Особенности проблемно-тематического и жанрово-композиционного своеобразия повести "Поединок" и романа А.И. Куприна "Юнкера"

И с этим следует согласиться. В большинстве своем офицеры несли службу как принудительную, неприятную, «опротивевшую барщину, томясь и не любя ее». В свободное же время они, не найдя себе полезного занятия, пьют, развратничают, устраивают дикие оргии. От скуки заводят ссоры между собой и со штатскими, которых вообще за людей не считают, и каждый из офицеров не упустит случая в разговоре упомянуть о кровавых расправах и о том, как они проходили почти всегда безнаказанно. Так, в Киеве один поручик зарубил студента только за то, что тот нечаянно толкнул его локтем. Офицеры привыкли считать себя высшей кастой, и поэтому возражение Ромашова о том, что господин в штатском, возможно, тоже порядочный человек, дворянин, кроме того он безоружен и поэтому нельзя нападать на него с шашкой, вызывает усмешки у сослуживцев, которые называют его доводы «чепухой».

Предметом их забав служат публичные женщины (поездка к Шлейферше), обслуживающий персонал этого заведения («Подпрапорщик Львов гонялся по комнате за одним из музыкантов и изо всей силы колотил его бубном по голове... Все смеялись»).

Денщики, которых офицеры заставляют заучивать непонятные им слова и произносить нелепые фразы в ответ на глупые вопросы, и просто солдаты, люди серые, забитые, не проявляющие никаких признаков активного негодования. Вспомним, например, случай, когда Шульгович спрашивает татарина Шарафутдинова, кто у него полковой командир, а тот не только не знает, но и не понимает, о чем его спрашивают. Или случай с Хлебниковым... Мордобитие солдат было явлением распространенным, не вызывающим удивления, и заступничество Ромашова за людей, которые не могут ответить, не вызывает отклика («Веткин равнодушно зевнул»).

Мы видим второй этап воспитания - офицеры воспитывают солдат. И здесь, как в зеркале, видны все недостатки воспитания офицера как в кадетском корпусе, так и в юнкерском училище.

Серьезных интеллектуальных запросов у офицеров нет. Читают они только «Разведчика» и реакционный «Русский инвалид», если вообще читают.

Их ничего не интересует: ни политика, ни искусство, ни философия (за редким исключением). «Смешно, дико и непозволительно думать офицеру армейской пехоты о возвышенных материях. Это философия, черт возьми, следовательно, - чепуха, праздная и нелепая болтовня», - саркастически говорит Назанский. Они не привыкли думать, рассуждать и бахвалятся этим, рассказывая притчу о господине Мольтке, который решил отдать кошелек с золотом тому офицеру, от которого услышит что-нибудь умное, да так и умер, не дождавшись такого случая. Большинство офицеров на самом деле считают, что на службе думать не полагается: надо лишь выполнять приказы, ведь за них уже все решили. Они монархисты, но не по убеждению и сознательной вере, а в силу привычки, ибо привыкли считать, что их долг в том, чтобы, как выражается капитан Тальман, «проливать свою кровь до последней капли за нашего обожаемого монарха». Оружие же дано им (так считают многие) для того, чтобы защищать престол и Отечество от врагов, как внешних, так и внутренних («бунтовщики, студенты, конокрады, жиды и поляки» - вот кто для них внутренние враги).

Куприн показывает в своем произведении офицеров практически всех званий, начиная с младших чинов и заканчивая высшим командным составом. И все, сказанное выше, относится и к тем, и к другим.

Но, несмотря на общее, каждый образ офицера индивидуален, неповторим, и поэтому мы надолго запоминаем то или иное действующее лицо. Появление персонажа обычно сопровождается у Куприна портретной характеристикой, сжатой, но прекрасно отражающей характер человека, его психологию. Так, говоря о муже Шурочки, поручике Николаеве, Куприн отмечает:

«Его воинственное и доброе лицо с пушистыми усами покраснело, а большие, темные, воловьи глаза сердито блеснули». И это описание уже дает нам возможность предположить в Николаеве отсутствие твердого характера, туповатость, мстительность, вспыльчивость.

Еще более убедительна портретная характеристика людей примитивных, ясных с первого взгляда. Вот, например, штабс-капитан Лещенко: «... унылый человек сорока пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз с видом безнадежной меланхолии...».

Вообще эпизодические персонажи в «Поединке» сделаны замечательно. Вряд ли кого оставит равнодушным многодетный вдовый поручик Зегржт, вечно мечущийся в поисках денег, погрязший в хозяйственных заботах. Этот несчастный человек обязательно вызовет жалость.

Интересен образ подполковника Рафальского. Мы встречаемся с ним в тот момент, когда Ромашов решается занять у него денег: «...старый причудливый холостяк, которого в полку... звали полковником Бремом. Он ни у кого из товарищей не бывал..., а к службе относился так небрежно, что постоянно получал выговоры в приказах и жестокие разносы на ученьях». Все свое время, заботы, любовь и сбережения он отдавал животным, которых у него был целый зоопарк. Рафальский носил старое, ел из солдатского котла, но всегда одалживал товарищам деньги, хотя отдавать ему долги считалось неприличным. Вот таким он впервые предстает перед нами - добрым, безобидным чудаком, относящимся к животным как к людям: «Нет, ты подойди к собаке как к человеку, как к ребенку, как к мыслящему существу». Но так ли это?

Вспомним хотя бы частный эпизод повести, о котором рассказывает Назанский в главе XXI. После ночного перехода, измотавшего людей, полк снова должен идти в атаку. Подполковник Рафальский приказывает горнисту играть сигнал «к атаке», а тот трубит «вызов резерва», и так несколько раз. «И вдруг этот самый милый, добрый, чудный Брем подскакивает на коне к горнисту, который держит рожок у рта, и изо всех сил трах кулаком по рожку! Да. И я сам видел, как горнист вместе с кровью выплюнул на землю раскрошенные зубы».

Даже внешне милые люди предстают в таких диких ситуациях. А что говорить о тех, кто внешне груб и жесток, если даже под такой доброй личиной скрывается садист?

Присмотримся к другим персонажам повести. Вот капитан Слива, опытный офицер, но никем не любимый за грубость и необразованность, «... у которого во всем мире остались только две привязанности: строевая красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам...». Совершенно другой Бек-Агамалов, необузданный, дикий, и полная противоположность ему - поручик Веткин, спокойный, мягкий, ко всему равнодушный и со всем примирившийся. А вот любитель анекдотов, живой и подвижный Львов, нагло-циничный Диц, капитан Осадчий, во всем облике которого было что-то звериное; грозный и беспутный Олизар, напыщенный Федоровский... Они не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером, ни манерой говорить. Единственное, что у них общее, это их пороки: пьянство, жестокость, грубость, необразованность. Все они воспринимаются как отрицательные типы (за редким исключением), хотя у каждого из них есть что-то хорошее, проблески человечности. Веткин - добрый человек и хороший товарищ. Слива не ворует у солдат денег, которые проходят через его руки. То есть перед нами не выродки, хотя есть и такие, а люди с положительными задатками, которые они теряют в условиях произвола и бесправия. Не люди изначально плохи, а условия, в которые они поставлены, глубоко ненормальны. Среда заставляет их терять человеческий облик. Особенно хорошо это видно на примере молодых офицеров, таких как Львов, Веткин, Ромашов. Остряк Львов еще полон юношеского задора, непосредственности, он еще с удовольствием живет интересами полка, а Михин еще не спился и не разучился краснеть. Но, возможно, обстановка изменит их, и мы получим еще одного Сливу, Лещенко, Осадчего...

«Создавая многочисленные и разнообразные типы офицеров, Куприн стремился подчеркнуть, что, несмотря на все пороки воспитания в кадетских корпусах, в полк приходили люди еще здоровые морально и физически»49 . -верно подмечает А. Волков.

Интересно, что к отрицательным типам в этой повести относятся и женщины - «полковые дамы», которые за годы жизни в военной среде настолько очерствели душой и ожесточились, что их уже нельзя называть женщинами, и Куприн очень часто именует их «куклами», «манекенами».

Такова жеманная Раиса Петерсон, которая и говорит-то, будто играет на сцене. И жена капитана Тельмана, и Анна Ивановна Мигунова. Злые сплетницы, глупые, лицемерные, пошлые, развратные, любительницы игры в светскость с ее внебрачными связями, злословием, роскошью, а в сущности бедные, духовно ограниченные создания; их потуги к роскоши и схожести со светскими дамами безвкусны и смешны. Они еще более усиливают наше впечатление об убожестве и грязи офицерского быта, в котором разрушена даже основа любого общества - семья.

Самый привлекательный женский образ, конечно, Шурочка Николаева, несмотря на то, что это, безусловно, отрицательный тип изворотливой, хитрой, бездушной женщины с сильным, честолюбивым характером. Образ ее сложен и противоречив. На это указывает и поручик Назанский, любивший Шурочку еще до замужества: «Пожалуй, она никогда и никого не любила, кроме себя. В ней пропасть властолюбия, какая-то злая и гордая сила. И в тоже время она - такая добрая, женственная, бесконечно милая. Точно в ней два человека: один - с сухим, эгоистичным умом, другой - с нежным и страстным сердцем». Но самое точно и беспощадное (вряд ли догадываясь об этом) говорит о себе она сама: «Пусть он только пройдет в генеральный штаб, и - клянусь - я ему сделаю блестящую карьеру. Я знаю языки, я сумею себя держать в каком угодно обществе, во мне есть - я не знаю, как это выразить, - есть такая гибкость души, что я всюду найдусь, ко всему сумею приспособиться...».

Перспектива обозначена достаточно ясно: она пойдет на все, использует все средства, но добьется «прекрасного будущего» во что бы то ни стало. И за это будущее Шурочка воюет - в пределах своих возможностей - с редкой беспощадностью. «Наездница, амазонка, готовая загнать любого коня, лишь бы доскакать..., - так характеризует этот образ Марк Качурин. - Она все-таки любила когда-то Назанского, хоть, по ее словам, это был «невинный полудетский роман». Но его пьянство убедило ее, что этот конь ее не вывезет, она сумела подавить свое чувство и теперь говорит с искренней ненавистью: «Если бы от меня зависело, то я бы этаких людей стреляла, как бешеных собак».

Шурочка, несомненно, искренна, когда признается Ромашову, что он ей мил «своей неловкостью, своей чистотой, нежностью». И так же искренно видит в нем человека слабого, ненадежного, но с холодным расчетом благословляет его на смерть.

Характер этой женщины, так умело и ярко созданный Куприным, правдив и очень реалистичен.

Такова обличительная сторона повести Куприна, таковые отрицательные герои.

2.5 Своеобразие стилистики и языка произведений Куприна

Оригинальная писательская манера Куприна нашла отражение и в языке его произведений.

Над совершенствованием языка и стиля писатель работал всю жизнь и достиг великолепных результатов. В своих произведениях он предстает оригинальным мастером, знатоком русского литературного языка, добившимся классической ясности и простоты в стилевой манере письма, в выборе художественно-изобразительных средств. Владение образным словом Куприна высоко оценивали великие современники. Так, Л.Н. Толстой отмечал: «Он (Куприн) пишет прекрасным языком. И очень образно. Он не упустит ничего, что бы выдвинуло предмет и произвело впечатление на читателя». И.А. Бунин называл язык Куприна «метким и без излишеств щедрым».

Рассмотрим особенности стиля Куприна на материале его повести «Поединок» как наиболее зрелом и совершенном произведении «трилогии воспитания».

Продолжая и развивая традиции русской классики - Тургенева, Чехова (а также устного народного творчества), писатель огромное внимание уделял пейзажу, который не «отчужден» от героя, не изолирован, а воспринимается его глазами.

Пейзаж в «Поединке» всегда с подтекстом, соотнесен с душевным состоянием персонажей. Природа, обстановка, детали быта конкретно осязаемы, реалистичны, но в то же время они не самоцель, а служат дополнительным художественным средством, помогающим воссоздать внешний и внутренний облик героя.

Сравним два пейзажа из «Поединка». Первый: «Ровно подымалось по скату вверх роща с темной травой и с черными, редкими, молчаливыми деревьями, которые неподвижно и чутко прислушивались к чему-то сквозь дрему. А на самом верху, сквозь густую чащу верхушек и дальних стволов, над ровной, высокой чертой горизонта, рдела узкая полоса зари - не красного и не багрового цвета, а темно-пурпурного, необычайного, похожего на угасающий уголь или на пламя, преломленное сквозь густое красное вино. И на этой горе, между черных деревьев, в темной пахучей траве, лежала, как отдыхающая лесная богиня, непонятная, прекрасная белая женщина».

Такой видит картину заката влюбленный Ромашов. Сочетание черного, белого, красного в другом случае воспринималось бы как нечто зловещее, мрачное. Здесь же создается торжественный, величественный фон, и среди этого великолепия вечера отдыхает она, его богиня - непонятная и прекрасная белая женщина. И в то же время ощущаешь тревогу, какое-то неясное беспокойство, и в сердце входит предчувствие беды. Недаром Куприн рисует закат в «траурном» обрамлении: черные деревья и темная трава (словосочетания повторены дважды: в начале и в конце отрывка).

А вот другая картина позднего вечера. Ромашов тяжело переживает свою неудачу во время смотра и бесцельно бредет по городу и по его окраинам. «Раз он остановился против дома Николаевых, который ярко белел в лунном свете, холодно, глянцевито и страшно сияя своей зеленой металлической крышей. Улица была мертвенно тиха, безлюдна и казалась незнакомой. Прямые четкие тени от домов и заборов резко делили мостовую пополам - одна половина была совсем черная, а другая маслено блестела гладким, круглым булыжником. <...> Из светлой спящей травы печально подымались кверху голые, однообразные, холодные камни, бросавшие от себя одинаковые тонкие тени».

В этом фрагменте тоже царят тишина и безмолвие, но ощущения торжественности, величия природы, а тем более таинственности уже нет. Все сияет холодным, мертвенным светом; тишина неживая; травы, хотя и светлые, но безотрадны на их фоне голые, однообразные, холодные камни. Автор увеличивает впечатление одинаковости, однообразия, холодности и строгости в природе, что напоминает Ромашову жизнь в полку, и он ощущает себя бесконечно одиноким среди безмолвия и печали природы. Там, в лесу, он жил надеждой, и мир казался ему «чудесной, таинственной лесной сказкой»», здесь же Ромашов предстает перед нами подавленным своим провалом на смотре, измученным.

Анализ языка художественного произведения очень важен для понимания его в целом, особенно, когда речь идет о таком тонком стилисте, как Куприн, в творчестве которого используются образные средства всех языковых уровней, начиная с фонетики (что традиционно для прозы) и заканчивая синтаксисом.

Куприн добивался звучности, музыкальности фразы. Аллитерация, ассонансы, анафоры встречаются в «Поединке» часто, как если бы перед нами была не повесть, а произведение лиро-эпического жанра (и это относится не только к «Поединку»). Так, путем частого повторения шипящих и свистящих звуков передается лесной шорох, треск веток и шелест платья Шурочки в сцене ее вечерней встречи с Ромашовым в саду: «Он остановился. Сзади него послышался легкий треск веток, потом быстрые шаги и шелест шелковой нижней юбки. Шурочка поспешила к нему - легкая и с тройная, мелькая, точно светлый лес ной дух, своим белым платьем между темными стволами огромных деревьев. Ромашов пошел ей навстречу и без с лов обнял ее. Шурочка тяжело дышала от поспешной ходьбы. Ее дыхание тепло и ч ас то касалось щеки и губ Ромашова, и он ощущал, как под его рукой бьется ее сердце».

Мы явственно слышим движения этих людей, улавливаем характерные звуки, вызванные этими движениями, и зрительное восприятие дополняется, обогащается звуковым образом.

В «Поединке» звучит истинно русская речь во всем ее многообразии, с фонетическими и морфологическими особенностями, с приметами южных и северных говоров: «Ни, ты меня не можешь съесть, так что я и сам волшебник!». Нарочито искажена речь солдат, для которых русский язык является народным.

Молодой солдат Мухамеджинов, татарин, вместо мягкого звука [л] произносит твердый: «3-заколу!» - кричал татарин испуганно и злобно». А черемис Гайнан - вместо слова «пожайлуста» - поджаласта». Все эти особенности передают живую атмосферу разговора.

Коверкают русскую речь и офицеры, их жены, и делают это намеренно. Вот сентиментально растянутое, «насморочное» щебетанье Раисы Петерсон: «Нет, ск'жи-ите, граф, отчего мне всегда так жарко? Ум'оляю вас - ск'житe!..».

А вот ломаный, вычурный язык поручика Бобетинского, который, подражая «золотой гвардейской молодежи», скверно «французил»: «Мон Шер амии, а нет ли у вас... как это называется... трех рюблей» или «Me, мон амии! Но... мой дрюг... С какой стати? Пуркуа? Право, вы меня... как это говорится?.. Вы меня эдивляете!..». Мы видим, поручик Бобетинский часто твердый звук [р] произносит мягко, особенно, когда после него стоит звук [у], а вместо начального «у» некстати вставляет «э». Такой нелепый язык является прекрасным средством индивидуализации образа, и автор использует его в целях иронии.

Богата и разнообразна лексика «Поединка». Куприн широко использует народную фразеологию, причем она вкраплена и в речевые портреты представителей других социальных групп, например, офицеров. Так, в речи капитана Сливы сказывается долгое и повседневное общение с солдатами (хотя, как считают многие исследователи, и сам Слива начинал с низших чинов, так как робеет перед начальством): «Нужны вы мне, как собаке пятая нога», «Вам медведь на ухо наступил», «Здесь вам не балаган на святой неделе», «Во сне шубы не сошьешь».

В данном случае пословично-поговорочные выражения в основном выступают в качестве грубых оценочных характеристик, оттеняя и внутренний мир Сливы, и его отношения с подчиненными.

Речь капитана многопланова. Здесь и диалектизмы («примостився»), и просторечная лексика («на кой черт»), и военные профессионализмы («сквозная атака», «самоокапывание»), и книжные слова («гуманность», «развитие умственных способностей»), что увеличивает емкость изображения.

В речи офицеров часто встречаются жаргонизмы, как, например, в речи Веткина: «Постой, зачем я к тебе пришел?.. Что-то было важное... А вот зачем? Ну, брат, и выставил же я Бобетинского. Понимаешь - все дотла, до копеечки. Дошло до того, что он просит, играть на запись! Ну, уж я тут ему говорю: «Нет уж, батенька, это атанде-с, не хотите ли чего-нибудь помягче- с ?» ... Поставил он рубль в цвет и масть в круглую. Бац, бац, бац, бац! На пятом абцуге я его даму - чик! Здравствуйте, сто гусей!».

Жаргонные выражения в речи Веткина - вообще явление частое: «бацнул по башке», «видал миндал», «выфинчивать», «ухлопать рябчика (штатского)», «дернул водки»... Общепринятым является слово «шпак», обозначающее всякого штатского. Жаргонизмы встречаются и в речи других офицеров.

У некоторых персонажей есть свои излюбленные слова, даже не имеющие определенного лексического значения. В нудном жебессвязном бормотании Леха часто слышится нелепое словечко «гето»: «Гето, братец... ах, какой ты дерзкий... Ты еще мальчишка, а я, гето... Был, я говорю, такой случай...».

Лексическое богатство языка повести создается и благодаря смелому употреблению тропов. В подборе эпитетов видна неожиданная свежесть и оригинальность языковой манеры автора. Куприн пишет о «яростной вежливости» капитана Сливы, его слух улавливает «густой шум» голосов пьяных офицеров, «круглый голос» генерала, а музыка звучит «огненным торжеством».

Ярким признаком идиостиля Куприна являются двухсложные эпитеты, соединенные либо по принципу синонимии (родственно-близкий, чудно-приятный), либо как оксюмороны: у Шурочки «знакомо-незнакомое лицо» («... Он ясно видел ее глаза, которые стали огромными, черными и то суживались, то расширялись, и от этого причудливо менялось в темноте все ее знакомо-незнакомое лицо»), плутоватый денщик имел «благообразно-наглое лицо», адъютант Федоровский был «дерзко-вежливый», у Ромашова мелькнула «лукаво-невинная мысль».

Очень образны поэтические уподобления и сравнения Куприна. Они лаконичны, емки по мысли, точны и всегда оценочны. Когда автор «Поединка» говорит, что существование офицеров «однообразно, как забор, и серо, как солдатское сукно»/то предметная точность такого сравнения помогает сильнее ощутить «ужас и скуку» жизни, вызывает в воображении нужный художественный образ.

Особенно интересны сравнения, которые используются при описании внешности того или иного героя. Например, у жены полковника Шульговича лицо «производило такое впечатление, как будто его наспех, боком, выпекли из теста, воткнув изюминки вместо глаз».

Куприн любит прибегать к сравнению того или иного действующего лица с животными. Например, Гайнан «был весел, подвижен и неуклюж как молодой щенок», а Николаев имел вид «укрощенного, но затаившего злобу дикого животного», поручик Бек-Агамалов «был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу», а капитан Слива -- на «большую, старую, скучную обезьяну».

Зримость создаваемого образа, чувственно воспринимаемого, лежит в основе купринских метафор. Как и большинство тропов, метафоры у писателя не вычурны, они конкретны и ясны. Вот описание холостяцкой квартиры Ромашова: «лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном письменном столе, рядом <...> с чернильницей в виде мопса; <...> жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом фантастический силуэт виолончельного футляра <...>». Метафоры как бы растворены в тексте, среди обычных слов. Куприн и не думает поразить нас чем-то неожиданным - представлены «жалкие предметы роскоши» скромного жилища подпоручика.

А вот метафоры, построенные по принципу олицетворений, нерасчлененных сравнений: «Между ними там и сям возвышались стройные, прямые тополи с ветками, молитвенно устремленными вверх, в небо, и широко раскидывали свои мощные купообразные вершины старые каштаны». Торжественность, устремленность «вверх, в небо» подчеркивается словами «молитвенно», «купообразные». Рождается образ природы-храма.

Своеобразие художественной манеры Куприна проявляется, в частности, в том, что даже при специальном анализе чрезвычайно трудно выделить метафоры, сравнения, олицетворения в их «чистом виде» - все подчинено созданию единого, цельного образа. Тропы сильно переплетаются в пределах развернутого контекста: «Точно шаловливые, смеющиеся дети побежали толпой резвые флейты и кларнеты...».

Особого внимания заслуживает синтаксис повести. Синтаксические конструкции, употребляемые Куприным, просты, периоды или сложноподчиненные предложения усложненного типа редки.

Это объясняется характерной для Куприна сжатостью, афоричностью, формульностью языка. Такой «формульности» соответствует краткая и энергичная фраза, простые предложения. Вот, например, отрывок из речи лихого Бек-Агамалова: «Эх! Вот видите!.. Так и руку недолго отрубить. Разве же можно так обращаться с оружием? Да ничего, пустяки, завяжите платком потуже. Подержи коня, фендрик. Вот, смотрите. Главная суть удара не в плече и не в локте, а вот здесь, в сгибе кисти».

Нет ни одного сложного предложения, многие простые предложения неполные (зачем лишние слова?) или односоставные. Самая длинная фраза последняя: 16 слов, каждое из которых состоит не более, чем из трех слогов, а большинство и вовсе односложные. Эти короткие, рубленые фразы прекрасно раскрывают характер данного персонажа, человека резкого, грубого, жестокого.

Энергичные, короткие фразы и у Шурочки, волевой натуры, которая всегда четко знает, чего хочет добиться: «Мы ведь все вместе, - пояснила Шурочка. - Я бы хоть сейчас выдержала экзамен. Самое главное, - она ударила по воздуху вязальным крючком, - самое главное - система. Наша система -это мое изобретение, моя гордость». Но в отличие от построения фразы у Бек-Агамалова, предложения часто двусоставные, и лишь одно из них («Мы ведь все вместе») - неполное. Почти нет осложняющих элементов: вводных слов, обособленных членов предложения, лишь в одной фразе - однородные сказуемые (изобретение, гордость).

Некоторыми исследователями (например, Ф.И. Кулешовым, Л.Н. Михеевой) отмечалась как отличительная особенность купринской фразы трехкратность: действие, выраженное глаголами-сказуемыми, тройное повторение однородных членов предложения. Вот несколько примеров:

«Одна за другой отходили полуроты, и с каждым разом все ярче, возбуждённой и радостней становились звуки полкового марша» (три однородные именные части в составном именном сказуемом становились).

«И хотя это сознание одинаковости положений и внушало Ромашову колючий стыд и отвращение, но в нем было также что-то необычайное, глубокое, истинно человеческое» (три однородных подлежащих).

Писатель не избегал и синтаксических конструкций с сочинением и подчинением, особенно если в контексте раскрывалось сложное душевное состояние героя: «С ним происходили подобные явления и прежде, с самогораннего детства, и он знал, что для того, чтобы успокоиться, надо отыскать первоначальную причину этой смутной тревоги» (сложная синтаксическая конструкция, состоящая из четырех предикативных единиц). Хотя подобные конструкции в целом нехарактерны для Куприна.

Прием трехкратности фразы, так широко используемый автором «Поединка», близок к поэтике фольклора. Куприн вообще часто прибегал к богатому опыту народного творчества. В своих произведениях он использовал почти все виды фольклора: пословицы, поговорки, сказки, песни, причитания, а также устоявшиеся в народной речи сравнения, эпитеты. Например, «Во-от посылает тот самый черт до того солдата самого слово главного вовшебника. Вот приходит той вовшебник и говорит: «Солдат, а солдат, я тебя зъем!» А солдат ему отвечает и говорит: «Ни, ты меня не можешь зъесть, так что я и сам вовшебник!».

Эта сказка с характерной для устного народного творчества спокойной ритмикой повествования, с традиционным зачином включается автором в «Поединок».

Народно-поэтический колорит здесь передается специфическими обращениями, усилительной частицей «а» («солдат, а солдат»), повторяющимися словами, «вот», «той», «самый», «отвечает и говорит», союзом «так что» (вместо «так как»), отрицательной частицей «ни» (вместо «нет»). С исключительной тонкостью и наблюдательностью передаются автором и черты, типичные для русских народных говоров: морфологические особенности (усеченная форма местоимения «свово»), фонетические (произношение [в] вместо [л] - вовшебник; нелитературное произношение «зъем» с [з] вместо [с]).

Все эти особенности стиля Куприна ярко выражены в языке героев «Поединка», который является одним из средств их самораскрытия. У каждого из персонажей повести есть непременно своя манера выражаться, своя интонация. Например, речь полкового командира рявкающая, отрывистая, с непреклонными интонациями, а поручика Зегржта - торопливая, робкая, часто невнятная. Есть свои особенности и у языка главных героев: Назанского и Ромашова.

Ромашов большей частью раскрывается во внутренних монологах, в которых запечатлено течение его мысли, чувства, желания. Когда он мысленно беседует с Шурочкой, то предстает перед нами застенчиво-влюбленным, робким: «Каким я, должно быть, кажусь жалким!». «О! Ты прекрасна! Милая! Вот я сижу и гляжу на тебя - какое счастье!», а в объяснении с Петерсон - колким, язвительным: «Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительский фарс. Я прекрасно, отлично понял вас, Раиса Александровна. Вам не нужно было ни нежности, ни любви, ни простой привязанности. Вы слишком мелки и ничтожны для этого. Но чаще всего Ромашов мягок и нерешителен: «Будет, Павел Павлович, не стоит», - пытается он остановить Веткина, прицелившегося в бюст Пушкина.

Мягкий и слабовольный Ромашов, казалось бы, должен говорить вяло и монотонно, однако как богата и колоритна его речь, как полифоничны интонации. Характерно, что она меняется от начала к концу повести. «А вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не считаю... да... Но если штатский... как бы это сказать?.. Да... Ну, если он порядочный человек, дворянин и так далее... зачем же я буду на него, безоружного, нападать с шашкой?.. Все-таки же мы люди культурные, так сказать...». Это говорит Ромашов, «краснея от замешательства, без надобности поправляя очки и откашливаясь». Речь невнятная, сбивчивая, часты паузы, неточные выражения - все соответствует облику и поведению героя на первых порах нашего с ним знакомства. Но проходит время. Напряженная духовная жизнь, работа ума и сердца делают свое благое дело. И перед нами совсем другой человек: «Бить солдата бесчестно. Нельзя бить человека, который не только не может тебе ответить, но даже не имеет права поднять руку к лицу, чтобы защититься от удара». Ромашов уже уверен в себе, нет никаких запинок в речи, она продумана и очень точна. Речь Назанского резко отличается от речи Ромашова, и в первую очередь тем, что Назанский ораторствует вслух. Его монологи кажутся иногда напыщенно-патетическими, но они нужны для раскрытия образа и для знакомства с его идеями, взглядами: «нет, - подумайте, подумайте, Ромашов: кто вам дороже и ближе себя? - Никто. Вы - царь мира, его гордость и украшение. Вы - бог всего живущего». Мы не можем разделять эту точку зрения, но нельзя не согласиться, что в устах Назанского эти идеи звучат убедительно, и в этом его суть.

Речь же Ромашова продумана и точна. Предложения короткие, чаще всего полные, с прямым порядком слов, редко осложнены вводными словами или предложениями. С точки зрения морфологического состава, можно отметить ее насыщенность глаголами и наречиями, придающими речи динамизм. С точки зрения лексики, слова в большинстве своем общеупотребительные, нейтральные, и за этим чувствуется напряженность, наигранная небрежность говорящего, но в то же время робость (первая фраза), сопереживание, сострадание по отношению к собеседнику и надежда на ответные чувства. В последней реплике Ромашова мы видим, что ему, нелегко уйти, ему надо остаться, выговориться, поэтом, уже попрощавшись, он объясняет причину своего прихода («До свиданья. Мне, видите ли просто не с кем поговорить... Тяжело на душе...» Но, вместе с тем, в этот момент Ромашов сильнее, суровее больного Назанского, который произносит каждую фразу, превозмогая боль, с усилием ее преодолевая, напряжением воли возвращая к себе сознание, поэтому в его речи много пауз, неполных предложений, вынужденных парцеллированных отрезков («Достаньте там, из шкафчика... Вы знаете...»). Нередки провалы памяти («Послушайте, Георгий Алексеич... у вас что-то есть... есть... что-то необыкновенное. Постойте, я не могу собраться с мыслями...»), отсутствие логики между соседними фразами («Спасибо, родной. Мы вот что сделаем... Фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь на воздух...»). Здесь мы наблюдаем и умолчания («Достаньте там, из шкафчика... вы знаете...»), и лексические повторы (... у вас что-то есть... есть... что-то необыкновенное»). Часты в речи Назанского междометия («фу», «ах»). Куприн замечательно передает течение мыслей пьяного человека.

На следующей странице роман мы видим еще одну характерную особенность речи Назанского - резкий переход от лиризма к патетике (или к вялому бормотанию): «Ах, милый мой, милый Ромашов, зачем вы хотите это делать? <.. .> Все на свете проходит, пройдет и ваша боль, и ваша ненависть. И вы сами забудете об этом. Но о человеке, которого вы убили, вы никогда не забудете. Он будет с вами в постели, за столом, в одиночестве и в толпе. Пустозвоны, фильтрованные дураки, медные лбы, разноцветные попугаи уверяют, что убийство на дуэли - не убийство. Какая чепуха!»

Писателем прекрасно передано все богатство интонаций, разнообразие эмоций говорящего.

Куприн - мастер диалога. И не только, когда это касается главных героев, но и когда речь идет об эпизодических персонажах.0,

Вот разговор (даже не разговор, а обмен репликами) двух солдат-денщиков:

«- Ходить, ходить кажын день. И чего ходить, черт его знает!..

- Дела, братец ты мой... С жиру это все. Ну, прощевай, что ли Степан.

- Прощай, Баулин. Заходи когда».

Мы видим: первый собеседник сердит, второй равнодушен, и эти оттенки настроения мы четко улавливаем в диалоге. Куприн в совершенстве знает разговорный язык солдатской массы, передает все его неправильности: и фонетические («ходить», «кажын»), и лексические (повторы «ходить, ходить»), и морфологические (междометие «ну», частица «что ли», употребление «когда» вместо «когда-нибудь»), а также неправильность в построении фразы («заходи когда») - все это столь естественно в устах безграмотного денщика.

Ф.И. Кулешов в своей монографии отмечает: «Прямая речь героев, данная в форме диалога между ними, придает повествованию необыкновенную живость и сценичность, обнажает психическую сторону жизни действующих лиц и свойства их характеров. Чрезвычайно динамичные диалоги повести выразительны по языку, естественны по разговорной интонации». И это весьма справедливо.

Куприна нельзя упрекнуть в холодной бесстрастности стиля. Его речь в «Поединке» образная, певучая, эмоциональная. С одной стороны, его стилю свойственна лиричность, живописность, а с другой стороны, Куприн является мастером художественной типизации, реалистического изображения быта, разоблачающей сатиры. В «Поединке» писатель достиг большой силы художественной изобразительности, точности и простоты выражения мыслей и чувств, высокой красоты, гибкости и изящества слова.

Мы показали лишь некоторые особенности стилистического мастерства Куприна. Но и это немногое позволяет понять, почему Куприн до сих пор остается одним из самых «читаемых» представителей русской классической литературы. Неслучайно К.И. Чуковский считал Куприна «замечательным русским писателем, поднявшимся в своем бессмертном «Поединке» и в некоторых других произведениях до высот мастерства, изобразительной мощи и гуманного пафоса, какие доступны лишь великим талантам».

3. Проблематика и жанрово-композиционное своеобразие романа А.И. Куприна «Юнкера»

3.1 Творческая история создания романа «Юнкера». Автобиографический характер романа

Военная тема, столь широко представленная в творчестве дореволюционного Куприна, завершается романом о юнкерских годах в Александровском училище.

Замысел романа возник у Куприна еще в 1911 году, как продолжение повести «На переломе» («Кадеты»). Работа над «Юнкерами» продолжалась в течение всех предреволюционных лет.

Революционные события в России и последовавшая затем эмиграция прервали работу писателя над романом. Писатель начал с середины романа, постепенно возвращаясь от описания училища и любви Александрова и Зины Белышевой к исходной точке: окончанию кадетского корпуса, увлечению Юлией Синельниковой и т.д. Последняя глава романа «Производство», была напечатана 9 октября 1932 года.

Отдельным изданием роман вышел в 1933 году.

В романе «Юнкера» изображены реальные лица и действительные факты. Так, в романе упоминаются времена генерала Шванебаха, когда училище переживало свой золотой век. Шванебах Борис Антонович был первым начальником Александровского училища с 1863 по 1874 год. Генерал Самохвалов, начальник училища, или, по-юнкерски, «Епишка» командовал александровцами с 1874 по 1886 год. Начальник, которого застал Куприн, генерал-лейтенант Анчутин, прозванный «статуей командора»; батальонный командир «Берди-Паша» - полковник Артабалевский; командир роты «жеребцов его величества» «Хухрик» - капитан Алкалаев-Калагеоргий; командир роты - капитан Клоченко; командир роты «мазочек» - капитан Ходнев, - все они выведены в романе под своими именами.

В книге, Александровское военное училище за 35 лет упоминаются и доктор богословия, протоирей Александр Иванович Иванцов-Платонов, и действительный статский советник Владимир Петрович Шереметевский, преподававшей юнкерам русский язык с 1880 по 1895 год, и капельмейстер Федор Федорович Крейнбринг, бессменно руководивший оркестром с 1863 года, и учителя фехтования Тарас Петрович Тарасов и Александр Иванович Постников.

В списке юнкеров, окончивших училище 10 января 1890 года, рядом с Куприным мы найдем имена его приятелей - Владимира Венсана, Прибиля и Жданова, Рихтера, Корганова, Бутынского и других.

Начал свое большое автобиографическое произведение Куприн с исследования тех чувств и впечатлений, которые неприкосновенно хранились в глубоких тайниках его души. Радостное и непосредственное восприятие жизни, восторги быстротечной влюбленности, наивной юношеской мечты о счастье - это свято и свежо сохранил писатель, и с этого он начал роман о юношеских годах своей жизни.

Общая черта произведений Куприна, написанных в эмиграции, - идеализация старой России. «Начало романа, где описываются последние дни пребывания в корпусе кадета Александрова (в повести «На переломе» - Буланина), в несколько смягченном тоне, но все же продолжает критическую линию повести «На переломе». Однако сила этой инерции очень быстро истощается, и наряду с интересными и верными описаниями жизни училища все чаще звучат хвалебные характеристики, слагаясь постепенно в ура-патриотическое воспевание юнкерского училища».

За исключением лучших глав романа, где описывается юная любовь Александрова к Зине Белышевой, пафос восхваления педагогических принципов и нравов Александровского училища объединяет отдельные эпизоды жизни, как ранее в повестях «На переломе» и «Поединок», объединял пафос обличения общественных порядков и методов воспитания подрастающего поколения. «Отцу хотелось забыться, - рассказывает дочь писателя Ксения Куприна, - и поэтому он взялся писать «Юнкеров». Ему хотелось сочинить нечто похожее на сказку».

Это лирическая исповедь, в которой писатель передоверяет свои воспоминания, тронутые эмигрантской тоской, наивному юнкеру. Отсюда - ощутимый в романе идиллический привкус. Время сгладило мрачные воспоминания, и, переходя от повести «На переломе» («Кадеты») к «Юнкерам», попадаешь в совершенно другой мир, полный света и поэзии, где царствует жизнерадостный в своей ограниченности Александров. Быт юнкера романтизирован и подкрашен, а вместе с ним розовые блики ложатся и на всю армейскую службу.

Однако «Юнкера» - не просто «домашняя» история Александровского военного училища, рассказанная одним из ее питомцев. Это повесть о старой, «удельной» Москве «сорока сороков», Иверской часовни и Екатерининского института благородных девиц, вся сотканная из летучих воспоминаний. Сквозь романтическую дымку проступают знакомые силуэты Арбата, Патриарших прудов, Земляного вала. К лучшим страницам романа относятся как раз те, где лирика обретает свою внутреннюю оправданность - таковы эпизоды поэтичного увлечения Александрова Зиной Белышевой. И, несмотря на обилие света и празднеств, это печальная книга. Вновь и вновь, с грустью, писатель мысленно возвращается к родине.

Как известно, роман Александра Куприна «Юнкера» автобиографичен. В нем писатель описал годы своей учебы (1888-90) в московском Александровском военном училище. Роман, написанный уже в эмиграции, фактически стал литературным изложением воспоминаний Куприна о своих юнкерских годах.

Другой эмигрант, донской атаман, генерал Петр Николаевич Краснов дал «Юнкерам» Куприна такое определение: «Этот роман - история нашего недавнего прошлого. Милого, спокойного прошлого, увы, ушедшего от нас; история такая точная, сильная, яркая, подробная, что может служить документом…» Тот факт, что большинству персонажей романа Куприн сохранил фамилии их реальных прототипов - своих товарищей-юнкеров, офицеров и преподавателей училища - известен большинству литературоведов.

Те, кто хоть раз читал это замечательное произведение, просто не могут не помнить «Хухрика» и «Берди-Пашу». Хухриком юнкера называли Алкалаева-Калагеоргия, а Берди-Пашой - Артаболевского.

В 1873 году Алкалаев-Калагеоргий был адъютантом и казначеем Чугуевского юнкерского училища, Артабалевский - младшим офицером. В 1877-м Алкалаева-Калагеоргия мы видим уже делопроизводителем по учебной части (что-то вроде завуча), Артаболевского - командиром 1-й роты юнкеров. В следующем, 1878 году фамилии обоих офицеров в харьковском списке не значатся, а их должности занимают другие офицеры. Скорее всего, оба отбыли на театр военных действий начавшейся русско-турецкой войны. А по окончании ее, заслужив чины и награды, продолжили служить по военно-учебному ведомству. Но уже в Москве. В 1880 году Иван Николаевич Алкалаев-Калагеоргий, уже капитан, становится командиром 1-й, или, как ее называли, «царской» роты - роты Его Величества Александровского военного училища. Александр Михайлович Артаболевский, по-видимому, немало отличился в боях, ибо в 1883 году видим его уже в чине полковника на должности командира батальона того же училища. Оба офицера прослужили в училище до 1893 года, после чего вновь ушли в строй. Алкалаев-Калагеоргий, с московским потомком которого мне удалось связаться, в 1896 году получил чин полковника и в начале ХХ века командовал полком. Дальнейшая судьба Артаболевского неизвестна…

3.2 Особенности изображения армейской жизни в романе «Юнкера»

куприн литературный роман

В романе «Юнкера» чувствуется авторское любование праздничной, светлой и легкой жизнью беззаботных и по-своему счастливых, довольных людей, восхищение юнкером Александровым, его ловкостью, изяществом движений в танце, умением владеть всеми мускулами своего сильного молодого тела.

Вообще физическому развитию и созреванию юнкеров в романе отведено такое же значительное место, как и их интимно-любовным переживаниям. В Александрове все время подчеркивается сильный и ловкий спортсмен, отличный и неутомимый танцор и превосходный образцовый строевик. О своем герое Куприн говорит: «Он наслаждался спокойной военной жизнью, ладностью во всех своих делах, доверием к нему начальства, прекрасной пищей, успехами у барышень и всеми радостями сильного мускулистого молодого тела».

Как же выглядит в романе военная жизнь воспитанников юнкерского училища, которой наслаждался Александров? В какой мере правдиво рассказал об этом Куприн?

Известный исследователь творчества Куприна Федор Иванович Кулешов считает: «Несомненно, что реальная русская действительность периода реакции восьмидесятых годов, к которым относится повествование, давала писателю обильный материал для критического освещения быта и нравов, царивших в военных учебных заведениях. И будь роман написан в эпоху «буйных и мятежных» настроений Куприна, вероятно, мы имели бы произведение такой же обличительной силы, как и повесть «Поединок».

Сейчас этого нельзя сказать о «Юнкерах»: люди время показаны здесь под иным углом зрения, чем в «Поединке» и «Кадетах». Не то, чтобы в Юнкерах вовсе отсутствовали обличительные оценки и критика, - они там есть, но и то и другое значительно ослаблено, смягчено».

Рассказ о внутреннем режиме в военном училище ведется в романе таким образом, что, едва коснувшись теневых сторон юнкерского быта, о которых говорится в общих выражениях, автор вслед за тем, нередко в противоречии с фактами и с самим собою, спешит выдвинуть те или другие извиняющие обстоятельства.

Так, из главы «Танталовы муки» с несомненностью можно заключить, что юнкера первого курса - «бедные желторотые фараоны» - подвергались в училище многим часам «беспрестанной прозаической строжайшей муштры»: юнкеров изо дня в день дрессировали, учили строевому маршу с ружьем и со скатанной шинелью, ружейным приемам, натаскивали в «тонком искусстве отдания чести», а за мелкую провинность сажали в карцер, лишали домашних отпусков, «грели» беспощадно. И в реальной жизни все это было в порядке вещей, что подтверждает биография Куприна периода его пребывания в юнкерском училище.

И жизнь Алексея Александрова, как и других юнкеров, по признанию автора романа, состояла из дней согревания: их «грел свой дядька-однокурсник, грел свой взводный портупей-юнкер, грел курсовой офицер», сильно досаждал ротный Дрозд, который был главным разогревателем. Романист говорит, что у юнкеров каждый день был загроможден воинскими обязанностями и учением, и свободными для души и тела оставались лишь два часа в сутки, в течение которых «юнкер мог передвигаться, куда хочет, и делать, что хочет во внутренних пределах училищного здания. Лишь в эти два послеобеденных часа можно было петь, болтать или читать и даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки». А потом снова начинались занятия - «зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров».

Если, как сказано в романе, Александров, никогда потом не забывал своих первых жутких впечатлений, то это, очевидно, не от сладкой и спокойной жизни. Невольно признавая ее, Куприн говорит о своем герое: «Черных дней выпадало на его долю гораздо больше, чем светлых: тоскливое, нудное пребывание в скучном положении молодого начинающего фараона, суровая, утомительная строевая муштра, грубые окрики, сажание под арест, назначение на лишние дневальства - все это делало военную службу тяжелой и непривлекательной».

Но Куприн, выделяя парадную сторону юнкерского быта, он предпочел говорить больше о светлых днях, чем о черных. Тяжела и непривлекательна военная служба? Но ведь это только с непривычки и на очень короткое время, после которого «бесследно отходит в небытие вся трудность воинских упражнений и военного строя». И Александров по воле автора быстро почувствовал, что «ружье не тяжелит», что у него легко выработался «большой и крепкий шаг», и в душе появилось «гордое сознание: я - юнкер славного Александровского училища». Да и всем юнкерам, если верить Куприну, живется в общем весело и свободно. Строевая служба, доведенная до блестящего совершенства, превратилась для них в увлекательное искусство, которое граничит со спортивным соревнованием и не утомляет.

Вместо резкого и определенного слова «тяжело» Куприн очень часто употребляет безобидное «тяжеловато». Например, после зимних каникул, когда юнкера были свободны, им «тяжеловато снова втягиваться в суровую воинскую дисциплину, в лекции и репетиции, в строевую муштру, в раннее вставание по утрам, в ночные бессонные дежурства, в скучную повторяемость дней, дел и мыслей». Или: «В тесных спальнях училища юнкерам по ночам тяжеловато было дышать».

Куприн нарисовал розовую картину взаимоотношений юнкеров и училищного начальства. Эти отношения были ровными, спокойными, они по давней традиции утверждались на правдивости и доверии. Начальство не выделяло среди юнкеров ни любимчиков, ни постылых, офицеры были терпеливы и сурово участливы. Имелись ли в училище гонители? Куприн пишет: «Случались офицеры слишком строгие, придирчивые трынчики, слишком скорые на большие взыскания». Среди гонителей назван батальонный командир Берди-Паша, которого словно бы «отлили из железа на заводе и потом долго били стальными молотками, пока он не принял приблизительную, грубую форму человека». Берди-Паша не знает «ни жалости, ни любви, ни привязанности», он только «спокойно и холодно, как машина, наказывает, без сожаления и без гнева, прилагая максимум своей власти». Мелким и придирчивым был и офицер Дубышкин, чрезмерно честолюбивый, вспыльчивый и злой, «несчастный смешной человек», предмет насмешек со стороны юнкеров. С явной антипатией показан еще капитан Хухрик, командир первой роты Алкалаев-Калагеоргий.

Но эти трое гонителей, которых юнкера терпели, «как божью кару», не были типичными представителями начальства. Характерной фигурой уличного офицера Куприн считает капитана Фофанова (или Дрозда). Именно он, Дрозд, внешностью своей и грубовато-образной речью напоминающий капитана сливу из «Поединка», был любимым командиром и умелым воспитателем юнкеров. То мгновенно вспыльчивый, то невозмутимо спокойный и «умнозаботливый», всегда прямой, честный и нередко великодушный, он воспитывал своих птенцов «в проворном повиновении, в безусловной правдивости, на широкой развязке взаимного доверия». Он умел быть и строгим, не оскорбляя личности воспитанника, и одновременно мягким и по-товарищески простым. Такими были почти все офицеры, и ни один из них никогда не решался закричать на юнкера или оскорбить его словом». Даже генерал Самохвалов - прежний начальник училища, который имел обыкновение с беспощадной грубостью обращаться с подчиненными офицерами, осыпая их ругательствами, даже он неизменно благоволил к юнкерам, давал им поблажи, отечески опекал и защищал.

Куприн упоминает и штатских преподавателей, и воспитателей военного училища. Учиться юнкерам было не трудно, потому что в училище преподавали профессора «самые лучшие, какие только есть в Москве». Среди них, конечно, нет ни одного невежды, пьяницы или жестокого истязателя, подобно тем, с которыми мы знакомы по повести «Кадеты». Очевидно, они все-таки были и в Александровском и в других юнкерских училищах, но изменившийся взгляд писателя на прошлое подсказал ему необходимость изображать их иначе, чем он это делал раньше, в своем дореволюционном творчестве.

Четыреста воспитанников военного училища выглядят в романе Куприна единым, спаянным коллективом довольных, жизнерадостных юношей. В их обращении друг с другом нет злобы и зависти, придирчивости, неприязни, желания оскорбить и обидеть. Юнкера очень вежливы, предупредительно-корректны: Жданов не похож на Бутынского, а Венсан своими индивидуальными чертами резко отличается от Александрова. В училище нет господства сильного над слабым, которое в действительности испокон веков царило в заведениях закрытого типа и о котором сам же Куприн рассказал в повести «Кадеты». Юнкера-старшекурсники с необычайной чуткостью и человечностью относятся к новичкам - «фараонам». Они приняли на сей счет «мудрое словесное постановление», направленное против возможного «цуканья» на первокурсников: «... пускай каждый второкурсник внимательно следит за тем фараоном своей роты, с которым он всего год назад ел одну и ту же корпусную кашу. Остереги его вовремя, но вовремя и подтяни крепко». Все юнкера ревниво оберегают репутацию своего училища и стремятся не запятнать ее.

Устранено не только возрастное неравенство юнкеров, но стерты и социальные различия, рознь и неравенство. Нет антагонизма между юнкерами из богатых и бедных семей. Никому из юнкеров не приходило в голову, скажем, поиронизировать над сокурсником незнатного происхождения, и уж вовсе никто не позволял себе глумления над теми, чьи родители материально несостоятельны, бедны. «Случаи подобного издевательства, - сказано в романе, - были совсем неизвестны в домашней истории Александровского училища, питомцы которого, под каким-то загадочным влиянием; жили и возрастали на основах рыцарской военной демократии, гордого патриотизма и сурового, но благородного, заботливого и внимательного товарищества».