Другой интересный случай - это сочетание «Но выстрел вдруг и груб» (84), в котором наречие «вдруг», за счет формального сходства с кратким прилагательным (его полная форма в таком случае была бы «вдругий») употребляется в качестве второго определения в паре с «груб». При этом смысл фразы, несмотря на это неконвенциональное словоупотребление, остается вполне понятным - очевидно, речь идет о внезапном, резком выстреле, - а сам стих получает дополнительную окраску за счет фонетической соотнесенности этих двух элементов.

Впрочем, это не единственный случай «звуковой семантики», при которой непосредственное значение слова окрашивается дополнительными смыслами за счет фонетической составляющей:

Телеги трясутся. Косулю обнявши олень,

Вонзается в день как в ухо верёвка. Миноги,

Артисты, козлы, петухи по-рыбьи кричат (36).

Как кажется, сочетание «как в ухо веревка» прочитывается (или, по крайней мере, может быть прочитано) не в своем прямом значении - но, благодаря звукоподобию и влиянию контекста, получает иной смысл, который, возможно, даже более понятен и уместен, чем не совсем ясный образ, заключенный в прямом значении сочетания «веревка в ухе»: в стихе «Вонзается в день как в ухо веревка. Миноги» мерцает образ уховертки - за счет созвучия и соответствующего семантического контекста: нечто вонзающееся, да еще и соседствующее с ухом и миногами - также ассоциирующимися с чем-то вгрызающимся в тело.

Таким образом, для стихотворений «блокадного» цикла, зачастую не соблюдающих привычную логику метра и рифмы, фонетическая соотнесенность слов, их созвучие в пределах стиха, а также внутренняя рифмовка выдвигаются на передний план: звук у Гора наделен зачастую большим значением, чем семантический компонент слова. Последний тип афазии, который нам предстоит рассмотреть, поражает как раз артикуляторно-звуковой аспект высказывания и также может быть спроецирован на фонетические особенности языка «блокадного» цикла.

Афазия Брока и аллитерация

Последний симптом, черты которого, как кажется, можно обнаружить в «блокадном» цикле, - это моторная афазия, возникающая при поражении зоны Брока. Пациенты, страдающие от этого расстройства речи, не способны свободно артикулировать цепи звуков, плавно переходя от одного к другому, и заменяют сложные фонетические комплексы повторяющимися звуками:

Это патологическое нарушение плавного перехода с одной артикуляции на другую лишает их возможности произносить целые слова, поскольку при этом требуется именно плавное переключение с торможением предшествующей артикуляции. Поэтому больные этой группы не могут произнести, казалось бы, простое слово «муха», артикулируя его как «му... ма», и т. д Лурия А. Р. Язык и сознание. М.: Изд-во МГУ, 1998. С. 291..

В свою очередь, в стихотворениях Гора отсутствие рифмы и четкого метрического устройства зачастую компенсируется аллитерацией и игрой слов. Ряды повторяющихся однородных согласных - словно подражающие затрудненной речи пациентов с травмой зоны Брока - встречаются во многих стихотворениях цикла, а некоторые из них и вовсе целиком строятся на аллитерации: «Сон соболю приснился не соболий / И тополю не топал тополь» (100), «Колесо по руке, поцелуй палача. / Топором по плечу. Полечу к палачу» (38),

Олень бежит, продев себя сквозь день,

Но то не день и не олень, Елена.

Олений рот покрылся пеной.

То человек иль пень,

Панков иль пан

Или в снегу тюльпан (60).

В некоторых стихотворениях цикла принципу звукоподобия подчинена даже логика рифмовки: на первый план выходит фонетическое соответствие слов, а не их просодическое, позиционное соотношение. В результате получаются такие «консонантные» рифмопары, в которых совпадает набор согласных, а ударность/безударность слога, как и соотнесенность гласных в принципе, - игнорируется:

Меня убьют, я знаю, в понедельник

И бросят тут же, где и умывальник (64).

Овидий, завидующий белке

Овидий, мечтавший о булке… (93)

А папа качался без хлеба,

Стучался в ворота судья,

Да в капле сидела амёба

В амёбе сидела судьба (106).

И Тассо рот открыл чтобы сказать мне слово

И Рембрандт огорчил меня печалью.

А слово стало девушкою снова,

А время стало бурей и качелью (66).

В саду играет музыка,

Судьба желает ножика,

Язык примёрз к губам.

Слова на смысл сердятся.

И нету в слове сердца (70).

Я Алёна променял тебя на лён

Я Алёна утонуть хотел да лень (85).

Лидин рот. И мамин волос.

Речка милая о камни.

Лес от нас, как птичий голос.

Лида, умная, запомни (111).

- О мальчик, огурчик, Залупа!

Сказала какая-то дама

И засмеялася глупо.

У дамы не все были дома (118).

Такие поэтические техники, идущие вразрез конвенциональным нормам письма, суть приметы авангарда, находящегося в постоянной оппозиции к устоявшейся традиции и существующего лишь до тех пор, пока его радикальные приемы не станут общим местом, а сам он не сменит предшествующий статус-кво. Таков принцип литературной эволюции, обрекающий авангард на неизбежное устаревание, - тем более стремительное, чем кардинальнее перемены, которые он несет. Однако в случае «блокадного» цикла логика литературного процесса подчинена логике травмы: Гор использует не язык авангардной поэзии, но язык травмы, единственно подходящий для разговора о ней, - сам предмет провоцирует подобное письмо. Язык «блокадного» цикла в таком случае уникален не в смысле приемов, к которым обращается поэт, но в опыте, который он с их помощью фиксирует. К подобному выводу приходит в своих рассуждениях об особенностях языка Гора и его положении в контексте русской авангардной поэзии Юрьев:

Гор использует элементы языка Хармса и Введенского, иногда Заболоцкого, <...> Олейникова, очень часто - «фольклорного» Хлебникова, в нескольких самых важных стихотворениях - Мандельштама <...>. Что же, действительно, что ли, получается, что он использует, что ему удается использовать этот язык, эти «приемы» <...>?

В некотором смысле не Гор освоил «этот язык», а этот язык, оставшийся без носителей, воспользовался исключительными обстоятельствами и «освоил» Гора. В некотором смысле - только мы не знаем, в каком и до какой степени переносном - через задыхавшегося от голода и страха, ослепленного ослепительным туманом блокады Гора заговорили в этом «параллельном мире» голоса, оставшиеся без хозяев… Юрьев О. Геннадий Гор: Заполненное зияние-2 // О. Юрьев. Заполненные зияния. М.: НЛО, 2013. С. 60.

Сам факт наследования Гором поэтических принципов русского авангарда и, в частности, традиции ОБЭРИУ - не вызывает сомнений. Куда более важным кажется вопрос о причине этого наследования: почему именно с помощью авангардного языка можно вербализировать невыразимый травматический опыт?

Хотя при сопоставлении речи пациентов с различными типами афазии и поэтики «блокадного» цикла и обнаружились, как кажется, убедительные и закономерные схождения, это объяснение специфики языка Гора представляется недостаточным, поскольку исходит из чересчур смелого допущения, чтобы быть неоспоримым (как, впрочем, и вся настоящая работа: в конце концов, мы не знаем ничего о психическом состоянии Гора и о том, насколько опыт блокады был для него травматичным и был ли вообще таковым, - в наших силах, однако, попытаться реконструировать его по сохранившимся стихотворениям и немногочисленным свидетельствам близких поэта).

С другой стороны, это шаткое положение психолога поневоле, в котором оказывается исследователь, анализирующий свидетельства о травме, немногим отличается от взгляда любого другого литературоведа на любой другой текст: это всегда ретроспективный взгляд, неуверенный и замутненный личным опытом смотрящего, неспособного до конца прозреть суть рассматриваемого предмета. Поэтому филология неизбежно вынуждена прибегать к обобщениям, встраивающим текст в парадигму наших представлений о литературном процессе, оперируя условными концепциями наподобие авангарда.

Исходя из этого, авангардный язык кажется наиболее подходящим инструментом для описания травматического опыта, поскольку сама концепция травмы - продукт авангардной мысли начала XX века. Неслучайно поэтому между ними обнаруживается ряд закономерных соположений, свидетельствующих об общности этого языка и предмета, который он описывает: невозможность высказывания, невыразимость субъективного опыта, отказ от рационального осмысления мира в пользу умозрительного восприятия - все эти модернистские идеи, концептуализирующие понятие травмы, соответствуют специфическому авангардному языку, реализующемуся через свободные неконтролируемые ассоциативные ряды, автоматическое письмо и другие бессознательные техники, нарушающие любые парадигмы, - в случае «блокадного» цикла поэтическую и языковую. Стихотворения Гора, таким образом, это пример использования авангардного языка по его прямому назначению: для фиксации уникального опыта, лежащего за пределами умопостигаемого, относящегося к области индивидуального бессознательного, которое невозможно выразить с помощью конвенциональных языковых моделей.

Заключение

Пользуясь удачной формулировкой Барсковой, стихотворения Гора можно назвать «руинным письмом» («ruin-writing»): язык «блокадного» цикла - аграмматичный, вывихнутый, сломанный - идеально, как кажется, подходит для разговора о травме, воплощая в себе ужас повседневной действительности ленинградцев. Письмо такого типа по определению не может следовать привычным языковым и поэтическим нормам, поскольку призвано выразить опыт, не вписывающийся ни в какие представления о «нормальности». Именно этот разрыв между языком и описываемым предметом явился, по Барсковой, ключевой проблемой, вставшей перед ленинградцами, пытавшимися отрефлексировать и зафиксировать блокадную реальность: привычный слог для этих целей не подходил и пишущий был вынужден изобрести принципиально новый язык:

Чтобы выразить травму, блокадные писатели зачастую были вынуждены переиначить ее - изобразить с помощью новых поэтических средств: в своем исследовании я вскрываю арсенал этих «заместительных» приемов, обнаруживая, что главной риторической фигурой городской поэтики Ленинграда являлась аллегория. Чтобы извлечь блокадный опыт из царства невыразимого и зафиксировать его, необходимо было говорить о нем не напрямую, идя обходной тропою тропа.

<...> Травма блокады, устраняя возможность прямого взгляда и прямого изображения, приводила к необходимости в языке нового типа, в котором дезорганизация семантического намерения (the dislocation of semantic intention) стала основным риторическим механизмом Barskova P. Besieged Leningrad. Aesthetic Responses to Urban Disaster. Illinois: NIU Press, 2017. P. 24-25, 22-23. Перевод мой. .

Язык «блокадного» цикла представляется как раз таким специально «изобретенным» языком, сочетающим, с одной стороны, модели распада речи, усвоенные Гором «изнутри травмы», и с другой - его собственный переосмысленный травматический опыт, зафиксированный уже после блокады (судя по датировке автографов, Гор начал писать свои блокадные стихотворения летом 1942 года - уже в эвакуации). Из этой встречи миметического и личного рождается поэтика травмы, выходящей за рамки индивидуального опыта и отражающей коллективное состояние общества, но в то же время напрямую связанной с интимными переживаниями отдельного человека.

Это тонкое сочетание личного и общего - спровоцированное самой исторической травмой блокады, специфический опыт которой в равной степени принадлежал как всем ленинградцам, так и каждому из них по отдельности, - и есть, судя по всему, ключ к страшному эффекту, производимому «блокадным» циклом: стихотворения, которые, по желанию поэта, не должны были быть прочитаны, то есть навсегда остаться в сфере интимного, переходя тем не менее в публичный дискурс, превращают читателя в свидетеля катастрофы блокады, поражая таким образом его неподготовленное сознание. Это дискурсивное смещение стихотворений Гора принципиально отличает их от текстов «официальной» блокадной поэзии - интенциональная направленность которых определяла, судя по подробному исследованию Барсковой, их содержание:

Сравнив публиковавшиеся тексты и личные дневники известных блокадных авторов, таких как Ольга Берггольц, Вера Инбер и Всеволод Вишневский, мы видим, что их неустанные попытки изобразить город служили двум противоположным целям. В своих дневниках они писали о зверствах и чудовищных преступлениях, об отчаянии и страхе; в публичных же текстах они описывали героизм и мужество Barskova P. Besieged Leningrad. Aesthetic Responses to Urban Disaster. Illinois: NIU Press, 2017. P. 303. Перевод мой. .

Оставаясь в рамках дихотомии, предложенной Барсковой, - публикации и персональные дневники - стихотворения Гора можно рассматривать как «тексты, как бы обращенные не к тому, кто ими пользуется» Лотман Ю. Текст и структура аудитории // Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллин: Александра, 1992. С. 161-167.: из личных записок они превратились в достояние общественности. В этом несовпадении предполагаемого адресата (им, судя по отказу Гора от издания и даже прочтения близким своих стихотворений, должен был оставаться только он сам) и фактического - вместе с публикацией «блокадного» цикла его «аудитория» очевидным образом расширилась - и скрывается, как кажется, «Жуткое» поэтики Гора: в отличие от текстов «официальной» поэзии, его стихотворения изображают блокаду откровенно, именно такой, какой она предстала в травмированном сознании собственного объекта - со всеми ее ужасами и бесчеловечностью за гранью нашего понимания.

В то же время это преодоление самоцензуры, возможное в отсутствии читателя и в равной степени характерное как для личных текстов «официальных» авторов, так и для стихотворений Гора, позволило последнему изобразить блокадную действительность в ее «повседневности, пораженной постоянным зловещим ощущением» Barskova P. Besieged Leningrad. Aesthetic Responses to Urban Disaster. Illinois: NIU Press, 2017. P. 248. Перевод мой., - тем более ужасной, чем обыденнее она преподносится в «блокадном» цикле.

Безумный быт блокадных будней, состоящий из каннибализма, насилия, голода и постоянного ощущения близости смерти, запечатлен Гором не нарочито, не напрямую - он существует в художественной системе цикла не как основная тема, а только как постоянный фон, декорации каждодневной действительности города. Более того, Гор избегает непосредственного изображения пространства блокадного Ленинграда, практически не упоминая соответствующих реалий, ассоциирующихся в социальной памяти с блокадой:

Первое, что необходимо сказать о блокадных стихах Гора: это ни в коем случае не «стихи о блокаде». Сами по себе реалии блокады присутствуют в сравнительно незначительном количестве стихотворений и в большинстве случаев кажутся скорее кошмарным отражением, заостренной возможностью, чем переработкой запредельно кошмарного, но все-таки быта… Юрьев О. Геннадий Гор: Заполненное зияние-2 // О. Юрьев. Заполненные зияния. М.: НЛО, 2013. С. 55.

Действительно, в цикле не упоминаются ни хлебные карточки, ни бомбоубежища, ни очереди за продуктами, ни руины - все то, что соответствует канону блокадного нарратива, - а образ Невы возникает лишь дважды: «За водой на Неву я боюсь опоздать» (25), «Мужчины сидят / И мыло едят, / И невскую воду пьют» (27). Вместе с тем те узнаваемые черты блокады, которые все же возникают в стихотворениях Гора, даются поэтом как бы походя, без акцентирования на них внимания, представляя собой элементы чудовищной повседневности блокады: в новой извращенной действительности, уничтожившей старый порядок, перверсивное становится нормой, а кошмары - явью:

Сердце не бьётся в домах,

В корзине ребёнок застывший.

И конь хранит на стене,

И дятел ненужный стучится,

Стучит, и стучит, и долбит,

Долбит, и стучит, и трясётся (29).

Кошачье жаркое. И гости сидят

За тем же столом.

На хлеб я гляжу, кости считаю

И жду, когда гости уйдут (41).

…Вывески лезут:

«Масло», «Булки», «Пиво»,

Как будто на свете есть булка.

Дом, милый, раскрыл всё -

Двери и окна, себя самого.

Но снится мне детство (25).

Закономерным образом нет в «блокадном» цикле и воспевания героизма и мужества горожан, характерного для текстов «официальной» поэзии: в этом смысле Гор, оставаясь в рамках модуса «дневникового» письма, концентрируется на собственных впечатлениях и личных переживаниях, а не поднимается на уровень обобщения и концептуализации чувств всех блокадников. Как и все ленинградцы, постоянно балансируя между чудовищным бытием блокады и бездной небытия, поэт ищет спасения в воспоминаниях о прежней жизни: многочисленные пасторальные пейзажи, изображенные в цикле, находятся в таком же условном, абстрактном пространстве, каким представляется Гору блокадный Ленинград, диаметрально отличаясь от него как норма - от патологии:

Лес мне руку подаёт,

Лес мне открывает двери.

Вот и сени. Сени - сон.

В окна смотрят гости-звери (53).

Как яблоко крутое воздух летний

И вздох как день, и шаг - тысячелетье.

Я в мире медленном живу и любопытном

И конь как Тициан рисует мне копытом

То небо, то огромную Венеру, то горы

То деревья большие и прохладные

И я смотрю и взоры мои в море,

А море моё мир немирный и доклад (80).

Снопы как девки в поле с песней

Идут и нет, стоят и снятся.

И осень с лесом в гости вместе

Не знают плакать иль смеяться.

И неба чистого как речка

Подняв гора, вот-вот уронит.

А вот раскрыв свой рот овечий

Глядит овца как будто ей понять (88).

Обращение к личным воспоминаниям становится общей чертой образа мысли блокадников: это, вероятно, и есть одно из проявлений парадоксального механизма коллективной травмы, с одной стороны, атомизирующей социум, а с другой - объединяющей людей общностью боли, которую они испытывают:

Большинство ленинградцев устремляли свое воображение в «прекрасное будущее после Блокады»; в то же время другим распространенным способом преодоления блокадного настоящего были воспоминания о безмятежном прошлом. <...>

…перечитывая Пруста, горожане могли создать собственные защитные «капсулы» сокровенных воспоминаний, отделяя себя от общего блокадного времени (the Siege communal time) и мысленно переносясь во времена своего детства - далекого от потрясений блокады Barskova P. Besieged Leningrad. Aesthetic Responses to Urban Disaster. Illinois: NIU Press, 2017. P. 257-258, 278. Перевод мой..

Таким образом, страшный эффект «блокадного» цикла складывается, как кажется, из двух взаимозависимых черт. Прежде всего, это круг тем и сюжетов стихотворений Гора, откровенно раскрывающих ужасы блокадного быта: чудовищные картины каннибализма, сцены радикального насилия и общая атмосфера разрушения и постоянного сосуществования со смертью, характеризующая блокаду, подробно рассматривались в первой части настоящего исследования как основные элементы топики цикла. Вместе с тем, обращаясь к подобным сюжетам, Гор использует в своих стихотворениях характерный «руинный язык», с помощью которого ему удается отрефлексировать уникальный блокадный опыт и вербализировать состояние травмированного субъекта, которое невозможно облечь в слова привычного языка.

Подобная откровенность, радикально отличающая «блокадный» цикл от произведений «официальной» поэзии, стала возможной, судя по всему, в отсутствии читателя: интенциональная направленность текстов Гора не вовне, не в публичный дискурс, определявшийся во многом повесткой государственной пропаганды, - а, напротив, концентрация поэта на собственных впечатлениях и чувствах позволила Гору наиболее точно зафиксировать личный травматический опыт во всей наготе «голой жизни» блокады.

Именно этот переход из разряда «художественной литературы», «вымысла», «поэзии» в пространство реального опыта, отраженного в своего рода «человеческом документе», в качестве которого кажется более уместным рассматривать «блокадный» цикл Гора, обуславливает, судя по всему, страшный эффект, который его стихотворения производят на современного читателя, не имеющего эмпирического знания о блокаде, поскольку подтверждает тот факт, что блокадная быль в своей бесчеловечности превосходит любой, даже самый извращенный, вымысел.

Список литературы

1.Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011.

2.Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: НЛО, 2014.

3.Гор Г. Стихотворения 1942-1944 годов. М.: Гилея, 2012.

4.Добренко Е. Блокада реальности: ленинградская тема в соцреализме // Блокадные нарративы. М.: НЛО, 2017. С. 20-46.

5.Карут К. Травма, время и история // Травма: пункты / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: НЛО, 2009. С. 561-582.

6.Липовецкий М. «И пустое место для остальных»: травма и поэтика метапрозы в «Египетской марке» О. Мандельштама // Травма: пункты / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: НЛО, 2009. С. 749-785.

7.Лотман Ю. Текст и структура аудитории // Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллин: Александра, 1992. С. 161-167.

8.Лурия. А. Р. Основные проблемы нейролингвистики. М.: Либроком, 2009.

9.Лурия А. Р. Потерянный и возвращенный мир (история одного ранения). М.: Изд-во МГУ, 1971.

10.Лурия А. Р. Язык и сознание. М.: Изд-во МГУ, 1998.

11.Митчелл Дж. Травма, признание и место языка // Травма: пункты / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: НЛО, 2009. С. 785-808.

12.Муждаба А. Блокадная утка: стихотворный цикл Геннадия Гора в контексте его прозы 1930-1970-х годов // Блокадные нарративы. М.: НЛО, 2017. С. 201-225.

13.Муждаба А. Поэзия Геннадия Гора // Г. Гор. Стихотворения 1942-1944 годов. М.: Гилея, 2012. С. 11-22.

14.Паперно И. «Осада человека»: блокадные записки Ольги Фрейденберг в антропологической перспективе // Блокадные нарративы. М.: НЛО, 2017. С. 126-152.

15.Сандомирская И. Блокада в слове: Очерки критической теории и биополитики языка. М.: НЛО, 2013.

16.Ушакин С. «Нам этой болью дышать»?: О травме, памяти и сообществах // Травма: пункты / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: НЛО, 2009. С. 5-44.

17.Фрейд З. Жуткое // З. Фрейд. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. С. 264-281.

18.Фрейд З. Заметки об одном случае невроза навязчивости // Собрание сочинений: В 10 т. Т. 7. Навязчивость, паранойя и перверсия. М.: Фиpма-CТД, 2006. С. 33-103.

19.Юрьев О. Геннадий Гор: Заполненное зияние-2 // О. Юрьев. Заполненные зияния. М.: НЛО, 2013. 49-63.

20.Barskova P. Besieged Leningrad. Aesthetic Responses to Urban Disaster. Illinois: NIU Press, 2017.

21.Giesen Bernhard. Triumph and Trauma. London, 2004.

22.Gor G. Blockade. Gedichte. Wien: Edition Korrespondenzen, 2007.

Размещено на Allbest.ru