окончательное отмежевание поэта от новой страны, от ее идеологии и порядков. Это последний этап «периода отщепенства», когда прекратились сомнения и назрели выводы. Возможно, именно поэтому с такой силой уверенности в своей правоте звучат стихи 1930-37 годов, помеченные общим названием «Новые стихи». Однако в период прозы, «расчищающей путь Мандельштама к стихам», такой твердой убежденности еще не было. Отсюда - метания и волнение, так ярко выразившиеся в следующем прозаическом произведении, а именно, в «Египетской марке».

Повесть «Египетская марка» вышла в 1928 году в журнале «Звезда», сразу же вызвав недоумение у читателей и критиков своей нестандартностью, хаотичностью повествования и силой авторского словесного мастерства. Тема отталкивания, отрезания себя от действительности доведена здесь до своего апогея. Мандельштам 19 века был полон доверия к людям, весел и легок. В 20-ые годы социалистическое общество, державшее прямой курс на единовластие, заронило в его душу зерно сомнения. Новое для себя чувство он отразил в стихах, рассмотренных нами ранее. Что же касается прозы, то чувство отщепенства здесь выразилось по-иному: ситуацию 20-х годов Мандельштам попробовал перенести в десятые, решив искать там корни своей нынешней изоляции. Ему хотелось проверить, а вдруг ощущение отщепенства появилось не из-за неприятия эпохи, а это лишь обида разночинца на общество, ведь в свое время у молодого Мандельштама было много недоброжелателей, людей, воротивших от выходца из простой еврейской семьи нос.

«Египетская марка» - уступка Мандельштама всеобщему восторгу перед обычными жанрами прозы - повестью или романом. Это попытка поэта создать прозу, обладающую чем-то вроде фабулы и сюжета, имеющую своего главного героя, четкие начало и конец. Но осуществить свой план в полной мере Мандельштаму не удалось. Литературоведы часто называют Достоевского «самым трудным в мире классиком», имея в виду большую психологичность его произведений. Я считаю, что Мандельштам мог бы удостоиться титула «одного из самых трудных в мире прозаиков», так как проза его по сути существенно отклоняется от понятия прозы как таковой и абсолютно не отвечает законам данного жанра. «Египетская марка» - яркий тому пример, хотя у нее есть главный персонаж и сюжетная линия. Если различать автора и героя, то в «Египетской марке» последним является Парнок, чья история составляет основное содержание повести. Но с другой стороны, Парнок - двойник Мандельштама, у него те же внешние черты, такие же психологические странности, эстетические вкусы, социальное положение: «Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него.

Ведь и я стоял в той же страшной терпеливой очереди, которая подползает к желтому окошечку театральной кассы,- сначала на морозе, потом под низкими банными потолками вестибюлей Александринки. Ведь и театр мне страшен, как курная изба, как деревенская банька, где совершалось зверское убийство ради полушубка и валяных сапог. Ведь и держусь я одним Петербургом - концертным, желтым, зловещим, нахохленным, зимним». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.74. Что означает такое отделение себя от своего героя, зачем Мандельштаму создавать двойника, чтобы потом, на протяжении всего повествования предавать его поруганию и издевке. Дело в том, что поэт хочет отличить себя от себя, оторвать себя от себя, посмотреть со стороны на Мандельштама того периода и окружающую его тогда эпоху керенщины.

Как бы ни хотелось Мандельштаму развести себя и Парнока, читатель все равно знает, что они одно целое. «Египетскую марку» можно назвать в какой-то мере продолжением «Шума времени», так как автопризнания и автобиографические детали разбросаны в ней повсеместно. Вспышки авторской мысли и обрывистые эпизоды детства врываются в сюжетную сетку, переплетаются с историей о Парноке. Очень сложно определить, где кончается одна и начинается другая сюжетная линия. Автор не разграничивает их ни главами, ни новыми абзацами. Его мысли могут идти сразу же за предложением, описывающим жизнь Парнока. Разорванная сумбурная композиция путает, сбивает с пути. Повествование излагается так же, как происходит мыслительный процесс создателя произведения: снова время от времени возникает образ Петербурга, сквозь «щели» «Египетской марки» пробивается «хаос иудейский», неожиданным становится переход от третьего лица к первому. Сам Мандельштам так описывает ход своей повести:

«Я не боюсь бессвязности и разрывов.

Стригу бумагу длинными ножницами.

Подклеиваю ленточки бахромкой.

Рукопись - всегда буря, истрепанная, исклеванная.

Она - черновик сонаты.

Марать - лучше, чем писать.

Не боюсь швов и желтизны клея.

Портняжу, бездельничаю.

Рисую Марата в чулке.

Стрижей». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.75.

Кроме того, «Египетская марка» чрезвычайно ритмична, ее куски кажутся просто недописанными стихами, случайно затерявшимися среди листков прозы. Об этом пишет Н.Я.Мандельштам: ««Египетская марка», по-моему, питается смешанным источником. Она писалась в период глубокой поэтической немоты, и в нее ворвался материал из поэтических заготовок, перемежаясь с чистыми прозаическими источниками. Я, вероятно, именно поэтому не люблю «Египетскую марку». Она кажется мне гибридной...». Н.Я.Мандельштам. Вторая книга. М.,1990г., стр.157.

«Египетская марка» стилизована под рукопись в два текста. Первый - сюжетный - история о «маленьком человечке» Парноке, у которого ротмистр Кржижжановский отнимает визитку, рубашки, женщин. Второй текст - авторские «заметки на полях», биографические фрагменты, они очень важны для Мандельштама: «Уничтожайте рукопись, но сохраняйте то, что вы начертали сбоку, от скуки, от неуменья и как бы во сне. Эти второстепенные и мимовольные создания вашей фантазии не пропадут в мире, но тотчас рассядутся за теневые пюпитры, как третьи скрипки Мариинской оперы, и в благодарность своему творцу тут же заварят увертюру к «Леноре» или к «Эгмонту» Бетховена». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.86.

Вообще, удивительно, как может автор связывать в «Египетской марке» в одно целое абсолютно разные по своему внутреннему содержанию темы. Так, например, параллельно теме Парнока проходит тема смерти Бозио, итальянской певицы, не перенесшей петербургских морозов. Это, скорей всего, намек на гибель искусства, на то, что политическая ситуация наступает на горло музыке и литературе, оттесняет их на второй план. В какой-то мере это тема автобиографическая.

Автобиографические заметки - зеркало души поэта, отражение охватившей его сумятицы: «Страшно подумать, что наша жизнь - это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений, из петербургского инфлуэнцного бреда». Там же, стр.85.

И, наконец, тема Парнока, сюжетная тема. Она глубоко личная с одной стороны, а с другой, именно через нее передается эпоха, значит она еще и общественна: «Стояло лето Керенского, и заседало лимонадное правительство. Все было приготовлено к большому котильону. Одно время казалось, что граждане так и останутся навсегда, как коты, с бантами. Но уже волновались айсоры - чистильщики сапог, как вороны перед затмением, и у зубных врачей исчезали штифтовые зубы... То было страшное время: портные отбирали визитки, а прачки глумились над молодыми людьми, потерявшими записку». Там же, стр.67. Это была пора, когда правительство существовало лишь теоретически, но фактической властью не обладало. Народ был предоставлен сам себе, быть интеллигентом становилось опасно, зато разнузданность рабочего класса не знала пределов. Так, например, один из самых запоминающихся моментов, когда Парнок беспомощно и безуспешно пытается летом 1917 года спасти от самосуда толпы пойманного воришку: «По Гороховой улице с молитвенным шорохом двигалась толпа. Посередине ее сохранилось свободное место в виде карэ. Но в этой отдушине, сквозь которую просвечивали шахматы торцов, был свой порядок, своя система: там выступали пять-шесть человек, как бы распорядители всего шествия. Они шли походкой адъютантов. Между ними - чьи-то ватные плечи и перхотный воротник. Маткой этого странного улья был тот, кого бережно подталкивали, осторожно направляли, охраняли, как жемчужину, адъютанты.

Сказать, что на нем не было лица? Нет, лицо на нем было, хотя лица в толпе не имеют значения, но живут самостоятельно одни затылки и уши.

Шли плечи-вешалки, вздыбленные ватой, апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью, раздражительные затылки и собачьи уши». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г ., стр.68-69. Парнок, как и Мандельштам, понимает, что нельзя так наказывать провинившегося, наказывать «без суда и следствия», ведь никто не давал толпе права на наказание. Поэтому и звонит Парнок из аптеки в милицию, звонит «правительству - исчезнувшему, уснувшему, как окунь, государству». Но то было начало беззакония, лишения человека всех его прав, и благородный порыв Парнока был обречен на неудачу заранее: «С тем же успехом он мог бы звонить к Прозепине или Персефоне, куда телефон еще не проведен». И какими пророческими оказались строки Мандельштама, как будто он знал, что годы спустя, уже при Сталине такой самосуд станет обычным и Надежда Яковлевна будет так же безуспешно пытаться спасти его самого: «Погулял ты, человечек, по Щербакову переулку, поплевал на нехорошие татарские мясные, повисел на трамвайных поручнях, поездил в Гатчину к другу Сережке, походил в баньку и в цирк Чинизелли; пожил ты, человечек, - и довольно!». Там же, стр.69-70. Эпизод из «Египетской марки» имеет под собой реальную основу. Это дело, которому Мандельштам отдал весной 1928 года все свои силы и время и которое было для него серьезным до святости: хлопоты об отмене смертного приговора пяти банковским чиновникам. Как раз тогда вышел, в большей степени благодаря содействию Н.И.Бухарина, сборник «Стихотворения», которому суждено было остаться последним прижизненным поэтическим сборником Мандельштама; поэт послал его тому же Бухарину с надписью, имевшей в виду казнь чиновников, - «Каждая строчка этих стихотворений говорит против того, что вы намереваетесь сделать». Приговор и казнь для Мандельштама были понятиями неприемлемыми. Поэзия не может дышать воздухом казней, и если литература уживается с ним, значит она лжет и льстит властвующей партии.

Композиционная разорванность «Египетской марки» создает ощущение того, что повесть как бы сшита из нескольких разноцветных лоскутков, но различные повествовательные линии объединяет общий фон. Это - город, Петербург Гоголя и Достоевского, город белых ночей, вековая столица России. Однако здесь представлен другой Петербург, Петербург, выбитый из обычной, благополучной жизненной колеи. Вот что пишет о «Египетской марке» В.Друзин: «И вот фабула рассыпается. Заранее созданная конституция преодолевается постоянным авторским вмешательством. Рядом с повествованием о Парноке все время ведет свою линию голос автора. В историю Парнока врывается материал автобиографической повести «Шум времени» - воспоминания детства, под детским углом зрения вещи, люди. Все это осмыслено своеобразной философией эпохи - «философией Петербурга»... И все-таки, несмотря на обособленность частей своих, несмотря на отсутствие фабулы, «Египетская марка» ощущается как устойчивая конструкция, где стержнем служит Петербург, а скрепами частей - философия «Петербургского инфлуэнцного бреда». Из кн.: О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., комментарии к т.2., стр. 405, 406.

Фигура центрального персонажа «Египетской марки» тоже чрезвычайно интересна и своеобразна. Парнок соединяет в себе как отчетливо авторские, так и столь чуждые ему черты. Г.П.Струве, К.Браун и другие исследователи отмечали прямую связь между Парноком и Валентином Яковлевичем Парнахом, поэтом и переводчиком, танцовщиком и теоретиком танца. Он в 1922 году вернулся из Парижа и стал соседом Мандельштама по Дому Герцена. В автобиографической прозе Парнаха «Пансион Мобэр», писавшейся, по-видимому, одновременно с «Шумом времени» и повествующей о душевных метаниях русского поэта, пропитанного европейской культурой, к тому же еврея по происхождению, ищущего и не находящего себе места в треугольнике Россия - Европа - Палестина, есть немало общих черт с «Шумом времени» и «Египетской маркой». В частности, и у В.Парнаха одним из ключевых является мотив самосуда толпы (в «Пансионе Мобэр» антисемитски окрашенного). Однако полное отождествление героя «Египетской марки» с В.Парнахом будет неверным, вероятнее всего то, что Мандельштам лишь использовал некоторые его черты для дополнения портрета своего персонажа: «Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях, презираемый швейцарами и женщинами. Звали его Парнок. Ранней весной он выбегал на улицу и топотал по непросохшим тротуарам овечьими копытцами.

Ему хотелось поступить драгоманом в министерство иностранных дел, уговорить Грецию на какой-нибудь рискованный шаг и написать меморандум... С детства он приклеплялся душой ко всему ненужному, превращая в события трамвайный лепет жизни, а когда начал влюбляться, то пытался рассказать об этом женщинам, но те его не поняли, и в отместку он говорил с ними на диком и выспренном птичьем языке исключительно о высоких материях». О. Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.64,65. А еще Парнок любил концерты, любил бывать в музыкальных салонах и ужасно боялся толпы. Такой вот смешной, слабый, трусливый и никому не нужный персонаж. Однако Парнок не является типично мандельштамовским героем. Скорее, это герой 19 века, повторяющий традиции Гоголя и Достоевского. С.В.Полякова в исследовательской статье ««Шинель» Гоголя в «Египетской марке» Мандельштама» отмечает прямую связь между этими двумя произведениями. С.В.Полякова. «Шинель» Гоголя в «Египетской марке» Мандельштама. Из кн: Слово и судьба. О.Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991г., стр.70-71. По ее мнению, история Парнока, даже на уровне частных подробностей, повторяет сюжет гоголевской «Шинели». На Акакия Акакиевича нападают ночью, стягивают и присваивают себе его шинель; у Парнока же портной Мервис без спроса забирает визитку ранним утром, когда герой еще спит. И Башмачкин, и Парнок после беспомощных попыток добиться справедливости отступают, и сюжет завершается их полным поражением. Персонажи Гоголя и Мандельштама схожи даже внешне, не говоря уже о характерах. Акакий Акакиевич - низенький, лысенький чиновник; Парнок так же мал ростом, у него «облыселая макушка» (кстати, как у самого Мандельштама). Над обоими смеются, обоих с детства обижают: «Есть люди, почему-то неугодные толпе, - говорится о Парноке. - Она отмечает их сразу, язвит и щелкает по носу. Их недолюбливают дети, они не нравятся женщинам.

Парнок был из их числа. Товарищи в школе дразнили его «овцой», «лакированным копытом», «египетской маркой» и другими обидными именами. Мальчишки ни с того ни с сего распустили о нем слух, что он «пятновыводчик», то есть знает особый состав от масляных, чернильных и прочих пятен, и, нарочно, выкрадывая у матери безобразную ветошь, несли ее в класс, с невинным видом предлагая Парноку «вывести пятнышко»». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г, стр.70-71.

А вот что пишет о фигуре Парнока Н. Берковский в своей статье «О прозе Мандельштама»: «Парнок, собственно, нисколько не создан Мандельштамом, это такой же критико-импрессионистический отвар из героев классической литературы - в Парнока откровенно введен Евгений из «Медного всадника», Поприщин Гоголя, Голядкин Достоевского; Парнок суммирует классического разночинца девятнадцатого столетия... И фабульная ситуация повторяет ситуацию двух Голядкиных, из которых второй, двойник-удачник, бредово присваивает себе все преимущества, дразнящие оригинала-неудачника, первого Голядкина...

Такова «Египетская марка»: «суммарный» оцепеневший герой, «суммарная» оцепеневшая фабула и «суммарные» виденья героя». Н.Берковский. Мир, создаваемый литературой. М., 1989г., стр.301.

О том, что его герой имеет классическую родословную 19 века, говорит и сам Мандельштам в «Египетской марке». В родню Парнока включаются и капитан Голядкин, и коллежские асессоры, то есть все те люди, которых вечно унижали, спускали с лестницы, считали «нулем без палочки». Во всяком случае стоит заметить, что традиционность этого персонажа ничуть не уменьшает его актуальности, ведь такой тип людей существует и сейчас, в 21 веке.

«Египетская марка» - действительно «суммарная», скомпонованная повесть. Она особенно многогранна, ведь за каждой авторской «заметкой на полях» стоит большая скрытая тема. И это не недостаток повести, недосказанность - стилевой прием автора, рассчитанный на воображение и эрудицию читателя.

Рассматривая «Египетскую марку», невозможно пройти мимо самого странного и загадочного ее аспекта - названия повести. На первый взгляд оно может показаться неподходящим и несоответствующим теме и содержанию данного произведения. Однако такой вывод преждевременен. Ассоциации с Египтом разбросаны по всей повести: Петербург детских лет и мелочи семейных воспоминаний названы здесь поэтом «милым Египтом вещей», термины античности часто повторяются в тексте, да и в фигуре самого Парнока есть что-то мифологическое. Однако за понятием Египта в мандельштамовском восприятии стоит нечто большее и глубокое, чем простые сравнения на уровне образа.

Египет и другие могучие древнейшие государства всегда привлекали поэта необыкновенно ранней развитостью своей культуры и структурой государственного построения. В отдельности же тема Египта претерпела в его творчестве множество трансформаций. Сначала она шла наряду с темой готики и готической архитектуры. Между египетской и готической архитектурами есть некая духовная связь, выраженная в том, что в основе обеих стоит вертикаль, возносящая человека к небу, определяющая его зависимость от небесных провидений. В эпоху революции Египет Мандельштама стал домашним, мелочным, вещественным. Домашняя утварь - единственное, что оставалось ценным для Мандельштама, что приближало его к внутреннему равновесию, к умиротворяющим воспоминаниям. А связывание бытовых вещей и Египта идет от обычая египтян класть в могилу с покойником все имущество, которое может пригодиться ему в вечной жизни.

Таков Египет Мандельштама середины 1910-х годов. Но через несколько лет картина решительно изменится. Гряли большие исторические перемены, грозящие окончательно уничтожить человека и мир. Понятие гуманности было забыто, и строящееся новое государство не предвещало ничего хорошего. Мандельштам искал гармонии и соответствия не только в искусстве, но и в социальной жизни. Недаром он понимал культуру, как идею, скрепляющую отдельные части исторического процесса. Он говорил об «архитектуре» в обществе, о стройности и узаконенности социально-правовых и экономических форм. 19 век отталкивал его бедностью своей «социальной архитектуры», демократический строй Запада Мандельштам также не принимал. Ему хотелось отчетливого построения общества, схожего, например, с организацией католической церкви. Организационность, общность идеи привлекла его и в марксизме, которым он одно время увлекался. Но новые формы государственности стали стремительно превращаться на глазах поэта в формы абсолютного единовластия, идея равноправия на деле оказалась ложной. «Первая встреча Осипа Мандельштама с новым государством - это посещение Дзержинского и следователя, когда он хлопотал в 22-ом году об арестованном брате. Эта встреча заставила его крепко задуматься над сравнительной ценностью «социальной архитектуры» и человеческой личности. «Архитектура» тогда только намечалась, но уже обещала быть неслыханно величественной, почище египетских пирамид. Но, как всякий художник, Осип Мандельштам никогда не терял ощущения действительности, поэтому величие государственных форм социализма его не ослепило, а скорее испугало». Н.Я.Мандельштам. Воспоминания. М., 1989г., стр.246.

Обо всем этом статья Мандельштама 1922-го года - «Гуманизм и современность». Эта статья - одна из ключевых мировоззренческих статей Мандельштама, раскрывающая перед читателем его взгляд на актуальные социальные и политические исторические процессы. Ее основное утверждение - «социальная архитектура» должна быть построена в соответствии с потребностями человека ради его благополучия: «Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать, как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него. Социальная архитектура измеряется масштабом человека. Иногда она становится враждебной человеку и питает свое величие его уничтожением и ничтожеством». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.205. Как пример Мандельштам приводит Вавилон и Ассирию, чтобы показать, что это были тиранические и унижающие достоинства человека государства. Египет здесь не упоминается, но обязательно подразумевается. Только теперь он представляется Мандельштаму социальной пирамидой, для которой важен не человек, как живое существо, а безликая человеческая масса - материал для социальной постройки: «Ассирийские пленники копошатся, как цыплята, под ногами огромного царя, воины, олицетворяющие враждебную человеку мощь государства, длинными копьями убивают связанных пигмеев, и египтяне и египетские строители обращаются с человеческой массой, как с материалом, которого должно хватить, который должен быть доставлен в любом количестве». Там же, стр.205. Мандельштам опасается новой государственности, он боится, что она станет повторением Египта и Ассирии, а не утопической общественной структурой: «Все чувствуют монументальность форм надвигающейся социальной архитектуры. Еще не видно горы, но она уже отбрасывает на нас свою тень, и, отвыкшие от монументальных форм общественной жизни, приученные к государственно-правовой плоскости 19 века, мы движемся в этой тени со страхом и недоумением, не зная , что это - крыло надвигающейся ночи или тень родного города, куда мы должны вступить». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г, стр.205. История, как разбушевавшаяся буря, сметает все на своем пути и ничто не укроет человека от ее натиска: ни «крепость-дом», ни социальные законы. Правовая наука оказалась бессильной защитить то, для чего она изначально возникла - права и личность человека. Мандельштам предупреждает, что 20 век повторит путь древних государств, если не усвоит в качестве основной идеи ценности гуманизма: «Если подлинно гуманистическое оправдание не ляжет в основу грядущей социальной архитектуры, она раздавит человека, как Ассирия и Вавилон». Там же, стр.207. Поэт все еще верил в счастливый итог дела и был полон оптимизма. Ему приятно было убеждать себя в том, что надвигающаяся «социальная архитектура» призвана «организовать мировое хозяйство на принципе всемирной домашности на потребу человеку» и «домашняя свобода» последнего будет расширена до пределов вселенских.

Однако Мандельштама уже тогда смущали организация и устройство такого политического органа, как партия. Н.Я.Мандельштам пишет, что он называл партию «перевернутой церковью», а это означало, что партия строится, как церковь с ее подчинением авторитету, только без Бога. Н.Я.Мандельштам. Воспоминания. М., 1989г., стр.246.

Итак, получается, что предчувствия Мандельштама были пророческими и сравнение советского тоталитарного общества с «египетской государственой пирамидой» оказалось как нельзя более точным и верным.

И последнее: в «Египетской марке» есть отрывок, когда важный и знатный егитянин представлен маленьким, убогим и нищим «комариным князем». В повести это униженное существо вписано в картину Петербурга, омертвевшего как Египет, и уподоблено придавленному Временем Парноку, а значит и самому автору:

«Комарик звенел:

- Глядите, что сталось со мной: я последний египтянин - я плакальщик, пестун, пластун - я маленький князь-раскоряка - я нищий Рамзес-кровопийца - я на севере стал ничем - от меня так мало осталось - извиняюсь!..

- Я князь невезенья - коллежский асессор из города Фив... Все такой же - ничуть не изменился - ой, страшно мне здесь - извиняюсь...

- Я - безделица. Я - ничего. Вот попрошу у холерных гранитов на копейку - египетской кашки, на копейку - девической шейки.

- Я ничего - заплачу - извиняюсь». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М.,1990г., стр.84.

В комарином монологе как бы на глазах у читателя происходит самоуничтожение: в первом абзаце комар - маленький князь Рамзес; во втором - он коллежский асессор; в третьем он просит хоть чуточку крови на продолжение жизни; в четвертом он уже ничего не просит и готов даже заплатить за свое существование. Это, конечно же, издевка над человеком, но в то же время это иллюстрация исторического процесса, в течение которого человек, не обязательно богач, обыкновенный средний обыватель-интеллигент превратился в ничто и ему ничего больше не остается, кроме как влачить свое жалкое существование.

Глава 3. Проблемный очерк: «Четвертая проза» и путевой очерк: «Путешествие в Армению»

Мандельштам действительно оказался провидцем. Будущее доказало, что ни одно из его предчувствий и предощущений, пронизывающих насквозь всю его прозу, не было ошибочным или напрасным. Что же касается «Египетской марки», то она по сути стала для поэта «кофейной гущей», по которой он сам предсказал себе свою судьбу. Вспомним отрывок из повести, где автор предрекает Парноку, любившему бывать в элитных салонах, скорый позор и осрамление:

«- Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, - со страшным скандалом, позорно выведут - возьмут под руки и фьюить - из симфонического зала, из общества ревнителей и любителей последнего слова, из камерного кружка стрекозиной музыки, из салона мадам Переплетник - неизвестно откуда, - но выведут, ославят, осрамят...». О.Э.Мандельштам. Сочинения. В 2-х томах. т.2. Проза. М., 1990г., стр.64.

Парнока вывели, но на сей раз в роли своего героя оказался сам автор, которого незаслуженно обвинили в плагиате и всеми средствами постарались «вытравить» из литературных рядов. Именно этому злополучному инциденту и посвящена «Четвертая проза».

Такое нестандартное название нового прозаического произведения было выбрано Мандельштамом не случайно. Прежде всего оно обозначает очередность «Четвертой прозы» по времени ее появления. Надежда Яковлевна пишет о «домашности» названия, имея в виду то, что проза эта четвертая по счету после «Шума времени», «Египетской марки» и статей. Но кроме последовательного обозначения, цифра четыре намекает еще и на ассоциацию с «четвертым сословием» - пролетариатом.

Биографическими источниками «Четвертой прозы» послужили два обстоятельства. Первое - служба в газете «Московский комсомолец» в августе 1929 - феврале 1930 годов, где Мандельштам заведовал рубрикой «Литературная страничка». Второе - основное - конфликт с известным литературоведом и переводчиком Аркадием Георгиевичем Горнфельдом. В сентябре 1928 года в издательстве «Земля и фабрика» (ЗиФ) вышел «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера, на титульном листе которого Мандельштам был указан как переводчик, хотя в действительности он лишь отредактировал и обработал два перевода, принадлежащих А.Г.Горнфельду и В.Н.Карякину. Узнав об ошибке, Мандельштам, находившийся на тот момент в Крыму, срочно вернулся в Москву и первым сообщил об этом Горнфельду. Он также настоял на том, чтобы член правления ЗиФа А. Венедиктов направил открытое «Письмо в редакцию», где определил бы этот факт как оплошность. Тем не менее обиженного Горнфельда это не удовлетворило, и он через несколько дней опубликовывает статью «Переводческая стряпня», где упрекает Мандельштама и издательство в сокрытии имени настоящего переводчика, а главное - возражает против самого метода механического и неквалифицированного, на его взгляд, соединения двух разных переводов, от чего страдают интересы читателя.

...