Репрезентация большого террора в литературе для детей ("Девочка перед дверью" М. Козыревой и "Сталинский нос" Е. Ельчина)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Департамент истории и теории литературы

Выпускная квалификационная работа - БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

по направлению подготовки 45.03.01 «Филология»

образовательная программа «Филология»

Репрезентация большого террора в литературе для детей ("Девочка перед дверью" М. Козыревой и "Сталинский нос" Е. Ельчина)

Гордийчук Ольга

Москва 2020



Аннотация

Дипломная работа посвящена репрезентации большого террора в литературе для детей. На примере текстов М. Козыревой «Девочка перед дверью» (1976) и Е. Ельчина «Сталинский нос» (2013) мы описываем, как именно, с точки зрения сюжетики и поэтики, репрессии 1930-х изображаются в литературе для детей, в каком контексте и как авторы переживают историческую травму в своих произведениях. В анализе «Девочки перед дверью» рассматриваются приметы, маркеры времени, литературность повести и функция интертекстов, специфика наррации, пространство повести и психологизация повествования в повести. В «Сталинском носе» анализируются повествовательная специфика и точка зрения рассказчика, функции гоголевских отсылок, гротеска и фантастики. В сравнительном анализе текстов большое значение имеют изначальная целевая аудитория каждого текста и соцопрос на понимание текстов современными подростками. Кроме анализа текстов, в работе объясняются важные теоретические понятия для преодоления исторической травмы -- теория травмы, феномены горя, постпамяти. Более точной интерпретации текстов поспособствовали интервью с Кириллом Козыревым -- сыном Марьяны Козыревой; и Евгением Ельчиным.



Оглавление

Введение

Глава 1. Почему русская культура возвращается к теме сталинизма и сталинских репрессий?

1.1 История репрессий 1930-х

1.2 Преодоление Холокоста

1.3 Теория травмы

1.4 Феномен горя по А. Эткинду

1.5 Феномен постпамяти по М. Хирш

1.6 О специфике детской литературы

Глава 2. Иносказательный режим изображения в повести М. Козыревой «Девочка перед дверью»

2.1 Приметы, маркеры времени и репрезентация репрессий

2.2 Литературность повести и функция интертекстов

2.2.1 Интертекст в названиях глав

2.2.2 Интертекст как отражение внутреннего мира героини

2.3 Специфика наррации

2.4 Пространство повести

2.5. Психологизация повествования в повести

Глава 3. Гротескный режим в книге Е. Ельчина «Сталинский нос»

3.1. Повествовательная специфика и точка зрения рассказчика

3.2 Функция гоголевских отсылок

3.3 Функция гротеска и фантастики

Глава 4. Сравнительный анализ «Девочки перед дверью» М. Козыревой и «Сталинского носа» Е. Ельчина

Заключение

Список использованных источников и литературы

Приложение



Введение

Во второй половине 2019 года в общественной дискуссии все чаще возникали аналогии с «37-м годом», «сталинским террором», «черными воронками» и «политзаключенными».

Этот, если можно сказать, частный сюжет развивается на фоне многолетней дискуссии о роли Сталина в истории Советского союза и современной России. Несмотря на отказ общества от советской идеологии 30 лет назад, по советской культуре до сих пор не только ностальгируют, но и воспевают ее. В городах России появляются новые памятники Сталину, в университетах (даже московских) ему устанавливают памятные таблички, -- сторонники сталинской политики вспоминают развитие экономики и победу в войне. Другая часть общества делает акцент, в первую очередь, на количестве репрессированных, убитых, запуганных, -- на том самом «большом терроре», который ничем нельзя оправдать или искупить -- ни «пятилетками за четыре года», ни «победоносной войной».

Нам кажется, что в обсуждении современных событий в обществе -- публичных или кулуарных, -- всплывают понятия и феномены, которые, не должны существовать в обществе 21 века. Например, в социальных сетях и в частных разговорах можно наблюдать предупреждения вроде «за тобой придут», «тебя заберут», «не болтай», «за всеми следят» и другие. Складывается ощущение, что феномены, сформировавшиеся в обществе в 1930-х годах, живы до сих пор и составляют огромную часть нашей культурной памяти. Сергей Ушакин в эссе, посвященном теории травмы пишет: «дефицит скорби обусловлен травмой?, невыразимым ужасом, который? “люди отстраняют от себя, чтобы суметь жить дальше. Иными словами, дефицит скорби сам по себе является симптомом травмы”» Ушакин С. «Нам этой болью дышать?» // Травма: пункты: Сборник статей / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: НЛО, 2009. С. 8. . Уже то, что в обществе не было достаточно сказано о репрессиях 1930-х, свидетельствует о травматической составляющей этих событий. Однако непроработанные травмы могут повторяться в новых обстоятельствах, -- поэтому лексика 1930-х вновь актуализируется в современности.

Обсуждая глубокие культурные травмы, невозможно не вспомнить Германию и немецкий народ, переживших по-настоящему страшные исторические потрясения -- нацизм и Холокост. Нам кажется неслучайным, что общественная дискуссия довольно часто проводит аналогию Сталин-Гитлер. Оба «вождя» участвовали в демоциде и геноциде, создавали атмосферу террора в своих странах. Однако Германии и немецкому народу удалось преодолеть гитлеровскую тему (в частности, «чистки 1934 года»), провести «работу над ошибкам», отрефлексировать произошедшее, вырасти на этом страшном опыте, извлечь уроки и никогда больше не возвращаться ни к диктатуре, ни к навязыванию идеологии.

Так, бывшие нацистские чиновники в Германии отстранялись от государственной службы, вожди же Коммунистической партии СССР не подвергались запрету на свою профессию, продолжали работать. В современной Германии невозможно найти ни одного памятника, ни одной мемориальной таблички Гитлеру, -- эта историческая фигура навсегда в памяти немцев, однако немцы не хотят смотреть на него, как люди не смотрят на больную рану. Целые улицы Берлина посвящены мемориалам жертвам гитлеровских репрессий. В России же чуть больше 1000 памятников репрессированным -- а количество памятников Сталину, монументов, памятных досок, фресок «вождю» пересчитать невозможно -- они не только остаются в современной России, но и продолжают появляться.

Отметим, что в Советском союзе и в современной России не произошло государственного признания вины за сталинизм. К тому же редко на серьезных площадках политику Сталина обсуждали и обсуждают как проблему, -- в отличие от Германии, где произошла и идет масштабная проработка последствий гитлеровской политики.

Ответить на вопросы о том, почему русская культура возвращается к теме сталинского террора и даже оправдывает его, использует актуальную для времени большого террора лексику, посвящает художественные тексты Сталину, пытается вернуть «Советское шампанское» с этикеткой «1937» и другие символы жизни при Сталине -- можно через призму теории травмы и немецкий опыт работы с культурной памятью, о чем будет сказано в следующих главах. сталинский нос эткинд ельчин

Один из индикаторов важных событий общества -- конечно же, литература. В наше время особенно важно наблюдать даже не за тем, какие тексты недавно написаны, но какие недавно опубликованы. Особенно продуктивным нам кажется изучить нарратив репрессий в литературе для детей. В качестве материала для работы мы выбрали два текста, которые сейчас воспринимаются, как детская литература -- книга Евгения Ельчина «Сталинский нос» (2013) и повесть Марьяны Козыревой «Девочка перед дверью» (1976). Особенно обратим внимание на различие мотивировок создания этих текстов. Марьяна Козырева не рассчитывала, что целевой аудиторией её повести станут дети, в то время как Евгений Ельчин намеренно писал детскую книгу. Подробности о создании текстов будут приведены в следующих главах работы. Сейчас же вернемся к вопросу публикации текстов. Повесть Марьяны Козыревой «Девочка перед дверью» хоть и написана в 1976-м году и несколько раз выходила в самиздате, была опубликована в 1990-м в издательстве «Детская литература», а с комментарием текст увидел свет только в 2015-м году. «Сталинский нос» Евгения Ельчина на русском языке вышел тоже совсем недавно -- в 2013 году.

Оба текста, выбранные для нашей работы, описывают жизнь 1930-х годов глазами ребенка. И оба текста позиционируются как литература для детей. Еще с советских времен литература для детей находится в зоне особого внимания, потому что влияет на формирование мировоззрения и используется (в том числе в школе) для продвижения ценностей и идей. Как известно, в Советском союзе детская литература оказалась зоной особого внимания и, в сущности, стала инструментом государственной пропаганды. Тексты Козыревой и Ельчина тоже не являются идеологически нейтральными: они, как мы покажем, призваны сформировать определенную точку зрения на сталинские репрессии 1930-х годов.

Особенно отметим, что в работе не будут рассмотрены возможные связи выбранных текстов М. Козыревой («Девочка перед дверью», 1976) и Е. Ельчина («Сталинский нос», 2013) с другими детскими произведениями, в которых мог отразиться опыт репрессий. Мы сосредоточимся лишь на двух текстах, чтобы показать, какие способы (режимы) репрезентации репрессий могут возникнуть в детской литературе в разных контекстах.

Цель работы заключается в том, чтобы описать, как именно, с точки зрения сюжетики и поэтики, репрессии 1930-х изображаются в литературе для детей и в каком контексте.

Поставленная цель предполагает решение ряда задач:

1) описать теорию травмы и феномен горя,

2) проанализировать успешный процесс преодоления травмы,

3) выделить основные моменты в специфике детской литературы 1930-х, 1970-х, 2010-х,

4) проанализировать репрезентацию террора в художественных текстах для детей и взрослых,

5) описать нарратив травматических событий,

6) выделить маркеры эпохи большого террора,

7) узнать уровень восприятия репрессий 1930-х у современных детей и подростков,

8) сравнить репрезентацию террора в текста для взрослых и детей.

Такая структура работы кажется нам удачной, потому что, изучив общие теоретические вопросы из истории, психологии, литературоведения, культурологии, социологии, мы сможем перейти к частным сюжетам, реализованным в литературных текстах.

Прежде всего мы остановимся на узловых теоретических понятиях, необходимых для изучения исторической памяти, связанной с репрессиями, -- теории травмы, феномене горя, постпамяти, преодолении прошлого, проработки травмы. А также кратко опишем историю репрессий 1930-х и специфику детской литературы в 1930-е, 1970-е и 2010-е годы.

Во второй главе мы подробно остановимся на художественных особенностях повести М. Козыревой. Мы покажем, как травмирующее событие спустя время может стать основой литературного произведения и как работа над текстом помогает преодолеть личную и коллективную травмы. Особенно обратим внимание, как приметы и маркеры времени, интертекст, специфика наррации, пространство повести и психологизация повествования помогают рассказать о репрессиях не только как о личном травмирующем обстоятельстве биографии, но и сформировать читателю собственный взгляд на трагические события.

Третья глава посвящена анализу книги Евгения Ельчина «Сталинский нос» и реализации феномена постпамяти в художественном тексте. Через описание повествовательной специфики и точки зрения рассказчика мы выделим детали репрессий 1930-х, на которых автор делает особенный акцент. Кроме того, мы опишем функцию гоголевских отсылок, гротеска и фантастики, которые высвечивают репрессии и всю политику 1930-х под особым углом.

В четвертой главе мы проводим сравнение «Девочки перед дверью» и «Сталинского носа» в социальной, психологической, гендерной перспективах. Кроме того, мы обращаем внимание на схожие и отличающиеся черты нарратива о репрессиях для детей и взрослых. В этой части работы мы приводим результаты соцопроса на понимание текстов среди современных подростков и используем эти данные для сравнения текстов Козыревой и Ельчина.

В анализе обоих текстов и сравнении текстов друг с другом мы ориентируемся не только на литературоведческие, культурологические, социологические концепции и термины, но и на интервью с Евгением Ельчиным и сыном Марьяны Козыревой Кириллом Алексеевичем Козыревым.

Обзор литературы

Прежде, чем переходить к анализу «сталинских сюжетов» в литературе, мы изучили теоретические книги о «большом терроре». О его генезисе, ходе и последствиях написано очень много, мы остановимся на узловых концепциях.

Важным историческим проводником в 1930-е годы для нас стала книга О. В. Хлевнюка «Сталин. Жизнь одного вождя» (2015) -- в которой подробно описаны предпосылки создания «большого террора» и политическая логика Сталина. Сборник статей «За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма» помог нам разобраться в происхождении тоталитаризма и в социальных процессах 1930-х, а значит и понять исторический контекст изображаемых в текстах событий.

Кроме общего представления исторического контекста, описываемого в изучаемых нами литературных текстах, для нас важно разобраться в теории травмы, феномене горя, -- базовых явлениях для литературы о репрессиях.

Для этого мы обратились к сборнику статей о травме «Травма. Пункты». В нем собраны оригинальные статьи на русском языке и переводы статей зарубежных исследований, рассматривающих разные подходы к понятию травмы. Общая мысль сборника состоит в том, что сформулировать универсальное определение и найти универсальный подход к понятию травмы невозможно, однако нам удалось сформулировать концепцию, которая описывает травмы жертв репрессий 1930-х. Об этой концепции скажем в соответствующей главе. Особенно в этом сборнике отметим статью Елены Рождественской «Словами и телом: травма, нарратив, биография», в которой подробно описан нарратив травмы.

В последнее время предпринимаются попытки показать, как трагические события советского времени отразились в литературе. Так, А. М. Эткинд в книге «Кривое горе. Память о непогребенных» (2016) отмечает, что поскольку прямой работы с горем и травмой не произошло, на всей культуре отразился страшный опыт в виде символических фигур, легенд. Эту теорию Эткинда, несомненно, нужно принять во внимание, однако отметим, что, например, в романе «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и о самом переживании травматического события, и о его негативной оценке написано прямо и однозначно.

Марианна Хирш в книге «The Generation of Postmemory. Writing and Visual Culture After the Holocaust» рассуждает о постпамяти -- важном понятии в контексте исторической травмы. Она отмечает, что потомки словно помнят опыт предков, переживших переломные события (революции, гонения, заключения) и не только соотносят события современности со случившимся с предыдущими поколениями, но и ставят себя на место предков в страшных обстоятельствах.

Нам кажется продуктивным сравнить опыт преодоления травмы немецкого и русского народов. Поэтому мы обратились к книге Алеи?ды Ассман «Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика», в которой историк и культуролог объясняет, как сложилась мемориальная культура в Германии. Ассман описывает взгляд жертвы и преступника на Холокост, а также объясняет, почему стремление поскорее забыть о Холокосте и начать новую жизнь государства казалась важнее, чем проработка травмы. Но самое главное - исследовательница подчеркивает важнейшие шаги общества в работе с травматическим опытом. И на эти шаги постсоветское общество в целом и российское в частности могло бы ориентироваться в проработке исторической травмы.

Для изучения специфики детской литературы, мы обратились к книге Бена Хеллмана «Сказка и быль: история русской детской литературы» и в частности к главам, посвященным 1930-м (времени, которое описывается в текстах Ельчина и Козыревой), 1970-м (когда была написана «Девочка перед дверью») и постсоветскому периоду (время создания «Сталинского носа»). Понимать, в каком состоянии находилась детская литература в тот или иной период, важно для объяснения специфики текстов и их бытования.



Глава 1. Почему русская культура так поздно и так долго открывает для себя тему террора 1930-х

1.1 История репрессий 1930-х

Прежде, чем рассуждать, почему русская культура возвращается к сталинской теме, кажется важным обозначить, когда и почему большой террор вообще стал возможен в истории СССР. Мы понимаем, что эти сюжеты уже давно и подробно проработаны, однако позволим себе их суммировать, чтобы упростить понимание нашей работы. Для решения вопроса обратимся к книге Хлевнюка О. В. «Сталин. Жизнь одного вождя» и общеизвестным в истории фактам.

Конец 1920-х - начало 1930-х годов - борьба с мнимым «вредительством» на производстве. Самые громкие процессы - «Шахтинское дело», процессы «Промпартии» и «Союзного бюро меньшевиков». Несколько громких дел против интеллигенции - «дело историков» в Москве, «дело академиков» в Ленинграде. Разгром «Союза марксистов-ленинцев», оппозиционно настроенной по отношению к Сталину группировки внутри партии. Поводом к началу массовых репрессий стало убийство С. М. Кирова в декабре 1934 года. В 1935 году развернулись массовые аресты политических противников Сталина, обвиняемых в заговоре с целью физического устранения руководства партии. В самой ВКП(б) - масштабная чистка, 200 тысяч членов исключено, более 15 тысяч арестовано. Арестовывали или выселяли из Ленинграда бывших дворян, предпринимателей, религиозных деятелей.

В 1936-1938 годах в Москве прошло три громких процесса, т. н. «Московских процесса». Их фигурантами были многие видные в прошлом деятели ВКП(б). Такие известные партийные лидеры, как Зиновьев, Каменев, Бухарин и Рыков были расстреляны. Их обвиняли во вредительстве и шпионаже в пользу Запада, пытками выбивая соответствующие показания. Репрессии также прошли в Политбюро ВКП(б) и Красной Армии. Были обвинены в заговоре и шпионаже и расстреляны маршалы Тухачевский, Егоров, Блюхер и десятки других высокопоставленных командиров.

Главные жертвы «большого террора» - простые граждане. Сотрудники НКВД даже соревновались, кто больше выявит и арестует «врагов». Обычно репрессированных обвиняли по 58-и? статье Уголовного кодекса: террор, шпионаж, вредительство, антисоветская агитация. Репрессиям подвергались и родственники осужденного, «члены семей изменников Родины». Масштабы «большого террора» вызывают споры. Большинство исследователеи? считает, что во второй половине 30-х годов были репрессированы несколько миллионов человек.

Отметим, что террор стал ответом Сталина на его страх перед оппозиционерами и контрреволюционерами, которые, по его мнению, попытались бы захватить власть большевиков. Разнарядки по расстрелам и посадкам спускались в регионы так же, как нормы по производству сельскохозяйственной продукции и сопровождались уведомлениями, что эти нормы можно повышать, что все региональные власти воспринимали как прямое руководство к действию и дополнительную норму запрашивали в большинстве случаев. По знаменитому приказу НКВД № 00447 план операции был назначен на на август -- декабрь 1937, но после окончания этого времени, был продлен.

1.2 Преодоление Холокоста

Если же вернуться к сопоставлению гитлеровская Германия -- сталинский Советский союз, то здесь в трактовке статуса жертвы тоже есть хоть и слишком, на наш взгляд, циничное, но все-таки объяснение. Жертвы Холокоста можно объяснить -- уничтожали людей еврейского происхождения. К тому же, ошибка Холокоста общепризнанна, его повторение невозможно, жертвы Холокоста носят статусы сакрализованных жертв, память которых мы должны чтить. К тому же, жертвами Холокоста стали жители не только одного государства, но люди по всему миру.

Если же речь заходит о жертвах большого террора, то сформулировать хоть один общий признак его жертв просто невозможно. Попасть в лагерь или быть расстрелянным мог каждый гражданин СССР или другой страны, живущий в Союзе и показавшийся «подозрительным». Около двух миллионов жертв (узников лагерей и убитых в лагерях) были реабилитированы посмертно или при жизни, но жизненной энергии в этих людях довольно часто не оставалось. Родственники даже не узнавали тех, кто возвращался «оттуда». Жертвы не получили какой-то компенсации, их мучения не привели их к особому статусу - статусу героя.

Как мы уже упомянули, в истории есть сходный пример преодоления прошлого и проработки трагичных тем и болезненных травм. Это Холокост и немецкий народ. Поэтому мы обратились к книге Адейды Ассман «Длинная тень прошлого», чтобы на основе ее выводов представить, как происходит или может происходит преодоление травмы в России.

О Холокосте говорили не всегда. В первые 15 лет после Второй мировой войны ни в Израиле, ни в Западной Германии не было потребности в широком обсуждении событий недавнего прошлого. Обе стороны строили новое государство, и вся энергия была направлена в будущее. О травматическом прошлом долго не говорили, чтобы оно не мешало новой жизни и формированию новой идентичности.

Однако жертвы были готовы говорить о своих травмах спустя десятилетия. Но к тому моменту, когда они осмеливались рассказать о пережитом, их слушателей не трогает рассказ, они совсем не интересуются прошлым. Травматизация подкрепляется табуированием темы и замалчивается еще на много лет не только на уровне ближайшего круга жертв, но и на уровне широкой общественности. Например, книга Примо Леви «Человек ли это?» была опубликована в 1947 году, но за ее переиздание в Италии никто не брался. Даже издательскии? редактор Наталия Гинцбург, итальянская евреи?ка, которая, как и Примо Леви, участвовала в коммунистическом антифашистском Сопротивлении, а ее муж был убит в 1945 году гестаповцами, отклонила эту книгу. Она вышла снова лишь через десятилетие, в 1958 году.

Другие авторы, пережившие Холокост и написавшие свои воспоминания гораздо позднее, подтверждают сказанное. Например, Рут Клюгер в своеи? автобиографии, опубликованнои? спустя почти полвека после того, что она испытала в немецких лагерях смерти, вспоминает, какое давление оказывало американское общество на переживших Холокост, принуждая их к молчанию.

Израильское общество также поначалу не слышало своих сограждан, переживших Холокост; оно было целиком занято строительством нового мира и налаживанием связеи? с окружением; в этои? работе воспоминания о недавних ужасах могли только помешать. Лишь в 1960-е годы стал возможным публичныи? разговор о травматическом прошлом. Судебныи? процесс над Эи?хманом в 1961 году впервые дал молодому государству институциональную форму для объективации травматических воспоминании?, причем трибунал привлек широчаи?шее внимание и у аудитории СМИ. В конце 1970-х годов огромныи? интерес вызвал американскии? телевизионныи? сериал «Холокост», которыи? и в Германии посмотрело огромное количество зрителеи?, что обусловило резкии? положительныи? сдвиг в идентификации с жертвами Холокоста.

В Западнои? Германии 1970-х и 1980-х годов наметилась волна так называемои? «литературы об отцах»: второе поколение обратилось к биографиям своих родителеи?, живших при национал-социализме. Эти книги были нацелены против молчания первого поколения; зачастую импульсом для их написания служила смерть родителеи?, а сами тексты представляли собои? запоздалыи? диалог, которыи? не сумел состояться при их жизни. То же самое происходило среди жертв. Здесь также появилась литература второго поколения, посвященная темам, которые утаивались родителями и от собственных детеи?, и даже от самих себя.

Поскольку со стороны поколения преступников не произошел аналогичныи? сдвиг мемориального характера, возникла резкая асимметрия: зияющему провалу молчания противостоят переполняющиеся архивы со свидетельствами в виде книг, кинофильмов и видеозаписеи?. Подобная асимметрия памяти подлежит устранению; к этои? теме обратилась новая немецкая литература с романами семеи?ных воспоминании?.

Симптомы травмы проявляются порои? лишь спустя долгие годы. Потенциал душевных расстрои?ств, выражающихся в различных симптомах, может бессознательно передаваться от одного поколения к другому. Эту травматическую связь между поколениями можно прервать лишь тогда, когда удается перевести отщепленные и бессознательные элементы травмы в сознательные формы памяти. Поэтому терапия направлена на то, чтобы за счет артикуляции высвободить травму из ее непрозрачного ядра и сделать частью сознательнои? идентичности индивидуума. Но это нельзя осуществить в рамках однои? лишь индивидуальнои? терапии, необходим общественный? и политическии? контекст, точнее - мемориальная рамочная конструкция, внутри которои? расщепленным и подавленным воспоминаниям уделяется эмпатическое внимание, в результате чего они обретают свое место в социальнои? памяти Ассман А. Длинная тень прошлого / Пер. с нем. Б. Хлебникова. М.: НЛО, 2018. С. 58.. Как на этом фоне выглядит опыт ГУЛАГа? С одной стороны, люди, выжившие в лагере, часто об этом говорили и писали об этом воспоминания, начиная с Оттепели, поэтому этот опыт не настолько вытеснен (хотя и травматичен). С другой стороны, на уровне коллективной и национальной памяти присутствует проблема: коллективная травма так и не была осмыслена до конца.



1.3 Теория травмы

Первым, кто начал изучать травму был Зигмунд Фрейд, но междисциплинарной теория травмы (Trauma Studies) стала только к концу 20-го века -- ей стали заниматься социологи, психологи, историки и литературоведы. В начале 1990-х исследователи вывели новое понятие -- «историческая травма», которое позволило говорить о травме как о социокультурной и исторической реальности. Однако однозначного определения травмы до сих пор нет, но классификация травм, которую дал составитель сборника «Травма. Пункты» Сергей Ушакин в вводном эссе «Нам этой болью дышать?» кажется довольно убедительной. Опираясь на работы Фрейда, социолог классифицирует травму как опыт утраты, травму как символическую матрицу (или сюжет) и, наконец, травму как консолидирующее событие.

«Травма-как-утрата» Ушакин С. «Нам этой болью дышать?» // Травма: пункты: Сборник статей / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: НЛО, 2009. С. 13. делает акцент на ретроспективных попытках установить логику происшедшего: утрата становится причинои? переоценки уже несуществующего «целого». Точнее, сама картина «целостности» возникает лишь впоследствии -- в процессе осмысления утраты. Если установить причины травмы в прошлом невозможно, то происходит активное производство следов утраты в настоящем. При этом Ушакин делает акцент на том, что посттравматическое состояние никак не связано со стремлением уйти от травмы. И даже наоборот, в таком контексте стремление вписать следы травмы в структуру повседневности настоящего становится сутью посттравматическои? жизни.

«Травма-как-сюжет» -- не только повод для переосмысления прошлого, но и фактор, который задает общую систему повествовательных координат. Ситуации жертв или очевидцев приобретают статус авторских позиций, с точки зрения которых репрезентируется прошлое и воспринимается настоящее. В этом варианте посттравматическое состояние свидетельствует о непреодолимости прошедшего: биография и идентичность словно и не могут существовать без истории о пережитой травме.

Стремление все время говорить о травме приводит к другому социальному последствию -- материальные или материализовавшиеся свидетельства травмы требуют понимающей аудитории. Так формируется сообщество утраты, которое одновременно и автор, и адресат повествования о травмах.

Ушакин подчеркивает, что в этих подходах преодоление травмы не только невозможно, но чаще всего и не нужно. Например, пострадавший от репрессий может вытеснить воспоминания о тюрьме, и в памяти образуется провал. Но бессознательно жертва вынуждена прокручивать подавленный опыт снова и снова. Об этом Фрейд пишет так: «Он {больной} вынужден повторять вытесненное как переживание настоящего времени, вместо того чтобы... вспоминать о нем как о части своего прошлого» Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. М.: Прогресс, 1992. С. 126. . В данном случае роль травматического опыта уже не сводится к «провалам» в повествовании пациента; сам травматическии? опыт становится тем ядром, вокруг которого наращивается защитная скорлупа повествования. Травма задает траекторию повествования, не становясь при этом предметом этого повествования. В этои? эволюции фреи?довскои? мысли Ушакин прослеживает, как из «провала» в символическои? структуре («несвязная история») травма превращается в структурирующии? принцип («навязчивое повторение»).

Травма, объединяющая жертв в сообщество, выполняет консолидирующую функцию.

Ушакин связывает состояние травм с горем, которое испытывает жертва. Однако подробно на феномене горя не останавливается.



1.4 Феномен горя по А. Эткинду

В современной гуманитарной теории принято считать, что травма неразрывно связана с горем, поэтому мы обратились к книге А. Эткинда «Кривое горе. Память о непогребенных», в которой феномен горя описан подробнее.

По мнению автора, незаконченность в осознании последствий сталинского террора -- основная проблема воспроизводства сталинской темы в современном обществе. «В России не было серьезных споров -- религиозных или светских -- о проблемах коллективной вины, памяти и идентичности» Эткинд А. Кривое горе. Память о непогребенных. М.: НЛО, 2016. С. 21. , -- пишет Эткинд. Ни советские и российские интеллектуалы, ни советское или российское государство глобально не повлияло на запрет пропаганды советского режима. В то время, как в Германии отрицание Холокоста уголовно наказуемо. Из-за этого же «события середины XX века не перестали быть живым и спорным опытом, которые угрожает повториться и оттого выглядит пугающим и необъяснимым» Там же. , -- пишет Эткинд.

В основе горя родственников репрессированных лежит неизвестность того, что происходит с их близкими «там» и желание это узнать. Поэтому сейчас современному человеку все время приходится копаться в культурной памяти, чтобы достать из нее фрагменты репрессий, очистить и придать публичности. Только на этом этапе работа горя завершается.

Эткинд пишет, что советское горе работало в трех культурных жанрах: литературе, музыке и кино. Обратимся к примерам из первого. Любопытно, что тексты, посвященные репрессиям, были написаны через несколько десятков лет после описываемых событий, уже после смерти Сталина и даже после знаменитого доклада Хрущева «О культе личности о его последствиях» (1956), но все равно не могли быть опубликованы на территории России. Среди них «Доктор Живаго» Бориса Пастернака (1957 год -- на Западе, 1988 -- в России), «Реквием» Анны Ахматовой (1963, 1987), «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына (1973, 1989) и многие-многие другие тексты, напрямую или косвенно относящиеся к большому террору. Это еще одно проявление отказа от проработки культурной травмы -- спрятать репрессии, словно их не было.

Эткинд делает акцент на понятии горя как болезненного состояния, вызванного другим объектом, травма же -- состояние, в котором оказалась сама личность. В этом смысле ныне живущие потомки репрессированных пребывают в состоянии горя по отношению к своей прошлой истории и бессознательно сопереживают. Горе словно передается из поколения в поколение и прочно закрепляется в культуре. Неудивительно, что горе, вылитое в литературные тексты, опубликованные через 20 лет после написания, более сконцентрированно, чем если бы мы читали их сиюмитно после написания.

Но кое-что все-таки связывает травму и горе. Находясь в состоянии травмы или горя, субъект упорно возвращается к прошлому опыту, и эти возвращения мешают ему жить в настоящем. Эткинд в своей работе обращается к трактовке воспоминаний Фрейда: «Только “импульс к воспоминанию” может преодолеть “принуждение к повторению”, а силы сопротивления мешают этому процессу» Эткинд А. Кривое горе. Память о непогребенных. М.: НЛО, 2016. С. 30..

1.5 Феномен постпамяти по М. Хирш

Активное изучение исторической памяти привело к необходимости сформулировать новое понятие, которое описывало бы феномен, благодаря которому люди чувствуют, что на их личностное формирование повлияли события, случившиеся до их рождения. В книге «The Generation of Postmemory. Writing and Visual Culture After the Holocaust» Hirsch M. The Generation of Postmemory. Writing and Visual Culture After the Holocaust. Columbia University Press, 2012. Марианна Хирш сформулировала понятие постпамять.

Постпамять описывает, как яркий опыт предков, нанесший культурные, личные и коллективные травмы, материализуется в следующих поколениях и влияет на самоопределение потомков. Следующие поколения словно помнят факты и сюжеты из прошлого, благодаря поведению, историям людей из предыдущего поколения, среди которых они выросли. Связь с прошлым в постпамяти образуется за счет воображения и эти усвоенные воспоминания могут вытеснить настоящие.

Хирш делает отсылку к исследованиям нейробиологов, которые подтвердили, что травма может быть зашифрована в структурах ДНК человека, из-за чего он может быть более уязвим для травматического опыта и синдромов посттравматического стресса. Потомки воспринимают травматический опыт предков как свой собственный и делают его частью их личной жизни.

1.6 О специфике детской литературы

Художественные тексты, которые послужили основой этой работы, написаны в разное время и в разных странах -- в 1970-х годах в Советском союзе и в 2010-х годах в США. Однако и «Девочка перед дверью» и «Сталинский нос» рассказывают о событиях 1930-х не в ретроспективном повествовательном режиме, а так, слово события происходят в настоящем времени, о чем напрямую сообщают рассказчики. Поэтому кажется важным прежде всего изучить особенности детской литературы 1930-х, а после обратить внимание на развитие детской литературы в 1970-х и 2010-х.

Детская литература 1930-х

Бен Хеллман в главе «Новому общество -- новую литературу (1932-1940)» пишет, что в 1930-х не рекомендовали печатать несерьезную, развлекательную литературу, тексты о личном горе. Рекомендовали показывать служащих (например, пожарных) в лучшем свете. Так, например, сказка Маршака «Пожар» считалась плохой литературой, потому что в ней описано личное горе главной героини -- сгоревший дом, а пожарный выставлен в плохом свете. Маршаку рекомендовали написать другое стихотворение, «чтобы советские дети поняли, насколько пожары опасны для социалистической экономики» Хеллман Б. Сказка и быль: история русской детской литературы. М.: НЛО, 2016. С. 333.. Рассказы и стихи о животных тоже не нравились политическим лидерам, как и некоторые рассказы о природе, потому что и те и другие или далеки от советской действительности, или охватывают слишком мелкие темы. Тексты Агнии Барто до 1930-х называли «псевдо-советской» и «псевдо-образовательной литературой», а в ее книге «Про войну» заметили недопустимые признаки пацифизма. Лучшие детские авторы подвергались нападкам -- Маршак временно занялся только редакторской работой, а Чуковский совсем перестал писать для детей.

В 1930-м году был закрыт журнал «Книга детям», и в 1932-м году возник новый журнал «Детская литература», выходивший под лозунгом «Книга -- строителям социализма».

Яркий показатель времени -- судьбы главных редакторов этого журнала. Первый главный редактор журнала Анна Грудская была расстреляна в 1937-м году вместе с писателем Леопольдом Авербахом и его коллегами--«леваками» из РАППа. Эту новость с восторгом встретила второй главный редактор журнала -- Антонина Бабушкина. Вина редакторов и критиков заключалась в том, что они разделяли писателей на союзников и врагов, поддерживали бесталанных и преследовали талантливых Там же. С. 337. , -- пишет Хеллман.

Детская советская литература должна была воспитывать нового советского человека с младенчества. Поэтому с лета 1934-го года, то есть с самого начала существования Союза писателей, была создана секция детских писателей. На Съезде Маршак уже пропагандировал социалистический реализм, призывал описывать героизм обычного человека «и над землей, и под землей, и в шахте, и в школе...» Устав Союза советских писателей СССР // Первый всесоюзный съезд советских писателей 1934 года: Стенографический отчет. М., 1934. С. 20. . Агния Барто, критикуемая раньше, теперь цитировала Сталина, называя писателей «инженерами человеческих душ» и подчеркивая, что к детским писателям это относится вдвойне, ведь они «начинают это формирование с примитива» Хеллман Б. Сказка и быль: история русской детской литературы. М.: НЛО, 2016. С. 254..

На фоне договоренностей писателей о пути детской литературы арестовывали других авторов, чьи произведения не вписывались в новый курс -- в частности, Хармса, Введенского.

В 1939-м году вышел библиографический список «Детям о Сталине», в который вошли, по выражению Бена Хеллмана «хвалебные стихи» Сергея Михалкова, очерк Беньямина Ивантера о детстве Сталина и рассказы детей о их встречи с «отцом народов» Там же. С. 369..

Таким образом, главная задача советской литературы 1930-х состояла в прославлении героизма советского человека, красоты труда и культа Сталина.

Детская литература 1970-х

К 1970-м культурная оттепель, начавшаяся после смерти Сталина, закончилась. На это десятилетие приходится несколько историй эмиграции детских писателей -- Рахиль Баумволь эмигрировала в 1971-м году в Израиль, Владимира Марамзина арестовали в 1974 и предложили эмигрировать через год. Однако проза стала более проблемной, интеллектуальной и аналитической, подчеркивает Бен Хеллман.

В 1969-м году Коммунистическая партия и Совет министров приняли резолюцию под названием «О мерах по дальнейшему развитию советской литературы», в которой призвали увеличить тиражи, улучшить оформление, уделять больше внимания героическому пути советского народа, ленинской партии и комсомолу. Но в целом количество детских журналов увеличилось. Призывали создавать больше книг для юношества о жизни Ленина.

События Великой отечественной войны были главным сюжетом для детской и юношеской литературы, процветал культ Ленина и Брежнева.

Об истории 1930-х словно не писали и не печатали. Но уже то, что сам по себе существовал текст Марьяны Козыревой, да еще и был напечатан в самиздатском журнале «37» -- явная отсылка к жесточайшему году репрессий -- указывает на то, что о «Большом терроре» говорили.

Детская литература 2010-х

Бен Хеллман отмечает, что с переходом к рыночной экономике коммерческий успех и читательский спрос стали важнее сознательной, плановой культурной политики.

Доминировали переводы детских книг зарубежных авторов. Переводили не только современную литературу, но и забытую в Советском союзе зарубежную классику -- «Пиноккио», «Алиса в стране чудес», «Питер Пэн» и так далее. Детективы Энид Блайтон открыли новое направление в детской литературе. Стали популярны книги для девочек, в частности, реактуализировались книги писательницы XIX века Лидии Чарской. Важнейшие писатели теперь -- Григорий Остер и Эдуард Успенский. Впервые уделяется внимание описанию отношений детей и родителей.

В литературе 2010-х нет официальных ограничений, нет цензуры, но детских текстов о далеком прошлом сталинских репрессий почти не появляется. Тем интереснее изучать «Сталинский нос» Ельчина. С одной стороны, книга отвечает на популярный запрос на переводную прозы, с другой -- написана на непопулярную, но актуальную для общества тему.



Глава 2. Иносказательный режим изображения в повести М. Козыревой «Девочка перед дверью»

Повесть Марьяны Козыревой «Девочка перед дверью» в первый раз была опубликована в 1976 году в шестом номере неподцензурного ленинградского журнала «37», после этого в 1978 -- в журнале «Часы», а в 1990 году книга вышла в издательстве «Детская литература». Публикацию с комментарием повесть увидела только в 2015-м году в издательстве детской литературы «Самокат» в серии «Как это было».

В повести «Девочка перед дверью» описана жизнь маленькой девочки с 1933 по 1937 годы. В 1933 году родителей рассказчицы Вити арестовывают, и ее передают «из рук в руки» по родственникам и знакомым родственников. Так девочке удается избежать детдома. Во время частых переездов девочка знакомится с разными людьми, которые воспитывают ее, сопереживают и заботятся. В это время девочка становится свидетельницей новых репрессий -- забирают Нину-Большого, дальнего родственника, с которым она проводила много времени. Через несколько лет родители освобождаются и семья переезжает на станцию Верблюд (нынешняя Ростовская область, город Зеленогорск), где отец устраивается переводчиком и преподавателем иностранных языков в местный институт. Там девочка идет в школу, заводит друзей, знакомится с жителями Верблюда и опять становится свидетельницей репрессий -- здесь забирают местных жителей и скоро снова заберут родителей девочки. На этом и заканчивается повесть.

Так как повесть позиционируется как автобиографическая, было важно удостовериться, насколько описанное в повести соответствует биографии писательницы. Нам посчастливилось поговорить с сыном Марьяны Козыревой Кириллом Алексеевичем Козыревым. Интервью состоялось в телефонном разговоре 20 декабря 2019-го года.

Прежде всего мы задали вопрос о создании текста -- что подтолкнуло Марьяну Львовну спустя почти 40 лет после случившихся событий описать их. Кирилл Алексеевич не мог дать точного ответа, почему текст вообще был создан, но предположил, что по прошествии времени какие-то вещи оформляются, складываются в большую картину. К тому же, чтобы описать трагические события, от них нужно в той или иной мере дистанцироваться. Возможно, смерть отца Марьяны Козыревой стала дополнительной мотивацией для сохранения памяти в виде текста.

Следующий важный вопрос касался достоверности событий, описываемых в повести. Кирилл Алексеевич подтвердил, что все истории, описанные в книги, обсуждались в семейном кругу, и ничего из прочитанного в «Девочке...» не показалось ему новым. Это подтверждение -- очень важное свидетельство достоверности текста - в том смысле, что они опирается на пережитый опыт семьи и передавались из поколения в поколения (при этом ясно, что какие-то события при передаче могли подвергаться трансфмормациям). Более того, Кирилл Алексеевич обратил внимание, что подражание разговорной речи в повести -- почти прямое оформление устной речи Марьяны Козыревой, какой он ее помнит. Документальность повести подтверждает и, например, упоминание дома, в котором жил Маяковский, -- по словам Кирилла Алексеевича, Марьяна Козырева в самом деле жила в этом доме. В конце повести идет речь об аресте родителей рассказчицы -- в реальности их в самом деле в скорости арестовали.

2.1 Приметы, маркеры времени и репрезентация репрессий

Текст пропитан маркерами времени -- советскими песнями, например, песней «Сердце» Леонида Утесова или «Песня о встречном» Д. Шостаковича и Б. Корнилова. Довольно подробно (иногда излишне) описан быт коммунальной квартиры: «--Николай! Ты что там, макароны на постном масле, что ли, жаришь? У вас ведь жир еще есть!

-- Так Нюра на дежурстве. А я не знаю, где там у нее что…

-- За окном погляди. В эмалированной кастрюльке, -- советует няня. И снова кланяется.

Но так у нее ничего и не получается. Няня прислушивается, вскакивает и бежит в кухню.

-- Ты, что ли, с ума сошел?! -- шипит она испуганно (так, что я слышу). -- Эмалированной от алюминиевой отличить не может! Это же Лизкина!» Козырева М. Девочка перед дверью. М.: Самокат, 2015. С. 12

Встречается и характерная для 1930-х годов лексика, совершенно незнакомая современному человеку. Например, «полутаратонка» (на самом деле, полуторка), «минус сто» и другие. Можно говорить также, что важным маркером 1930-х в повести становится морковка. Широко известны неурожаи начала 1930-х. Морковь же неприхотлива в выращивании, и этот овощ замещал собой все остальные продукты в рационе советских граждан. Героине повести морковка доставляла много неудовольствия: «сидят разные мои родственники, качают головами и кормят меня питательной пищей: на первое -- тертая морковка, на второе -- суп морковный молочный, на третье -- вареная котлетка с морковным пюре, кефир и, наконец -- слава тебе боже! -- яблоко…» Там же. С. 16. , «Фемида... размазывает морковь по тарелке» Там же. , «Когда мы с Фемидой съели свою морковку, Фемидина мама нажала у совы под хвостиком, и оказалось, что это не сова, а звонок» Там же. .

В опросе для школьников, который уже упоминался, мы просили подростков объяснить, как они понимают некоторые специфические советские словосочетания. И, например, только один из тринадцати опрошенных знает, что означает «минус сто». А значение словосочетания «выбросили мануфактуру» поняли трое из двенадцати опрошенных. Слово «поселковый» распознали двенадцать респондентов из пятнадцати, а «лагерь» для четырнадцати опрошенных из пятнадцати напрямую ассоциируется с ГУЛАГом.

Ужасный страх здания и двора НКВД передан в тексте через детскую присказку «Соседний-Двор-В-Который-Ходить-Нельзя» Там же. С. 10. . При этом очевидно, что сотрудники НКВД не хватали и не забирали детей в здание «Лубянки», но все равно люди этого боялись. Однако напрямую рассказчица не говорит о репрессиях, злых сотрудниках органов или о каких-то страшных проблемах, связанных с политикой Сталина. Это легко объяснить: если сопоставлять рассказчицу Витю с писательницей Козыревой, то рассказчице всего лишь 5 лет, и в таком возрасте отчетливо понимать что-либо о репрессиях невозможно. Однако отметим, что хоть писательница передает свои детские воспоминания, ее главная задача -- не только пересказать историю условными детскими словами, но реконструировать детское сознание. В то же время отсылки и маркеры репрессий, конечно, есть. Эти маркеры расположены в кругозоре девочки-рассказчицы. Сами репрессии не названы напрямую, есть только «намеки» на факт репрессий, о которых пятилетняя рассказчица и не знала, а взрослый читатель эти намеки, конечно, распознает. Вот, например: «...А одно окно совсем черное. Прямо напротив нашего. Оно и днем черное -- в нем теперь никто не живет» Там же. С. 14 . В этом отрывке репрессии не названы напрямую, но окно, черное даже днем, в котором теперь никто не живет -- явный маркер того, что из этой квартиры люди были репрессированы.

Для примера возьмем еще один отрывок, в котором становится известно, что Нину-Большого тоже забрали: «-- И все-таки, Юна, ты не права. “Энкаведе”, -- и тетя Рая выпускает из ноздрей столб дыма, -- не ошибается, поверь мне».... «Тетя Юна берет меня за руку, и мы с ней уходим в комнату. И у меня почему-то остается туманное впечатление, будто причиной того, что в доме неладно, и того, что Нину-Большого-Григория куда-то вызвали, и того, что страшно хохотать мы завтра будем навряд ли, -- что всему этому причиной я…» Там же. С. 24. . НКВД в этом отрывке записано так, как пятилетняя рассказчица и могла услышать название органа власти, не зная его значения. Рассказчица понимает, что ее друга «куда-то вызвали», что это за место -- не знает, но догадывается о последствиях лично для нее -- «страшно хохотать мы завтра будем навряд ли».

Читатель встречает упоминание репрессий в повести несколько раз. Очевидно, что репрессии -- одна из главных тем текста, но Козырева выбирает завуалированный способ рассказа о них -- пишет так, как маленький ребенок воспринимал реальность вокруг себя. Четкого понимания происходящего нет, но тревожное ощущение проступает совершенно отчетливо. Взрослый же читатель, знакомый с историей 1930-х годов, эти маркеры репрессий считывает очень четко.

Особенно отметим, что напрямую картины репрессий не включены в повествование, но, разумеется, пройти мимо этой темы, описывая жизнь в 1930-е, было невозможно. Поэтому мы по косвенным признакам догадываемся, что Нина-Большой был репрессирован в первой части, а во второй части -- дед Шаманский и отец Ирочки и Женьки. История о том, как Ирочка, образцовая вожатая, донесла на своего отца, а Женька, образцовый ученик, избивал ее камнями до крови, и кровь Ирочки вместе со слезами стекает по ее лицу, оказываются наиболее трагическими страницами повести.

Эффект ужасного возникает по нескольким причинам. Во-первых, до последней главы о репрессиях не сказано напрямую. Мы видим только путаные мысли девочки о том, что что-то происходит, и с каждой новой потерей человека жизнь уже не будет прежней. Но куда люди пропадают, девочка не знает. Во-вторых, люди пропадают на глазах у девочки, в этом точно кто-то виноват. И читатели знают, что виноват не кто иной, как то самое «Энкеведе». Но в обществе уважают, любят и хвалят власть в общем и Сталина, в частности. И даже сама рассказчица переживает в пионерском лагере из-за того, что она забыла, что все вокруг враги. В-третьих, читатель видит героев в повседневной жизни. Нина-Большой представлен читателям добрым, образованным, открытым человеком. Мы видим, как он вел себя в быту, как непринужденно беседует с семьей, друзьями и рассказчицей. Дед Шаманский выращивал прекрасный сад, куда Витька с папой ходили за розами в день годовщины родителей. От того, что читатель словно знаком с героем, которого безвинно забирают, эффект ужасного не только возникает, но и усиливается.

История, как Ирочка сдала своего отца и его забрали, а брат Ирочки Женька набросился на нее с кулаками и избил на глазах школьников до крови -- особенно ужасна и в ее достоверности при чтении возникают сомнения. Мы спросили у Кирилла Алексеевича, знает ли он что-то об этой истории. Оказалось, что издатель Илья Бернштейн, который опубликовал «Девочку...» в издательстве «Самокат», тоже подверг эту историю сомнению и связался с родственниками Женьки (его уже не было в живых). Они сообщили, что у Женьки вовсе не было сестры, из чего Бернштейн сделал вывод, что история придумана. Однако Кирилл Алексеевич эту концепцию издателя не подтверждает. Он делает акцент на том, что она могла перепутать даты, какие-то детали, но не целую историю, потому что Марьяна Львовна не стала бы вставлять в реальную историю вымышленные факты. После того, как отец Женьки и Ирочки попал в лагерь, его расстреляли, а дети попали в детдом. И скорее всего это не та история, которую хотелось бы вспоминать Женьке, будучи взрослым мужчиной, а потом стариком. Вряд ли он рассказывал ее своим детям и внукам, сидя у камина -- скорее всего, он ее вычеркнул из памяти вместе с сестрой.

...