Повесть "Сопротивления материала"

- И чем я могу тебе помочь? - протянул бригадир, перебивая.

- Ты ведь депутат. Вы… Дочь забирают, - зачастил Синушин, - а я не вписан как отец. Я рассказывал… И мне, конечно, отдавать ребенка не хотят.

- А зачем он тебе, Петя? Ребёнок-то, - депутат налил компот. Пыльно-розовый абрикос, пропустив мимо себя полстакана жидкости, откатился обратно на дно графина, - скучно что ли стало? Про то, что с женой происходит ты ведь знал, сам говоришь. Так что же ты раньше ребенка не пожалел?

Синушин сидел, уперев локти в колени и разглядывал дырку в носке, подбирая аргументы. Денег он с собой не взял, да и не было денег, да этот и не взял бы деньгами.

- Мой тебе совет - как ты сам с собой всю жизнь прожил у себя в голове, так и живи. За окном, знаешь, мир изменился - в нем хоть как-то грести нужно, а ты болтаешься, как ветошь в ванной. Ты ребенка на что кормить собирался? Ай, - нервно махнул пухлой рукой депутат, - кого я вообще спрашиваю. Как будто ты мог про такие вещи думать. Время другое пришло, Петя, ответственность нужна - а у тебя её даже на себя вон, - депутат кивнул на отсутствующую пуговицу на рубашке Синушина, - не хватает.

С этими словами он встал с дивана, давая понять, что разговор окончен.

- Её отправят в детский дом, я хочу забрать её домой, - глухо сказал Синушин, не поднимаясь с кресла, разглядывая петляющий узор ковра, - я не уйду, пока не поможешь, хоть убей меня прямо здесь.

Повисла тишина, перебиваемая звуком хода настенных часов и шумом дороги, доносящимся из открытой квадратной форточки.

- Хоть убей… А сама она что думает о такой перспективе? - стол скрипнул от веса облокотившегося на ладони депутата.

- Кто, Настя? - Синушин так удивился, что посмотрел прямо на него, - не против, конечно.

- Ты с ней говорил?

- Нет.

Депутат шумно выдохнул, отошел от стола и подтянул брюки за ремень:

- Давай так. Могу устроить тебе неделю с дочерью. Посмотришь, она посмотрит, так, не надо мне тут, не надо! Поживете вместе, поглядим. Гладко пройдет - будем думать.

Пригнувшийся Синушин, идущий за депутатом как на привязи, дошел до коридора и снял с крючка плащ.

- Я не знаю, что и сказать…

- И не надо ничего говорить, по тапкам надо вдарить, - бледная как полотно Настя крепко держалась за Синушина и неотрывно смотрела на идущего впереди Гида.

Оказалось, что они видели одно и то же - с той только разницей, что после выстрела Настя проснулась. Но и Григорий, и револьвер - все остальное совпадало.

- Только мы никуда отсюда не вдарим, мы в гребаном лесу, - тяжело дыша, сказала Настя, - придется идти с ним до стоянки. Ладно. Он же не ведет себя странно сейчас, да? Не ведет ведь?

Синушин помотал головой.

- Но спать я не буду, нет уж, - замотала она головой так быстро, что косички снова выбились.

Синушин держал Настю за трясущуюся руку и думал о том, что у его дочери, наверное, такие же маленькие ручки, и такие же тонкие пальцы с короткими ногтями, и черные волосы, скорее всего, как у неё - потому что Настя удивительным образом походила на Синушина; и еще он думал о том, что больше, быть может, никогда не увидит дочь, и какое-то странное, душно пахнущее пылью чувство давило ему на кадык.

Синушин спросил, откуда на её лице такой ожог, и теперь шел, молча переходя с одной кочки болота на другую, и думал, что лучше бы не спрашивал.

Перед распределением в детский дом Настю на неделю пустили к отцу-путешественнику. Судя по тому, что слышал Синушин - её отец был никакой не великий альпинист, и не профессиональный турист, но Настя, чуть не захлебываясь, рассказывала о том, как они с папой сидели за книжкой и рисовали разных зверей в типографски-черных, занимающих добрых полстраницы, туристических лагерях. Я же тебе сказала, он не был никогда в походах, потому что думал, что болел, ему так мама соврала. Бывает же такое, покачал головой Синушин. И вот в один день он сказал, что пойдет все-таки, на три дня, мы вместе собирались, то есть, мы вместе его собирали. Мне он написал инструкции с картинками - как включать газ, как закрывать дверь, куда убирать ключи. Даже дал скамеечку - мне было пять лет, я до плиты не доставала. А потом он ушел, а меня забрали. Ожог? А, да я тогда же обожглась - полезла варить кашу, упала со скамеечки и опрокинула на себя кастрюлю. Тогда побежала к соседям, была в скорой, помню, там пахло остро, железные тазики стояли и всякие трубки, жгуты, как хоботы висели, а потом меня из больницы какой-то дядька в костюме забрал и отвез в милицию. Там они спросили про папу, я им все рассказала, ну и все, забрали. В папином дворе в тот же день, к вечеру, какой-то мужик в малине за гаражами окочурился - вроде как допился. Помню, милиционеры очень ругались, мол, работы много - и со мной надо разобраться, и в наш двор по-новой ехать. Вот и вся история. Я вернусь - найду его, расскажу про свой поход, а он мне про тот, свой. Я сюда ведь почти сразу из детдома пошла - экзамены в училище сдала, собралась и поехала. Теперь до восемнадцати лет буду жить в общежитии при училище, и папу искать. Ну, наверное, в милицию схожу, фамилии-то я не знаю. Звали Петром, как тебя.

- Бывает же такое, - покачал головой Синушин.

Бывает же…

Гид махнул рукой - это означало, что пора останавливаться.

Настя вцепилась в руку Синушина и, пригибаясь, чтобы ее не увидел Гид, быстро прошептала:

- У меня есть идейка получше. Мы во сне видели попа, так? Тут попа нет. Попа он не стрелял. Значит нам нужно его еще раз повстречать, правильно говорю?

Синушин поколебался:

- И как мы заснем посреди дня?

- Зачем посреди дня? - удивилась Настя, - вечера дождемся. Он ведь сейчас нормальный. Ночью уснем, а во сне всё у того попа выспросим. Ты послушай, - она дернула вздыхающего и оглядывающегося по сторонам Синушина за руку, - надо понять, где мы.

- Вы идете? - крикнул им Гид, издали размахивая рукой.
Синушин подумал и кивнул.

Чай отдавал землей, в терпкой темноте его заварки болталась пыль и залипший на пакетик мусор из кармана. Хотя спасали кроны деревьев, зонтами закрывающие лесную землю от лучей палящего солнца, было душно и влажно, в воздухе летал гнус и Гид, шумно дыша, обливался потом.

- Это неправильно, что так вышло, - сказал он, махая рукой на пакет, в котором лежала оставшаяся провизия, - я знал, что сумки с едой нужно привешивать. Знал, но забыл. Я должен вам признаться.

Синушин с Настей незаметно переглянулись.

- В чем? - нарочито проходящим тоном спросила она, вытирая мокрый лоб кончиком косички.

- Я не профессиональный Гид. И опыта у меня немного. Совсем опыта нет.

Решительно отставив кружку, он продолжил:

- Я раньше сильно пил. Не бомжевал, нет, но почти. Пил дома, трезвел на улице. Как с войны вернулся - так первую бутылку и раздавил. Пил и обливался. После неё так и не просох.

- Не надо нам этого рассказывать, - сморщилась Настя, - я не люблю алкашей и слушать ничего такого не хочу, мне противно. Начнётся сейчас про метафизические глубины, до которых ты дошел, и про твои из них выходы и выводы. Или про то, какой ты на самом деле добрый и слабый человек. Это бред, и мне на этот бред плевать, и на тебя мне плевать тоже.

Гид не слушал Настю, досадливо морщась, будто подбирая слова для продолжения речи - Синушин заметил это и снова связал с возрастной снисходительностью и потому разозлился, через силу пытаясь слушать.

- Сильно мучился, что не тогда не умер. Мечтал, как было бы, если бы меня убили. Если бы убили меня. Героически было бы. Один, и трое душманов. Везут убивать, а я не боюсь. Хотя я боялся. Я выжил вообще-то, потому что предал. Потому что нас поймали и хотели взять одного. У меня был напарник, молодой совсем солдат, темненький, костлявый, откуда-то из Средней Азии. Афганцы спросили, кто Родину больше любит, и кто пойдет. Пошел он. Убили его. Я остался. Меня убило позже, много раз. То в малине за гаражами, то просто где-то на улице.

- И что произошло потом, - нетерпеливо спросил Синушин. Нетерпеливо не от того, что он хотел знать ответ, а от того, что зудящее мошкариное чувство, мельтешащее в затылке, отвлекало его и пугало, и ему казалось, что любая реплика прекратит это движение. Но ничего не прекратилось.

- У меня был сосед-балабол. На уши присядет и чешет, как по писаному, чего в книжках начитался. А читал он про разные походы. Хотя, может, и правда туристом был, кто его знает. Он, балабол-то, потом пропал, а я раз в малине очнулся и понял, что нельзя так дальше жить. Лежал там, на насыпи рядом с воротами, ел малину и в небо смотрел. Кроме войны у меня в жизни что было? Только водка, этот вот дурак-сосед, да его речи о походах. И я подумал, что в форме вполне можно куда-то пойти, куда-то, где нужно что-то делать, и подальше от магазинов. Вещмешок вполне подходил в качестве рюкзака, но, правда, в камуфляже идти не хотелось совсем. Хорошо, что священник в доме жил, Григорий, добрая душа. Я к нему пришел, все объяснил, так мол и так. Он промолчал тогда, ничего мне не сказал, а потом мне на улице, на видном месте, штаны эти оставил. Я в один поход сам сходил, а во второй уже вот, с вами собрался.

Повисла тишина. Синушин краем глаза заметил, как Настя едва различимо подвигала головой вправо и влево. Не верит.

- Куда сосед-то пропал, - спросил Синушин, - такие придурки обычно по добру-здорову не отвязываются. Если уж нашли себе уши, в них и льют.

- Так помер, - Гид воткнул в землю кривую палку, - говорили, прямо за домом упал, у остановки. Его водитель автобуса нашел. С этим водителем тоже неудобно получилось. Тут сосед лежит, скорые-милиции не едут, а прямо чуть ли не над ним гам, ор, визг - разный у нас в доме народ живет, самые коренные без суда водителя и обвинили, давай обзываться, схватили и держат впятером, он там, бедолага, чуть вторым не лег от расстройства, плакал, кричал, что воевал за них, такое что-то. Но потом приехала скорая и разобрались, конечно. Сосед-то мой больной был, оказывается, у него такой приступ не первый раз случился. То ли сердце, то ли легкие, то ли что. Шел, шел, и просто упал. Бывает же такое… Девчонка у него маленькая осталась и жена - но она, говорят, отдельно жила. За девчонкой целый депутат приехал, избирательная морда. Речь нам там толкал, что в лучшие условия ребенка поместит и не позволит страданий жителям родного микрорайона. Так её, верно, и забрали. Я её больше не видал.

Синушин положил голову на свернутую куртку и сосредоточенно уставился в натянутый в десяти сантиметрах от лица тент палатки. В трех метрах воздуха от него в такой же палатке лежала Настя и так же ждала сон. Гид сидел в сумерках у костра и привязывал леску к тонкому и длинному прутику ивы, глухой лес которой окружал из поляну частоколом на несколько километров по диаметру. Удочку можно собрать тут, а рыбу ловить потом, там, завтра, когда выйдем к реке, пояснил им Гид.

- А я, если хочешь знать, философский факультет закончил до этого всего, интересное было время, - сказал Григорий, прикусывая продолговатую грильяжную конфетку, - диплом даже защитил.

- Про что диплом? - громко спросила Настя, выбираясь из палатки и подмигивая стоящему в тамбуре соседней Синушину.

Гид ушел к реке, тестировать собранную удочку. Они сели рядом на освободившееся бревно, напротив Григория.

- Да есть такая теория философская, что если чего не видишь - его и нет на самом деле. Это если по-простому. Вот, посмотри-ка на камень, Настасья, - он кивнул на угловатый кварц, валяющийся неподалеку, - он твердый или мягкий?

- Твердый, разумеется.

- Почему? Ты же его не трогаешь. Как ты можешь знать? Может быть, когда ты его не трогаешь он мягкий, а стоит коснуться - твердеет.

Настя пожевала губами и неуверенно ответила:

- Если бы он был мягкий - он бы разлился по полу. А он форму держит.

- Так может, он мягкий внутри? А оболочка твердая.

- Никакой разницы нет, мягкий он внутри или нет. Внутри его и не увидеть никогда. Главное, что снаружи твердый и держит форму.

- Но ты ведь не можешь узнать до конца, - не унимался Григорий, - наверняка не сможешь узнать, какой он внутри, да? И в каком-то смысле его внутри вообще не существует.

- Потому что я его не вижу? - уточнила Настя.

- Именно.

- А если я тебе его сейчас в глаз запулю, солипсист хренов, как думаешь, он существующим внутри тебе к лицу прилетит, или, согласно чуду философии, по твоей лживой морде размажется? - сузила глаза Настя, - в детдоме много книг стояло. В том числе никому не нужная философия. Выкладывай, поп, что тут происходит. Давай, пока мы опять не проснулись. И не думай, что я девочка и не кину. Ты знаешь - кину.

Она покачала в руке увесистый камень, проведя по одному из его острых краев большим пальцем. На пальце осталась кварцевая пыль и розовая, быстро рассосавшаяся, вмятина. Григорий охнул, когда к нему вплотную сел и крепко взял его за руку Синушин.

- Что происходит? Что? Я сам ничего не знаю, - зачастил он, - всё ведь рассказал, сам разобраться пытаюсь.

- Гриша, мы сейчас где по-твоему?

- У реки, - с готовностью четко отвечать, кивнул тот.

- А где мы были до этого?

Открыв рот для ответа, Григорий нахмурился и промолчал.

- Ты сказал, - успокаивая дрожащий голос, наклонился к его уху Синушин, - что из деревни не уехать. Что же ты, местный житель, никогда не уезжал?

- Так мне ведь незачем, - подделываясь тоном, ответил Григорий, - я ведь тут и служу, и живу. В городе мне делать нечего. Я ведь говорил тебе, там меня на работу не берут. Я, поверь, по-разному пытался. Так что нет, я здесь живу. Знаю только, что от нас никто не уезжает, никогда никто в автобус не садился - водитель не пускает. К нам приезжают, да, и очень много - пазик забит под завязку - чаще походники, в лес идут. И ваш вот этот вот, - он кивнул в сторону гида, - все группы водит. Он до вас, буквально за пару часов, увел троих пожилых женщин. Потом смотрю - опять стоит на остановке, а с ним уже вы. Я и увязался. Ничего я больше не знаю, ничегошеньки, вот-те крест! - торопливо подняв руку, он сложил пухлые пальцы и перекрестился.

- Что-то ты как-то крестишься не по-людски, - заметила Настя, - а ну-ка, давай еще разочек.

- Издеваешься? - задрожал губой Григорий, - не веришь?

- Я серьезно, - Настя качнула камнем, - крестись.

Григорий выдохнул, скорчил терпеливое выражение лица и поднял руку сложив в пучок четыре пухлых пальца, и махнув широким рукавом перекрестился снизу вверх, слева направо.

- Так, - выдохнула Настя, выкидывая камень и обнимая себя за дрожащие ноги, - Петр, надо просыпаться.

Тремор охватил одно за другим все конечности Синушина, по привычке сильно сжимающего руку Григория.

- Извините пожалуйста, - услышали они из-за сосны, - попа отпустите, а? Увязались, как я не знай кто.

Из леса вышел таджик с барабаном наперевес и быстрым шагом подошел к костру. Взяв не по-мужски пискнувшего Григория за руку, таджик наклонился к нему и сказал:

- Гриша, нельзя так себя повести. Девочка видел маленький мать мучает, да?

Григорий мелко закивал.

- Девочка сплетничал?

Григорий посмотрел в сосущую черноту зрачков таджика своими небесно-голубыми глазами и, сглотнув, снова кивнул головой.

- Девочка от мамка забрали. Девочка лагере насильник поймал. Девочка с мост в реку - и утопился. А?

Григорий всхлипнул и опустил глаза, исступленно кивая.

- А ты насильник исповедовал, все понял, и повесился, а? И шапочка свой поганый еще нацепил, и плащ две штук, и золото пузо повесил. Аа-ай, Гриша.

Скукожив смуглое лицо, таджик кивнул Синушину и Насте на попа.

- Мертвый Леха на похорон бы штан не дал - уже давно бы за реку переехал. А так штан дал, прежде вешаться - теперь тут болтается, людям спать мешает. Гриша, - он наклонился ниже, совсем низко, к самому лицу Григория, - не стыдно тебе?

Григорий всхлипнул и поднялся, не отпуская смуглой руки.

- Леха, - крикнул таджик в сторону реки, - что ты его деревня не отправляешь, я его там две ночь ищу!

- А у тебя больно дел много? Я тут тоже не по доброй воле, - поднялся на опушку Гид, - хочет ходить, пусть ходит хоть целую вечность.

- Ты мой дел не трогай, - прошипел таджик в ответ, - я бы, если не ты, мир бы ходил ещё сто лет, ширчой пил, лепешка закусывал, вместо чтобы машина с мертвецом катать туда-сюда и слон дурацкий водить.

- Я прошу прощения, - перебила их вскочившая Настя, - что происходит? Вы кто вообще такой? Отдайте сюда попа!

Приросший к бревну Синушин, как во сне, наблюдал за Настей и таджиком, перетягивающим желеобразного Григория в разные стороны.

- Что тебе надо, девочка, - пыхтел таджик, - он с вами все равно не может пойти, ему река не пустит. Этот бесполезный мулла тут болтаться будет и всем нервы мотать со своей шапочка, пока его слон на себе не посадит и живой мир не повезет. А он его не-по-са-дит, ором шавед, бесполезный русский мулла!

Таджик, пытавшийся рывками перетянуть к себе попа, плюнул и, взмахнув рукой, отпустил Григория, и тот упал на Настю. Она высвободилась из-под безвольного тела и фыркнула:

- Болтун. Слушай, Гид, - она решительно закинула косы за плечи, - рассказывай, как обратно уехать. Мы проснемся и уедем.

- Куда - обратно? - устало выдохнул Гид.

- Домой, - сильно акая первую «о», нараспев сказала Настя.

- Девочка отправится домой, когда папа дойдет река, - подошел к ней таджик, - надо просыпаться и идти река. Папа дойдет - девочка летит домой. Девочка тут папе помогает, чтобы папа за река прошел. Там за река уже всё понятно будет.

- Что ты вообще такое несешь! Какая девочка, какой папа! - завизжала Настя, схватившись за голову, - что вообще происходит! Петр, что происходит? Петр!

Она повернулась к молчащему Синушину и с удивлением поняла, что он спит, удобно устроившись на полене.

Синушин чертыхался на свою неудачную попытку уснуть и ему было интересно, получилось ли у Насти, беседующей с Гидом у костра. Она выглядела спокойной и на взгляд Синушина не отвечала, рисуя палочкой на пыли пепла сердечки и кружочки. Он сел на бревно и устало моргнул, перекатывая в голове шары мыслей: «Может, голод и все показалось? Какие-то слоны, таджики. Растёт тут, наверное, что-то такое... Ничего, скоро уже выйдем. Забуду всё, как страшный сон».

Давно пустой, желудок Синушина громко заурчал. Настя и Гид повернулись, прерывая разговор.

- Что естественно - то не безобразно, - устало сказала Настя, глядя на Синушина потухшим взглядом карих глаз.

- Желудок урчит лишь в силу того, что перистальтика кишечника перегоняет газ. Бояться этого не нужно, - сказал Гид своим обычным ровным голосом.

Замутненный голодом, мозг Синушина еле понял скользкие булыжники их слов.

«Вернусь домой, найду дочь».

«Почему они тянут? Стоит ведь только обогнуть реку - и мы выйдем. Зачем мы здесь? Зачем здесь я?».

Хмурясь, он незаметно покосился за реку, на тот берег, где, за редким рядом сосен, виднелась остановка.

«Может быть, дело в том, что ночь, и что автобусы не ходят ночью - и потому мы остановились за два часа до финиша?».

«А может быть, им не стоит верить. С чего я решил, что им можно верить? Потому что они так сказали?»

- А вот у меня к вам такой вопрос, - Синушин прокашлялся, - можно спросить?

- Ты можешь делать все, что угодно, Петр, ты себе хозяин, - отвела грустный взгляд Настя, проводя рукой по рассыпанным на кусте шиповника красным ягодам.

- Правильно поставленный вопрос - половина дела, - ответил Гид.

Синушин потер лоб, формулируя:

- Почему мы сидим здесь и мучаемся от голода, когда в ста метрах за поворотом остановка? Не правильней ли уже дойти?

Лицо Насти дернулось. Она открыла рот, закрыла его, и уставилась на Гида. Гид сидел, не двигаясь, и безотрывно и молча смотрел на Синушина.

- Я хочу сказать, - продолжил он, - ну, может быть, вы какие-то странные, больные или психи?

Реакции не последовало. Тогда Синушин, горячась, вскочил и начал кричать:

- Может, вы маньяки и сгноить меня тут решили, между сосен? Или что? Вы, может, специально не видите остановку, и нет её как будто? Может, вам так проще? Может, вы хотите вечно ходить сами с собой, по этому дремучему лесу, ничего не замечая?!

Шумно дыша носом, он замер с разведенными руками и впервые внимательно посмотрел на Гида. Гид сидел и по-прежнему смотрел на Синушина. Точнее, так - он смотрел туда, где сидел Синушин, прежде чем вскочить.

Аккуратно приблизившись, Синушин заглянул ему в лицо - оно не двигалось, Гид даже не моргал. Настя сидела, все так же глядя в ухо соседу. Дрожащими руками достав из кармана складной ножичек, Синушин протер его и аккуратно поместил отточенную зеркальную сталь под нос Насте. Ножичек не запотел. Настя не дышала.

- Господи, - не своим голосом сказал Синушин.

Прыгнуть в реку? Плыть всего десять метров. Но без умения и они станут для него последними.

Обойти? Синушин посмотрел в глухую темноту леса, достал из кармана неработающий фонарик, безуспешно попытался его включить, но тот напоследок мигнул и умер окончательно.

Значит, все-таки река? Синушин повернулся к костру спиной и нервно посмотрел на ночную воду.

- Ещё нельзя, - сказал чужой низкий голос за его спиной.

Синушин повернулся, но никого не увидел. Гид и Настя сидели, как прежде. Глядя на них, но вместе с тем и вокруг, он сделал шаг назад, к реке.

- Сядь на свое место и сиди, - сказал чей-то грудной голос Настиным ртом.

Именно так - Настя не двигалась.

Двигались только губы. Натягивая кожу вокруг рта, они гуляли в воздухе и говорили слова чужим, не Настиным голосом.

Синушин, дрожа, сделал шаг назад.

- Стой

- Нельзя

- Йотс

- Язьлен

- Стой

- Тойс

- Ньязенл

Как мухи, слова вылетали из-под движущихся червяков губ Насти и Гида и сливались в единый гул.

В лесу ударил барабан. Поток оборвался. Из-за сосны вышел таджик.

- Здравствуй, уважаемый. Зачем туда-сюда ходишь?

Сзади река, вокруг лес. Не видно ни черта, только таджик и попутчики.

- А как по мне - так пусть проваливает! - сказали уверенно из-за куста смородины.

Глава управы?! Что за…

- Я вам говорила, Семен Васильич, давно известно, что тут делается.

- Порядок должон быть, а порядка-то и нету!

Красная и синяя шляпки. У папоротника.

- Я уж не знаю, что тут известно, но факт остается фактом.

Синяя шляпка. Стоит рядом с красной и перебирает пальцами полы соломенной шляпы. Топчет по пасте лесной глины сморщенной ножкой в ослепительно белых текстильных тапочках.

- Вы, как говорится, или рюкзак снимите, или перестаньте спорить! - выпалил краснощекий чиновник, вставая в полукруг возле костра, как раз между красной шляпкой и таджиком, - так ведь, вы знаете, можно неизвестно куда уйти.

Начав, ни один из них не закончил. У Синушина в голове шумело. Гул, еще более сильный, чем от двух голосов, заполонил пространство леса. Путались буквы, иногда выдавая случайно-правильный порядок, угадывались человеческие слова, но они не связывались - красный чиновник втаптывал Синушина в грязь интонацией, шляпки суетливо и безостановочно пожимали конвульсивно дергающимися плечами, суетливо выбулькивая связки звуков. Таджик улыбался и мельтешил руками в воздухе, Гид и Настя вскрикивали чайками в общем хоре.

Река.

Синушин смотрел на вязкую черноту движущейся водяной змеи и думал о том, как оставил маленькую дочь в полной опасностей квартире, о Марине, которой нужна его помощь, о том, где они сейчас и что с ними. Впервые Синушин думал вообще обо всем и обо всех, не прикрывая мысленного взора удобной пеленой нужного размера, переживая не только о себе. Неумеючи плыть страшно, но - как она только что сказала? - «ты себе хозяин».

Достаточно.

Если бы происходящее кто-нибудь снимал, получились бы эффектные кадры. Стартовав от нуля до приличной скорости, Синушин оставил в грязи кроссовками два глубоких бугра. Он боялся, что голос снова его остановит, что схватят за руку - но на этот раз его никто не тронул. Когда Синушин начал отдаляться от поляны, с лиц стоящих у костра начали слетать золотые песчинки. Кружась, они уходили вихрем в огонь, столпом уходящий в черное небо без звезд, и чем дальше отбегал Синушин, тем больше мерцающих частичек кружилось в воздухе.

Первым пропал чиновник, за ним - шляпки. Гид растворился небыстро, но почти догнал напоследок мигнувшего белоснежной улыбкой таджика. Последней исчезла Настя - ее печальный взгляд провожал Синушина дольше всех, и только она могла видеть, как он занес ногу над водой. Но, когда Синушин ступил в реку, бесследно исчезла и она.

Не оглядываясь, Синушин почувствовал спиной жар большого костра.

«Не смотрю, не вижу, этого нет. Почудилось. Что дарят взрослым дочерям? Нет, она же маленькая, пять лет, я её с газом оставил. Хоть бы ничего не случилось. Ничего, придумаем что-нибудь с Мариной, обязательно придумаем, всё исправим».

Деревья за его спиной складывались плоскими картонками, падали в костер и поднимали высокие снопы искр. Папоротники, куст шиповника - все разлеталось рваными кусками, тлея у основания. Река у берега закипела.

Синушин оттолкнулся ногами и сделал неумелый пасс, пытаясь держаться на поверхности. Захлебываясь, он зачерпнул руками, но ничего не вышло: выплыв ненадолго, он все равно опустился под воду.

«Я умру здесь. Я захлебнусь. Я не выплыву» - пронеслось в его голове.

«Но я должен» - ответил он себе и перестал думать о том, что не умеет плавать.

Делая выход силой, Синушин загреб руками, резко расслабляя тело. И сработало - стало получаться.

Берег за его спиной, поглощенный бурей огня, ярко вспыхнул и растворился в воздухе: осталось летать лишь несколько светящихся песчинок, которые, впрочем, тоже быстро погасли.

Необъятный океан, в котором болтался Синушин, старательно держащий голову над водой, весь, как плоская воронка, сводился к одному берегу со стоящим на остановке белым слоном. Справа и слева было ничто.

Плыть оставалось несколько метров.

- Ай, как нехорошо, такой молодой мужчин, такой молодой, - слышал Синушин чьи-то суетливые причитания, лежа на твердом горячем асфальте. Мимо прошумела машина и спустя мгновение Синушин закашлялся от воды, брызнувшей ему на лицо из придорожной канавы.

- Живой! Ха-ха, живой! - к нему подскочил улыбающийся во все тридцать два зуба таджик и с такой радостью ударил его по плечу, что ещё слабый Синушин снова чуть не упал, - я думал, ты всё, друг! А ты, смотри-ка, молодец какой! Давай, поднимайся, поднимайся!

Синушин принял руку помощи и сел на асфальте. Утреннее солнце нещадно палило, выгоняя пот, стекающий по спине под рюкзаком. В голове летали мошки, ужасно тошнило и все кружилось перед глазами. Это солнечный удар, они с Настей вчера по слогам читали симптомы…

- Водичка хочешь пить, друг? Я щщас!

Таджик прыгнул в стоящий на остановке пазик и вскоре Синушин, чуть не плача, жадно глотал прохладную минералку, щурясь на расположенные в две строки, между первым и вторым этажом, зеркальные буквы парикмахерской через дорогу.

«WE* - социальная цирюльня

*Белый слон»

Ниже, на входных дверях, вкривь и вкось были наклеены неоновые оранжевые буквы:

«Открытие 31 августа 2008 года»

Утренний луч попадал в круглого зеркального слоника, служившего в названии звездочкой, и оттуда бил Синушину прямо в глаз.

«Понапридумывают…» - раздраженно подумал он, отворачиваясь.

- А я еду, смотрю - лежишь. Думал - пьяный. Потом вижу - рукзак большой. Ну кто, думаю, будет рукзак надевать и водка пить.

- Шо тут происходит, Петр-руха, - услышали они развязный голос откуда-то сбоку.

Из арки, качаясь, вышел хмурый Лёха и, ткнув пальцем в Синушина, пошел прямо к нему, норовя упасть.

- Ты шо разлегси, Петруха… О, - квакнул он, уставившись на таджика.

Тот снял панаму и утер шею, качая головой.

- Э-ээ! Ты, Алексей, Афгане такой же непутевый был. Как толко ты живой остал…

Остаток слов выбился из легких вместе с воздухом, когда Леха, опомнившись от оцепенения, кинулся на шею к таджику и с силой сжал его, матерясь и плача.

Мимо остановки проехала мигающая маячками скорая, с заносом поворачивая к ним во двор.

- Настя! - охнул Синушин и, насилу высвободившись из лямок тяжелого рюкзака, побежал домой.

- Ты отпусти меня уже, да? Пирцепился, как килещ, - таджик с трудом выпутался из объятий, усадив Леху на скамейку остановки.

- Ты живой, - пролепетал тот, ошеломленно моргая слезящимися глазами.

- Конечно, живой, - таджик суеверно махнул на него рукой и уселся рядом, - два выстрел было, тут и тут, - он ткнул себя над грудью и под ребрами, - уже думал умер, на дорога в черный труба стоял. Потом разозлился. Ещё, думаю, чего: я, значит, мертвый буду афганской земле лежать, пока дурак Леха живой живет. Ну, встал помаленьку и пошел.

- Правда, да? Живой остался? - тупо повторил Леха и громко икнул, медленно разглядывая пустое водительское кресло стоящего в метре от скамейки пазика.

- Э-ээ! Какой ты, Алексей, всё… Эй! Эй! Куда! Стой!

Резко поднявшись, Леха взялся двумя руками за ручки автобусных дверей и попытался зайти внутрь, но таджик оказался быстрее: подскочив в два прыжка, он схватил Леху за шиворот и так сильно дернул его на себя, что едва сам не упал назад.

- С ума сошел, ором шавед!

С чувством плюнув под ноги, таджик запрыгнул на подножку и автобус, фыркнув выхлопной трубой, тронулся с места.

- Успеешь ещё, - крикнул таджик Лёхе, закрывая перед собой одну за другой, обе двери-гармошки, - пока!

Взяв разгон, сине-белый пазик подскочил на кочке и растворился в воздухе.



Список использованных источников и литературы

1. Беркли Д. Трактат о принципах человеческого знания и другие сочинения // Пер. с англ. Г. Г. Майоров. М.:Академический проект, 2016.

2. Шаинский В. Будет песенка. М.: Советский композитор, 1981.

Размещено на Allbest.ru

...