Повесть "Сопротивления материала"

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

Выпускная квалификационная работа

Повесть «Сопротивления материала»

Прокопова Елена Сергеевна

Москва 2019



Белый слон

Существовать значит воспринимать (либо быть воспринимаемым) Беркли Д. Трактат о принципах человеческого знания и другие сочинения // Пер. с англ. Г. Г. Майоров. М.:Академический проект, 2016. С. 128.

Ампутированный с обоих краев мост, стоящий в сельском пролеске через дорогу, напоминал Синушину огромного бетонного слона. «Из ниоткуда вникуда, никогда-нибудь» - гласила кривая пропись граффити, исполненная на его боку зеленым баллончиком. Синушин млел на подмосковной жаре под козырьком, приваренным к узкой скамейке остановки, и вяло рассматривал бесполезное сооружение. Второй раз за последние полчаса он немного задремал, провалился между досок и теперь был вынужден проснуться, чтобы удобно усесться вновь. Туристический рюкзак, который он зацепил лямкой за локоть, стоял тут же и занимал почти треть короткой скамейки.

Окончательно разлепив глаза, он увидел трёх пожилых женщин, яростно о чем-то спорящих неподалеку. Женщины были в абсолютно одинаковых кружевных шляпках - различался только цвет.

- Я вам сразу сказала - тут, - красная шляпка показала большим пальцем куда-то назад, за плечо, - тут всё ясно наперёд.

Зеленая и оранжевая шляпки согласно закивали, перебивая друг друга:

- Понятное дело!

- Это-то уж точно!

Синяя шляпка была настроена не столь лояльно:

- Ну, я уж не знаю…

На что красная, поджав губы, процедила:

- Тут и знать нечего.

Нахмурившись, Синушин осмотрелся, но вокруг не было ничего особенного - деревянные домики вдоль дороги, по противоположную сторону которой стоял упомянутый мост, чуть дальше - обшарпанное сельпо и большая старая церковь. За высокой колокольней из красного дореволюционного кирпича начинался густой сосновый лес. Чего такого однозначного могло случиться в лесу, если имелся в виду именно он, Синушин придумать не успел.

К остановке подъехал автобус и выплюнул толпу людей, размякших от прерывистого автобусного сна. Группа с рассадой и корзинками, с сумками и пакетами, двинулась налево, вглубь деревни. Несколько помятых старичков без багажа, быстро сориентировавшись, пошли направо - к сельпо. За ними вышел грузный мужчина, непрерывно утирающий со лба пот. Завидев его, разноцветные шляпки устремились к автобусу и, обступив фыркающий сине-белый пазик со всех сторон, отрезали мужчине путь к отступлению.

Полные щеки надулись в обреченном выдохе; мелкая гречневая бородавка, острым треугольником торчащая под левым глазом, досадливо дернулась. Не глядя ни на кого конкретно, а как-то между и немного выше, он, не дожидаясь, пока начнут говорить, протянул:

- Приемные час…

- Степан Васильич, что у нас творится! - задыхаясь, перебила красная шляпка, хватая мужчину за локоть.

Не слушая, он повысил голос:

- Приемные часы девять-тринадцать. С первого по пятое. А сейчас, - он посмотрел на часы, - восемь пятнадцать. Седьмого, - он отпихнул собеседницу и выскользнул из плотного кольца.

- Какие девять тринадцать, Степан Васильич, если у нас тут и девять, и тринадцать, и еще сто пятьдесят сверху! - отчаянно выкрикнула красная шляпка, толкая его в плечо.

Почувствовав удар, неприкосновенный Степан Васильевич остановился и нарочито медленно повернулся. Он уже приготовился что-то прошипеть, но тут его взгляд упал на Синушина. Брови мужчины нервно дернулись, и он сделал шаг к остановке.

- Туристикой занимаетесь? - спросил Степан Васильевич, сузив свиные глазки, - а разрешение есть?

- Какое разрешение? - удивился Синушин, - не на охоту ведь иду.

Мужчина был его ровесником, лет около сорока пяти, но казался сильно старше своих лет. По всему было видно, что и чувствовал он себя если не старше, то уж наверняка выше.

- В поход собираетесь? Собираетесь. Значит что? Значит нужно разрешение, - толстый чиновник выжидательно уставился на Синушина. Он будто бы даже на время перестал потеть, - у нас тут, если вы не знали, заповедные территории.

- Что-то я не слышал, чтобы нужно было покупать разрешение на лес, - начал кипятиться Синушин, с удивлением отмечая, что шляпки встали за спиной толстяка с такими лицами, будто служили ему опорой и поддержкой. Будто забыли, что еще минуту назад он их толкал.

- А вы раз не слышали, - угрожающе приблизился Степан Васильевич, - так я вам сейчас громче скажу. Разрешение! - внезапно рявкнул он так громко, что Синушин дернулся и снова провалился в дырку между досок.

Криво усмехнувшись, Степан Васильевич протянул руку. Откуда-то сбоку выскользнул сухонький пожилой мужчина с огромным рюкзаком и положил купюру в ждущую ладонь.

- По тарифу в составе организованной группы, - пояснил он, - тоже с нами.

Степан Васильевич скривился и, не глядя, сунул деньги в карман штанов.

- Группа…

Его жизненный опыт не позволял понять, что может заставить нескольких взрослых людей тащиться в лес под грузом пудовых рюкзаков вместо того, чтобы, например, выпить холодного пива на веранде. Он с тоской посмотрел на окна стоящего неподалеку дома, и лениво изрек:

- Ну вы смотрите за ним, что ли.

Развернувшись на каблуках пыльных туфель, Степан Васильевич, поглядывая на небольшой надстроенный балкончик, отошел и вскоре скрылся за дверьми, над которыми висела блестящая табличка «Управа». Шляпки гуськом последовали за ним.

- Зацепился? - мужичок, поставив рюкзак рядом с Синушиным, протянул ему руку для опоры.

Стараясь выбраться самостоятельно, Синушин будто не заметил предложенной помощи.

- Угу. Да я бы вылез. При этом, - он кивнул на двери управы, - не хотелось ковыряться.

Мужчина, только что убравший за спину висящую в воздухе руку, тут же снова её протянул:

- Алексей. Гид.

- Петр, - пожал руку Синушин, - а где остальные?

- Так вон они. Она, то есть, - Алексей указал на автобус, сквозь пыльные стекла которого угадывалось очертание человека, девушки, прыгающей около высокой полки для багажа, - мы втроем идем, остальные, видимо, не доехали.

Алексей сел рядом с Синушиным и протянул ему пакет с мелкими садовыми яблоками. Синушин колебался. Прищурившись, Алексей сказал:

- Ты насчет рублей-то не переживай, Петр. Это у нас, как это… Входит в пакет. Яблоки тоже входят.

Помотав бумажным мешком в воздухе, Гид улыбнулся.

- А что он, - кусая хрусткое, кислое яблоко, спросил Синушин, - по лесу нас ловить будет, если денег не дадим?

- Ну, ловить-не ловить, - закинул огрызок в мусорку Алексей, - ловить такой вряд ли кого-то будет, конечно. Но вот егерей у него хватает. Увидят в лесу неучтенную группу - начнут рюкзак вытряхивать. У нас там ничего такого, конечно. Просто перепаковываться не хочется.

Со ступенек автобуса спрыгнула тонкая, как прутик девушка лет шестнадцати, держащая на предплечьях перед собой огромный рюкзак. Разрумянившаяся от физкультурных усилий в салоне душного автобуса, она глубоко вдохнула свежий воздух. Синушину показалось, что девушка покраснела как-то странно, будто ровно наполовину. Присмотревшись, он вздрогнул - всё её лицо левее тонкого прямого носа было затянуто шрамом от старого ожога. Резко и неестественно изогнувшись, девушка взгромоздила на спину рюкзак; проверяя лямки, наклонилась вправо, влево, и кончики плотно запиханных в карманы длинных черных кос выпали. Почувствовать это было невозможно, но девушка механически, не глядя, засунула их обратно.

- Здрасти. Настя, - подойдя, она подала Синушину руку.

Рука была сильно повреждена в костяшках. Он задумчиво посмотрел на пятна и царапины и подумал только, жмут ли руку девушкам и не будет ли ей больно. Настя поняла его неправильно.

- Чего? Маслом обожглась. Готовить не умею. Ну не хотите - не надо, - резко отворачиваясь, она снова вырвала из кармана одну из косичек. Не обращая на это уже никакого внимания, девушка отошла от остановки.

- Детдомовская, я думаю, - тихо сказал Алексей, провожая взглядом Настю, - ну или что-то… Того же рода. Но ничего. Не злая.

Синушин поджал губы и неопределенно помотал головой.

«Основа хорошего похода - сплоченность группы» - всплыло у него в голове. Автор книги, в которой Синушин это вычитал, рекомендовал всем участникам туристической вылазки первыми идти друг другу навстречу, но подходить к этому сопящему комку нервов и жать ей руку вот тут же, вот прямо сейчас, Синушин, конечно, не собирался. Как-нибудь потом.

Гид кинул на скамейку пакет с яблоками, выставил перед собой колено, как бы приседая в выпаде, и плавным перекатывающим движением снял рюкзак. Прислонив его лямками к скамейке, он крикнул Насте:

- Будь добра, посмотри за вещами пять минут, мы с Петром до сельпо дойдем.

Настя демонстративно промолчала. Гид резко выдохнул носом и, шагнув ближе, сказал ей в спину.

- У тебя время-то есть, Насть. Ну. Чтобы подумать ещё раз. Где-то минут пять-семь. Можешь вот на нем же, - Гид кивнул на автобус, - обратно на станцию уехать. Но за вещами присмотри.

Узкая спина дернулась, но Настя не повернулась.

- Мне тут эти концерты не нужны. Это ясно? Мы идем на шестьдесят километров. Будем считать, что тебе все ясно. Нет - значит автобус - вот.

Алексей снова показал на автобус не смотрящей на него Насте и похлопал Синушина по руке, приглашая идти за ним.

- Вы тут уже водили группы? - поинтересовался Синушин у Гида, пиная по пыльной дороге серую пластмаску выгоревшего на солнце клапана от пакетированного вина.

- По этому маршруту ещё нет. Но в лесу здешнем бывал. Красивые места.

Синушин пожевал губами и продолжил:

- Шестьдесят километров, да? Я в объявлении вашем читал, что три реки будет. И что поле перейдем. Разнообразный, то есть, маршрут.

- О, еще какой разнообразный, - невнимательно сказал Гид, толкая дверь сельпо.

В магазине пахло разлитым пивом и мороженным мясом. Жилистая усталая продавщица сидела за прилавком и, опершись на кулак, играла на телефоне в шарики, глядя в экран наполовину затертым молочным бельмом взглядом. Она не замечала ни спящего на полу мужчину, рядом с которым лежала опрокинутая банка с пивом, ни вошедших только что Синушина и Гида, пытающихся не наступить в липкую лужу.

- Шесть по полтора воды обычной, пожалуйста, - сказал Гид, роясь в кармане в поисках денег.

Продавщица, нехотя откладывая телефон, медленно встала и наклонилась к ящику с бутылками.

- В поход идете? - услышали они из-под прилавка.

Гид промолчал, но Синушин с тихой гордостью ответил:

- Да.

- А зачем? - на прилавке появились три бутылки воды, и женщина скрылась вновь.

- Туризм, - неуверенно сказал Синушин, вынужденный теперь поддерживать начатый им диалог.

- Делать вам нечего. Ну, молодцы.

Пальцы со сколотым перламутровым лаком лениво потыкали в засаленные кнопки калькулятора. Получив на экране нужную сумму, женщина показала экран Гиду.

- Надолго идете? - она медленно хлопнула белесыми ресницами, ни капли не выражая интереса к беседе.

- На три дня, - быстро сказал Гид, тоном показывая, что разговор окончен.

Продавщица тупо уставилась на него, держа в руках сдачу.

- Воды-то не маловато на три дня?

- Мы к реке идем.

Продавщица свела брови к переносице и внимательнее посмотрела на Гида. Тот спокойно выдержал взгляд. Три секунды поиграв в гляделки, она сморгнула и вновь расфокусировалась, отсчитывая сдачу.

- Хорошо сходить.

Когда они вернулись к остановке, автобус уже уехал. У скамейки стояла Настя и, пыхтя, надевала и снимала рюкзак, выставив ногу вперед по примеру Гида.

- Неправильно делаешь, - сказал он, берясь руками за основание её лямок, - суть в том, чтобы не дергать спину. А ты её все равно дергаешь. Движение должно быть плавным, без напряжения в спине. Выставь-ка подальше.

Настя, едва не свалившись в придорожную лужу, выставила правую ногу вперед так далеко, словно и правда делала выпад.

- Ноги ближе поставь. И приседай чуть-чуть! Села до пола… Вот так. Теперь снимай левую лямку. Вот. Держись за правую и тяни её к ноге. Перехватывай, перехватывай правой! Вот.

Опустив рюкзак, Настя улыбнулась.

- Вы воду-то купили? Пойдем уже?

Гид распихал бутылки по рюкзакам и, отрегулировав всем лямки, показал дорогу, по которой они пойдут в лес.

- Наслаждайтесь открытой местностью. Лес густой, поле не скоро, до завтра солнца не увидим.

Синушину было жарко. Он то и дело проверял длину лямок, нервно поправлял зажеванные ремнями шорты и уже сто раз подумал о том, почему он здесь. Жара, общее неудобство и почти спортивный темп не давали ему наслаждаться летним днем, скорее напротив - заставляли желать скорейшего отправления в день насколько возможно пасмурный, даже осенний. Максимально, по крайней мере, исключающий нависший над головой палящий диск.

Сколько Синушин себя помнил - он мечтал пойти в поход. Это совсем не означало того, что Синушин с детства хотел стать туристом, просто он помнил себя отчетливо где-то с середины жизни.

Синушин родился в 1973 году в стране, которая верила в технический прогресс, пионерский распорядок дня и победу великого социализма.

Его молодые родители, которых однажды свел темный угол за сваленными у совхозного клуба поленьями, долго не размышляли над новостью о неожиданном появлении младенца: особенно они ему не радовались, но и не грустили ни капли. У них вообще не было привычки как-то оценивать происходящее, они просто позволяли жизни течь сквозь себя и безропотно принимали каждый поворот её движения. От маленького Пети спешно поженившиеся Синушины тоже никогда ничего не хотели, они просто позволяли ему расти: царапать коленки, выбивать молочные зубы и падать с деревьев, словом, допускали все обычные детские дела, которые произошли бы так или иначе вне зависимости от их решения.

Вообще, родители занимаются ребенком в трех случаях: если это обычная семья, каждый в которой понимает, что неслучайно оказался в этом любопытном обществе; если кому-то из них нечего делать; если общественность давит примером. Синушины оказались втроем практически случайно, работы у них, переехавших в город по лимиту большого промышленного завода, было до конца следующей пятилетки, а общественность примером не давила - по соседству жили такие же бывшие колхозники, и такие же дети колхозников болтались по двору рабочего общежития между серым бетонным забором и залитой для катания горкой, и все было у всех одинаково.

Одинаковое пугало Петю своей незаметностью. Если бы кто-то сказал ему, что вместо Бога, которого вроде как и не существовало, над миром нависает голова ученого, то он непременно побоялся бы, что этому ученому может что-нибудь понадобиться: например, расчистить немного места для своих экспериментов. В этом случае их типовой хрущевский дом снесли бы, конечно, как часть ничем не примечательной серой массы, простирающейся на несколько километров вправо и влево, а оставили бы, может, только Дом Колхозника. Поэтому все детство Синушин старался играть ближе к нему - этот Дом, казалось, не тронут никогда, и Петя старался быть причастен. Кроме того, в одной из его задних колонн, на уровне Петиных плеч, были очень удобные выбоины. Иногда, когда никого не было рядом, он упирался в них руками и воображал, что если ученый заявится прямо сейчас, то его, Петю, героя, держащего такой важный дом в одиночку, заметят и заберут, наверное, в какие-то важные места, где все носят белые халаты, обмахиваются широкими тетрадями и без конца поправляют квадратные очки с толстыми стеклами. Ученому ведь неоткуда знать, что Дом не падает. А даже если бы он узнал - Петю, единственного Петю, все равно заметили бы у этого колонного двухэтажного строения, потому что днем рядом с ним больше никого и не было. Но в общем-то нужно сказать, что Синушину едва исполнилось шесть, так что слишком далеко он, в силу возраста, не заглядывал.

Единственное желание, которое отчетливо формулировалось Синушиными - чтобы их сын что-нибудь делал. Они так и говорили:

- Петя, в этой жизни нужно что-нибудь делать.

Бывало, отец подзывал его к себе, усаживал рядом и назидательно изрекал:

- Петечка, у нас такая жизнь, что нужно что-нибудь в ней делать, а то всё.

Иногда мама, впечатленная разговорами на работе, повторяла за кем-то:

- Петр, важнее всего для человека - найти свое дело.

А затем устало добавляла, выковыривая из-под ногтей мазутную черноту:

- В любом случае, что-то делать надо.

И было много всяких разных вариаций этой фразы, которая видоизменялась с течением времени и ввиду обстоятельств, но оставалась, по сути, одинаковой: «Было бы здорово, если бы тебя наконец-то прибило к какой-то работе, и ты занялся бы ей, и перестал бы конопатить нам мозги».

Так что Петя мог хотеть чего угодно, но делал что положено. После восьми классов школы он закончил ПТУ по специальности «Машинист конвейера» и устроился на завод. Родителей это устроило вполне (их устроило бы что угодно), они к тому моменту уже получили шесть соток за городом, Петя съехал, и на этом их общение, вопреки плакатам про счастливые ячейки советского общества, практически иссякло.

Рабочая бытность Синушина развивалась по обычному пролетарскому пути: ежедневно он по кирпичику строил светлое будущее для миллионов сограждан.

Все закончилось поздней весной 2003-го.

Процессы, начавшиеся за территорией завода в конце 1991 года, более десяти лет медленно влияли на жизнь его работников. Сначала, как им сказали, завод разделили на самостоятельные государственные предприятия. На деле это выражалось в том, что закрыли несколько цехов. Синушина не тронули, и он продолжал переворачивать листы вплоть до кризиса 1998-го, который запомнился ему частыми поездками за картошкой на родительский огород, разбавленным, почти прозрачным молоком из бидона, и преобразованием завода в акционерное общество открытого типа. Последнее было, конечно, совсем непонятно, но фактически означало, что листы теперь переворачивает один Синушин, а директором завода становится, почему-то, его бывший бригадир.

Через несколько лет пришел новый директор. Он приказал остановить печи и выключить станки, потом привел каких-то людей на тягачах, потом всё куда-то увезли, и сам директор тоже уехал, оставив после себя группку по-деловому одетых людей, которые составили алфавитный список работников и вызывали их к себе по одному.

Таким образом, последний гвоздь с территории завода вынесли уже упомянуто поздней, холодной весной 2003-го.

В ожидании своей очереди Синушин должен был каждый день приезжать на работу, на которой без переворачивания листов было невообразимо скучно, и потому ему приходилось развлекать себя самостоятельно.

Необычайные заморозки, сковывавшие в том году всю область до середины марта, прекратились, резко потеплело, и объемные реки талой воды хлынули прочь с плоских крыш завода: толкаясь, они собирались у воронок водостока, стремительно падали вдоль него с ускорением 9,81g, а затем шумно растекались по бугристому асфальту. Часть воды, радостно бликуя на солнце, утекала в решетку; часть застаивалась в глубоких лужах, переливаясь радужными разводами.

Синушин оглядывался, проверяя, что вокруг никого нет, и, вытянув руку с растопыренными пальцами к трубе водостока, со звуком:

- Ссссшшш!

Вел рукой за каким-нибудь мусором, плывущим по поверхности. Любой, кто увидел бы его тогда, немедленно понял бы, что он управляет водным потоком. К счастью, его никто не видел.

В день, когда на ковер к людям в костюмах вызвали и его, Синушин почти что не управлял водными потоками, не нагружал заводских муравьев хлебными крошками, картаво шипя «товарищи, триумф не за горами», а только курил и курил у выхода, провожая одного за другим всех, теперь уже бывших, коллег.

Синушина оставили. Закрытый завод нужно было кому-то сторожить, и позвали его, и он пошел, а почему бы и нет. Получал он, конечно, куда меньше тех (почти всех) своих сослуживцев, кто теперь покупал и перепродавал, зато его не посадили (как потом Васю из третьего подъезда) и не выкинули за городом из багажника (как Лёшу из первого). Синушин чем-то занимался, получал за это какие-то деньги, и ему это вполне подходило. Он никогда не чувствовал этих «новых горизонтов», о которых говорили, не видел никаких «возможностей нового рынка», которыми многие пользовались. По примеру своих родителей он не думал, а просто жил, потому что думать был не приучен. К тому же, теперь у него были водные потоки, которыми было необходимо управлять, около трех тысяч муравьев на постоянной хлебно-крошечной службе, и в один из первых обходов он подметил черную блестящую цепь толщиной с ногу, которая имела такой потенциал героических фантазий, что у Пети даже дыхание сбило.

Синушины, которые были правы мало в чем (потому что, попросту, ничего никогда не заявляли - не было у них такой привычки), совершенно справедливо считали, что в жизни надо что-то делать. И нельзя сказать точно, как это в итоге получилось - то ли Петя нашел себе занятие, то ли занятие нашло себе очередного Петю, но то, что в какой-то момент его меланхолично текущая жизнь обрела некоторую осмысленность и даже цель - это точно.

Дело в том, что до технического этажа, прямо за входом в Цех №6, была библиотека, которая никому не понадобилась, когда завод закрывали. В один из обходов Синушин открыл её дверь и увидел перед собой несколько длинных стеллажей с книгами.

Так как к тому моменту вся недостача по сну была закрыта, водные потоки испарились на летнем солнце, а муравьи проложили альтернативный и очень неудобный Синушину маршрут вдоль помойки, он подумал, что, пожалуй, почитать было бы неплохо. Пройдя внутрь, он остановился в пыльном луче пробивающегося через грязные стекла солнца, коротко оглянулся и пошел прямо к торчащей из стеллажа бумажке с выведенными по трафарету чернильно-красными буквами «ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА».

Но Синушину не понравилось читать. Как он не любил этого в школе, так не полюбил и теперь. Мысль соскальзывала, глаза пробегали по диагонали только диалоги, и происходящее оставалось загадкой, а потому не вызывало у него никакого интереса. Однако спать было всё ещё невозможно, и Синушин, крякнув, поднялся с дивана и потопал по каменной лестнице в заводские выси, под технический этаж, за Цех №6, и снова открыл неоправданно тяжелую дверь библиотеки.

Следующей его находкой стали книги раздела «ТЕХНИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». Он подумал, что, когда завод снова откроют, он будет проходить проверку, и если он сможет ответить на все вопросы для старшего смены, то его, конечно, сразу же поставят на эту должность.

Но и тут ничего не вышло. Схемы гаек и болтов, настройки различного оборудования и даже техника безопасности не подходили ни к работе Синушина, ни к имеющимся на заводе станкам. Кроме того, вопреки всем законам биологии, Синушин крепко засыпал к пятой странице и просыпался спустя двадцать минут с сильной головной болью.

- Да в конце-то концов! - тихо воскликнул он и, вскочив с раскладушки, в три минуты оказался перед дверью в библиотеку.

«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА» - вот. То, что нужно.

Нескучно, просто, с картинками.

Книга «Быть, а не казаться» с решительным пионером на обложке. Обложка бумажная, каким-то острым углом пионеру смазало правый глаз, но все равно понятно, что он смотрит вдаль просто и прямо, со звонкой уверенностью. Синушин решил, что «Быть, а не казаться» - это очень хорошая установка, а пионер чем-то похож на него в детстве, и книгу взял не глядя, и пошел обратно в свою комнатку, не заметив даже, что муравьи пошли старым маршрутом и стали вновь, таким образом, открыты к ударному труду.

«Быть, а не казаться» оказалось книгой воспитания для пионеров-мальчиков лет десяти-тринадцати. Первая часть была уделена распорядку пионерского дня (7:00 подъем, 7:15 - зарядка. Синушин представил, какой бы получился номер, если бы он вдруг начал приседать в 7:15 посреди их единственной комнаты, пока отец мечется по ней между гладильной доской и щеткой для ботинок). Вторая часть была посвящена опасностям, которые поджидали взрослеющего молодого человека - курение и алкоголь. Затягиваясь и держа книгу на весу, Синушин разглядывал картинку, на которой два посеревших, хиленьких пионера грустно плелись рядом с уголовного вида зачинщиком, держащим в руке пачку «Примы», а удержавшийся от никотина румяный герой стоял поодаль в одиночестве и тягал гантелю. Остаток раздела он пролистал не глядя, до конца. Там говорилось про алкоголь, но Синушин не испытывал к нему тяги. Он знал, что это зло, близко знал его сторонников, но сам от этого зла не страдал, потому что не испытывал к нему никакого интереса. Это было, наверное, странно, но как было - так было.

С первой страницы четвертого раздела Синушину махал взрослый, с молодости отъедавшийся кашей и качавшийся зарядкой, некурящий и непьющий пионер в тряпочной панаме и гольфах, из-за спины которого торчал самурайского вида сачок для ловли бабочек. Сачок Синушин как-то пропустил, его внимание приковал костер из трех аккуратненьких бревен, нарисованный на заднем плане, и треугольная брезентовая палатка, воплощенный аналог которой он видел во дворе, куда её ставил сушиться сосед-турист.

Несколько следующих осенних месяцев Синушин читал и перечитывал четвертый раздел книги. Ориентирование по природе и по компасу, различные типы костров, первая помощь - внимание, поначалу цеплявшееся только за картинки и самые интересные детали, вскоре расширилось, замедлилось, и Синушин прочел и комментарии к картинкам, и рамочки с дополнительными фактами, и каждую из справочных сносок. Незаметно для самого себя он перетаскал из библиотеки все книги, в которых хотя бы косвенно говорилось о походах и туризме, и застрял в их корешках на долгие месяцы. Мечтательность, присущая Синушину с детства, наконец трансформировалась из управления муравьями, водными потоками и спасением Дома Колхозника во что-то более приближенное к миру за окном.

Больше всего ему нравились типы костров и описание туристического снаряжения - окончательно перебравшийся в комнатку сторожа, Синушин заворачивался в толстое ватное одеяло, задергивал шторку окошка, за которым лил дождь, и переносился из своей теплой кровати в ветреные миры героев-выживальщиков, которые спали над обрывами, питались подножным кормом и ежедневно проходили нечеловеческие расстояния.

Последние пятьсот метров перед очередной остановкой могли именоваться «Палящий предел» или «Последнее дыхание героя», или «Пятая высота», или каким-либо ещё похожим на название героического блокбастера образом, потому что Синушину сильно натерло ноги, и он ужасно устал; вдобавок оказалось, что его шорты с вышитым металлически-красными нитками наименованием «Туристические» крайне вероломно не соответствуют своему названию.

- А далеко остановка, эээ, KRAYNAYATRYASINA? - спросил Синушин, всматриваясь в одолженный Алексеем навигатор.

- Час где-то, - заключил Гид, заглядывая в карту из-за плеча Синушина.

- Может, за полчаса успеем? Если без перерывов - дойдем.

Без перерывов все и правда укладывались в полчаса, но Настя не могла идти без остановки. Она глубоко дышала, футболка «Жуковский Мясокомбинат» прилипла к спине, но Настя держалась и молчала, не прося замедлиться. Алексей поглядел на нее уважительно и отхлебнул воды из бутылки.

- Как хочется в поход не ходят, Петя, - щурясь на садящееся солнце, протянул он, - если бежать, куда глаза глядят, можно в кратчайшие сроки очутиться в придорожной яме.

Синушин знал, что походный темп - это то, за чем должен следить любой Гид. Некоторые туристы, конечно, его не придерживались - кто-то считал, что нужно гулять в своё удовольствие, а кто-то выполнял строгие сорок минут шага на десять минут отдыха. Алексей, видно, держался в своих взглядах где-то посередине, не давая расслабиться, но и не затягивая узлы. Выходило примерно полчаса на пять минут.

- Устала? - спросил Синушин.

- Нисколько, - ответила Настя, слизывая с верхней губы бусинки пота, - можем идти дальше.

Гид улыбнулся, взвалил рюкзак и махнул рукой вперед.

Двигаясь по виляющей тропинке, они обходили топи большого болота. Идущий первым Алексей то и дело скрывался за густо поросшими камышом поворотами. Время от времени он кричал «Хэхэй!», давая понять, где находится. Настя, трижды за последнюю остановку сказавшая, что отстанет, потому что хочет полюбоваться природой в одиночестве, замыкала их небольшую группу и потому должна была кричать «Хэй!» Гиду в ответ. Когда её крик звучал наиболее жалобливо, Синушин по совету Гида замедлял темп, чтобы Настя не падала духом. Сам он не был до конца уверен, что ей это нужно, но повернувшись как-то раз, понял, что Алексей прав: область Настиных ботанических интересов состояла исключительно в лесной сосновой подстилке и валяющихся на ней шишках.

Настя чувствовала, что еще шаг - и конец, еще два - и упадет, поэтому не думала дальше необходимости один раз передвинуть ноги - конец казался пока что вполне преодолимым, падение же было фатально. К вечеру второй исход подобрался вплотную и потому, когда навигатор коротко пропищал, оповещая всех о прибытии на стоянку, Настя сорвала со спины рюкзак, молча кинула его на землю и упала сверху. Синушин мог бы заметить, как дергаются Настины плечи, но он, уставший за первый день похода не меньше, ничего не заметил, и тихо радуясь тому, что больше не нужно идти, думал о своем, разматывая веревки на чехлах спальника и палатки.

- Помочь тебе? - спросил у Синушина Гид, подходя со спины.

Помощь бы не повредила - около десятка раз Синушин собирал и разбирал палатку в домашних условиях, но одно дело - дома, и совсем другое - на природе, где воздуху скучно висеть на месте неподвижно.

- Зачем мы встали на возвышении? - спросил Синушин вместо ответа, путаясь в шуршащей на ветру ткани палатки, - дует!

- Затем что дует, затем и встали. Или ты комаров любишь? - спросил Гид, поднимаясь. Не дождавшись ответа, он пошел к Насте, которая недавно сползла с рюкзака на землю и начала развязывать тесемки.

Синушин чертыхнулся про себя, нервно всовывая дугу в петли палатки. Спустя полчаса лагерь был собран и Алексей пригласил всех к старой кривой березе.

- У трута есть три части, - сказал он, показывая пальцем на плоскую шляпку древесного гриба-трутовика, рассекающего бересту дерева сразу в нескольких местах, - кора, так называемая замша, и широкая, пористая часть. Сначала срубаем гриб.

Достав из кармана небольшой ножик с широким лезвием, Гид ударил под углом в основание трутовика и коричневый полукруг отвалился.

- Сначала нужно удалить пористую часть, это несложно, - продолжил он, вытягивая гриб из травы, - вот она. Затем, и это уже сложнее, необходимо срезать кору. У нас гриб свежесрубленный, так что будет чуть попроще.

Присев на одну ногу, Алексей сделал несколько умелых движений ножом и от гриба осталась только часть, которую он назвал «замшей».

- В домашних условиях эту часть замачиваете с золой и варите два часа на медленном огне. Потом грибы достаете, охлаждаете и отбиваете молотком. Ну… как мясо, что ли. Потом сушите. Высохнет - разминаете до состояния тряпочки. И если вы все сделаете правильно, то…

Выкинув остатки гриба за плечо, Алексей достал из кармана шорт какую-то коричневую вату.

- Это - готовый трут. Он зажигается от одной искры.

Переступив с ноги на ногу, Гид уставился в березу, потирая лоб.

- Теперь о том, что ещё нам может дать береза. Главное, после бересты - вот эта шелуха.

Он положил руку на кору и энергично потер дерево вниз по стволу. В его руках остались полупрозрачные ленты берестяных кудрей.

-Это очень хороший материал для растопки. Сейчас продемонстрирую.

Энергично отлепившись от березы, он пошел к центру опушки, приглашая Синушина и зевающую Настю за собой.

Гид был старше Синушина всего лет на десять, но незначительная разница в возрасте всегда заметнее с краев жизни, и если Синушин расхождения в десяток почти не замечал, то Алексей его чувствовал и относился к Синушину соответствующе. Обошлось, тем не менее, без камуфляжного костюма и ножей, торчащих изо всех карманов, за что Синушин был благодарен этому странному человеку, варящему дерево два часа на медленном огне.

- Я спать хочу и меня комары жрут, - крикнула в спину Гиду Настя, кутаясь в разноцветную олимпийку. Синушин шел за ней и видел, что её мотает в разные стороны.

- Интересно узнать, - Гид проигнорировал её реплику и обернулся к ним с самым увлеченным лицом, - что в добыче огня с помощью трута и кремния важнейшая часть - это именно что попасть одной искрой дважды в одно место, вот смотрите.

Синушин подошел ближе и увидел, что Гид прислонил трут к палочке кремния и начал высекать искру напильником. Искр было не видно, но буквально через три секунды коричневая ватка задымилась. Гид обернул трут березовой шелухой и, аккуратно опустив получившийся ком на землю, прикрыл его охапкой лежащих тут и там тонких веточек.

- Важнейшее дело - трут и кремень. Огонь всегда даёт тепло и защиту от животных. Первым делом всем туристам надо не палатку покупать, а кремень.

- Здравствуй, отец, где тут главный? - всплыл в голове Синушина грубый голос, принадлежавший квадратному мужчине в спортивном костюме, который пришел в сторожку Синушина в далеком двухтысячетретьем году.

Тридцатилетний Синушин, опустивший бороду-лопату по примеру Федора Конюхова и ходивший в красной тонкой шапке по примеру Кусто, мог бы быть отцом этому шкафу только в одном случае - если бы женился на его матери. Синушин был неженат и пасынка такого за собой не помнил, но было понятно, что лучше не острить, и потому он поднялся на локтях и ответил серьезно, что самый главный из всех, кого он знает, придет через неделю и принесет ему зарплату и что он может ему что-нибудь передать.

Шкаф кивнул, двумя пальцами выудил из кармана поясной сумки картонную карточку, затем залез в карман побольше и достал из него стодолларовую купюру, которую сунул Синушину в ладонь вслед за карточкой, небрежно обронив:

- За беспокойство.

С этими словами шкаф вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Синушин, тупо моргая, смотрел на зеленую бумажку.

«Спальник? Палатку? Рюкзак? Топор, может быть? Нет, рюкзак. И спальник. Или палатку? Или на все хватит? Надо бежать. Куда? Был где-то. Где? За поворотом. Но когда! Сто лет назад. А доллары, наверное, примут? Или! Или лучше рублями! А как? Или...»

Синушин лихорадочно забегал по пяти квадратным метрам комнаты-сторожки, поднимая своим движением вихри воздуха, которые колыхали вырезки из книг, приколотые разноцветными перламутровыми булавками к обоям.

«Вещи, которые можно не брать в поход».

«Пять неизвестных применений ижевской пенки».

«В Хибинах сходят ла» - лавины, видимо, сходят в Хибинах, но дело в том, что Синушин отогнул край газетной вырезки, чтобы посмотреть номер телефона, нацарапанный на обоях.

- Алло, это Синушин, день добрый. Да. Да. Тут мужик какой-то здоровый приходил. Ну… Ну да. Да, похож. Дал, короче, свой телефон и сказал его передать куда-то главному. Нет, больше ничего. Я номер продиктую, да? Ага. Пишите.

Кинув трубку на рычаг, Синушин шумно выдохнул и побежал отмываться от липкости сторожки. Через пару часов он запирал дверь на ключ, в десятый раз перепроверяя деньги в кармане. Спустя несколько сотен кругов «Так? А может, так?» было решено взять как зеленые, так и деревянные, и Синушин, наконец, вышел за территорию завода.

Сумерки спустились на зимний город и окрасили его в сине-серые тона; звонкую тишину перебивал только негромкий треск фонарей, высветляющих вдоль пустой автомобильной дороги желтые куполки теплого света, в которых кружились, подчиненные тихой игре несуществующего фортепиано, рыхлые хлопья пушистого снега.

Синушин остановился, восхищенный. Он знал, конечно, что наступила зима, но вышел из своей каморки так далеко впервые за последние несколько месяцев. Сделав пару шагов, он задержался рядом с автобусной остановкой и задрал голову вверх.

Было где-то около тридцати ниже нуля - воздух, в сравнении с натопленной сторожкой, необычайно свежий. Альпийски, героически-свежий. Воздух, которым дышат властители стихии и температура, при которой допустимо жить смельчаку.

Кислород ударил Синушину в голову, и ему захотелось крикнуть, как кричат покорители горных вершин, как кричат триумфаторы, уверенные в том, что на много километров вокруг никого нет.

Он резко выдохнул остатки прелого духа сторожки и, широко раскрыв рот, набрал полную грудь морозного воздуха, собираясь издать победный клич; ледяной поток пролился внутрь и заполнил легкие. Синушин, задумавший громкое «А-а-а!», почему-то только сипло крякнул. Сине-серый мир подернулся чернотой, и Синушин понял, что не может избавиться от воздуха ни чуть-чуть; ледяной скользкий ком расположился внутри и не выталкивался, каждая попытка выдохнуть превращалась в, напротив, судорожный вдох, от чего в груди будто ломались ребра и всё горело. В наваливающейся черноте он разглядел свою руку и зачем-то засунул её в рот, сильно надавливая пальцами на корень языка - не сработало. Выпучив невидящие глаза, Синушин сделал шаг назад и поскользнулся. Напоследок дернувшись вверх, мир окончательно утонул в черноте.

Яркое воспоминание настолько захватило Синушина, что он и не заметил, как костер разгорелся до приличных размеров и включился в происходящее только когда Настя подкатила к нему сзади широкое бревно.

- Вместо сиденья.

Синушин невнимательно кивнул и собрался садиться.

- А ну стоп самодеятельность! - вскинулся Гид, отворачиваясь от костра. Синушин замер в смешной позе над бревном, Настя непонимающе выглянула из-за Синушина.

- Бревна не катать! На мокрое не садиться! Без гида инициативу не проявлять! Стоять! Наслаждаться свежим воздухом!

Фыркнув, Настя демонстративно уселась на бревно. Поерзав, она аккуратно потрогала ткань штанов и встала рядом с Синушиным, который всё ещё немного кипятился от приказного тона человека, который был старше его на каких-то десять лет. Закинув последние две палки в огонь, Гид придвинул к костру бревно, на которое уложил разноцветную туристическую пенку.

- Бревна чтобы больше не катала, это ясно? - сказал он, глядя прямо на Настю, - спину сорвешь, что делать будем? Чай не Франция, на вертолетах за тобой никто не полетит. Ясно?

- Угу, - буркнула Настя под нос, заинтересованно разглядывая что-то в лесу.

- Я не слышу, ясно или нет?

- Я в армии, что ли? - вспыхнула Настя, - ясно!

- Ты чего дерганная такая, а? Лезешь везде, - досадливо сказал Гид, ввинчивая в землю у костра две толстые рогатины, - спокойнее надо быть. Ты же девочка!

Настя хмыкнула и на секунду её лицо ожесточилось.

- Девочка…

Шмыгнув носом, она прокашлялась и почесала щеку, размазав по ней не успевшего взлететь комара.

- Был один, лет в двенадцать. Нас тогда повезли в детский лагерь, всем домом. Все двенадцатилетки поехали. Отдельным отрядом. Отдельным - это чтобы мы, типа, с нормальными детьми не путались, - она рассказывала, подкидывая в костер собранные в ладонь сухие шишки, - а мы и не путались. Нам с ними неинтересно было. Они все в какие-то игрушки играли на улице, помню, а мы вообще не понимали - что это, зачем, почему им весело. Ну, весело и весело. Начертят квадратики, прыгают и радуются. Крышками хвастались друг перед другом. Пищали все время. Тупые какие-то. Мы всегда думали, что они просто тупые.

Синушин внимательно смотрел на Настю, которая не смотрела никуда, вперив взгляд в ничем не примечательное место у костра и говорила в воздух, словно бы не заботясь о том, слушает ли её вообще кто-нибудь.

- Там деревня была, за рекой. То есть, вот лагерь, за ним река, за рекой забор метрах в пяти, за забором - лес. А через три километра леса деревня была. Он оттуда и пришел.

Настя немного поежилась и продолжила:

- Это я сейчас уже понимаю, что по нам сразу было видно, кто мы. По мне… что по мне сразу было видно. Что никто не придет и так далее. Потому-то он меня и выбрал, мне кажется. Да… Точно так. Тогда-то я не понимала, конечно. Сразу ему врать начала. Что родители там… и так далее. Что уйду от них. Ну, короче.

Гид тихо встал и повесил на проволоку между рогатинами кастрюлю с водой. Отмахнувшись от очередного комара, Настя продолжила скороговоркой.

- Там за мостом было поле, а на нем - остановка. Не знаю, что остановка вообще делает посреди поля. Мы с ним туда ходили. Он говорил, если захочешь, убежим ко мне, за лес. Говорил, что у него там дом хороший, и что есть магнитофон и машина. Но еще говорил, что мне надо подумать, прежде чем убегать. Знал он, конечно, что думать мне нечего. Я очень хотела сбежать. Воображала. Короче, сначала мы просто… Ну, неважно. А потом уже, один раз, он меня на скамейку поставил перед собой. Потом уже постоянно ставил. Я юбку брала за низ и у груди держала. Боялась еще, помню, что кто-то увидит. Он сказал, что если увидят, то нас обоих в тюрьму посадят до конца жизни. Но никто не увидел, ничего и никогда. А однажды он не пришел. Я поняла, что обманул, что никуда меня не заберет. Ну, постояла немного, на реку посмотрела, да пошла обратно. Плетусь в слезах по мосту, а за ним вожатая стоит. Что у тебя, говорит, юбка мятая. Ты же девочка. Девочка…

Синушин больше всего на свете сейчас боялся того, что Настя поднимет на него глаза и ему придется как-то реагировать, и потому сидел, разглядывая свои ботинки. Алексей же спокойно рассматривал Настю, сомнабулой качающуюся из стороны в сторону над костром и ничего не говорил.

- Его потом с домашней девочкой застукали. Там же. На той же остановке. Он, получается, даже не думал, что я туда приду. И не думал, что я расскажу кому-то. А я туда специально и не шла - просто оказалась там как-то. Вижу - он стоит, рубашка вбок, из носу кровь. Напротив него дедушка стоит, наш дворник лагерный; кричит, плачет, метлой машет, а тому всё как слону дробина. За дворником девочка эта стояла, которая домашняя. С петушком. Стояла и улыбалась. Ничего не понимала. Тупая.

Настя подняла глаза на Гида и перестала качаться.

- Он ей конфету купил. Он не обещал её забрать. Он с самого начала знал.

- Конечно, знал, - спокойно сказал Гид, - такие всегда знают, кому конфету, а кому обещания.

Настя медленно моргнула и продолжила:

- Я сразу себе сказала, что никто понять не должен. Не должно быть по мне заметно. Ну и как?

Гид неопределенно пожал плечами, Синушин поспешно повторил его движение. Настя растерла глаза кулаками и сказала:

- Знаю, что незаметно. Вы, главное, не заморачивайтесь особо. Я вот уже давно не заморачиваюсь.

Настя отошла, расстегнула вход в свое временное жилище и скрылась в тамбуре. Спустя несколько секунд она погасила свет.

- Ты ведь сразу понял про неё, - кивнул Синушин в сторону черно-зеленой, едва различимой на фоне темного леса палатки.

- Потому что заметно, - сказал Гид, наливая кипяток в чашку.

Синушина снова задела снисходительность его речи, и он вздернул брови.

- И как же?

Гид промолчал. Он насыпал из пакета сахар и медленно отпил чай.

Он мог бы сказать Синушину, что каждый день, без сбоев, ему снится один и тот же сон. Снится, что взяли за шиворот и кинули в грузовик. В кузове - узкая скамейка и стены в налете холода, который он чувствует, как настоящий, каждую ночь, когда пытается не упасть на скользком полу грузовика - как день ото дня хватается за какой-то выступ и пристает к железу кожей. Мог бы рассказать, как запрыгивает один из них, в грязном сером тюрбане, как толкает к скамейке, как прищелкивает правое запястье к трубе над потолком, как с сильным акцентом приказывает садиться, хотя сесть невозможно, потому что слишком высоко прицепили, и про то, как он висит в сантиметре над сиденьем и едет на полусогнутых, молясь, чтобы они не заметили. Рассказал бы, что ноги у него болят по-настоящему, и продолжают болеть наутро, и болят даже прямо сейчас.

А им, которые везут его в грузовике, им все равно. Им хочется спать, они зевают.

Потом грузовик останавливается, двери открываются. Его отцепляют, толкают к выходу и он прыгает на землю, потому что в его сне всегда поздняя осень, и земля поэтому такая твердая, что даже колеса тяжелых афганских грузовиков вспахивают её неглубоко. Они говорят снять и аккуратно положить ватник на край кузова, потом толкают в спину чем-то острым. Они каждый раз попадают по нерву, под лопатку. Он каждый раз дергается. Они каждый раз смеются.

Каждый раз он слышит свои мысли как будто по радио, хотя сам думает о другом. «Какое необыкновенное утро: как тихо, как свежо, и как же здорово дышать». Что за дело тебе до свежести, особенно в таких обстоятельствах, спрашивает он во сне у внутреннего радио; каждый раз радио молчит в ответ.

И вот он идет, и ветер дует в затылок, и снег вокруг немного кружится, и ему почему-то совсем не холодно. Где-то ближе к концу он замечает следы крупного животного, замечает их, пока шагает от грузовика вон туда, куда сказали.

Потом они свистят, говорят стоять и поворачиваться. Их трое, он один. Они что-то кричат, какие-то основания, обоснования - они метрах в тридцати, он их очень плохо слышит. Речь каждый раз обрывается на полуслове. Один из них снимает с плеча приклад и показывает другому на ружье. Тот бежит к грузовику, несет шомпол. Первый чистит ружье и он опять слышит свои мысли: «Почему не пистолет? Это глупо. И держит он его неправильно».

Потом приклад упирают в плечо.

Потом стреляют.

Всё.

В этом была странность. Он не умирал во сне. Здесь бы, на этой поляне, выстрели в него Синушин, он бы умер. А там, тот-он - нет, там он жив. И дело совсем не в том, что оно не по-настоящему. Разумеется, все по-настоящему, потому-то он ничего и не рассказал.

- Иногда люди видят такое, от чего умирают. Некоторые видят это в детстве, - кивнул Гид в сторону Настиной палатки, - а некоторые замечают эту смерть в чужих глазах, потому что она ищет с ними встречи.

С этими словами Гид скрылся в темноте, неосвещаемой светом от костра. Спустя какое-то время Синушин услышал визг молнии со стороны одной из палаток, поставленных ими в широкой низине неподалеку. Подняв с земли палку, он резким движением вонзил её в самую середину костра.

Синушин их не боялся и не осуждал, дело было не в этом - но почему такие люди занимаются походами, что, это занятие для тех, с кем что-то не так? Синушин хотел быть единственным, с кем тут не так, хотел мрачно упиваться своим страданием, свысока глядя на легкомысленных, здоровых туристов. Теперь же он чувствовал, что его положение из всех трех наиболее легкое и оттого страдал. Он любил себя пожалеть, да и просто себя он любил тоже.

В тот вечер, когда он задохнулся воздухом на остановке у завода, Синушин очнулся на металлическом холоде каталки, рядом с которой беседовали медсестры приемного отделения. Они никак не могли договориться, нужно ли везти больного в пульмонологию, и если везти - то зачем, и что теперь, нужно со всеми делиться, что ли, ты меня знаешь, я ведь не для себя, Марин, я для Стёпки, ему детский садик давно уж нужен, мы ведь не украли ничего, вон они лежат, пожалуйста, мы ему только предложим, а там уже он сам, да-да, нет-нет.

Синушин медленно приходил в себя и не понимал смысла слов, заполнивших все пространство вокруг. Он чувствовал только, что критически хочет в туалет.

- Мужчина, вы куда, вы что! - услышал он голос где-то совсем рядом.

Быстро шлепая тапочками, к каталке подбежала медсестра и одним неожиданно сильным движением толкнула начинавшего подниматься Синушина обратно на тонкую подушку.

Он как-то слишком больно ударился затылком. Протянул руку, потрогал голову - ну да, шишка.

Молоденькая медсестра выпрямилась и, решительно засунув руки в карманы халата, отошла, поворачиваясь другим, левым боком. Синушин вздрогнул от неожиданности - на глазу у медсестры было бельмо, и с этого ракурса она выглядела жутковато.

- Лежите пока. У вас на морозе случился легочный приступ, вы потеряли сознание. И головой ударились.

За деревянным столом, инородным для этого голубого царства гладкой кафельной стерильности, сидела вторая медсестра - тоже молодая, но намного более полная и не такая стремительная.

Полные люди вызывали у Синушина больше доверия, в их присутствии он был уверен, что все будет хорошо и потому с вопросом о том, чего теперь делать, он автоматически обратился к ней.

- Ну, чего, мужчина, делать… - влезла тонкая, - процедуры нужны. Вот вещи ваши, забирайте.

Она бухнула на каталку тонкий железный поддон, в котором лежала его красная шапка и на ней, о господи, зеленая стодолларовая бумажка. На этой бумажке обе медсестры чуть задержали взгляд, но быстро отвели его, и Синушин ничего не заметил.

Раз он падает среди улицы в обморок то, понятное дело, нужны процедуры. Раз нужны - надо делать. Да?

Тонкая медсестра громко выдохнула и закатила глаза:

- Не всё так просто.

Непросто было потому, что если такого пациента как он по уму смотреть, то надо бы хотя бы функцию внешнего дыхания проверить. И вот если бы понять наверняка, что он болен, то ему бы тут же можно было бы дать сальбутамольчика, и еще, наверное, неплохо бы эуфиллинчику покапать.

Рука у тонкой медсестры была сухая и теплая, и она смотрела на него крайне доверительно, и ей было очень, очень жаль, что провести необходимое обследование невозможно, потому что всю аппаратуру из больницы утянули, а здоровому человеку кто же даст лекарства? Никто не даст. И даже если мы все понимаем, что вам они нужны, то без обследований мы их дать всё равно не сможем, вот такая у нас в стране бюрократия.

Медсестра скорбно улыбнулась, отошла к столу и села за заполнение толстого журнала.

Синушин вспомнил ощущение ломающихся в груди костей и, прокашлявшись, спросил.

Хотел спросить, точнее. Хотел, но осекся. Он никогда в жизни не давал взяток. И он боялся. Он хотел бы, чтобы обошлось без взятки, во всяком случае без взятки деньгами. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из его знакомых давал кому-то деньги. Коньяк - да, ещё конфеты дарили, а если что серьезное, то менялись: мы вам, а вы нам, рука руку моет, за талон на польскую мебель забирайте два билета в театр, спасибо, вам спасибо большое, до свидания.

Совсем не хотелось отдавать медсестрам деньги. И ещё очень хотелось рюкзак.

А может быть, ну вдруг, если в другой больнице еще осталась нужная аппаратура, то он бы туда сегодня же дошел. Нет, уже ночь, завтра же.

Тонкая медсестра, склонившаяся над журналом, фыркнула:

- Нигде такой аппаратуры уже нет. Дорогая слишком, чтобы бесплатно стоять.

Синушин мелко задрожал, глядя в потолок. По ситуации выходило, что надо покупать лекарства здесь, у них. Последняя надежда была на то, что возьмут рублями.

Полная медсестра, нервно ерзающая на стуле последние пять минут, сказала, что пойдет доставать шприцы из стерилизатора, и вышла в коридор.

- Петр, - повернулась к нему тонкая, облокотившись о спинку стула, - вообще, мы вам можем лекарства дать, конечно. Но как бы неофициально.

Синушин кивнул и достал из кармана рубли.

- Эх, мужчина, - похолодела она голосом в ответ, - нашему завотделению деревянные не нужны.

...