"Огорченные люди" в творчестве Н.В. Гоголя

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Огорченные люди" в творчестве Н.В. Гоголя

Игорь Алексеевич Виноградов

(Москва, Российская Федерация)

Аннотация

К числу "сквозных" и "узловых" тем гоголевского творчества, долгое время не привлекавших к себе внимания, принадлежит вопрос об отношении писателя к "оппозиционным", противоправительственным течениям. Эта тема является ключевой для целого ряда художественных и публицистических произведений Н.В. Гоголя. Впервые исследуется гоголевская типология "огорченного человека" - литературного современника "лишних людей" Онегина и Печорина, "новых людей" Н.Г. Чернышевского, "подпольного человека" Ф.М. Достоевского и др. Анализируются взгляды Гоголя на соотношение либерализма и консерватизма - в частности, рассматривается находившийся в поле внимания писателя "парадокс", согласно которому лицемерный консерватизм всегда заключает в себе начала либерализма, тогда как обвиняемые псевдо-консерваторами "либералы" порой на деле являются носителями охранительных ценностей. Подробно освещается автобиографический характер отдельных мотивов гоголевских произведений, связанных с темой государственного служения. Устанавливается авторство воспоминаний неизвестного лица о пребывании Гоголя в Мангейме в 1844 г. Они принадлежат Григорию Михайловичу Толстому (1808-1871), богатому симбирскому и казанскому помещику, знакомому К. Маркса. Личность незаурядная, хорошо образованный представитель известного дворянского рода, субъект "онегинского" типа, любитель цыганских песен, театрал, либерал, игрок и охотник, Г.М. Толстой отличался необязательностью и, как можно судить, "легкостью в мыслях необыкновенною", так что вполне мог сослужить службу Гоголю в пополнении его галереи "мертвых душ". Эпизод из гоголевской биографии рассматривается на широком культурно-историческом фоне. Изучается история знакомства Г.М. Толстого с Гоголем в Москве в 1840 г. и общения с писателем, четыре года спустя, в Мангейме, а также обстоятельства сближения Толстого, накануне его приезда в Мангейм, в Париже с К. Марксом. Сообщаемые сведения открывают новую страницу в биографии и творчестве Гоголя. огорченный гоголь типология

Ключевые слова: Н.В. Гоголь, консерватизм, либерализм, типология героя, "лишние люди", "огорченные люди", полемика, пародия

Igor A. Vinogradov

(Moscow, Russian Federation)

"Grived People" in the Works of N. V. Gogol

Among the "cross-cutting" and "core" themes of Gogol's creative work, which for a long time did not attract attention, there is the question about the attitude of the writer to "opposition", anti-government trends. This theme is a key one for a number of fiction and publicistic writings of N. V. Gogol. For the first time, Gogol's typology of the "distressed man" as a literary contemporary of the "superfluous people" such as Onegin and Pechorin, the "new people" for example, N. G. Chernyshevsky, the "underground man" F. M. Dostoevsky and others is studied in the article. Gogol's views on the balance between liberalism and conservatism are analyzed, in particular, the "paradox" that has been in the field of invariable attention of the writer is considered, according to which a hypocritical conservatism always contains the origins of liberalism, while the "liberals" accused by pseudo-conservatives sometimes in fact are bearers of conservatory values. A detailed account is given concerning the autobiographical character of certain motifs of Gogol's works related to the theme of state service. The authorship of the memoirs of an unknown person about Gogol's stay in Mannheim in 1844 is established. The authorship of the memoirs of an unknown person about Gogol's stay in Mannheim in 1844 is established. The memoir note belongs to Grigory Mikhailovich Tolstoy (1808-- 1871), a rich Simbirsky and Kazan landowner, acquainted with Karl Marx. Being an extraordinary, well-educated representative of a prominent noble family, a person of the "Onegin" type, keen on gypsy songs, a theater-goer, a liberal, a player and a hunter Tolstoy was famous for being unreliable and, as one might judge, "exceptionally easy in reasoning", so that he could be of help to Gogol in the completing his gallery of "dead souls". The episode from Gogol's biography is examined on a broad cultural and historical background. The history of acquaintance of Tolstoy with Gogol in Moscow in 1840 and communication with the writer, four years later, in Mannheim, the circumstances of Tolstoy becoming close to Marx in Paris before his arrival in Mannheim are being studied. The reported information opens a new page in the biography and creative work of Gogol.

bywords: N. V. Gogol, conservatism, liberalism, typology of the hero, "superfluous people", "grived people", polemic, parody

Традиционно среди многочисленных писательских заслуг Н.В. Гоголя подчеркивается важный вклад, который он внес, вслед за А.С. Пушкиным, в развитие темы "маленького", обездоленного человека. В освещении этой очевидной и бесспорной в гоголевском творчестве темы был, однако, допущен, еще при жизни писателя, существенный перекос. На "выгодной", с точки зрения обличения самодержавной России, теме "маленьких людей" особенно настаивала современная Гоголю радикальная критика, а также литературоведение последующего, советского периода. Долговременная сосредоточенность на этой теме заслонила от исследователей более важную и гораздо более значимую проблему, которую решал Гоголь при создании этого типа. Идеологические препоны отвели внимание критиков от того обстоятельства, что тема "маленького человека" является в творчестве Гоголя лишь одной из составных частей, важным, но частным преломлением более широкой темы "оппозиционного", "огорченного человека" - одного из представителей обширной гоголевской галереи "мертвых душ". Тем самым в истории русской литературы было пропущено чрезвычайно важное звено. Оставленный без внимания гоголевский тип "огорченного человека" связывает собой целую плеяду типов "лишних людей": пушкинского Евгения Онегина, лермонтовского Печорина, "новых людей" Н.Г. Чернышевского, "подпольного человека" Ф.М. Достоевского и др. Оригинальный вклад Гоголя в антропологию, его открытия в области типологии человека, остались, как и в случае с целым рядом героев Достоевского [Захаров, 2018], невостребованными.

С проблемой "огорченного человека" тесно связан неизученный вопрос о консервативных взглядах Гоголя как художника. О Гоголе как "консерваторе" радикальная пресса заговорила лишь в 1847 г., с выходом в свет его публицистической книги "Выбранные места из переписки с друзьями". В этой книге писатель попытался объяснить читателю подлинный смысл своей художнической деятельности, существенно искаженный в интерпретациях В.Г. Белинского и его последователей.

Однако "переубедить" современников Гоголю в полной мере не удалось. Книга, призванная, по замыслу писателя, дать им настоящий ключ к пониманию его произведений, подверглась идеологическому "разоблачению" и третированию. Впоследствии долгие годы в критике и литературоведении преобладало отношение к художественным произведениям Гоголя как к текстам, написанным в радикальном духе. Критические высказывания самого писателя в адрес радикалов в эпоху, предшествующую изданию "Выбранных мест...", по идеологическим причинам не изучались. Тем более не затрагивалась неизменная критика Гоголем "оппозиционеров" в его художественных произведениях. Воссоздание полноценной, объективной картины взглядов писателя на проблему противоправительственных течений - одна из насущных задач научного осмысления гоголевского наследия.

В 1836 г. в статье "Петербургская сцена в 1835-36 г." Гоголь писал:

".первые взрывы и попытки производятся обыкновенно людьми отчаянно дерзкими, какими производятся мятежи в обществах. Они видят несвойственные формы, несоответствующие нравам и обычаям правила и ломятся напролом чрез все. Они не видят границ, ломают без рассуждения все и всегда, и, желая исправить несправедливость, они в обратном количестве наносят столько же зла"1.

Круг лиц, кого мог иметь в виду Гоголь под "отчаянно дерзкими", производящими "мятежи в обществах" людьми, достаточно широк, и наиболее вероятными из тех, кого писатель мог подразумевать в этом случае, следует прежде всего назвать декабристов, восстание которых нашло отражение в 1826 г. в школьных беспорядках в Нежинской гимназии, где учился будущий писатель 2. Но с таким же правом к "отчаянно дерзким" лицам Гоголь мог отнести в период написания статьи уже известного к 1836 г. своими радикальными взглядами Белинского. В том же 1836 г. в черновых набросках статьи "О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году" Гоголь дал соответствующую - критическую, хотя и смягченную соображениями публичности, оценку деятельности молодого Белинского. "Вкус" Белинского Гоголь называлтогда "молодым и опрометчивым" - и лишь обещающим "будущее развитие". Размышляя о безответственности "семейственной критики", он писал:

"Вместо того, чтобы говорить о деле <...>, рецензенты говорили совершенно о других обстоятельствах>, рассказывали разные труды автора на поприще вовсе нелитературном>, где был он прежде, нежели сделался автором, <...> где кушал чай, <...> какая у него жена и тому подобное. <.>

В критиках Белинского, помещающихся в Телескопе, виден вкус, хотя еще необразовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукою за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении. - При всем этом в них много есть в духе прежней семейственной критики, что вовсе неуместно и неприлично, а тем более для публики" [Гоголь, 1952: Т. 8, 532-533].

".Отзыв Гоголя о Белинском, - указывал в 1963 г. М.П. Еремин, - при внимательном рассмотрении оказывается положительным, может быть, только наполовину" [Еремин: 365]. Но гораздо важнее в этом отзыве то, что определение Гоголем "вкуса" Белинского как "молодого и опрометчивого" содержит в себе определенный политический намек, актуальный после французской революции 1830 г. Слова Гоголя о Белинском перекликаются с характеристикой в той же статье европейской литературы, в которой, по словам писателя, вследствие "политических волнений" во Франции "распространился беспокойный, волнующийся вкус":

"Являлись опрометчивые, бессвязные, младенческие творения, но часто восторженные, пламенные <...>. .эти явления <...> отражались и в России." (VII; 476).

Идейное противостояние Гоголя и Белинского началось отнюдь не с выхода в свет "Выбранных мест из переписки с друзьями". В полемику с Гоголем - публицистом и художником - Белинский вступил с самой первой своей статьи о гоголевских произведениях - "О русской повести и повестях г. Гоголя ("Арабески" и "Миргород")" (1835) [Виноградов, 2000: 347-363]. Как и в 1847 г., в споре о "Выбранных местах из переписки с друзьями", высказывания Белинского о повестях Гоголя в 1835 г. были подменой существа вопроса пространными рассуждениями "о своем" [Виноградов, 2017а: 77-94]. Неизменным было и соответствующее гоголевское критическое отношение к Белинскому на всем протяжении их идейной борьбы. Заявление Белинского о том, что к 1847 г. Гоголь якобы переменил свои прежние политические взгляды (будто бы противоправительственные), является не более чем тактической уловкой критика.

Одним из многочисленных свидетельств того, что мировоззрение Гоголя в продолжение всей его жизни, в политическом отношении, кардинальным изменениям не подвергалось, может служить, в частности, то, что приведенные выше суждения об "отчаянно дерзких", "опрометчивых" людях, высказанные Гоголем в 1836 г. в статье "Петербургская сцена в 1835-36 г.", писатель много лет спустя повторил, почти без изменений, в первой главе второго тома "Мертвых душ". Здесь он рассказал историю вольнодумства помещика с "декабристским" прошлым Андрея Ивановича Тентетникова (в первоначальной редакции Дерпенникова).

Как замечает в заключительной главе второго тома гоголевский генерал-губернатор, Дерпенников, сосланный в Сибирь, был осужден за "преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей" (V; 478). Другой герой поэмы поясняет, что юноша "по неопытности своей был обольщен и сманен другими" (V; 478). По свидетельству современников, в Сибирь Гоголь даже намеревался перенести само действие поэмы 3.

Повторением размышлений 1836 г. о недовольных возмутителях, желающих "исправить несправедливость", но наносящих "в обратном количестве" "столько же зла", стало упоминание во втором томе поэмы о двух "огорченных людях" в числе петербургских приятелей Тентетникова:

"...в числе друзей Андрея Ивановича попалось два человека, которые были то, что называется огорченные люди. Это были те беспокойно-странные характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостей, но даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью. Добрые поначалу, но беспорядочные сами в своих действиях, они исполнены нетерпимости к другим" (V; 379).

Таким же очевидным "повтором" размышлений 1836 г. стал и прямой намек в истории Тентетникова на самого Белинского - "недокончившего учебного курса эстетика":

"Надобно сказать, что в молодости своей он <Тентетников> было замешался в одно неразумное дело. Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да недокончивший учебного курса эстетик (в первоначальной редакции было: "да недоучившийся студент" (V, 262). - И. В.), да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряженьем старого плута и масона, и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека" (V; 388).

В неотправленном письме к Белинскому 1847 г. Гоголь замечал: "Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса" (XIV; 394).

Впервые главы второго тома гоголевской поэмы были напечатаны в 1855 г. Из этой публикации читателю стали известны и слова о радикальных друзьях Тентетникова, "пылкая речь" которых и "образ благородного негодованья противу общества" "подействовали на него сильно", "разбудивши в нем нервы и дух раздражительности", заставив "замечать все те мелочи, на которые он прежде и не думал обращать внима- ние"4. Судя по всему, вскоре после появления в печати сохранившихся глав второго тома эти строки стали предметом пристального внимания современников. Тогдашнее восприятие читателями гоголевского рассказа также может служить реальным комментарием к окружению Тентентикова. По- видимому, выражение Гоголя "огорченные люди" - эвфемизм для обозначения радикально настроенных лиц - сразу подметил Ф.М. Достоевский, работавший в ту пору над романом "Село Степанчиково и его обитатели" (1859). "Огорченные люди" нашли тогда отражение в упоминании о принадлежности к "огромной фаланге огорченных" [Достоевский: Т. 3, 12] главного героя романа, Фомы Опискина. По наблюдению исследователей, в образе Опискина Достоевский, в числе прочего, заключил скрытую пародию на реальных представителей этой "фаланги" - Белинского, М.В. Петрашевского и других "социалистов", с которыми встречался в 1840-х гг.5 Сообщая о литературной неудаче, ставшей главной причиной превращения Опискина в "огорченного" героя, Достоевский, возможно, имел в виду неудачный литературный дебют Белинского 1831 г., послуживший причиной его исключения из Петербургского университета "по слабости здоровья и притом по ограниченности способностей" [Поляков: 401]:

"Это было, конечно, давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. <...> Он и в шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов" [Достоевский: Т. 3, 12].

Отношение к Белинскому как к бесталанному "огорченному" Опискину, герою-деспоту, собравшему вокруг себя неумных почитателей (хранящих память о нем даже после его кончины: "Они и теперь не могут говорить о нем без особого чувства." [Достоевский: Т. 3, 165]), звучит и в позднейшем отзыве Достоевского о критике в письме к Н.Н. Страхову: "Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда." [Достоевский: Т. 291, 208].

Следует, однако, оговориться, что сам по себе пародийный свод Достоевского в романе намного шире и многообразнее, чем конкретные указания на то или иное лицо 6. К примеру, по наблюдению Л.П. Гроссмана 7, на Белинского в "Селе Сте- панчикове." указывает также запоминающееся слово "пар- шивик" в характеристике Опискина: "Какое у него лицо, у паршивика! Один только срам, а не лицо!" [Достоевский: Т. 3, 23]. Позднее, в письме к А.Н. Майкову 1868 г., Достоевский прямо употребил это слово в оценке Белинского: ".никогда не поверю словам покойного Аполлона Григорьева, что Белинский кончил бы славянофильством. Не Белинскому кончить было этим. Это был только паршивик - и больше ничего" [Достоевский: Т. 282, 328]. Но, несмотря на это, в образе Опискина можно с не меньшим успехом обнаружить отдельные черты и выражения совершенно противоположного критику по взглядам человека, а именно - самого Гоголя. Например, как подметил Ю.Э. Маргулиес, на Гоголя указывает в "Селе Сте- панчикове..." знаменитая "малага", которую требует себе ломающийся перед окружающими Опискин [Маргулиес: 272-294]. Этот эпизод прямо "списан" с памятной встречи Гоголя в 1848 г. с петербургскими писателями-"некрасовцами", когда писатель, устав от неприязни юных либералов, неожиданно спросил себе "малаги". (Выражая свою "капризную" просьбу, Гоголь, по-видимому, подразумевал при этом стихотворение своего покойного друга Н.М. Языкова с одноименным названием, в котором "малага" как "напиток смирный и беспенный" противопоставляется "кипучим" винам, которые герой пил в разгульные годы юности, когда - "всё было наобум"8. Догадка эта представляется тем более вероятной, что Языков в данном стихотворении следовал другому, тоже хорошо известному Гоголю образу - пушкинскому: "Вдовы Клико или Моэта / Благословенное вино <.> На стол тотчас принесено. <...> Но изменяет пеной шумной / Оно желудку моему, / И я бордо благоразумной / Уж нынче предпочел ему"9.) Эпизод с "малагой" был описан в 1855 г. присутствовавшим на встрече И.И. Панаевым, чьим рассказом, вероятно, и воспользовался Достоевский (см.: [Виноградов, 2018: 56-58]). Белинский и Гоголь - в одном персонаже, в образе Описки- на, для Достоевского той поры оба - "деспотические", не знающие жизни "поучающие" доктринеры, "обличить" которых прошедший каторгу, получивший ничем другим не приобретаемый опыт писатель имел тем большее, по его мнению, "право", что пострадал он именно вследствие знаменитой "полемики" Белинского и Гоголя.

Рассказчик, перечисляя друзей Тентетникова, кроме "недоучившегося студента", упоминанает о "двух философах из гусар, начитавшихся всяких брошюр" (V; 388). Упоминание о них нуждается в пояснении. Хотя эти слова вполне можно отнести и к офицерам-декабристам, но более вероятным прототипом, точнее подходящим под такую характеристику, может быть назван "басманный философ", бывший гусар П.Я. Чаадаев - один из предполагаемых адресатов чрезвычайно высоко оцененного Гоголем в 1845 г. антизападниче- ского стихотворения Н.М. Языкова "К ненашим" (стихотворение было адресовано Т.Н. Грановскому, А.И. Герцену и, возможно, П.Я. Чаадаеву). С Чаадаевым, метко очерченным еще в 1820-х гг. эпиграммой А.С. Пушкина: "Он в Риме был бы Брут, <...> / А здесь он - офицер гусарской", - Гоголь лично познакомился в 1840 г. [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 402].

Не будет безосновательным и предположение о прототипе второго "философа из гусар". Вполне вероятно, что, наряду с Чаадаевым, Гоголь подразумевал в этой фразе единомышленника Белинского М.А. Бакунина, с которым тоже был знаком. Впервые он встретил его в 1841 г. в Ганау у Языкова. В то время Языков сообщал родным: "На днях встретился с Бакуниным; это один из московских юношей, занимающихся философией. <.>. Он герой и потому уже, что из офицерства перешел к наукам" [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 565]. Гоголь позднее иронически именовал Бакунина "философом" в письме к Языкову от 28 мая (н. ст.) 1843 г. (XII; 242).

Судя по всему, по замыслу автора образ "коптителя неба" Тентетникова во втором томе "Мертвых душ" (V; 372) предназначен был явить собой ответ так называемым "лишним людям" - тем из современников, которые в его "сатирических" произведениях находили, вслед за Белинским, оправдание своей оппозиционности и бездействия на поприще служения России. Белинский, к примеру, оправдывая Онегина (и оправдываясь сам), заявлял:

"Не натура, не страсти, не заблуждения личные сделали Онегина <.>, а век"; ".Онегин не принадлежит <.> к <.> разряду эгоистов. Его можно назвать эгоистом поневоле <.>. Благая, благотворная, полезная деятельность! Зачем не предался ей Онегин? <.> но что бы стал делать Онегин в сообществе с такими прекрасными соседами <.>?" [Белинский. Статья восьмая.: 455, 458-459].

Тем же самым - отсутствием достойного поприща, пресловутой "общественною средою", препятствующей "развитию" народа по западноевропейским меркам, - Белинский объяснял и досадную "отсталость" героев "Мертвых душ": "Эти лица дурны по воспитанию, по невежественности, а не по натуре, и не их вина, что со дня смерти Петра Великого прошло только 116, а не 300 лет" [Белинский. Литературный разговор...: 359-360].

По свидетельству П.Е. Басистова, одного из сотрудников либеральных "Отечественных записок", "Мертвые души" казались радикалам "самым положительным оправданием Печорина и подобных ему людей тогдашнего поколения": "Отрицание старой жизни, выразившееся в ее комическом представлении у Гоголя, казалось в то же время выводом к жизни новой" [Басистов: 30]. В связи с этим профессор А.И. Введенский, размышляя в конце XIX в. по поводу образа Тентетникова, проницательно заметил:

"Гоголь был слишком реалист и свободен от влияния иностранных героев, чтобы не рассмотреть той фальши, которой облекались пустые Печорины. Каким-то непонятным ореолом непонятных страданий трудно было отвести Гоголю глаза. В самом начале романа пушкинский Онегин и во все продолжение лермонтовского романа Печорин носят на себе отпечаток байронизма, "демонизма", привлекательной загадочности; у Гоголя нет ничего подобного. В этом и лежит причина, почему Тентет- ников - такой смирный и незначительный малый. Гоголь взял самого простейшего из простых образованных людей современной ему России, лишил его всякого убранства человекоубийством и привлекательностью для женщин, поставив его в реальные условия, к окну деревенского помещичьего дома, и заставив смотреть, как дерутся деревенские бабы. Весь байронизм как рукой сняло с загадочного героя. Вышел просто - "коптитель неба", как его охарактеризовал Гоголь. Неопределенность исчезла, всякому стало понятно, что в Тентетникове не привлекательное зло и не что-либо вроде Печорина, каким является этот тип у Лермонтова, а просто ни к чему не приспособленный человек, совершенно бессильный в обществе, с нравственными задатками, но не умеющий отстаивать их." [Введенский: 2-3].

К этому в целом верному наблюдению необходимо добавить то, что разоблачением душевной пустоты "лишних людей", прикрывающих свою бесполезность мнимой невозможностью проявить себя в "удушающей" среде, Гоголь, в свою очередь, занялся отнюдь не в последние годы своей жизни. Он приступил к этому уже с самого начала своей художнической деятельности - задолго до работы над вторым томом "Мертвых душ".

Очевидным идейным "прототипом" Тентетникова в творчестве Гоголя является герой его раннего драматического "Отрывка", извлеченного в 1842 г. из сцен незавершенной комедии "Владимир 3-ей степени" (1832-1834).

По словам рассказчика, Тентетников, вовлеченный в "неразумное дело", "скоро спохватился" и из круга "огорченных людей" выбыл (V; 262). В несохранившемся фрагменте второй главы второго тома "Мертвых душ" он, по воспоминаниям Л.И. Арнольди, "с прекрасным увлечением" говорил о самопожертвовании русских людей в войне 1812 г., о том, что "весь народ встал как один человек на защиту отечества" [Виноградов. Летопись...: Т. 6, 338, 342].

Подобно Тентетникову, ранний герой Гоголя тоже произносит (в черновой редакции "Отрывка") вдохновенный монолог о способности русского человека "пожертвовать всем имуществом" и самой жизнью (лейтмотив всех размышлений Гоголя о 1812 годе) и противопоставляет этому главному свойству национального характера деятельность декабристов - "пятидесяти русских пустых голов, воспитанных на французскую ногу", увлеченных, по словам героя, "оторванной от всего мыслью, созданной наскоро в легкой голове француза" [Гоголь, 1949: Т. 5, 424, 127].

Позднее, в 1845 г., в статье "Занимающему важное место" Гоголь, имея в виду декабристов, также замечал: ".слава Богу, уже прошли те времена, чтобы несколько сорванцов могли возмутить целое государство" (VI; 146). Очевидно, что, как и в других случаях, Гоголь лишь повторял здесь то, о чем, почти в тех же выражениях, рассуждал ранее герой "Отрывка".

Но объединяют героев "Отрывка" и второго тома "Мертвых душ" (увы!) не только их патриотические чувства, но и - одинаковое безволие. Гоголевская ирония в "Отрывке" заключается в том, что увлеченно проповедующий верность долгу и чувство "непостижимой любви к царю" герой [Гоголь, 1949: Т. 5, 127] - Михал Андреевич, или просто Миша, - на деле во всем подчиняется своей "маменьке", светской даме Марье Александровне, - одной из "вредных обществу" законодательниц светского образа жизни с его этикетами, пустыми лицемерными обычаями, европейской развращающей роскошью и пр. (VI; 185) - всего того, что, по убеждению Гоголя, губительно для России, и не в меньшей мере, чем декабризм. "Вы рассмотрите, когда и в чем я был не послушен вам", - неожиданно завершает Миша свой вдохновенный монолог [Гоголь, 1949: Т. 5, 425]. "Этот добродетельный молодой человек поражает своей покорностью матери, доходящей до того, что, повинуясь ее вздорной прихоти, он готов, несмотря на свои тридцать лет, поступить в юнкера" [Коробка: 9]. "Болезнь воли", непоследовательность, подверженность дурным мнениям и соблазнам, вполне хлестаковское отсутствие "царя в голове" - отличительные черты "лишнего человека", определяющие характеры этих "разновременных" героев Гоголя. Будучи на словах верны памяти о событиях 1812 года, они так или иначе оказываются причастны мятежному либерализму.

Сходные "декабристские" реминисценции встречаются у Гоголя - в похожем контексте - и в первом томе "Мертвых душ", во вставной "Повести о капитане Копейкине" в десятой главе. Здесь излагается история об отважном капитане, участнике Отечественной войны 1812 г., ставшем впоследствии, по невоздержности к чужеземным соблазнам и вследствие "распеканья" важного генерала, - прямым врагом Отечества, опустошающим "казенный карман" разбойником. На то, что судьба Копейкина была для Гоголя неким подобием участи декабристов - бесстрашных русских офицеров, героев войны 1812 года, ставших спустя несколько лет участниками противоправительственного заговора (о чем, конечно же, Гоголь не мог писать открыто), - указывает в "Повести..." характерное замечание героя, определенного разгневанным петербургским генералом для препровождения "на место жительства": ".по крайней мере не нужно платить прогонов." (V; 198). (Прогоны - здесь: установленная плата за проезд на казенных почтовых лошадях. - И. В.) Существовал указ от 13 июля 1826 г. "О выдавании прогонов на одну лошадь арестантам из дворян и отставным офицерам, не имеющим состояния, при пересылке их под караулом". В "Полном собрании законов Российской Империи" этот указ следует за Именным указом по делу о декабристах и манифестом "О совершении приговора над государственными преступниками", которые датированы тем же числом 10 (в этот же день приговор по делу о декабристах был приведен в исполнение).

Двойственное отношение автора к герою "Повести о капитане Копейкине" - персонажу, заслуживающему не только сострадания, но и порицания, - много лет спустя верно подметил Достоевский. По поводу разбойных нападений "атамана" Копейкина "на одно только казенное" он замечал: "...страшно развелось много капитанов Копейкиных, в бесчисленных видоизменениях <...>. И все-то на казну и на общественное достояние зубы точат" [Достоевский: Т. 27, 12].

Несомненный "двойник" бегущего за границу, "в Соединенные Штаты" капитана Копейкина - "оппозиционер" и предатель родины Андрий в "Тарасе Бульбе", настигаемый отцовским возмездием: "Я тебя породил, я тебя и убью!" (I/II; 389). Из всех казаков в наибольшей степени для Андрия "жизнь - копейка", - согласно выражению, употребленному Гоголем в 1834 г. в статье "Взгляд на составление Малороссии" (VII; 166) и, вероятно, отразившемуся затем в прозвище капитана Копейкина в "Мертвых душах". Эта перекличка между строками ранней статьи и именем героя поэмы (копейка - Копейкин), по-видимому, не противоречит тому обстоятельству, что при создании образа разбойного капитана Гоголь пользовался и народной песней о "воре" Копейкине, сообщенной ему в 1839 г. П.М. Языковым [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 268, 576]. Как представляется, песня потому и послужила Гоголю "первоисточником" для образа, что народное прозвище разбойника "совпало" с размышлением о "жизни - копейке", которое он изложил ранее во "Взгляде на составление Малороссии":

"И вот <.> те, которым нечего было терять, которым жизнь - копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти, которым везде грозила виселица, расположились и выбрали самое опасное место в виду азиатских завоевателей. <...>. Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников..." (VII; 166-167).

Однако негативные черты в облике казаков, по Гоголю, - только внешние, наружные приметы. Они отнюдь не составляют главного, "формообразующего" принципа Запорожской Сечи. Гоголь во "Взгляде на составление Малороссии" замечал: ".но, бросивши взгляд глубже, можно было увидеть в нем зародыш политического тела, основание характерного народа, уже вначале имевшего одну главную цель - воевать с неверными и сохранять чистоту религии своей" (VII; 167). Именно так изображает писатель запорожское общество и в самом "Тарасе Бульбе" - в противостоянии между высоким духовным призванием православных воинов и пагубными мирскими соблазнами, препятствующими им исполнять свое предназначение и приводящими к гибели пьянствующих казаков, к бесславной смерти опьяненного страстью Андрия [Виноградов. Комментарий: 490-494]. Сходным образом упомянутый герой драматического "Отрывка" Миша разрывается между высоким чувством долга и меркантильными требованиями его великосветской матери. Так же смелый капитан Копейкин, герой Отечественной войны 1812 г., "вопреки" своему патриотическому служению становится грабящим "казну" разбойником.

"Лишним человеком", не способным достойно реализовать себя в отечестве, является также "бунтующий" герой еще одного раннего произведения Гоголя - повести "Записки сумасшедшего" (1834). Этот вполне "огорченный человек" носит многозначительную фамилию Поприщин, однако мечтает он не о "законном поприще", на котором может "сослужить службу" "земле своей" (VI; 37, 224, 241), а о дочери начальника (подобно грезящему о прекрасной панночке Андрию), заполняет свой досуг посещением театров, народных гуляний, любовными стишками, а еще более - лежанием на кровати. По замыслу автора, он являет собой результат собственного нежелания возрастать в назначенном служении. В статье "Страхи и ужасы России" (1846) Гоголь писал:

"Служить <.. .> теперь должен из нас всяк не так, как бы служил он в прежней России, но в другом Небесном государстве, главой которого уже Сам Христос." (VI; 131).

Вопреки этому убеждению, Поприщин предпочитает оставаться "вечным титулярным советником" (III/IV; 117) - чиновником, "очинивающим перья для его превосходительства" (III/IV; 158). Несмотря на все свое тщеславие, доводящее его до "вольнодумных" мыслей о собственном "королевском" величии, - герой не предпринимает ровно ничего для того, чтобы перейти хотя бы на следующую ступень служебной лестницы. Избегает он этого потому, что, по существовавшим с 1809 г. правилам, для получения следующего чина, коллежского асессора, требовалось посещение лекций и сдача университетского экзамена 11. (Предшествующие званию титулярного советника чины шли "сами по себе", давались за выслугу лет.) Эту тему Гоголь не раз поднимал в других своих повестях. Например, тщеславный "майор" Ковалев в повести "Нос", стремясь из титулярных советников, отправляется даже на Кавказ, где чин коллежского асессора (или, согласно военной табели о рангах, "майора") присваивался без аттестата и экзаменов.

В 1844 г. Гоголь обращался к поэту Языкову: "На колени перед Богом, и проси у Него Гнева и Любви! Гнева - противу того, что губит человека, любви - к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам" (VI; 70). Кроме сумасшедшего "бунтаря" Поприщина, Гоголь изобразил в своих произведениях еще несколько "бедных", "вечных титулярных советников", заслуживающих одновременно и сострадания, и обличения. Это и демонический мститель Баш- мачкин в "Шинели", и равный ему по чину мститель-"атаман" капитан Копейкин (армейский чин капитана точно соответствовал гражданскому чину титулярного советника - "титулярный тот же капитан" [Гоголь, 1949: Т. 5, 366]). Прямая "копия" "крадущего шинели" "переписчика" Башмачкина - замешанный в "неразумном деле" столь же незначительный "переписчик" Тентетников (о котором местный капитан-исправник замечает: "Да ведь чинишка на нем - дрянь." - V; 244).

Все эти гоголевские образы бунтующих "недоучек" имеют самое непосредственное отношение и к не окончившему "университетского курса" радикалу Белинскому. Именно положение Башмачкина и Поприщина, не одолевших ступени университетских экзаменов и не сумевших реализовать свой талант в подлинном служении Отечеству, служило Гоголю неким подобием состояния духовного и интеллектуального образования критика, погубившего, по оценке писателя, свой талант в "ожесточении и ненависти" (XIV; 394). Вероятно, еще в 1826 г. Гоголь прочел обнародованный в тогдашних военных ведомостях, в газете "Русский инвалид", Высочайший манифест от 13 июля 1826 г. о завершении суда и исполнении наказания по делу декабристов. В числе прочего, в манифесте сообщалось: "Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, - недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полу- познаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец - погибель"12. В почти буквальном соответствии с этим манифестом Гоголь в неотправленном письме к критику 1847 г. в ответ на превознесение тем трудов Вольтера замечал: "Волтером не могли восхищаться полные и зрелые умы [ни Пушкин, ни Суворов]13, им восхищалась недоучившаяся молодежь. <...> Будем стараться, чтоб не зарыть в землю талант. <...> Возьмитесь снова <...> за свое поприще, с которого вы удалились с легкомыслием юноши. Начните вновь ученье" (XIV; 388, 393-394).

В 1834 г. с целью привлечь многочисленных титулярных советников - "поприщиных" и "башмачкиных" - к повышению образовательного уровня (и социального статуса) новый министр народного просвещения С.С. Уваров издал специальный указ "О допущении к слушанию университетских лекций служащих и не служащих чиновников"14. "Беспристрастное испытание <...> чиновников, требующих назначенным Указом 6 августа 1809 года аттестатов, - писал Уваров, - есть один из важнейших способов к поощрению учения и к отвращению многих неудобств"15. Незадолго до этого, в 1832/33 учебном году, из подвергавшихся испытанию чиновников в Петербургском университете были удостоены получения аттестатов лишь три человека 16. Обо всем этом Гоголь узнавал из первых номеров "Журнала Министерства Народного Просвещения" 1834 г. Получив первый номер журнала, он писал его редактору К.С. Сербиновичу: "Я читаю теперь журнал ваш. В нем очень много интересного, даже в самых официальных статьях, которые изложены так занимательно, как я не мог предполагать!" (X; 238-239).

Судьба "огорченных людей" и сама проблема "оппозиционности" занимала Гоголя еще со школьной скамьи. Слабовольного "маленького человека", ропщущего на свой незавидный удел - и на обманувший его надежды "ненавистный, слабоумный" свет (VII; 44), он вывел еще в 1827 г. в юношеской поэме "Ганц Кюхельгартен". В этой поэме он противопоставил исполненного "могучих сил" идеального, "Небом избранного" деятеля, отважно преодолевающего все препятствия и не внемлющего "мишурному" блеску славы, - рядовому обывателю, не имеющему "железной воли", однако предающемуся, несмотря на недостаток сил и талантов, "коварным мечтам". Таким представителем "слабых" мечтателей является главный герой поэмы Ганц Кюхельгартен, который тщеславно, "не по праву" соблазняется лучшей участью. Во избежание огорчений и ропота - следствия неудач, постигающих героя, Гоголь назначает ему более доступное поприще: "Семьей довольствоваться скромной / И шуму света не внимать" (VII; 45-46, 49).

Несомненен автобиографический характер этих литературных образов юного Гоголя. В год создания "Ганца Кюхельгар- тена" он писал своему двоюродному дяде П.П. Косяровскому:

"Еще с самых времен прошлых <...> я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства <...>. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу, бросали меня в глубокое уныние" (X; 74).

Как известно, в Петербург Гоголь приехал с чрезвычайно широкими (и смутными) планами о благородном труде на благо Отечества. Однако ему предстояло начать свою деятельность с низших ступеней чиновничьей лестницы. Это очень болезненно отразилось на его юношеском честолюбии. Страх "не означить своего существования" в мире - "Себя обречь бесславью в жертву, / При жизни быть для мира мертву" (VII; 28) - еще более усилился в Петербурге после неудачи с его первым литературным произведением - тем самым "Ганцем Кюхельгартеном". Опубликованная летом 1829 г. под псевдонимом "В. Алов" поэма получила в журналах уничижительные рецензии, и Гоголь, скупив имевшиеся у книгопродавцев экземпляры, сжег их. Можно представить, как после случившейся литературной неудачи честолюбивый юноша ощутил ужас от возможного превращения в обыкновенного и даже ничтожного чиновника - в Акакия Акакиевича Баш- мачкина из будущей "Шинели" (в повести содержится целый ряд автобиографических перекличек с ранними письмами Гоголя из Петербурга; см.: [Виноградов, 2001]). Отсюда в полную силу вступает начатое Гоголем еще в школьные годы воспитание самого себя, восхождение по духовной "лествице". 24 июля 1829 г., когда нахлынувшие страхи немного улеглись, Гоголь пишет матери, что Бог указал ему особый путь, чтобы он мог "воспитать свои страсти в тишине, в уединении, в шуме вечного труда и деятельности": "...чтобы я сам по скользким ступеням поднялся на высшую, откуда бы был в состоянии рассеевать благо и работать на пользу мира" (X; 110). (Попутно отметим, что, в отличие от своих героев, "вечных титулярных советников", Гоголь препятствий к продвижению по служебной лестнице, связанных с образованием, формально не имел. Гимназия высших наук в Нежине обладала правами университета, так что ее воспитанники именовались "студентами", а выдаваемые аттестаты имели "равную силу с аттестатами, выдаваемыми от Российских университетов" и освобождали "получивших оные от испытания для производства по службе в высшие чины"17. Однако какие-то проблемы, связанные с реальным признанием прав нежинских выпускников, у Гоголя, по-видимому, все-таки были 18.)

В 1836 г. Гоголь повторяет противопоставление исполненного "могучих сил" деятеля и слабого, ропщущего обывателя. В начале статьи "Петербургская сцена в 1835-36 г." он использует многозначительную характеристику "отчаянно дерзких" людей, которыми "производятся мятежи в обществах". Устроителям "мятежей" он, как и в "Ганце Кюхельгартене", противопоставляет "великого творца", который из доставшегося ему "хаоса" "спокойно и обдуманно творит новое здание, обнимая своим мудрым двойственным взглядом ветхое и новое" (VII; 503). Применительно к литературе Гоголь представляет эту коллизию как неоспоримое превосходство великого, гениального "классика" над посредственными "романтическими" (напоминающими "романтика" Ганца) талантами:

"Много писателей <...> романтической см<елостью> даже изумляли оглушенное новым языком, не имевшее время одуматься общество. Но как только из среды их выказывался талант великий, он уже обращал это романтическое, с великим вдохновенным спокойством художника, в классическое, или, лучше сказать, в отчетливое, ясное, величественное создание. Так совершил это Вальтер Скотт и, имея столько же размышляющего, спокойного ума, совершил бы Байрон в колоссальнейшем размере. Так совершит и из нынешнего брожения вооруженный тройною опытностью будущий поэт." (курсив мой. - И. В.) [Гоголь, 1952: Т. 8, 554]. (О посещении Байроном, как и гоголевским Ганцем, восставшей Греции современникам было хорошо известно.)

В полном соответствии с этим противопоставлением могучего творца слабому мечтателю ("Ганц Кюхельгартен"), великого деятеля - посредственным лицам ("Петербургская сцена в 1835-36 г."), Гоголь еще со школьных лет критически относился и к прельщавшим современников "байроническим" чертам Евгения Онегина, одного из первых "лишних людей" в русской литературе - героя, сочетающего в себе, подобно английскому прототипу, "гениальную" избранность и разочарованную оппозиционность. Как уже отмечалось, Белинский истолковывал "эгоистический" характер пушкинского героя исключительно апологетически ("эгоист поневоле", "ограничен" потому, что не имеет поприща для проявления своих талантов). Гоголь же еще в 1828 г. с одобрением прочел в "Московском Вестнике" первую печатную работу славянофила И.В. Киреевского - статью "Нечто о характере поэзии Пушкина", где Онегину был вынесен приговор как "существу совершенно обыкновенному и ничтожному": "Эта пустота главного героя была, может быть, одною из причин пустоты содержания первых пяти глав романа..."19.

В статье "Несколько слов о Пушкине" Гоголь замечал, что "последние" пушкинские поэмы, где поэт "погрузился в сердце России, в ее обыкновенные равнины, предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников", "уже не всех поразили тою яркостью и ослепительной смелостью, какими дышит у него все, где ни являются Эльбрус, горцы, Крым и Грузия" (VII; 275-276). Возможно, здесь он имел в виду именно отзыв Киреевского о "пустоте содержания первых пяти глав" "Евгения Онегина". С его приговором, вынесенном пушкинскому произведению, Гоголь, очевидно, был не согласен. Напротив, он подчеркивал высокое искусство Пушкина, сумевшего в новых поэмах из "обыкновенного" извлечь "необыкновенное" (VII; 277). Однако в оценке самого Евгения Онегина Гоголь с Киреевским был единодушен. Служившие предметом для подражания "увлекательные" черты Онегина (искусно изображенные Пушкиным, но не достойные одобрения) Гоголь впоследствии кардинально переосмыслил и переиначил в образе "пустейшего, ничтожнейшего мальчишки", "елистратишки"20 Хлестакова в "Ревизоре"21. Одновременно Гоголь задумался и над тем, насколько изображение отрицательного и даже "демонического" героя может послужить продолжению его "существования в мире" (III/IV; 109) - подражательному "перевоплощению" образа в современных читателях и потомках. Эти размышления стали предметом гоголевской повести "Портрет".

Таким образом, проблема "лишних", "огорченных людей" предстает в творчестве Гоголя как одно из многочисленных преломлений темы "мертвых душ" - "мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей" (III/IV; 469). С самых первых своих произведений Гоголь, поднимая тему "маленького человека", выступает обличителем "пошлых", мелких "бунтарей", находящихся в непрекращающейся "ссоре", вражде с окружающим миром. Эти "духовные недоросли" не обременяют себя заботой об умножении своих талантов и не помышляют - как следовало бы, согласно чтимому Гоголем Иоанну Лествичнику 22, - о восхождении по "лествице" добродетелей, до Господня "возраста".

В 1846 г. усилиями приятеля Белинского, цензора А.В. Никитенко, в издававшихся тогда "Выбранных местах из переписки с друзьями" был исключен целый ряд глав, в том числе глава "Нужно любить Россию". Именно в этой важной статье содержится прямое назидание Гоголя, адресованное "лишним людям", - и не кому-нибудь, не каким-то посторонним, далеким от него либералам-западникам, а наиболее близкому своему другу, графу А.П. Толстому, впоследствии, в 1856-1862 гг., обер-прокурору Святейшего Синода. Во время написания статьи Толстой, служивший ранее, в 1830-х гг., тверским, а затем одесским губернатором, находился, вследствие конфликта с князем М.С. Воронцовым, в отставке. Из поучения Гоголя Толстому прямо следует, что его критическое отношение к носителям оппозиционных настроений определялось размышлениями о призвании человека, о самом смысле его жизни: "...Если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем. <.> Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, - последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней, бездейственной и праздной жизни. Нет, вы еще не любите Россию. А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам" (VI; 89).

Вообще говоря, не только содержание статьи "Нужно любить Россию", но и замысел всей итоговой книги Гоголя можно определить как стремление сделать каждого русского подданного полезным России [Виноградов, 2017а: 77-94]. Еще более критическое отношение Гоголя к "лишним людям" уясняется из той задачи, которая была поставлена в 1832-1834 гг. перед русским обществом министром Уваровым. Хорошо известно, что в те годы в качестве основ народного образования были провозглашены начала Православия, Самодержавия, Народности. Проводимый министром по инициативе Императора Николая I правительственный курс оказался глубоко созвучен современникам, в том числе Пушкину и Гоголю 23. Возобладал начатый еще А.С. Шишковым, министром народного просвещения в 1824-1828 гг., курс национально ориентированной политики в области образования - в отличие от противоположной "космополитической" деятельности на ниве просвещения в 1816-1824 гг. и 1828-1833 гг. министров князя А.Н. Голицына и светлейшего князя К.А. Ливена. Для Гоголя этот поворот государственной политики органично "совпал" с его собственными, внутренними устремлениями как художника, придав им новую силу - "официальное" одобрение и поддержку. Поставленная Уваровым задача духовного единения и развития страны сразу напомнила Гоголю главные "болевые точки" отечественного прошлого и настоящего, обнажила те проблемы, которые предстояло решать, осуществляя эту общенациональную программу. Самыми важными задачами монарха Гоголь считал преодоление бесконечных ссор и нестроений, а также всемерную поддержку духовного и профессионального возрастания его подопечных - и даже воспитание их святости. В позднейшей статье "О лиризме наших поэтов" Гоголь писал:

"Все события в нашем отечестве <...> видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного, дабы один был в силах <...> вооружить каждого <...> высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку <...> воздвигнуть в себе <...> брань всему невежественному и темному", чтобы мог один "устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия" (VI; 46-47).

Именно в инициативах Уварова, в утверждении им основ Православия, Самодержавия, в провозглашении Народности русской литературы 24, берет свое начало замысел задуманных в 1835 г. Гоголем "Мертвых душ"25. Вскоре по создании "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" Гоголь писал матери 2 октября 1833 г.: "У меня болит сердце, когда я вижу, как заблуждаются люди. Толкуют о добродетели, о Боге, и между тем не делают ничего" (X; 227). О подобных христианах лишь по имени - ".. .вем твоя дела, яко имя имаши яко жив, а мертв еси" (Откр. 3:1) - Гоголь непосредственно размышлял при создании своей поэмы, желая, по его собственным словам, получить за это "ободрение и помощь от правительства" (XII; 21: письмо Гоголя к С.С. Уварову 1842 г.).

Однако курс, официально провозглашенный в 1832 г., назвать "господствующим" в действительности было нельзя. Последовательное проведение в жизнь заявленных начал могло встретить в то время - со стороны окружающих "мертвых душ" - даже административное противодействие. М.П. Погодин в 1841 г., после выхода в свет первых номеров основанного при участии Уварова журнала "Москвитянин", записал в дневнике:

"Поутру был граф Толстой (имеется в виду упомянутый А.П. Толстой. - И. В.), с которым много говорили о России нынешней и прошедшей. Журнал ваш запретят, сказал он, потому что в нем слишком ясен Русский дух и много Православия. Есть какая-то невидимая, тайно действующая сила, которая мешает всякому добру в России. Верно, она имеет свое начало в чужих краях, трепещущих России и действующих чрез золото" (цит. по: [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 531]).

Позднее, в неотправленном письме к графу С.Г. Строганову от конца января 1845 г., Погодин отмечал:

"Никто в Москве не пишет <...> ссылаясь, по русской лени, на цензуру, которой ужаснее вообразить трудно. <.>. Один журнал <"Москвитянин">, который целая партия считает официальным, а между тем ни одного нумера не проходит без затруднения, так что несколько раз я хотел уничтожить его. <.> А в Петербурге, наоборот, пропускают Бог знает что. В Петербурге можно зажигать, а нам нельзя кричать - пожар" (цит. по: [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 531]).