С одной стороны, непрестанную игру Кима можно воспринимать как свидетельство его эмансипации, безграничной личной свободы, с другой - Ким оказывается лишенным внеигровой жизни, поскольку для него игра не интермеццо, не лишь «оазис счастья» по Финку, а сама жизнь, ее условие. К риторике, окружающей восприятие Кима, всего ближе Кайзер с его метафорой эластичных щупалец игры, охватывающих собой все сущее «The membranes of play, its elastic fibers, stretch to the point where they encircle all of existence». Kaiser M. p. 106..

Проделки и выдумки Кима, с точки зрения общественного порядка, конечно, близки типу риторики игры как подрывной деятельности (play as subversion). Здесь уместно также вспомнить более бахтинское понимание игры М. Эпштейном как деятельности, противополагающей себя социальному порядку с целью воздействия на окружающий мир. Как трикстер, Ким подрывает установленные роли, занимает по собственному хотению различные социальные ниши, инвертирует принятые властные отношения и с помощью умелой мимикрии получает то, что ему нужно (в том числе утоляя свое неукротимое желание поозорничать): «Дородная белая женщина, восседавшая на груде подушек и тюфяков, таинственно спросила его, как он полагает, вернется с вои?ны ее муж или нет. Ким с важным видом погрузился в размышления, потом изрек, что муж вернется, и женщина дала ему поесть» Киплинг Р. Ким. С. 120..

По Хейзинге, шпильбрейхер - это тот, кто разрушает игру и ее правила; при этом - хитрость означает не разрушение правил, а потенциальное создание их нового направления. В этом смысле Ким и выделяется из сложившейся в Британской Индии системы социальных отношений, и в то же время с ней сливается из-за ее собственной непредсказуемости. Из-за того, что она вся, как прежде мы говорили о святых и чудаках, состоит из таких вот факиров. То есть можно говорить о некой санкционированности подобных игровых практик индийским обществом, поскольку они являются частью культурных и социальных конвенций. Сам Ким, воплощая собой образ трикстера, одновременно - носитель социально-культурных кодов: «Будь Ким обыкновенным мальчиком, он стал бы продолжать игру, но нельзя в течение тринадцати лет жить в Лахоре, знать всех факиров у Таксалии?ских ворот и не понимать человеческои? природы» Там же. С. 79.. Также, парадоксальным образом, игры Кима на Дороге способствуют закреплению конвенций. Поскольку игра соединяет в себе свойства свободы и организации, она способна вести борьбу с непредсказуемостью и неупорядоченностью, в том числе - с помощью творческой смекалки, предприимчивости и логики.

2.4 Лейтмотивы и смысловые горизонты игр

Тема маскировки и игры-переодевания - лейтмотив «Кима», существующий внутри части эпизодных игр, Большой игры и путешествия по Дороге. Ким - мастер игры-мимикрии и ее основных приемов, мимики и травестии, с ее калейдоскопно сменяющимися предельно жизнеподобными масками. Такой игре не чужд мимесис, ведь в ней игрок, не отрицая свое «я», лишь временно «отбрасывает» свою личность, руководясь единственным правилом - очаровывать своего зрителя, дабы не подать ему повода отвергнуть иллюзию Там же. С. 57-60.. Вспомним, как Ким решает сбежать из школы, делающей из него «сахиба» и вернуться на Дорогу в новом обличье, для чего он заходит в публичный дом и - под предлогом красочной истории о любви к дочери учителя полковои? школы, чтобы пробраться к которой нужно специально замаскироваться - просит одну из женщин сделать его кожу темнее с помощью краски и побрить голову, чтобы походить на мальчика­индуса низкои? касты Там же. С. 143-144.. Через несколько недель Ким уже путешествует с Махбубом Али, и Махбуб просит его сменить индуистскую синюю чалму на мусульманскую красную, «на что Ким отпарировал стариннои? поговоркои?: “Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты”. Торговец расхохотался так, что чуть не свалился с лошади. Переодевание было совершено в лавке, на окраине города, и Ким, если не внутренне, то наружно, превратился в мусульманина» Там же. С. 147..

Травести как театральное амплуа является неотъемлемой частью роли игрока Большой игры, к которой Ким в этом отношении был готов заранее. Во время уроков по перевоплощению от Ларгана-сахиба «в Киме пробуждался демон, и он пел от радости, когда, сменяя одежды, соответственно менял речь и манеры» Там же. С. 170.. Здесь, кроме подражания во имя азарта и борьбы, налицо игра-мимикрия, приобретающая черты миметического поиска критериев подлинности и правдоподобия: «К концу дня Киму и мальчику­индусу, чье имя менялось по прихоти Ларгана, приходилось давать подробныи? отчет обо всем, что они видели и слышали, высказывать догадки об истиннои? цели прихода каждого человека и свое мнение о характере посетителя, насколько можно было судить об этом по его лицу, речи и поведению» Там же. С. 170.. В этой школе Ларгана-сахиба мы находим также риторику игры как воображаемоего (play as imaginary), в рамках которой игра стимулирует мысль и создается культ воображения. В этом находит свое проявление, наряду с творческим комбинированием готовых формул и вариантов ролевых действий, сильное стихийное, изобретательное начало Игры. В этом смысле подготовка к участию и участие в Игре также похожи на игру в конструктор, причем сочетающую в себе одновременно созидательное начало и деструктивное. Безусловно, азартное начало Большой игры всегда на виду, и метафора конструктора указывает в том числе на то, что в игре есть некая данность (например, расклад карт), и успех зависит во многом от умения удачным образом распорядиться ресурсами в наличии. Таким образом костюмированная игра в Большой игре представляет собой череду внешних творческих метаморфоз исходного набора элементов, осуществляемых умелыми играющими.

Лейтмотив игры-переодевания и маскировки в романе важен также тем, что он отражает то, как в рамках повествования возникают и переплетаются идентичности, соотносящиеся с уже отчасти затронутыми темами свободы передвижения, трансформации и гибридности, мимикрии и адаптируемости, размывания границ. Это перекликается с «экспериментами с голосом» С. Рушди - термин, который удачно описывает опыт Кима в смене масок и при этом - идентичностей. Опыт, который можно рассматривать как интенсивный поиск своего «я» Rushdie S. Imaginary Homelands (London: Penguin Books, 1992), p. 75.. Может показаться, что Ким предстает перед читателем определившимся со своей принадлежностью: «Ночевка посреди обломков кирпича и щебня в сырую ночь, между скученными лошадьми и немытыми балти вряд ли понравилась бы многим белым мальчикам, но Ким был счастлив. Перемена места, работы и обстановки была нужна ему как воздух» Киплинг Р. Ким. С. 152.. Возможно, это касается и смены облачений и вместе с ними - идентичности.

На первый взгляд, можно говорить о том, что Ким имеет неопределенное собственное «я» из-за британского происхождения его отца. Тем не менее, при дальнейшем обращении к тексту кажется, что Ким сделал свой выбор, и вполне осознанно: «Воспитательница его настаивала со слезами, чтобы он носил европеи?скии? костюм - штаны, рубашку и потертую шляпу, но Ким считал более удобным одеваться как индус или мусульманин, когда занимался некоторыми делами» Там же. C. 42.. Утверждение о неопределенности его идентичности из-за того, что британская кровь течет в его жилах, пока что кажется необоснованным. Скорее получается, что «западная цивилизация была не более чем наносным лоском; местный остается местным, и под европейскими жакетами и галстуками» Rushdie S. p. 79.. К смене идентичностей Кимом также можно подходить по-разному, например, как, в формулировке Р. Ф. Мосса, к «просто расширению юношеской игривости, еще одной радостной игре». Moss R. F. Rudyard Kipling and the Fiction of Adolescence (London: The Macmillan Press, 1982), p. 134. В таком случае, амулет с документами, которые Ким постоянно носит на шее, является символической составляющей этой игры, козырем, которым Ким может сыграть.

И все же представляется более вероятным, что загадка происхождения формирует его собственный воображаемый образ, самооценку и даже жизненный путь: «Должен встретить… Красного Быка в зеленом поле, полковника верхом на высоком коне и девятьсот дьяволов» Киплинг Р. Ким. С. 42.. Завещание его отца - любопытное явление: оно упаковано в архетипические индийские образы, которые - парадоксальным образом - ведут к раскрытию британской идентичности.

Любопытен тот факт, что не раз в романе именно двойная идентичность протагониста спасает его. Вспомним эпизодные игры с разбитым кувшином, «игры разума» Лургана-сахиба или обряд инициации в Большую игру: «Аллах! Как он боролся! Нам не удалось бы добиться этого без снадобии?. Я считаю, что это благодаря его белои? крови, - с раздражением сказал Махбуб» Там же. С. 187.. Эпиграфом к главе VIII, в которой повествуется о путешествии Кима и Махбуба Али по Дороге, Киплингом выбраны варианты первой и пятой строф из собственного стихотворения «Двуликий человек»:

Жизнь меня кормит, растит земля,

Славлю обеих их.?

Но выше Аллах, создавшии? два

Разных лика моих.

Обои?дусь без рубашек, слуг,

Хлеба, трубки, родных,?

Лишь бы мне не лишиться двух

Разных ликов моих Там же. С. 147..

Представляется, что эпитет «двуликий» включает в себя «лик» местного со всей его богатой палитрой каст и образов индийского населения, и «лик» сахиба-британца. Киплинг любопытнейшим и порой непредсказуемым образом присваивает Киму черты то одного, то другого лика, а иногда двух одновременно. Например, во время Большой игры Ким «напряженно думал по-английски, в сумраке поднимаясь на гору, как кошка... или туземец» Там же. С. 241.. Или, когда Ким собирался сбежать из полковой школы, но «штаны и куртка одинаково стесняли и тело, и душу, поэтому Ким отказался от своих намерении? и по­восточному положился на время и случаи?» Там же. С. 126.. В тексте романа мы находим случаи того, что Киплинг не говорит о свойствах мальчика как обладателя одного или другого «лика», но напрямую называет его сахибом или местным, например, в случае безмятежного крепкого сна Кима рядом с грохочащим ночным поездом, ведь он «как и все восточные люди, относился равнодушно к шуму» Там же. С. 154., или в случае с его полугодичным отпуском после окончания «школы для сахибов» и перед началом Большой игры, который, по мнению Хари-бабу, имел целью «разангличанить» Кима Там же. С. 192.. И впрямь в ночь, последовавшую за воссоединением с ламой, «он видел сны на хиндустани, без единого англии?ского слова...» Там же. С. 200..

И все же о местном «лике» Кима мы читаем больше, возможно, потому что образ Кима как местного сам по себе многолик. В свете его правдоподобных превращений в «уроженцев» и одновременно неизбежной принадлежности к «сахибам», крайне интересно подумать о том, что и Махбуб Али, и Тешу-лама нередко называют Кима чертенком или дьяволенком Там же. С. 158, 228.. Из печально известного стихотворения Киплинга «Бремя белого человека» вспоминается образ колонизованного как «наполовину беса, наполовину ребенка». Это определение как нельзя кстати подходит переменчивому местному «лику» Кима.

Определение себя подразумевает некую демаркацию, но обозначение границ идентичностей в романе проходит по Киму, делая ее невозможной для него. Ким оказывается, пользуясь постколониальной терминологией Х. Бхабхи, гибридной личностью, то есть существующей на стыке традиций - европейской и местной, колониальной и колонизированной. Необходимо отметить, что гибридность снабжает Кима дополнительной, выгодной гибкостью в его игровой жизни. А сама игра освобождает от принуждения природного закона, закона рождения. Таким образом, пространство напряжения между оппозициями образа Кима мы наблюдаем лишь изредка, преимущественно оно выражается во внутреннем поиске, нащупывании своей идентичности в рамках игры как акта самосотворения. Кайзер говорит о том, что риторика этой игры - самая «одинокая» из игровых риторик Kaiser M. p. 112.. В такую игру всегда играют одни. Вспомним известный вздох-рефрен: «Кто такои? Ким... Ким... Ким?» Киплинг Р. Ким. С. 193.. Эхом раздается раздумье Кима в конце внутреннего монолога о Большой игре, своей роли в ней и своем будущем:

Игру правильно называют Большои?! С Юга -- бог знает, из какого далека -- пришел махрат, игравшии? в Большую Игру с опасностью для жизни. Теперь я пои?ду далеко­далеко на Север играть в Большую Игру. Поистине, она, как челнок, бегает по всему Хинду. И моим участием в неи? и моеи? радостью, - он улыбался во тьме, - я обязан ламе. А также Махбубу Али, а также Креи?тону­сахибу, но главным образом святому человеку. Он прав - это великии? и чудесныи? мир, а я - Ким... Ким... Ким... один... один человек... во всем этом Там же. С. 226..

Несмотря на то, что несколько раз в течение романа Ким задается вопросом о том, кем он является, травестия в романе настолько событийно частотна, что, если не рассматривать ее как семиотический жест, Кима будто не существует вне этой игровой реальности. По выражению Кайзера, перед нами «мир в состоянии игры» (a world in play), то есть игровой микрокосмос, существующий параллельно миру реальному и в конечном счете его вытесняющий. В таком случае, где настоящий Ким? Быть может, в своих наиболее искренних проявлениях к небезразличным ему людям? С любовью Ким относится к Махбубу Али и Тешу-ламе. Кем же он является для них? Лама считает его своим челой. Так, присутствовав при первом непосредственном участии Кима в Большой игре и спасении им Е-23, лама оценивает поведение Кима с духовной точки зрения, указывая ему на то, что он «заколдовал махрата» из тщеславных побуждений. Ким соглашается с ламой, с одной стороны поскольку не может выдать сведений об Игре даже ему, с другой стороны - мнение ламы для него искренне важно. Более того, то, что в какой-то момент становится Киму безразличным - это, как будет разыгрываться в дальнеи?шем Большая Игра. Когда лама спрашивает Кима, не хочется ли мальчику покинуть его, он отвечает: «Я не собака и не змея, чтобы кусать, когда научился любить… Ты опираешься на меня во плоти, святои? человек, но ты служишь мне опорои? в другом» Там же. С. 263-264., «…я стал мудрым благодаря тебе, святои? человек, - сказал Ким, забыв о только что кончившеи?ся игре, о школе св. Ксаверия, о своеи? белои? крови, даже о Большои? Игре, и склонился к пыльному полу храма джаи?нов, чтобы по­мусульмански коснуться ног своего учителя» Там же. С. 197.. Лама не проливает света на вопрос идентичности Кима, не дает ему ответа на вопрос о его принадлежности. К концу романа перед нами уже не тот Ким, который отстаивал свое право быть королем пушки перед своими индусскими и мусульманскими друзьями. Возможно, игра в поиск Реки Стрелы вместе с ламой дает Киму нечто большее, пусть и иное. Взыскательный, но любящий взгляд Махбуба Али на Кима проясняет перемену: «Среди сахибов никогда не забываи?, что ты сахиб, среди людеи? Хинда всегда помни, что ты… - он сделал паузу и умолк, загадочно улыбаясь. - Кто же я? Мусульманин, индус, джаи?н или буддист? Это твердыи? орех - не раскусишь. - Ты, без сомнения, неверующии? и потому будешь проклят. Но, помимо этого, ты мои? Дружок Всего Мира, и я люблю тебя» Там же. С. 157.. В замечательной формулировке Махбуба Али нет конкретики, но возможно именно ее отсутствие и указывает на то, что о личности и роли Кима сказано нечто проницательное.

Определение «Дружок Всего Мира» также открывает перед нами вопрос игрового пространства, в котором разворачивается действие романа, неразрывно связанного с проблемой идентичности Кима. И на Дороге, и в Большой игре выживание зависит от способности стать кем-то другим, требует совершенного мастерства. Как мы прежде отмечали, может казаться, что процесс непрестанной смены масок Киму неподвластен, что он существует независимо от него или его воли. Это явление также будто посылает сообщение «сторонним»: когда ты находишься в Индии, не доверяй глазам своим, здесь все противоречиво. И темы меняющихся идентичностей, мимикрии, трансформации и гибридности служат в том числе созданию образа Индии как загадочного пространства, в котором, по наблюдению С. Кемп, необходимо присвоить себе репертуар ролей, чтобы выживать, в том числе психологически, каждый раз утверждая свое существование Kemp S. Kipling's Hidden Narratives (Oxford: Basil Blackwell, 1998), p.1..

Одновременно с этим, Индия в романе также обладает и особым качеством логова, тайного места, в котором может благополучно протекать и процветать фантазийная жизнь ребенка, защищенная от разрушительного реализма взрослых глаз. По мнению Р. Кронина, «вся Индия, от Бенареса до Гималаев, становится личной игровой площадкой Кима, и взрослые, которым вход разрешен, могут войти лишь на условиях ребенка», и его образование происходит не в пыльных и мрачных классах школы, но на открытых дорогах Индии Cronin R.`The Indian English novel: Kim and Midnight's Children', MFS Modern Fiction Studies, Volume 33, Number 2, 1987, p. 204.. Киплинг, таким образом, не только в определенной степени мифологизирует детство, но и Индию как таковую, поскольку она изображена как игровое пространство - причем одновременно ребенка, а затем подростка, и взрослых игроков Большой игры и Реки Стрелы. Перед нами необычный образ идеальной колониальной страны, охватывающий экзотическую, волшебную реальность Индии и сосуществующую с ней реальность присутствия Британской администрации и населения-сахибов. Их мирное и даже гармоничное соседство становится возможным внутри общего игрового пространства Кима, для которого и Большая игра, и путешествие по Дороге - игры на его территории.

Прав Махбуб Али, когда он объясняет обеспокоенному полковнику, в контексте пользы для Большой игры, что Ким «на некоторое время вернулся на Дорогу. Не надо беспокоиться… Он подобен пони, которого готовили для поло, а тот вырвался и убежал учиться игре в одиночку» Киплинг Р. Ким. С. 144. и что «когда он вои?дет в Большую Игру, ему придется бродить одному - одному и с опасностью для жизни. Тогда, если он плюнет или чихнет, или сядет не так, как люди, за которыми он следит, его могут убить. Зачем же ему мешать теперь?» Там же. С. 145.. И именно с Махбубом Али, зная, что тот его способен понять без труда, Ким оговаривает свои условия учебы, которая для него сродни тюремному заключению, как раз потому что происходит вне его «игровой площадки»: «В Мадрасу я пои?ду. В Мадрасе я буду учиться. В Мадрасе стану сахибом, но, когда Мадраса закрыта, я должен быть свободным и бродить среди своих людеи?. Иначе я умру» Там же. С. 150., на что Махбуб Али спрашивает Кима:« - А кто твои люди, Друг Всего Мира?/ - Вся эта великая и прекрасная страна» Там же. С. 150-151.. В романе существует и метафорическая игровая площадка Кима: неопределенность игровых ситуаций, множественность вариантов создают поле возможностей, и каждая игра становится определенным упражнением в свободе. Анализируя творчество Диккенса, Кайзер говорит о том, что он «использует “игру” как относительно мягкий синоним свободы, способности маневрировать экономически, политически и социально» Kaiser M. p. 108..

В «Киме» пространство и политическое, и культурное не однозначное, черно-белое. Мы их видим как будто через призму самого Кима, для которого Индия - огромная, разнообразная, великая и прекрасная страна. Поиск Реки Стрелы - часть не только его ранних привольных приключений-игр, но и его витиеватого пути, уже неразрывно связанного с Большой Игрой, когда он переоблачился в шерстяной «не привлекающии? ничьего внимания костюм челы, служащего ламе» Киплинг Р. Ким. С. 189. и отправился в заключительное в романе путешествие вдвоем с ламой, во время которого происходит наиболее яркий конфликт с участием Кима в рамках Большой игры.

«Ким», конечно, не роман, посвященный историческому затяжному конфликту между русскими и британскими шпионами, этот конфликт иносказателен и развивается в игровом пространстве описанной нами Большой игры. В романе существует только один сюжет непосредственного столкновения с русскими и французскими секретными агентами, и он весьма любопытен. Франко-русский союз рассматривался Британией как главная угроза того времени Yapp M. p.184., и эпизод столкновения красноречиво свидетельствует о британской тревоге, связанной с возможной потерей контроля над своими владениями и подданными. Он якобы обнажает беспринципность и воинствующее невежество, абсолютную культурную неосведомленность противников британцев по Игре за территорию и умы. Французский агент говорит: «Биться в нашеи? игре со своим братом - уроженцем континента - это деи?ствительно что­то значит. Там есть риск, но эти люди... Ба! Это слишком просто» Киплинг Р. Ким. C. 236.. Русский агент ему вторит, и перед нами вырванные из контекста рассуждения: «…Только мы умеем обращаться с восточными людьми» Там же. С. 237.. Лама, «непосредственныи?, как ребенок, увлеченныи? новои? игрои?» Там же. С. 238., начинает проповедывать им буддистское учение, но «русскии? же видел перед собои? всего лишь нечистоплотного старика, торгующегося из­за клочка грязнои? бумаги. Он вынул горсть рупии? и, полушутя, схватил хартию, которая разорвалась в руках ламы. Тихии? ропот ужаса поднялся среди носильщиков, из которых некоторые были уроженцы Спити и, по их понятиям, правоверные буддисты» Там же. С. 240.. Хари-бабу (как известно читателю, игрок со стороны Британии) заметался в ужасе и восклицает: «Они в высшеи? степени беспринципные люди! О сэр! Сэр! Вы не должны бить святого человека». Ким не успевает вмешаться, и русский ударяет ламу по лицу. «В следующее мгновение он покатился вниз, под гору, вместе с Кимом, схватившим его за горло. Удар заставил закипеть в жилах юноши его ирландскую кровь, а внезапное падение противника довершило остальное» Там же. . Лама призывал на помощь своего челу, но именно ирландская кровь вскипает в жилах Кима, когда он бросается на его защиту. Именно принадлежность к «сахибам» дает Киму преимущество и в этот раз (вспомним эпизодную игру в кувшин и обряд инициации).

В рамках этой сцены происходит не только прямое столкновение противоборствующих сторон Большой игры, но и, по выражению А. Вескови, «сюжетов-антагонистов» в романе: Большой игры и поиска Реки Стрелы Vescovi A. p. 11.. Здесь можно говорить об аксиологии игры со смертью: с одной стороны - перед нами поиск бессмертия, возможно ценой жизни, с другой - поиск временной славы и власти, где на кону также жизнь. Два сквозных игровых сюжета представляют собой, утверждает А. Вескови, аллегории двух жизненных начал: активного и созерцательного. При этом важно помнить о том, что мы смотрим на поиск Реки Стрелы глазами Кима, для которого это - путешествие по Дороге, не отречение, а полнота, как жизни, так и чувств, в том числе к Тешу-ламе. Для ламы искомая чудо-Река - долгожданное место упокоения и тишины, а для Кима - символ бурлящего потока жизни. Во время путешествия лама учит Кима как настоящего челу буддистской премудрости Пути, и Ким из любви к ламе охотно слушает все, что ему проповедуется, но «когда они добирались до мира людеи?, деятельного и суетного мира, расположенного прямо над преисподними, ум его отвлекался, ибо у Дороги катилось само Колесо, ело, пило, торговало, женилось и ссорилось - Колесо, полное жизни» Киплинг Р. Ким. С. 215.. Это позволяет посмотреть на донкихотский дуэт Кима и ламы на большой дороге также как на сосуществование активного и созерцательного подходов к жизни.

Интересен выбор Киплинга: в конце романа именно Хари-бабу - начальник Кима по Большой игре - рассказывает Киму о пережитом ламой преображении в Реке Стрелы:

Клянусь Юпитером, О'Хара, вы знаете, что он иногда страдает припадками. Да­а, именно так, уверяю вас. Каталептическими, если не эпилептическими вдобавок. Я нашел его в таком состоянии под деревом in articulo mortem, и он вскочил, вошел в ручеи? и утонул бы, не будь меня. Я вытащил его Там же. С. 270..

Человек, для которого подобное поведение совершенно абсурдно, приподносит счастливый итог поиска Реки именно в свете некого «припадка» ламы - по Кайуа, игры-головокружения, индуцирующей экстатическое состояние. Киплинг решает рассказать читателю об увенчании поисков именно таким юмористическим, игровым образом, который выявляет разницу подходов двух сквозных сюжетов.

И все же у них есть и сходства. Течение Большой игры напоминает неукротимый поток жизни: «И этот провал их Большои? Игры, это внезапное столкновение в ночи было не результатом происков Хари или ухищрении? Кима; все случилось само собои? и было так же естественно и неотвратимо, как поимка приятелеи?­факиров Махбуба ревностным молодым полицеи?ским в Амбале» Там же. С. 245.. И именно к метафоре реки как жизни Ким сам прибегает для описания путешествия по Дороге: «Река жизни, не имеющая себе равных во всем мире» Там же. С. 86.. Это окрашенная в разные цвета Индия-река, которая открывается ему с Великого Колесного Пути - огромной дороги, густо населенной разношерстной толпой - и именно тут Ким чувствует, будто он и лама уже несомы Рекой Стрелы.

Интересен вопрос, почему Киплинг вводит в качестве двух сквозных сюжетов колониальную игру и путешествие по Дороге, неразрывно связанное с древней восточной религией и с ее ментальностью? Можно ли говорить о терапевтическом характере художественного сотворения иной Британской Индии, которая бы в большей степени соответствовала предпочтениям Киплинга и его представлениям о должном? О сотворении некоего идеального Раджа, в котором подзаконные люди честно и щедро управляют страной для ее же благополучия, посвящая этому свои жизни? З. Салливан полагает, что на личном уровне Киплинг разрывался между тоской по Индии своего детства и своим «вступлением в символический строй Империи» Spurr D. `Review of Zohreh T. Sullivan. Narratives of Empire: The Fictions of Rudyard Kipling (Cambridge: Cambridge University Press, 1993)', MFS Modern Fiction Studies, Volume 40, Number 4, (1994), p. 878.. На политическом уровне, считает Салливан, Киплинг отождествляет себя одновременно с Индией, свободной от британских связей, и с колониальной идеологией, которая делает первое невозможным: «Киплинг является и колонизатором, и колонизуемым, то есть и субъектом, и объектом имперской системы властных отношений» Ibid..

В свете этого диссонанса страсть Кима к перевоплощению, проходящая красной нитью через все сквозные сюжеты романа, - по всей видимости, невероятно привлекательная черта для Киплинга, который сам будто играет в игру как воображаемое, и - уверен Д. Рэндалл - идентифицирует себя с Кимом, который, с его принадлежностью всей Индии одновременно, для него является «локусом желания» и образом свободы и полноты бытия Randall D. `Ethnography and the Hybrid Boy in Rudyard Kipling's Kim.' Ariel: A Review of International English Literature. 27. 3, July 1996, p. 95.. Сам Киплинг в Индии себя ощущал проводником порядка, а не хаоса, и для него многоликость ее реальности также красноречиво свидетельствует об индийском разнообразии и полноте жизни, которые можно описать и запечатлеть, причем не только абстрактно «большой и полной, насколько Ким может пожелать», «великой и чудесной страной» Киплинг Р. Ким. C. 198.. Как считает Д. Рэндалл, «Ким» - это художественный этнографический проект, в котором Киплинг пытается запечатлеть свой богатый опыт пребывания в Индии Randall D. pp. 79-80.. Недаром полковник Крейтон - единственный «вполне» британец-игрок в Большую игру - изображен начальником этнологической разведки. В этом контексте связь между шпионажем и наукой прямая, поскольку изучение всего спектра культурно-бытовых особенностей и является важнейшим направлением британской разведывательной деятельности. И Ким встребован и успешен в качестве агента Игры именно как мастер кросс-культурной маскировки. Как гибридная личность Ким существует в ситуации промежуточного положения между идентичностями, приспосабливаясь к игровой реальности посредством смены масок. При этом, осуществляемый через смену масок, по мнению С. Кемп, поиск идентичности определяет и структурирует действие романа и его событийный ряд Kemp S. p. 11.. Используя постколониальную терминологию Х. Бхабхи, Ким, таким образом, существует внутри своего третьего пространства, не являсь ни колониальным субъектом, ни колонизатором. Именно разнообразная игровая деятельность создает это пространство и не приводит к социальной изоляции Кима, но напротив позволяет ему беспрепятственно вписываться в любой контекст. В сущности, по выражению Д. Рэндалла, Ким «инсценирует этнологию, воплощает собой и разыгрывает этнографию» Randall D. p. 80.. Так, посредством создания игрового пространства и многоликого Кима, Киплинг выстраивает одновременно загадочный и познаваемый образ колониальной Индии.

Заключение

Как известно, та или иная классификация феномена определяет его смысловые горизонты и создает систему ожиданий того, кто к ней прибегает. У каждого ученого, типологию игр которого мы рассмотрели, разновидности игр или риторик игры насыщены особым мировоззренческим содержанием, которое согласуется с обозначенным им подходом к теории игры (социологический, культурологический и литературоведческий) и находит свое яркое выражение в исследовании феномена игры. Мы постарались применить на практике несколько теорий игры в качестве аналитических инструментов для разбора многосложных игровых структур романа.

Скрещение типов игры в «Киме» повсеместно, но наиболее ярко оно выражено в Большой игре, которая, как и поиск своей идентичности Кимом на Дороге и поиски Реки Стрелы, является стержневой сюжетной линией, не позволяющей свободно плетущейся ткани повествования «расползтись». Для нас существенным является и то, что именно Большая игра как сквозная сюжетная линия наделяет другие, казалось бы, разрозненные, эпизодные игры (игра в «короля замка», в кувшин с водой, в Драгоценности, обряд «защиты») причинно-следственной связью.

Как мы помним, сама Большая игра как феномен походит на игру-agon с ее риторикой игры как соревнования, но по факту фабульного развития в большей степени оказывается игрой-alea с присущей ей риторикой игры как фатума, подразумевающей неопределенность исхода игры вкупе с идеей риска жизнью, что указывает на признаки в том числе игры-головокружения; и более всего - игрой масок, игрой-mimicria. Большая игра парадоксальным образом сочетает в себе и упорядоченность, и хаотичность, приказной порядок и свободу творчества - в этом ее сюжетная напряженность. В то же время это ярко выраженная рационалистическая игра, в которой, импровизируя, нельзя забыть об общей цели и забыться в роли. Перед нами - выверенные метаморфозы и контролируемая изменчивость.

Травестия как явление направлена на создание целостной иллюзорной ситуации для зрителя. На Дороге, в путешествии-поиске вместе с ламой, Ким ведет костюмированную жизнь в духе непрестанной игры-mimicria, в рамках которой игрок жизнеподобно подражает кому-либо, не ища абсолютного тождества между ролью и своей личностью. В то же время в этом сквозном сюжете мы встречаем многочисленные вариации других типов игр и игровых риторик. Таким образом, внутри романа существуют разные логики игры, которые «соперничают за превосходство, сталкиваются между собой, перекрывают одна другую, объединяются, производя гибридную логику…а также гармонируют друг с другом» Kaiser M. p. 107. и так далее. Итак, не задаваясь целью исчерпать тему феномена игры в романе «Ким», мы предложили несколько ракурсов и аналитических инструментов для его исследования.

Необходимо отдельно отметить, что травестия и смена идентичности, как мы выяснили, - смежные явления по многим причинам. В частности, поскольку с одной стороны, «переодевание» происходит и посредством изменения языковых и поведенческих тактик, а с другой - надевание маски для протагониста означает апробацию идентичности. В рамках эпизодных игр и фабулы Большой игры прослеживаются только ситуации кратковременной травестии, вопрос конструирования долговременной идентичности же связан в большей степени с Дорогой, что еще ближе к самой привычной бродяжной жизни Кима-трикстера и непосредственно к проблеме его собственной многоликой идентичности. За Кимом приглядывает и на него влияет целый ряд отцовских фигур: Тешу Лама, Махбуб Али, полковник Крейтон, Ларган-сахиб, Хари-бабу. Все они возлагают на Кима надежды и убеждены, что он именно тот человек, который создан для претворения в жизнь тех или иных больших задач. И Ким их не разочаровывает. В то же время, переходя от одного «отца» к другому, по выражению П. Брантлинджера, Ким остается на берегу недостижимого взросления и таким образом становится для Киплинга в том числе символом юношеской силы и всемогущества постоянно расширяющейся империи Brantlinger P. `Kim' // Booth H. J. ed. The Cambridge Companion to Kipling (New York: Cambridge University Press, 2011), pp. 131-132..

В изображениях игр, с одной стороны, ярко проявляются утопические фантазии Киплинга об Индии. С другой стороны, игра в романе - проявление субъективного опыта жизни в Британской Индии как персонажей, так и самого автора. Проницательные наблюдения Киплинга в романе создают, в частности для британцев, своеобразные «коды для выживания в Индии» Zohreh T. Sullivan. Narratives of Empire: The Fictions of Rudyard Kipling. Cambridge: Cambridge UP, 1993, p. 10.. В то же время игра может рассматриваться как нечто, что их околдовывает и обманывает, лишает понимания того, кем они правят. Киплинг раскрывает перед нами контрастирующие палитры «британскости» с ее дисциплинированностью, современностью, рассудительностью и «индийскости» с ее пестротой и мистичностью, крайностями плутовства и святости. Одновременно с этим, как считает Дж. Томпсон, Киплинг отрицает существование индийского опыта колониализма Thompson J. Fiction, Crime, and Empire: Clues to Modernity and Postmodernism (Chicago: University of Illinois, 1993), p. 83.. С чем согласен и Д. Рэндалл, утверждая, что автор фактически лишает Индию историчности и внутреннего динамизма, так как постоянно подчеркивает «вневременность» ее местного уклада, ее текучесть и вместе с тем неизменность Randall D. p. 84.. Образ Кима вполне включает в себя и эту сторону авторской мысли.

Внеигровой рефлексии на тему британского правления Индией в романе нет, мы смотрим на мир глазами Кима, и в этом молчаливом принятии превосходства - авторское утверждение «естественности» социально-политического устройства империи. Такой ракурс снимает напряжение между оппозициями в идентичности Кима, который взаимодействует с окружающей его реальностью изнутри своего собственного игрового мира (что является свойством «мира в состоянии игры»). Для Кима мир игровой вытеснил мир реальный, не встречая противодействия с его стороны, и он сам предстает перед нами синкретической, гибридной фигурой, воплощающей как существование двух культур, так и отсутствие принципиальных границ между ними. По мысли П. Е. Вегнера, тексту удается успешно избегать ненужной ему реалистичности: «Явления “Индии” и “империи” - отсутствующие присутствия в повествовании» Wegner? P. E. "Life as He Would Have It: The Invention of India in Kipling's 'Kim' ", Cultural Critique, No. 26. Winter, 1993-1994, p. 131.. Провозглашаемая Киплингом личная близость с колонизированной Индией, несмотря на создаваемую атмосферу осведомленности и даже сердечного участия, неоднозначна и свидетельствует о ее фрагментированнном восприятии автором и его противоречивых отношениях с ней, находящих свое яркое проявление в образе Кима. Игра как один из важнейших элементов романа и образный комплекс содержит в себе эти противоречия и следы авторского стремления «навести мосты», в том числе посредством игровых структур нарратива, между собственной привязанностью к Индии и колониальными императивами для него как сына империи.

Библиография

Источники:

1. Киплинг Р. Ким / Предисл., коммент. Ю. И. Кагарлицкого. М.: Высшая школа, 1990.

2. Киплинг Р. Немного о себе для моих друзей - знакомых и незнакомых. СПб.: Пропаганда, 2003.

3. Krupsjelis I. K., Berkley E. M., ed. Correspondence of William James: Vol. ii (Charlottesville: University Press of Virginia, 1993).

Научная литература:

1. Алексеев А. К. Россия и Центральная Азия: торгово-экономические и политические отношения в XVII - XIX вв. // Россия и Восток: феноменология взаимодействия и идентификации в Новое время / Отв.ред. Н. Н. Дьяков, Н. А. Самойлов. СПб.: СПбГУ, Студия НП-Принт, 2011.

2. Базиленко И. В. Россия и Иран: Военно-политический и культурологический аспекты двусторонних отношений в Новое время // Россия и Восток: феноменология взаимодействия и идентификации в Новое время / Отв.ред. Н. Н. Дьяков, Н. А. Самойлов. СПб.: СПбГУ, Студия НП-Принт, 2011.

3. Долинин А. А. Редьярд Киплинг, новеллист и поэт // Киплинг Р. Рассказы. Стихотворения / Сост., вступ. ст. и примеч. А. Долинина. Л.: Художественная литература, 1989.

4. Зенкин С. Н. Роже Кайуа: игра, язык, сакральное // Кайуа Р. Игры и люди; Статьи и эссе по социологии культуры. М.: ОГИ, 2007.

5. Кагарлицкий Ю. И. Предисловие // Киплинг Р. Ким. М.: Высшая школа, 1990.

6. Казанцев А. А. «Большая игра» с неизвестными правилами: мировая политика и Центральная Азия. М.: изд. МГИМО, Наследие Евразии, 2008.

7. Кайуа Р. Игры и люди; Статьи и эссе по социологии культуры / Сост., пер. с фр. и вступ. ст. С. Н. Зенкина. М.: ОГИ, 2007.

8. Кубанов К. Г. Проекты российских военных экспедиций в Индию в XIX в.: причины и цели // Вестник Томского государственного университета. 2007. № 298.

9. Куприн А. И. Редиард Киплинг // Куприн А. И. Полное собрание сочинений: Т. 7. СПб.: Товарищество издательского и печатного дела А. Ф. Маркс, 1912.

10. Сергеев Е. Ю. Большая игра, 1856-1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии. М.: «Товарищество научных изданий КМК», 2012.

11. Смирнова Е. В. Россия и Индия // Россия и Восток: феноменология взаимодействия и идентификации в Новое время / Отв.ред. Н. Н. Дьяков, Н. А. Самойлов. СПб.: СПбГУ, Студия НП-Принт, 2011.

12. Схиммельпэннинк ван дер Ойе Д. Агенты Империи? Русское географическое общество и Большая игра // Российское изучение центральной Азии, 2014.

13. Фурсов К. А. Большая Игра: взгляд из Британии. Обзор работ Питера Хопкирка // De Secreto / Сост. А. И. Фурсов. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2019.

14. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс-Академия, 1992.

15. Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX-XX веков. М.: Советский писатель, 1998.

16. Banerjee H., Gupta N., Mukherjee S., eds. Calcutta Mosaic: Essays and Interviews on the Minority Communities of Calcutta (London: Anthem Press, 2009).

17. Bayley J. `Introduction'. Kipling R. Kim (London: Everyman's Library, 1995).

18. Bayly S. The New Cambridge History of India. Caste, Society and Politics in India from the Eighteenth Century to the Modern Age: Volume IV.3 (Cambridge: CUP, 2001).

19. Becker S. «The `Great Game': The History of an Evocative Phrase», Asian Affairs, Vol. 43, 2012.

20. Boronat N. S. M. `Oasis of Happiness - the play of the world and human existence: Eugen Fink's multidimensional concept of play' // MacLean M., Russell W., Ryall E. eds. Philosophical Perspectives on Play (New York: Routledge, 2016).

21. Brantlinger P. `Kim' // Booth H. J. ed. The Cambridge Companion to Kipling (New York: Cambridge University Press, 2011).

22. Cronin R., `The Indian English novel: Kim and Midnight's Children', MFS Modern Fiction Studies, Volume 33, Number 2, 1987.

23. Dawson A. The Routledge Concise History of Twentieth-century British Literature (New York: Routledge, 2013).

24. Fink E. `Oasis of Happiness. Thoughts toward an Ontology of Play' // Play as Symbol of the World: And Other Writings (Bloomington: Indiana University Press, 2016).

25. Hopkirk P. The Great Game: On Secret Service in High Asia (Oxford: Oxford University Press, 2001).

26. Kaiser M. `The World in Play: A Portrait of a Victorian Concept.' New Literary History, Vol. 40, No. 1, Play. Winter, 2009.

27. Karlin D. `Intoroduction' in Kipling R. Stories and Poems (Oxford: Oxford University Press, 2015).

28. Keay J. India: A History (London: HarperCollins, 2000).

29. Kemp S. Kipling's Hidden Narratives (Oxford: Basil Blackwell, 1998).

30. Metcalfe T., Ideologies of the Raj (Cambridge: CUP, 1995).

31. Moss R. F. Rudyard Kipling and the Fiction of Adolescence (London: The Macmillan Press, 1982).

32. Naravane M.S. Battles of the Honourable East India Company (Delhi: A.P.H. Publishing Corporation, 2014).

33. Orwell G. 'Rudyard Kipling'. Horizon, Feb. 1942.

34. Parry A. 'Recovering the Connection between Kim and Contemporary History'. Kipling R. Kim (New York: Norton, 2002).

35. Randall D. `Ethnography and the Hybrid Boy in Rudyard Kipling's Kim.' Ariel: A Review of International English Literature. 27. 3, July 1996.

36. Roberts J. M. The Penguin History of the World (London: Penguin Books, 1995).

37. Robinson J. H. ed. Readings in European History: Two Vols. // Vol. II: From the Opening of The Protestant Revolt to the Present Day (Boston: Ginn and Co., 1904-1906).

38. Rushdie S. Imaginary Homelands (London: Penguin Books, 1992).

39. Said E. Introduction to Kim / In Kipling R. `Kim' (London: Penguin Books, 1989).

40. Scott D. `Kipling, the Orient, and Orientals: 'Orientalism' Reoriented?'. Journal of World History. 22 (2), June 2011.

41. Singer M. B., Cohn B. S. eds., Structure and Change in Indian Society (Chicago: Aldine Publishing Company, 2007).

42. Spurr D. review of Zohreh T. Sullivan. Narratives of Empire: The Fictions of Rudyard Kipling. Cambridge: Cambridge UP, 1993 in MFS Modern Fiction Studies, Volume 40, Number 4, 1994.

43. Thompson J. Fiction, Crime, and Empire: Clues to Modernity and Postmodernism (Chicago: University of Illinois, 1993).

44. Vescovi A. `Beyond East and West: the Meaning and Significance of Kim's Great Game', Altre Modernitа, Universitа degli Studi di Milano, Saggi, N. 11, 2014.

45. Wegner? P. E. "Life as He Would Have It: The Invention of India in Kipling's 'Kim' ", Cultural Critique, No. 26. Winter, 1993-1994.

46. Yapp M. The Legend of the Great Game. Proceedings of the British Academy, 111: 2000 Lectures and Memoirs (London: Oxford University Press, 2001).

47. Zohreh T. Sullivan. Narratives of Empire: The Fictions of Rudyard Kipling (Cambridge: Cambridge UP, 1993).

Справочная литература:

1. Kerr D. `Rudyard Kipling'. The Literary Encyclopedia. Volume 1.2.1.08: English Writing and Culture of the early Twentieth Century, 1900-1945, edited by Thieme J. Access: 20.04.2020.

2. Stewart J. McG. Yeats A. W. ed. Rudyard Kipling: A Bibliographical Catalogue (Toronto: Dalhousie University Press and University of Toronto Press, 1959).

3. Collins Russian Dictionary. Русско-английский. Англо-русский словарь. М.: Астрель: АСТ, 2006.

Размещено на Allbest.ru