Анализ структуры поэмы "Дороженька" и её места в контексте творчества А.И. Солженицына

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

Над поэмой «Дороженька» Солженицын работал несколько лет: в начале - в Марфинской шарашке (где он находился с 9 июля 1947 по 19 мая 1950), затем - в Экибастузском особом лагере, где он провёл почти три года (с 20 августа 1950 по 13 февраля 1953). В это же время были созданы лагерные стихотворения, пьесы «Пир победителей» (1951) и «Пленники» (1952-1953), неоконченная повесть «Люби революцию» (1948-1950, 1958). Все эти произведения были записаны Солженицыным в ссылке в казахском ауле Кок-Терек в 1953 году; исключение составляет повесть «Люби революцию» - написанные к 1950 году первые пять глав Солженицын оставляет сотруднице марфинской института А. В. Исаевой перед отправкой на этап в Бутырскую тюрьму, из которой он уже попадёт в Экибастузский лагерь.

О своих попытках писать в заключении Солженицын рассказывает в пятой части «Архипелага ГУЛАГ» (Глава пятая «Поэзия под плитой, правда под камнем»). Здесь же прямо называется причина обращения к стихотворной форме: неуверенный в возможностях собственной памяти (а создавать что-то в лагере можно лишь в уме), писатель решает прибегнуть к стихам (хотя это и насилие над жанром), так как их запоминать легче, чем прозу. В итоге Солженицын сочиняет поэму короткими отрывками (12-20 строк), записывает их (с прочерками), а заучив, сразу же сжигает написанное, вместе с тем постоянно повторяя в уме заученное с помощью спичек, а потом - чёток. Несмотря на все меры предосторожности, три раза записанные отрывки попадались надзирателям. Сперва - строчки из главы «И тебе, болван тмутараканский!»; Солженицын выдал их за обрывки чьего-то фронтового стихотворения, которое он, якобы, пытался припомнить. Затем - сразу шестьдесят строк из пьесы «Пир победителей», которые «удалось» выдать за текст к готовящемуся спектаклю. В третий раз - фрагмент из «Прусских ночей», который стал, с лёгкой руки истинного автора, отрывком из «Василия Тёркина» Твардовского.

Использование множества стихотворных размеров в рамках одной поэмы, как кажется, тоже можно объяснить «техническими причинами». С одной стороны, запомнить огромный объём текста, написанный одним размером, сложнее, так как монотонность стиха увеличивает вероятность пропустить какой-то фрагмент. С другой - создание поэмы отдельными фрагментами провоцирует метрическое разнообразие.

Как уже было сказано выше, записать полный вариант «Дороженьки» Солженицыну удалось лишь в Кок-Тереке в 1953 году. Владимир Радзишевский, составитель комментариев к новейшему собранию сочинений, и Майкл Николсон, британский исследователь, одним из первых обративший внимания на важность «Дороженьки» в общем контексте творчества Солженицына, считают, что процесс записывания заученного текста сопровождался его доработкой. В частности, Радзишевский высказывает мнение, что под «вечерними беседами» в стихотворении «Над “Дороженькой”» подразумевается «не только припоминание и запись готовых стихотворных глав, но и одновременная их доработка».

Широкому читателю текст поэмы станет известен намного позже. Первые публикации стихотворных фрагментов из «Дороженьки» приходятся на 70-е годы: в 1974 г. были напечатаны отдельно «Прусские ночи», спустя два года - отрывок из «Дыма отечества» (от «Всё ближе и ближе граница…» до «Сегодня рождаюсь сызнова // Вот здесь, на твоём краю…»). С почти полной версией «Дороженьки» читатель познакомится лишь на исходе XX века: в 1999 году появится сборник «Протеревши глаза», который включает в себя «Дороженьку», полную подборку лагерных стихов, повесть «Люби революцию» и посвящённую комедии «Горе от ума» статью «Протеревши глаза»; примерно в это же время в двух газетах публикуются несколько стихотворений Солженицына.

Из-за многолетнего сокрытия Солженицыным полного текста «Дороженьки» поэму стало возможным изучать лишь в последние два десятилетия, хотя упоминания о работе над ней появились и раньше. Большой вклад в анализ поэтического наследия Солженицына был сделан Майклом Николсоном, В. В. Радзишевским и Г. С. Васюточкиным; важные сведения о работе Солженицына над «Дороженькой» содержатся также в книгах Ж. Нивы и Л. И. Сараскиной.

Майкл Николсон сосредотачивает внимание на смысловом пласте «Дороженьки», анализируя поэму в контексте начального периода творчества Солженицына (30-50-е годы). В работе «Дом и “дороженька” у Солженицына» он обращает внимание на важность для всего творчества Солженицына мотива пути, точнее, «паломничества» героя и связанного с ним случающегося в дороге откровения, и на то, как этот мотив отразился непосредственно в поэме. «Дороженька» интересует исследователя прежде всего как текст, с помощью которого можно проследить, «насколько подрываются в те годы основы его [Солженицына] <юношеского - Н. Б.> мировоззрения», как автор постепенно отходит от юношеской любви к Революции.

В статье «Да где же ты была, Дороженька?» Николсон вновь говорит о поэме как о переходном этапе - эксперименте с большой формой, который стал мостиком «между его <Солженицына - Н. Б.> ранними прозаическими замыслами большой формы, относящимися к тридцатым и сороковым годам, и первыми редакциями романа “В круге первом” середины пятидесятых». Исследователь показывает, что некоторые приёмы и темы, характерные для зрелого Солженицына, были намечены уже в «Дороженьке», а также делает ряд ценных наблюдений о связи поэмы с лагерными стихотворениями.

В работе «“Жарко-костровый, бледно-лампадный”: “Один день Ивана Денисовича” и становление зрелого Солженицына» Николсон выступает против тенденции, начало которой было положено критикой 60-х годов, с одной стороны, считать «Один день…» «отправной точкой» творческого пути Солженицына, с другой - опираясь на эту ложную хронологию, обвинять автора либо в позднейшей потере чувства жанра, либо в излишнем морализаторстве, либо в приверженности к «отвлечённо-христианской, мистической позиции». Опираясь на «доденисовичевские» поэтические и прозаические тексты («Дороженька», лагерные стихи, ранние редакции романа «В круге первом») и писавшийся вслед «Одному дню…» рассказ «Матрёнин двор», Николсон показывает, что христианско-созерцательное и революционно-деятельное начала боролись в Солженицыне на протяжении всего творческого пути, а не появились после публикации «Одного дня…». Таким образом, «Один день…» - это не наивное начало писательской деятельности затем «сдавшего» Солженицына, а произведение, выросшее как из ранних «метаний» автора, так и из опыта самоограничения 1950-х гг.

В то время как Майкл Николсон сосредоточен в большой степени на смысловом пласте «Дороженьки» и рассматривает поэму как переходный этап от ранних прозаических опытов Солженицына к зрелой прозе, Георгий Васюточкин в статье «“Дороженька” Александра Солженицына» обращает внимание на сложную полиметрическую структуру текста. Исследователь приводит круговые диаграммы, которые показывают соотношение различных поэтических размеров внутри каждой части «Дороженьки», и приходит к выводу, что в стихотворной повести Солженицын использует «все или почти все “классические” размеры плюс дольник и сказовый стих». Вместе с тем задачу «установить, какой изобразительной функции служит авторский выбор определённой совокупности размеров для каждой главы» исследователь оставляет открытой. Однако несмотря на формальное ограничение своих полномочий, Васюточкин всё же высказывает несколько важных замечаний о принципе выбора автором стиховых размеров. В частности, исследователь отмечает, что «крупные куски разных глав поэмы Солженицын пишет в русле ритмико-интонационных схем хорошо известных произведений русской классики»: четвёртая глава, написанная астрофичным четырёхстопным ямбом, отсылает к существующей традиции романа в стихах, «Прусские ночи», за редким исключением написанные четырёхстопным хореем, должны пробудить в памяти пушкинское стихотворение «Бесы». В главе «Семь пар нечистых» выбор размера, по мнению Васюточкина, служит речевой индивидуализации каждого героя-повествователя.

Большой вклад в анализ поэмы был также сделан Владимиром Радзишевским. В комментариях к новейшему собранию сочинений Солженицына исследователь выполняет сразу несколько задач. С одной стороны, Радзишевский охватывает «историю вопроса»: когда и в каких условиях создавалась «Дороженька», в каком году появились первые публикации из поэмы, как текст в целом существовал после создания. С другой, исследователь комментирует «тёмные» места и указывает источники встречающихся в тексте прямых цитат и аллюзий. С третьей - он проводит параллели между «Дороженькой» и другими поэтическими и прозаическими произведениями Солженицына. Все эти сведения ощутимо помогают в работе с поэмой, дают пищу для размышлений и дальнейших изысканий.

Однако несмотря на то, что упомянутые выше исследователи сделали множество важных замечаний относительно структуры поэмы и её места в контексте творчества Солженицына, изучение «Дороженьки» не может ограничиться этими наблюдениями. В данной работе мы постараемся расширить интерпретацию поэмы, решив несколько задач:

1) Проанализировать и охарактеризовать композицию поэмы, установить связь между сложной временной организацией поэмы и изменениями стиха и поэтики.

2) Охарактеризовать поэтические особенности отдельных глав и их связи с литературными традициями. Так как подробно проанализировать всю «Дороженьку» в рамках одной работы не представляется возможным, мы сосредоточим внимание на трёх главах, отчётливо ориентированных на разные поэтические традиции: «Ту, кого всего сильней…», «Семь пар нечистых» и «Прусские ночи».

3) Определить место «Дороженьки» в творческой эволюциии Солженицына, показать связь поэмы как с ближайшими по времени создания произведениями (повесть «Люби революцию», пьесы «Пир победителей» и «Пленники»), так и с теми текстами, что обеспечили Солженицыну статус великого писателя («Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кочетовка», «В круге первом», «Архипелаг ГУЛАГ»).

1. Композиция поэмы «Дороженька»

солженицын поэма литературный

«Дороженька», в известной мере, должна была заместить невозможное в условиях лагеря повествование в прозе, сохраняя, однако, его автобиографическую основу. Вместе с новой формой - повесть в стихах - рождается и новая композиция. Линейное разворачивание автобиографического сюжета в «Дороженьке» выдерживается лишь в военных и следующих за ними главах. Перемещение армии, где служит Сергей Нержин, описанное в «Беседи», «Ваньке», «Семь пар нечистых», «Как это ткётся» и «Прусских ночах», соответствует движению 48-й армии, в которой воевал Солженицын; линейно и повествование об аресте и доставке Нержина на Лубянку. Однако во предшествующей части повествования автор свободно перемещается из одного временного пласта в другой - рассказ об одном (и при этом каждом) дне заключённого сменяется историей о предпринятом в двадцать лет путешествии, позднее - воспоминанием об аресте деда и т.д. Все эти разнородные сюжеты в рамках поэмы оказываются поделены на смысловые группы: в первых двух главах повествуется о юношеских годах героя, в третьей и четвёртой главах - о детстве Нержина, затем повествование приходит в военные годы, где каждый отдельный «блок» показывает продвижение героя на пути познания «потустороннего» мира, закономерным концом которого становится арест и путь в тюрьму, описанные в последних двух главах.

Переход от одного этапа жизни Нержина к другому отмечается лирическими стихотворениями, которые играют в поэме особую роль. Они не только вбирают в себя основные мотивы и сюжеты соседних глав, позволяя выстроить мостик между двумя периодами жизни героя, но и акцентируют внимание на лагерной теме, введённой уже в «Зарождении» и «Вступлении»: в лирических отступлениях неизменно подчёркивается, что повествование ведётся от лица человека, прошедшего тюрьму и находящегося в лагере. Именно этот опыт задаёт частично описанную во «Вступлении» прагматику текста: автор пытается понять, когда началось его столкновение с миром «потусторонним» и почему же раньше он не видел (или не хотел видеть) его со всей ясностью. Так поэма в целом оказывается вписанной в «лагерную рамку»: начинается «Дороженька» с рассказа об «одном дне заключенного» - «Чернеют вышки очерком знакомым. // От вышки к вышке день сочится над державою», заканчивается она словами «Лубянка! Взяла ты полмира! // Ещё одного - прими!.. // … Над шеей гремит секира // И лязгает дверь за плечьми».

Как было сказано выше, в «Дороженьке» Солженицын последовательно обращается к разным периодам своей жизни. В первую очередь, он вспоминает о времени жарких споров, времени познания и первого осмысления окружающего мира и истории - университетские и поуниверситетские (вместе с тем - предвоенные) годы. В первой главе описывается предпринятое Сергеем Нержиным и его другом путешествие по Волге, время действия - «… Но прошло-то года, слушай, двадцать два!» (с Октябрьской Революции); во второй - медовый месяц (с воспоминаниями о том, как складывались отношения героя и его жены), выпавший у Нержина, как и у Солженицына, на лето 1940-го года. В обеих главах делается акцент на размышлениях героя об истории и о происходящем сейчас в «большом мире». На фоне этих раздумий (и споров) происходит столкновение Сергея Нержина (его друга Андрея и жены) с «потусторонним» миром: в главе «Мальчики с луны» Сергей и Андрей встречаются с раскулаченным дядей Мишей и арестантским катером, в главе «Медовый месяц» электричка, на которой едут главный герой с женой, проходит мимо арестантского эшелона.

Те же герои появятся в ещё одной «главе раздумий», размышлений над историей, сложившимся порядком, Революцией - «Как это ткётся», причём в сходном «амплуа». Вспоминая в восьмой главе о своём друге Андрее, Нержин рассуждает о сходстве их жизненных путей («Что за диво - сходство наших судеб?») и взглядов на окружающую действительность. При этом важны и близость героев, и то, что автобиографический персонаж «отстаёт» от своего друга. В восьмой главе читаем «До чего доходишь ты умом упрямым, // До того чутьём измученным дойти // Выпало и мне»; эти строчки заставляют, в числе прочего, вспомнить несколько фрагментов из главы «Мальчики с луны», которые показывают, что ещё до войны завеса «таинственного» уже приоткрылась Андрею, но не главному герою, что Андрей раньше своим умом дошёл до некоторых важных выводов, вполне открывшихся Сергею лишь на войне. С одной стороны, важен фрагмент «“Оглянись, Сергей, подумай. // Чувствуешь, как давит на тебя, на всех нас - государство” <…> И от всей души, чистосердечно // Удивляюсь: «Давит? Государство? Не-е”». С другой - самый конец первой главы: «И - промчало катер. И Андрей в сомненьи // Протянул: “А что, сейчас бы к Самому // Молодой, второй явись бы Ленин, - // Он бы - не попал в тюрьму?..». Ассоциативно сюжет с Лениным отсылает к стихотворению «Что дважды два так часто -- не четыре», в котором, в числе прочего, мелькают имена старых осуждённых коммунистов, в чьих речах на суде Сергей Нержин чувствовал что-то «не то». Эти строчки подхватят начатую ещё в первой главе мысль: в то время как в конце 30-х годов Сергей Нержин чувствует «дуновения» потустороннего мира, но пытается всячески от него отгородиться, его друг не только видит, что что-то в окружающем мире «не так», но и начинает говорить об этом, проникает в механизмы совершающегося. Лишь к концу войны Нержин проходит путь, по которому двигался его друг и на который вступил другой персонаж поэмы, также появляющийся в восьмой главе, - лейтенант Ячменников.

Несмотря на то, что в «Мальчиках с луны» Нержин отказывается видеть «потусторонний мир», окружающая обстановка провоцирует его на размышления о судьбе России и о необходимости «прогресса», которые станут одним из центральных мотивов «Медового месяца». Примечательно, что в этой главе герой обращается не к современности (хотя и читает Карла Маркса), а к петровским реформам: «Не могу, не додумавши, отложить // Годы царствования Петра. // Всё понятно -- прогресс! А сидит во мне ересь: // Всю страну на дыбы - по какому праву?». Неспособный увидеть обратную сторону советской власть (и здесь резонно вспомнить другого героя Солженицына - Василия Зотова из «Случая на станции Кочетовка»), он обращается к похожему явлению в истории России («всю страну поставил на дыбы») и пытается в нём разобраться.

Параллельно этим размышлениям Солженицын вводит мотив «кражи» героя. Во вставном стихотворении «Жалоба», написанном от лица жены Нержина, читаем: «Только ты ведь обманешь: кольцо // Моих рук на заре разомкнёшь - // Почужевший, холодный, уйдёшь // Карла Маркса читать на крыльцо», «Я проснусь и увижу, что рядом // Нет тебя, что опять уволок // Тебя жребий твой, выбор жестокий». Семейная жизнь и любимая отходят для героя на второй план перед размышлением о судьбе России. Схожая ситуация возникает в восьмой главе: необходимость написать другу Андрею о Пахане и Революции, о произошедших в стране изменениях, намного сильнее желания написать жене; в итоге письмо к ней ограничивается короткими сухими строчками, недостаточность которых герой чувствует, но изменить не в силах. Как в предвоенные годы дело Революции «украло» Нержина у его семьи, так теперь сомнение в правильности этого поворота в жизни России вновь захватывает героя; таким образом восьмая глава поэмы становится отражением первых двух, только теперь незнанию Нержина противопоставлена открывшаяся ему правда.

Можно продолжить линию «кражи», вспомнив роман «В круге первом». Как и в «Дороженьке», «заряд историка и обязанности очевидца» захватят героя и на шарашке и вновь «украдут» его у жены: сам Нержин будет признаваться, что он счастлив в своём несчастье, ведь в тюрьме он смог узнать то, что никогда бы не узнал в «покойной сытой замкнутости домашнего очага», неслучайно и его жена Надя говорит, что ему «идёт» быть здесь, и думает, что этот ореол только отчуждает его от неё.

Таким образом первые две главы поэмы, рифмующиеся с восьмой главой, объединены временем действия (предвоенные годы) и повествуют о молодости Нержина; в них Солженицын подчёркивает, что эта пора размышлений главного героя над судьбой России, сопровождаемая его неспособностью увидеть другую сторону («потусторонний мир»), советская пропаганда действует на Нержина много сильнее, чем встреча с раскулаченным мужиком. В этих же главах появляется важный для поэмы мотив уклонения от правды, намеченный уже во «Вступлении»: «Их всю ночь ловили. С места заклято?го // Мы ушли под утро, торопясь уплыть, // Чтоб не рвать, что? в сердце дорогого, // Чтоб не думать. Чтобы позабыть». Эта тема играет большую роль в творчестве Солженицына, возникая в произведениях, непосредственно связанных с «Дороженькой» - в неоконченной повести «Люби Революцию», рассказе «Случай на станции Кочетовка» и «Архипелаге…».

Намечается она в «Люби Революцию». Главный герой - Глеб Нержин - сталкиваясь с «потусторонним миром», «бывал на короткое время подавлен хлынувшей на него правдой, но по какой-то внутренней упругости никогда не был переубеждён». Герой способен отрешиться от происходящего вокруг, почти забыть обо всём, что случилось не только с другими, с его семьёй, но и с ним самим, ведь «э т о было невозможно в нормальной жизни»: чудесное спасение Нержина отцом его подруги (см. эпизоды с арестом героя как «сеятеля паники») и спасение его жены Нади директором школы позволяют герою вновь закрыть глаза на это «невозможное, но существующее», не рефлексировать над произошедшим.

Сделав мотив слепоты одним из основных в «Дороженьке», Солженицын возвращается к нему позднее, в «Случае на станции Кочетовка». В рассказе главный герой - лейтенант Василий Зотов (не случайно, близорукий в точном смысле, физически) - способен ясно видеть преступления отдельных лиц (Чичишев, Саморуков), но закрывает глаза на те случаи, где виновата система, где тень падает на советскую власть. По этой причине он не верит проезжающим, рассказывающим о московской панике и оставляющих Москву людях, он не понимает, как конвой может голодать одиннадцать дней, у него нет оправдания для «окруженцев», напавших на эшелон с мукой. Эта моральная и политическая слепота, как подчёркивает автор, была присуща герою и раньше: герой не помнит голод 1932-33 годов, 37-й год у него ассоциируется не с пиком Большого террора, а с Гражданской войной в Испании. Если в каких пьесах и можно играть, то только в пьесах Горького - «самый наш умный, самый гуманный, самый большой писатель» (курсив наш), такие роли, как подполковник Вершинин и доктор Ранк, Зотову ничего не говорят.

Сталкиваться с «потусторонним» миром и размышлять о необходимости Революции будут и герои романа «В круге первом». Здесь важны не только обитатели шарашки и прямые оппоненты-собеседники Нержина (Рубин, Сологдин и др.), в этом мире уже живущие, но и другие персонажи, в частности - женщины. Так, Клара Макарыгина, пытаясь разобраться в окружающем мире, просит Иннокентия Володина научить её «видеть нашу жизнь», выслушивает разные точки зрения - и Эрнста Голованова с законом больших чисел, и рассказ Ивана-стеклодува о причинах его нахождения в шарашке. Поиск правды в романе непосредственно связан с одним из первых столкновений героини с «другим» миром - женщиной (как понимает читатель - заключённой), которая мыла лестницу в доме, где позже семья Макарыгиных получила квартиру. Позднее нежелание видеть обратную сторону советской власти мощно прозвучит в «Архипелаге…»: всё произведение станет иллюстрацией того, на что люди хотели закрыть глаза, покажет, как велик был «незримый мир».

Следующая эпоха в жизни Нержина, к которой обращается автор, - детство. Переход от одного временного промежутка к другому происходит через занимающее отдельную позицию лирическое стихотворение «Нет, не тогда это началось…», которое, с одной стороны, отвечает на заданный во «Вступлении» вопрос «Где и когда это на?чалось?» («Нет, не тогда это началось, - // Раньше ... гораздо раньше», «В играх и радостях детского мира // Слышал я шорох зловещих крыл») и тем самым объясняет обращение к детским воспоминаниям, с другой - предсказывает важные сюжеты последующих глав (прямо - арест деда). В конце стихотворения появляются строчки, объясняющие личность и жизненный путь Нержина: «Жарко-костровый, бледно-лампадный, // Рос я запутанный, трудный, двуправдный». Главный герой постоянно мечется от одной правды к другой: с одной стороны, он видит аресты дяди и деда, с другой - остаётся верен делу революции и кричит с восторгом «В бой за всемирный Октябрь!». Следующие за стихотворением две главы о детских годах рассказывают о ещё нескольких знакомствах героя с «другим миром» и продолжают разговор о его сложной, двоящейся, природе.

В главе «Серебряные орехи» читатель не только знакомится подробнее с судьбой деда Нержина. Рассказу о его приезде и столкновении с чекистами предшествует описание жизни мальчика - главного героя, протекавшей в присутствии зловещего здания ПП ОГПУ с вечно ждущими грустными женщинами с узлами передач и выпавшим однажды из окна самоубийцей. Здесь же говорится о влиянии, которое оказало это здание (шире - вся советская структура) на героя: «С шести и до пятнадцати в её сырой тени // Я прожил девять детских лет», «Я мальчик был - ЧК мне небо заслоняла, // В солдата вырос я, она - в НКГБ». Далее следует рассказ о встрече семьи героя с ОГПУ, поводом к которой становится охватившая СССР «золотая лихорадка»: золота и ценностей требуют от матери и деда Нержина. Конкретная историческая ситуация позволяет рассказать о судьбе крестьянства и городских жителей в течение прошедших с Революции двенадцати лет: «- “Как странно… Бриллианты и посуда… // Прошло двенадцать лет. Откуда? // В голодный год на масло, на муку…”», «Начавши с ничего и снова став ничем, // Всё потеряв - детей, стада, именье».

В то время как третья глава сосредоточена на личной судьбе Нержина, в четвёртой главе Солженицын говорит о судьбе страны в целом, показывает, как представители двух миров, двух культур - дореволюционной и пореволюционной - существуют в одном пространстве. Автор прямо говорит об этой особенности пореволюционного времени: «Два стиля, две несхожих моды, // Два мира разных, два дыханья // Столкнулись в жизни обновлённой, // Их переплеск и колыханье // Рождали ропот напряжённый».

Синтез двух миров происходит не только внешне - с помощью помещения героев, являющихся коренными представителями двух эпох (в некоторых случаях точнее будет сказать - двух модусов поведения), в одно пространство, но и внутренне - соединением в персонажах двух разнонаправленных начал. В первом случае можно привести два примера. Инженер Олег Иванович Федоровский («какой-то внук дьячка из бурсы») и его тёща - семидесятидвухлетняя дама «с осанкой львиной», чей предок был записан в Бархатную Книгу, являют собой соединение двух миров в рамках одной семьи, одного дома. Если же говорить о модусах поведения, то здесь примечательны следующие строчки: «--Товарищ Федоровский, ты… // Олег Иванович, простите…». Через речевую характеристику персонажей Солженицын показывает, как люди (скорее всего, одного возраста) могут ощущать себя частью разных культур и как это влияет на них на всех уровнях.

Примером внутреннего совмещения двух начал в главе «Ту, кого всего сильней…» становится не Нержин, двойственность которого была уже показана выше, а дочь Федоровского - Ирина (или Ляля, как её называют домашние и друзья). Вновь об этой особенности уже внутреннего склада героя Солженицын говорит эксплицитно: «Всё те же два, всё те же два // И в ней столкнулись мира чуждых». Фрагмент роденовской «Весны» на её столе лежит в соседстве с «Народной волей» и «О Фейербахе» Карла Маркса.

Двуприродность Нержина становится характеристикой самой эпохи, но на примере семьи Федоровских автор показывает, что две культурные тенденции могут сосуществовать мирно. Однако этот «приветный щедрый дом», мир, соединивший в себе две эпохи, будет разрушен, а Нержин столкнётся с ещё одним явлением «потустороннего мира» - арест главы семьи, инженера Олега Ивановича, преследование Александра Джемелли - возлюбленного Ирина, подпольщика-ленинца. Несмотря на то, что главный герой поэмы понимает, что он заучил (см. фрагмент с письмом Джемелли), он всё так же не способен осмыслить происходящее.

Завершает повествование о детстве Нержина стихотворение «Что дважды два так часто - не четыре», в котором герой, прошедший войну и попавший в лагерь, оглядывается на весь свой путь и вспоминает, с каким настроением он подошёл к войне. Графически стихотворение разделено на три части и отсылает к трём периодам жизни автора, нашедших отражение в отдельных главах (точнее, в отдельных смысловых блоках). Первая часть (до слов «В затылок свой я принял их свинец») описывает годы, прошедших между «детскими главами» («Серебряные орехи» и «Ту, кого всего сильней») и главами, описывающими юность героя и предвоенное время («Мальчики с луны» и «Медовый месяц»): упоминание речей Смирнова и Радека, наряду с молчанием Бухаринова, отсылают к главным политическим процессам 30-х годов. В этой же части читатель отчётливо видит, что описание детства идёт от лица теперь уже другого человека: мальчик, который бы у деда из принципа не принял наследства, превратился в человека, кричащего «Ка-кая ло-ги-ка? Моих родных в застенках // Терзали, -- я -- я рвался умереть // За слов их медь, // От доброты чрезмерной чрезмерно злых!». Здесь вновь отыгрывается конец стихотворения «Нет, не тогда это началось», предшествующего рассказу о детских годах Нержина, финальные строчки из него - «Рос я запутанный, трудный, двуправдный» - «рифмуются» с концом анализируемого фрагмента, а именно: «Я понимал, я чувствовал, что что-то здесь не то, // Что правды ни следа // В судебных строках нет, -- // И я метался: что?». Второй фрагмент стихотворения («А годы шли <…> Парил немыслимый, неслыханный порядок») связывает стихотворение со следующей главой поэмы под названием «Беседь»: Постановление Совнаркома от 28 мая 1943 г. определила вид формы для руководящего состава наркомата иностранных дел («Вшивалось золото в чиновничьи мундиры позументом»), события в «Беседи» относятся к осени 1943 г. Третья часть стихотворения вновь отсылает читателя к детским годам героя: собрание рабочих в зале Ленмастерских приходится на начало 30-х годов.

Стихотворение обобщает довоенный опыт Нержина и показывает, с каким мироощущением герой подходит к «Беседи». Примечательно, что описанные в первых четырёх главах поэмы события перечисляются в том же порядке в созданной ранее «Люби революцию» (со слов «Это уже в который раз холодное дыхание невозможного» до «но ведь о нём так легко не слушать и не слышать!»), и строчки из этой повести, как кажется, ярче всего описывают самоощущение главного героя поэмы: «В таких случаях Глеб чувствовал пошлость всяких возражений о закономерностях прогресса, о необходимостях истории. Он бывал на короткое время подавлен хлынувшей на него правдой, но по какой-то внутренней упругости никогда не был переубеждён». Переубеждён герой будет на войне, всё дальнейшее повествование (уже в строгом хронологическом порядке) будет рассказом о постепенном прозревании героя. Как кажется, ответить на вопрос, почему это не произошло раньше, можно, обратившись к повести «Люби революцию» и появившемуся в «Дороженьке» лейтенанту. Всё описанное прежде происходило не с самим героем, но где-то рядом, и закрыть глаза на всё совершающееся под давлением советской пропаганды было легче (в этом Сергей Нержин сходится с Глебом Нержиным из повести). Однако на войне герой, уже отягощённый сомнениями, неспособный забыть то, что он видел, находится в центре событий: как и лейтенант Ячменников, он понимает, что рассказываемое по радио и в газетах не соответствует действительности, а всё новые столкновения с «потусторонним миром» закономерно подводят к новым выводам.

В главе «Беседь» герой сталкивается лишь с «леденящим дыханием» этого мира (вновь воспользуемся текстом «Люби революцию»): убийство «изменника» становится первым этапом на пути осознания общей трагедии. Примечательно, что суд и смертная казнь, описанные в этой главе, похожим образом предстают в создаваемых в то же время пьесах «Пленники» и «Пир победителей»: спешка при чтении приговора, проглатывание «ненужных» слов и спокойствие (точнее, безразличие) осуждённых мы видим во всех трёх произведениях. Например, в «Пленниках» слушанье по делу Холуднева становится театром абсурда (не случайно герой спрашивает у Кашеварова «А вы тут в каком амплуа?»). Единственная цель этого суда - побыстрее закончить слушанье, покончив с формальностями, что и подчёркивается в авторских ремарках: чтение материалов дела сопровождается словами «быстро, озабоченно», «быстро бормочет, пропуская иные слова, выделяя громко и раздельно иногда важное, иногда неважное», «садится, переводит дух» (после прочтения документов). Мнение и слова заключённого не играют никакой роли, что понимает и сам Холуднев. Его фраза «Да какая разница, всё равно…» применимы ко всему процессу: желание отозвать защитника так и не будет удовлетворено, а ответы на вопросы судьи не меняют ни ход процесса, ни его исход. Шаблонность советского суда иронически обыгрывается и в фигуре Моргослепова: обнаружив, что зачитывает обвинение не в адрес Холуднева, а в адрес Теплякова, персонаж меняет лишь несколько фраз, в то время как сама рамка «возвышенного» обвинения остаётся прежней. В «Дороженьке» читатель видит прямой намёк на театральность предстоящего суда («Подсудимый стал, как тот актёр плохой»), само зачитывание материалов дела сжато и нарочито неполно («“Именем Советского Союза… // Трибунал… дивизии… в составе…” // Не могли найти чтеца другого! // Торопливо выплюнет два слова, // За губой другие два оставит: // -- “Родине… изменник… Николаев… // Будучи… немецких оккупантов…”»). В итоге читатель, как и Нержин, не знает, что сделал «преступник». Совершил ли он настоящее преступление или помешал другому? Виновен ли он просто потому, что попал в плен, или тому есть другая причина? Никто не знает, но проглоченные обвинителем слова заставляют героя задуматься.

Завершается глава стихотворением «В тот день, когда я узнал вас по имени», где одним из важнейших сюжетов становится размышление Нержина о судьбе власовцев, о мотивах, заставивших их воевать на стороне нацистов, а также эпизод, когда герой отпускает встреченную им группу солдат-власовцев. С одной стороны, этот лирический отрывок предсказывает стихотворение «Где ты, детства чистого светильник?». Строчки «Потаённые я отрывал в себе глубины, // О которых не догадывался раньше», появляющиеся сразу после «несоветского» поступка Нержина, показывают, как герой нащупывает правду, в том числе - главную мысль стихотворения «Где ты, детства чистого светильник?», мысль о том, что не принадлежность к какой-либо стороне/партии определяет личность человека, что «другой» - не обязательно враг. Следующая затем фраза «И страницы власовских газет // Перелистывая наудачу -- // Подымал на поле боя и искал чего-то, // Что за фронтом и за далью скрылось от меня» подхватывает мотив поиска, и здесь речь уже не только о судьбе власовцев: столкновение с ними становится ещё одним эпизодом, провоцирующем размышления о себе и стране в целом.

С другой стороны, происходящие в стихотворении события связывают «Дороженьку» с целым рядом произведений Солженицына, в которых автор обращается к истории власовской армии. В пьесе «Пир победителей» главный герой - Глеб Нержин - выражает сходную одноимённому персонажу «Дороженьки» позицию. Как Нержин из поэмы отпускает попавших в плен власовцев, заведомо не считает их абсолютным злом, ведь «линия раздела» проходит не между армиями и партиями, так и герой «Пира победителей» в разговоре со своей давней подругой Галиной говорит, что не воспринимает офицеров РОА врагами (хотя и друзьями их назвать не может), тем самым опровергая маяковское (а вместе с ним - общесоветское) «кто не с нами, тот против нас». О причинах, которые сподвигнули русских пойти под начало Власова (а в итоге - драться на стороне фашистов), Солженицын много говорит в «Архипелаге ГУЛАГ»; эти размышления развивают намеченное строками «Дороженьки» «И ещё - что ослепило вас, что знак паучий // Вы могли принять за русскую звезду? // И - когда нас, русских, жизнь научит // Не бедой выклинивать беду?».

В следующих двух сюжетно объединённых главах происходит всё более близкое знакомство героя с «потусторонним миром». Глава «Ванька» становится своеобразным вступлением (что не умаляет её ценности) к главе «Семь пар нечистых»; отдельное место в ней занимает лирическое отступление, в котором особенно сильно звучит исповедальная линия «Дороженьки». Перед тем, как рассказать о судьбе Ваньки - командира штрафной роты, Нержин вспоминает о собственном «офицерском» поведении, признаваясь в ослеплении и неправоте. Здесь автор вновь подчёркивает, что именно собственное несчастье позволило взглянуть на всё случившееся под другим углом: «В лапах горя все мы мечемся покаянно, // А в довольстве все черствы», «И они меня любили, мне казалось, // И с уверенностью этой так бы я и прожил, // Так и внукам завещал бы, не солгав на малость… // Как у всех счастливых, у меня бы тоже // Совесть - курослепой оставалась». Рассказанную далее историю капитана Ваньки Уклеяшева можно назвать вариантом судьбы Нержина: в то время как первый проявляет «несоветское» поведение и идёт вместе со своей бригадой на верную смерть вместо того, чтобы сидеть с биноклем на пригорке, последний, проявляя «несоветское» любопытство, позволяя себе судить о происходящем не так, как «надо», будет арестован.

В главе «Семь пар нечистых» Нержин встретится с ротой капитана Уклеяшева, и неизвестные узники ГУЛАГа из первой главы обретут голос, позволяя герою узнать историю каждого ареста. Вслед за упоминаемыми опозданиями на работу (история солдата Саньки и изнасилованной Любы) идёт большое повествование о возвращенцах. Первым слово берёт Павел Бондаренко, рассказывая, как попал в котёл, затем в плен к немцам, но смог бежать, за что в итоге и был судим как враг народа. Вторым рассказчиком выступает старик Кузьма, повествуя о попавших в плен офицерах, которые согласились стать шпионами, чтобы иметь возможность вернуться на родину; они постучали в дом Кузьмы, председателя колхоза, решив добровольно сдаться властям, зная, что, скорее всего, их ждет расстрел или лагерь.

Новые столкновения с «другим» миром закономерно ведут к невозможности более отгораживаться от него, к размышлению о судьбе России, о сути Революции и пришедших вместе с нею и в её следствие глобальных изменениях. Мостиком от одного этапа жизни героя к другому становится стихотворение «Пусть бьются строки - не шепни». В нём, с одной стороны, автор говорит о новых откровениях, случившихся уже после ареста (и о цене, которую ему пришлось за них заплатить), тем самым продолжая линию главы «Семь пар нечистых». С другой - здесь вновь появляется тема творчества, начатая в «Зарождении». Однако в «Пусть бьются строки - не шепни» у этой темы другая окраска: теперь Солженицын не говорит о том, как он будет писать, а боится, что у него не будет возможности сохранить свой труд, выйти на волю живым, мысль о том, что однажды его труд «не одного его согреет», сменяется страхом, что это никогда не произойдёт.

Следующий этап - главы «Как это ткётся» и «Прусские ночи» - становятся высшей точкой напряжения. В восьмой главе можно выделить несколько важных смысловых блоков. Первый - описание путей, по которым может пойти человек, оказавшийся на войне, появление в тексте антагонистов Нержина. Оказывается, что наряду с Илюшей Туричем, почерпнувшим незаёмных мыслей, и лейтенантом Ячменниковым, осознавшим, что не всегда то, что говорится в газетах, - правда, существуют Сомины, думающие о мести, и Евлашины, беспокоящиеся о посылочках: пребывание на фронте действует на разных людей весьма по-разному. Второй блок - общение Нержина с Андреем, размышление о свершившихся в России страшных изменениях, о коммунизме в целом, о том, действительно ли необходима была Революция, прежде видевшаяся высшей ценностью. Третий блок - противопоставление семейной жизни и жизненного предназначения: семейная жизнь у герой отходит на второй план перед желанием историка и очевидца разобраться во всём происходящем. О последних двух линиях уже было сказано в связи с первыми двумя главами, к которым «Как это ткётся» прямо отсылает. «Прусские ночи» становятся кульминацией поэмы: это глава, в которой наряду с моральным падением героя происходит его прозрение. В то время как во всех предыдущих главах Нержин, всё ещё придерживаясь коммунистических идеалов, не опускается до подлости, грабежа и разбоя, не сливается с «чичишевыми», «евлашиными» и другими людьми такого же сорта (исключение - глава «Ванька»), даже хочет научить подчинённых не мародёрствовать на чужой земле, в «Прусских ночах» он в итоге становится частью «солдатни», совершает преступления, о которых никогда не сможет забыть. Однако именно после описания падения главного героя и бесов-идей, порабощающих людей, Солженицын помещает стихотворение «Где ты, детства чистого светильник?», где отразился итог нравственного пути Нержина: «Соблазнявшись властью над толпой покорной, // Отшагав дороженькой кандальной, // Равно я не видел ни злодеев черных, // Ни сердец хрустальных. // Между армиями, партиями, сектами проводят // Ту черту, что доброе от злого отличает дело, // А она -- она по сердцу каждому проходит, // Линия раздела».

Главы «И тебе, болван тмутараканский!» и «Дым отечества» становятся закономерной развязкой и в плане событийном, и в плане символическом: за духовным прозрением и сопутствующим ему эксплицитно выраженном сомнении в Революции и действиях власти (см. восьмую главу) неминуемо следует арест. Здесь необходимо остановиться на двух эпизодах из десятой главы - разговоре Нержина с генералом Грузновым и с пленным немцем. Первый эпизод становится противовесом всем доносам, всей советской системе, показывая, что Нержин не одинок, что человек может остаться человеком в любых обстоятельствах, занимая любое положение: генерал Грузнов ведёт себя не так, как должен вести себя «советский человек», он не только разговаривает с героем, но и предупреждает его о причине ареста. Поведение генерала подтверждает сделанный Солженицыным вывод (см стихотворение «Где ты, детства чистого светильник?»): для него линия раздела не проходит через понятия «советский» / «несоветский». Этот эпизод перейдет в "Архипелаг ГУЛАГ", где генерал будет явлен под своей реальной фамилией - Травкин.

Фрагмент с пленным немцем показывает читателю, что путь героя не завершён, его духовное прозрение случилось не вполне. Нержину ещё предстоит раскаяться в своём «офицерском поведении» (явленном прежде в главе «Ванька»), и узнать то, о чём он уже поведал в стихотворении «Нет, не тогда это началось». Этот путь частично будет показан в романе «В круге первом», которые предвещают в том числе и строчки из главы «Как это ткётся» («А ведь я ещё не сделала столького! // Не написаны мои страницы. // Я ношу в себе заряд историка // И обязанности очевидца»). Глеб Нержин не раз говорит, что именно тюремное заключение и лагерь помогли узнать ему то, что он никогда бы не смог узнать в «покойной сытой замкнутости домашнего очага». Герой воспринимает этот опыт как возможность учиться и взглянуть на жизнь под разными углами, к чему призывает и других, в частности, Льва Рубина (см. главу 9). Становление главного героя романа как человека и как писателя происходит в постоянном взаимодействии с людьми, придерживающихся разных политических взглядов и имеющих разные духовные ценности; в разговорах с ними Нержин пытается найти свой собственный путь. В «Архипелаге ГУЛАГ» также присутствует тема поиска ответов, переосмысления жизни и раскаяния за многие поступки, особенно сильно она будет звучать в четвёртой (центральной) части, где автор будет вспоминать о многих событиях, описанных в «Дороженьке». Однако в «Архипелаге…» личная история Солженицына, играя важную роль, занимает всё же подчинённое положение, так как цель этого произведения, как признаётся сам автор, не воспоминания о собственной жизни, а рассказ обо всём «незримом мире». О том, что перерождение лишь должно случиться, Нержин сам говорит в заключительной главе «Дороженьки». Герой, осознав собственную слепоту и признавшись в ней («Как солнце заката безумцу, // Теперь освещает мою // В чаду головных горений // Нелюдски прожитую жизнь, // То в поисках точек зрений // То в жертвах на коммунизм»; «И, проживши двадцать шесть, -- // Да полно, да знал ли, что лагери // В Советском Союзе есть?»), понимает, что ему предстоит ещё долгий путь: «Быть может, и мне не опоздано // Ещё человеком стать?! // <…> Сегодня рождаюсь сызнова // Вот здесь, на твоём краю…».

Подводя итог, можно сказать, что поэма разделена на несколько смысловых блоков, границы которых проходят по обособленным бессюжетным (исповедально-лирическим) стихотворениям. Герой, в котором закономерно мы видим автора, нагруженного военным и лагерным опытом, пытается понять, когда и по каким причинам он стал способен увидеть «потусторонний мир». Обратившись в начале к своей молодости (1939-1940-е года), он понимает, что его столкновение с «невидимым» миром произошло гораздо раньше и обращается к детским воспоминаниям. Найдя истоки своего «двухправдного» существования, автор начинает повествование о пути прозрения: с лишь тревожащей «Беседи» он переходит к рассказу о штрафной роте (встреча, после которой Нержин больше не может закрыть глаза на происходящее), затем кульминация - главы «Как это ткётся» и «Прусские ночи» - и закономерный арест - «И тебе, болван тмутараканский!» и «Дым отечества». Можно сказать, что как целое поэма предстаёт своеобразным романом воспитания, где «Годы учений Вильгельма Мейстера» сменились «Годами учений (и странствий) Сергея Нержина».

2. Жанровые и стилевые эксперименты в поэме «Дороженька»

В рамках одной работы сложно охватить весь текст поэмы, всю его метрическую пестроту, по этой причине было решено выбрать три главы - «Ту, кого всего сильней…», «Семь пар нечистых» и «Прусские ночи», на примере которых особенно отчётливо видна гетерогенность «Дороженьки». Эти три главы последовательно ориентированы на различные литературные традиции, принципиально важным в них становится выбранный автором стиховой размер. В отдельных подразделах будет показано, как в рамках каждой главы размер соотносится с сюжетом, на какую литературную традицию Солженицын ориентируется в том или ином случае, какие сюжеты или приёмы он заимствует из других произведений.

«Ту, кого всего сильней…».

Четвёртая глава делится на две большие части: повествование о семье Федоровских, ведущееся астрофичным 4-хстопным ямбом, сменяется рассказом о падении «приветного щедрого» дома, в котором метрически Солженицын намного более свободен - использует сразу несколько размеров. При написании первой части этой главы Солженицын ориентируется на традицию русского стихотворного романа, берущую своё начало от «Евгения Онегина» А. С. Пушкина и дошедшую до XX в. - см., например, «Первое свидание» Андрея Белого. Между двумя названными «крайними» точками существует ещё множество романов в стихах («Сашка» М. Ю. Лермонтова, «Двойная жизнь» К. К. Павловой, «Олимпий Радин» Ап. А. Григорьева и др.), однако в рамках данной работы мы не будем анализировать все изводы романа в стихах и их соотношение с четвёртой главой поэмы, а обратимся лишь к нескольким «магистральным» точкам, на важность которых обращал внимание и Георгий Васюточкин, - «Свежему преданию» Я. П. Полонского и «Возмездию» А. А. Блока (не забывая и о прототипе - «Евгении Онегине».

В первую очередь стоит сказать о черте, сближающей «Дороженьку» со «Свежим преданием» и «Возмездием» и уводящей поэму от прототипа: отсутствие принципиально важной для Пушкина оппозиции «творец романа» - «персонаж того же романа». Как отмечает Ю. Н. Чумаков, «во всём романе образ автора у Полонского колеблется лишь в диапазоне “повествователь” - “персонаж”». У Полонского не получается воспроизвести пушкинскую игру с «авторским» и «чужим» словом, выстроить развёрнутое метаповествование, несмотря на включение в текст отступлений в духе Пушкина. Похожее положение дел имело место и в «Возмездии» Блока, где уже почти нет колебаний между ипостасями «повествователь» и «герой»: как герой поэмы, повествователь появляется лишь спорадически. В «Дороженьке» сложно говорить об использовании различных модусов повествования, об игре «персонаж романа» - «творец этого же романа», так как перед нами текст автобиографический - исповедь, где голос автора, пережившего всё произошедшее, сливается или переплетается с голосом «прошлого Я». Описание событий и одновременная рефлексия над ними задаёт некоторую двойственность произведения, но она не равна пушкинской игре. Если же говорить о метапоэтическом повествовании, то оно в «Дороженьке» присутствует, но остаётся вынесенным за рамки анализируемой четвёртой главы: о процессе создания стихов и их сущности, о будущем, которое ждёт его творения, автор говорит в открывающем поэму «Зарождении» и отдельно вынесенном лирическом стихотворении «Пусть бьются строки…».

В целом сравнение солженицынского текста с «Возмездием» и «Свежим преданием» (вместе с тем - и с их «прототипом») на композиционном уровне затруднено тем, что «Ту, кого всего сильней» - не самостоятельное произведение, а глава из большой поэмы, поэтому в данном случае будет продуктивнее подробно говорить о сходстве (или различии) текстов на уровне тематическом. За рассказом о семье Федоровских (портретами членов семьи, описание юношеских забав и игр, устраиваемых в доме вечеров) жанрово угадывается описание Пушкиным семьи Лариных. С «Возмездием» и «Свежим преданием» главу роднит включение в семейно-бытовую картину, возникшую на мемуарной основе, ряда социально-исторических явлений и идей. Плодотворнее всего здесь сравнение «Ту, кого всего сильней» с «Возмездием»: в обоих текстах речь идёт о семье, живущей в переломное время и соединившей в себе две эпохи, причём этот синтез не только внешний - через помещение в одно пространство героев разных взглядов, но и внутренний - через совмещение в одном персонаже двух начал. Однако и за этой общей для произведений «формой» скрывается внутреннее различие: в то время как у Солженицына «две несхожих моды» сосуществуют, и «Их переплеск и колыханье // Рождали ропот напряжённый», у Блока старина мешает жить по-новому, намного чаще нагружена негативными коннотациями. Одним из примеров «снижения» старины (в данном контексте - традиционных взглядов) служат строки: «“Семейство --вздор, семейство -- блажь”, -- // Любили здесь примолвить гневно, // А в глубине души -- всё та ж // “Княгиня Марья Алексевна”». Ставшее нарицательным имя княгини из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» показывает узость взглядов старшего поколения. По этой причине даже «внешнее» соединение двух миров в рамках одного дома у Блока и Солженицына происходит по-разному: в то время как в «Возмездии» - «В салоне этом без утайки, // Под обаянием хозяйки, // Славянофил и либерал // Взаимно руку пожимал // (Как, впрочем, водится издавна // У нас, в России православной: // Всем, слава Богу, руку жмут)», в «Дороженьке» читаем - «От Ляли - молодёжь горохом, // Плывут от тёщи те, кто в летах, // <…> Вершат одиннадцать ударов // Часы стенные о?-шесть граней - // <…> И - все за стол! И вольный смех, // И говор воедино спаян». Невозможность открытого разговора между людьми с разными мировоззрениями в «Дороженьке» сменяется диалогом, подобием гармонии. Эта гармония прослеживается у Солженицына и в описании персонажей, соединивших в себя два разных мира: Ляля (Ирина Федоровская) совмещает занятия живописью и пением (ассоциирующимися скорее с дореволюционным образованием) с учёбой в университете и интересом к трудам Карла Маркса. В «Возмездии» два начала в человеке находятся в явном противоборстве: например, глава семьи (дед главного героя) - «И -ярый западник во всём - // В душе он - старый барин русский // И убеждений склад французский // Со многим не мирится в нём».

Однако несмотря на перечисленные выше несходства, между описанием двух семейств есть отчётливые параллели. И у Блока, и у Солженицына важными характеристиками «домов» становятся их приветливость и открытость каждому, противопоставленная либо разгульности, либо закрытости дома настоящего времени: у Блока находим «Всем ведомо, что в доме этом // И обласкают, и поймут, // И благородным мягким светом // Всё осветят и обольют…», у Солженицына - «Теперь уж кажется преданьем // Такой приветный щедрый дом --// Нароспашь, искренно, ребром --// Где рады близким, рады дальним». Знание французского и интерес к французской культуре становится признаком принадлежности к прежней эпохе, точнее - к дворянству: в то время как деду героя «язык французский и Париж», своих, пожалуй, ближе, в «Дороженьке» тёща инженера Федоровского собирает колоду французских карт и вставляет в речь французские слова (например, “Fi, donc”).