"Огорченные люди" в творчестве Н.В. Гоголя

Покровительство самой цензуры западническим журналам отмечал весной 1847 г. Ю.Ф. Самарин в письме к А.С. Хомякову: "...петербургская цензура не пропускает ничего против "Отечественных Записок", "Современника" и в пользу Гоголя" (цит. по: [Виноградов. Летопись.: Т. 5, 656]). Сам Гоголь в письме к А.О. Смирновой от 22 февраля (н. ст.) 1847 г. писал по поводу цензурных сокращений в его "Выбранных местах из переписки с друзьями":

"Вся цензурная проделка для меня покаместь темна и не разгадана. Знаю только то, что цензор <А.В. Никитенко> был, кажется, в руках людей так называемого европейского взгляда, одолеваемых духом всякого рода преобразований, которым было неприятно появленье моей книги" (XIV; 121).

В свое время марксистский исследователь Я.З. Черняк (из круга Л.Б. Каменева и М.О. Гершензона) самонадеянно заявлял по поводу этих слов Гоголя: "Нет нужды опровергать полную неосновательность этого предположения" [Черняк: 584]. Между тем сохранившиеся документы полностью подтверждают догадку Гоголя. (О роли петербургской цензуры, а именно приятеля В.Г. Белинского цензора - А.В. Никитенко - в сокращении, более чем на четверть, "Выбранных мест из переписки с друзьями" см.: [Виноградов, 2005], [Виноградов. К истории создания.: 445-464]).

11 января 1847 г. С.Т. Аксаков, не вполне чуждый "оппозиционности", в свою очередь сообщал сыну Ивану: "В первом номере "Современника" я выслушал только две статьи Белинского: о русской литературе и втором издании "Мертвых душ"26. С обеими статьями я совершенно согласен, они мне очень нравятся. Не забавно ли, что в Петербурге свободно пропускают то в журналах, за что здесь преследуют ученые диссертации!" [Виноградов. Летопись.: Т. 5, 512].

Один из близких знакомых Гоголя по Петербургскому университету славянофил Ф.В. Чижов в письме к художнику А.А. Иванову от 6 февраля 1846 г. замечал: "В Петербурге, кроме Царя, его семьи и народа, все какого-то космополитического направления; там и речи не заводи об истинно русском" (цит. по: [Бартенев: 414]). В 1832 г. сам Уваров осуществление заявленной программы называл "одной из труднейших задач времени"27.

"Литературоцентричность", предложенная в 1834 г. министром с целью вовлечения писателей в процесс общенационального строительства, также в самое непродолжительное время оказалась орудием в руках оппозиционеров. Так что к середине XIX в. светская словесность, на поддержку которой рассчитывал министр, стала плацдармом, откуда разворачивались основные движения, направленные против традиционного уклада русской жизни. Это напрямую сказалось на интерпретации гоголевских произведений в критике, которые "нужны" были радикалам - "огорченным людям" - исключительно в политических, тенденциозных целях (см. об этом: [Виноградов, 2018]). Ф.М. Достоевский, вспоминая о Белинском, замечал:

"Я помню мое юношеское удивление, когда я прислушивался к некоторым чисто художественным его суждениям (н<а>прим<ер>, о "Мертв<ых> душах"). Он до безобразия поверхностно и с пренебрежением относился к типам Гоголя и только рад был до восторга, что Гоголь обличил" (письмо к Н.Н. Страхову от 30 мая (н. ст.) 1871 г. [Достоевский: Т. 29х, 215]).

Обсуждение проблемы "лишнего человека" применительно к творчеству Гоголя приобрело наибольший накал и остроту в конце XIX в. Ожесточенные споры в предреволюционные годы о "лишних людях" стали, по сути, спором об исторической России и самой возможности ее существования. Острая полемика по этому вопросу вспыхнула в 1880 г. между Ф.М. Достоевским и публицистом А.Д. Градовским, идейным продолжателем Белинского. В 1880 г. Градовский, подвергнув критике речь Достоевского на Пушкинском празднике, писал:

"...Гоголь - великая оборотная сторона Пушкина. Он поведал миру, отчего бежал к цыганам Алеко, отчего скучал Онегин, отчего народились на свет "лишние люди", увековеченные Тургеневым. Коробочка, Собакевичи, Сквозники-Дмухановские, Держиморды, Тяпкины-Ляпкины - вот теневая сторона Алеко, Бельтова, Рудина и многих иных. Это фон, без которого непонятны фигуры последних" [Градовский: 1].

Возражая на замечание Градовского, Достоевский в "Дневнике Писателя" за 1880 год писал, что выведенные Гоголем герои отнюдь не являются воплощением коренных русских типов, что это изображение отклонений, "уродств" русской жизни - и что такими же отклонениями являются и типы "лишних людей":

"Вы утверждаете, что Алеко убежал к цыганам от Держиморды. Положим, что это правда. <.. .> А я утверждаю, что Алеко и Онегин были тоже в своем роде Держиморды, и даже в ином отношении и похуже. <...> Ведь не можете же вы отрицать, что они почвы не знали, росли и воспитывались по-институтски, Россию узнавали в Петербурге на службе, с народом были в отношениях барина к крепостному. <.> не только перед Держимордой был горд наш скиталец, но и перед всей Россией, ибо Россия, по его окончательному выводу содержала в себе только рабов да Держиморд. Если же заключала что-нибудь в себе поблагороднее, то это их, Алек и Онегиных, а более ничего" [Достоевский: Т. 26, 156-157].

(Характерно, в частности, позднейшее признание создательницы известной тетралогии "Лениниана", советской писательницы М.С. Шагинян: ".мы выросли плотью от плоти русской интеллигенции, когда "приносить обществу пользу", работая в учреждении, казалось позорным концом "Обыкновенной истории" Гончарова" [Шагинян: 52].)

В.В. Розанов, отвечая Ю.Н. Говорухе-Отроку, указывавшему, что Гоголь "невинен" в интерпретации его произведений в революционно-демократической критике, замечал:

"Вспомним речь Достоевского на Пушкинском празднике: в минуту такого порыва, такого обаяния для всех, он упал как скошенный, когда к его ногам были брошены Гоголевские мертвецы. Отсюда - мучительное раздражение, с которым он отвечал профессору Градовскому. Он понял, что сколько бы ни говорил он далее, к какой бы диалектике ни прибегал - все эти вековечные мертвецы, и с ними - истина, что человек может только презирать человека. И действительно, все в его полемике забыто, никто не помнит подробностей спора, но верно всякий помнит мысль, что в прежнее время людям высшей души некуда было и деваться, как только уходить в цыганские таборы от ходячих мертвецов, населявших города" [Розанов: 4].

На это тоже последовал ответ. Ю.Н. Говоруха-Отрок писал:

".. .странные слова говорит г. Розанов о том, что <.. .> карающий смех заставляет "свертываться самый высокий энтузиазм". Да, заставляет свертываться всякий фальшивый энтузиазм. <...> Вот почему, поскольку в энтузиазме Достоевского было чистого золота, ссылка Градовского на Гоголя не повредила этому энтузиазму и, для умеющего видеть, отделила лишь примесь от золота. И если Достоевский, сильно и властно ответивший Гра- довскому во всем остальном, в этом пункте, в ссылке на Гоголя, как бы ослабевает, то единственно потому, что именно здесь в его энтузиазме сказалась фальшивая нота. Впрочем, и он все же сказал, что его "скиталец" бежал от жизни вовсе не благодаря Сквознику-Дмухановскому, но сказал это, к сожалению, неопределенно, потому что никак не мог отказаться от фальшивой идеализации этого "скитальца". В действительности же его "скиталец", начиная от Онегина и кончая самою последнею минутой, скитался единственно от своей душевной пустоты, единственно от неподвижности своей души, от того, что не делал усилий прорвать "мертвую ткань", опутавшую его душу. Он уходил не от грешного мира, где трудно спастись, как уходили наши Серафимы Саровские, пустынники и подвижники, чтобы, воспитав себя в пустыне, светить этому омертвевшему миру, он хотел убежать от себя, от своей собственной греховности и пустоты - и, конечно, не мог от нее убежать никуда" [Говоруха-Отрок: 5].

Несмотря на резонные возражения, на голоса в защиту традиционного русского государственного уклада, "старая" Россия после 1917 г. была окончательно обвинена и приговорена, а "страдавший" при "царском режиме" "лишний человек" - безусловно оправдан. Гоголевские произведения при этом были однозначно записаны "в пользу" "лишних людей" - как "сатира", обличающая и осуждающая историческую, самодержавную Россию. Естественно, что о гоголевском критическом отношении к радикальным деятелям говорить в советское время не приходилось. В настоящее время изучение вопроса об отношении Гоголя к "лишним людям" лишь начинается, а потому нуждается в собирании и оформлении доказательной базы.

Новым фактическим материалом, имеющим отношение к осмыслению Гоголем типа "огорченного человека", является неизвестная история общения писателя с одним из лиц, принадлежащих к "онегинскому" типу и даже входивших - в числе оппозиционных российскому правительству лиц - в круг "русских приятелей" К. Маркса. Эта история позволяет еще раз, на конкретном примере, проследить характер понимания Гоголем проблемы "лишнего человека".

В 2013 г. впервые по автографу, хранящемуся в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ), были опубликованы воспоминания неизвестного лица о пребывании Гоголя в Мангейме летом 1844 г. [Виноградов, 2013: 558-560]. Из источника следовало, что звали мемуариста Григорием Михайловичем, однако вопрос о фамилии оставался открытым. Ныне по именам упоминаемых в мемуарах отца и деда автора воспоминаний - Михаила Львовича и Льва Васильевича - удалось установить, что лицом, проживавшим с Гоголем в Мангейме в период между 15 и 19 июня (н. ст.) 1844 г., был небезызвестный Григорий Михайлович Толстой (1808-1871), богатый симбирский и казанский помещик, убежденный либерал, любитель цыганских песен, театрал, игрок и охотник 28.

Вырос Г.М. Толстой в дворянской семье Михаила Львовича и Евдокии Савельевны Толстых (жена Толстого была прежде его крепостной). В 1825 г. М.Л. и Е.С. Толстые жили в собственном доме в Москве, у Пресненских прудов. Г.М. Толстой был знаком со старшим братом Н.М. Языкова П.М. Языковым (тоже симбирским помещиком); в 1834 г. собирался жениться на их сестре Екатерине 29 (в замужестве - с 1836 г. - Хомякова, жена известного славянофила). Близким родственником, двоюродным братом мемуаристу приходился замешанный в декабристском заговоре Василий Петрович Ивашев, бывший в 1825 г. ротмистром Кавалергардского полка и адъютантом графа П.Х. Витгенштейна. (Отцом декабриста был генерал-майор Петр Никифорович Ивашев, матерью - Вера Александровна Ивашева, урожд. Толстая.) Сестра В.П. Ивашева, Елизавета Петровна, жена П.М. Языкова (с 1824 г.), нелегально ездила к сосланному брату в Сибирь. (С ней и ее мужем был также знаком Гоголь.) После Е.П. Языковой к Ивашеву в Сибирь ездил и Г.М. Толстой. Об этом он оставил воспоминания, напечатанные в 1890 г., "Поездка в Туринск к декабристу Вас. Петр. Ивашеву в 1838 г." [Толстой]. Именно у своей двоюродной сестры Языковой-Ивашевой Григорий Толстой, будучи осенью 1841 г. в Дрездене, познакомился с М.А. Бакуниным.

Деды Е.П. Языковой и Г.М. Толстого, Александр и Лев Васильевичи Толстые, были родными братьями. А.В. Толстой в 1797-1799 гг. занимал пост симбирского губернатора. Дочь младшего брата Льва, Екатерина Львовна, в 1798 г. вышла замуж за И.Н. Тютчева и в 1803 г. стала матерью Ф.И. Тютчева. По этим родственным связям Григорий, или, как его еще звали, Грегуар Толстой, поддерживал отношения с дочерью поэта Екатериной Федоровной (Kitty Тютчевой); с Сушковыми, у которых та воспитывалась (родная сестра Тютчева Дарья Ивановна была замужем за Н.В. Сушковым); с еще одной дочерью Тютчева Анной Федоровной, женой И.С. Аксакова; а также с графиней Пелагеей Васильевной Муравьевой - дочерью Н.Н. Шереметевой (урожд. Тютчевой - тетки поэта), тещи декабриста И.Д. Якушкина, еще одной близкой знакомой Гоголя.

Бывший сотрудник Н.А. Некрасова писатель Н.В. Успенский, со слов неизвестного, сообщал о Г.М. Толстом:

"Человек хорошо образованный, богатый, изъездивший не раз Европу, Григорий Михайлович был сыном своего времени. Это был вполне человек сороковых годов, человек увлекающийся, страстный. По характеру своему он имел много общего с С.Т. Аксаковым. Так, одна страсть, одно увлечение беспрестанно у него сменяли другую. Он то пристращался к охоте и превращал свое жилище в какой-то военный, охотничий арсенал: все комнаты у него тогда увешивались и уставлялись ружьями, рогатинами, кинжалами, яг<д>ташами и прочими принадлежностями охоты; то он пристращался к растениям - цветам и деревьям. И вот, он жил как бы в оранжерее, с дорогими тропическими растениями и т. п. Все это, конечно, требовало больших денег, и он до того увлекался, что иногда спускал чуть не до гроша свое состояние, обременял себя долгами - но счастие, видимо, ему покровительствовало, и он нежданно-негаданно получал откуда-нибудь наследство" [Успенский: 234-235].

Широко известны слова А.С. Пушкина о герое "Кавказского пленника":

"Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века" (письмо к В.П. Горчакову 1822 г.) [Пушкин: Т. 13, 52].

Сходное выражение употребил позднее в одной из своих статей известный поэт и критик, друг Пушкина и Гоголя, славянофил С.П. Шевырев. Статья, написанная им в 1841 г., была посвящена только что появившемуся тогда роману М.Ю. Лермонтова "Герой нашего времени". "Преждевременная старость души", изображенная впервые Пушкиным в "Кавказском пленнике", получила в интерпретации Шевы- рева 1841 г. определение "собачьей старости" - по народному названию детского заболевания, при котором больной становится похож на старую собаку (медицинское название болезни - прогерия). Имея в виду Печорина, Шевырев писал:

".. .что ж это за мертвец 25-летний, увядший прежде срока? Что за мальчик, покрытый морщинами старости? <.> Есть болезнь физическая, которая носит в простонародии неопрятное название собачьей старости: это вечный голод тела, которое ничем насытиться не может. Этой болезни физической соответствует болезнь душевная - скука - вечный голод развратной души, которая ищет сильных ощущений и ими насытиться не может. <.> Евгений Онегин, участвовавший несколько в рождении Печорина, страдал тою же болезнию <...>. Главный же корень всему злу - западное воспитание, чуждое всякого чувства веры" [Шевырев: 527-529, 532].

Парадоксально, но именно негативные черты созданных Пушкиным и Лермонтовым "байронических" типов стали в светском обществе предметом "культового" подражания. Всю свою жизнь Грегуар Толстой, подобно еще одному единомышленнику Белинского, И.С. Тургеневу, стремился походить на Евгения Онегина. В.А. Панаев (двоюродный брат западника И.И. Панаева) вспоминал:

".в Тургеневе заметна была <...> ходульность, <...> замечалось желание рисоваться <. >. В то время и Евгений Онегин Пушкина служил образцом для молодых людей, находившихся в условиях, подобных тем, в которых находился Тургенев, и потому, весьма натурально, что он желал походить на героя Пушкинской поэмы. <.. .> В нем было столько общего по всем условиям с Онегиным, что его можно было признать за родного брата Пушкинского героя, как и Григория Михайловича Толстого <...> они, можно сказать, выдержали более или менее эту роль до конца жизни" [Панаев: 485-486].

Себя Толстой называл "либеральным человеком Николаевского времени" [Виноградов, 2013: 559]. О декабристском заговоре он вспоминал:

"Боже мой, Боже мой, что это было за время! В редком доме не оплакивали отца, сына, племянника, мужа, брата или друга, а между тем в них же проклинали бунтовщиков! Мне не раз удавалось слышать такие рассуждения: "Да! Надо сознаться, что люди окончательно развратились! Подумайте, кто у нас бунтует? Нищие, оборванцы, что ли? Пьяницы, Санкулоты что ли? - Нет, сударь, нет! Первые Русские фамилии: Князья Одоевские, Волконские, Голицыны, Оболенские, Графы Чернышовы! Да и кого тут нет? Все лучшие фамилии замешаны в этом проклятом заговоре! А спросить бы их, чего им недоставало? Мы сами Князьки, мы сами Царьки! Так нет, этого мало - будем бунтовать!30 У меня тоже племянника взяли, славный был малый; но признаюсь, что мне не столько жалка, сколько садка (т. е. досадна, огорчительна. - И. В.) вся эта проклятая история". Для исторической верности скажу, что эти слова произнесены были при мне родною теткою Василия Петровича Ивашева" (имеется в виду либо Дарья Никифоровна Ивашева, в замужестве Родионова; либо Христина Никифоровна Ивашева, в замужестве Лихарева) (цит. по: [Виноградов, 2013: 559]).

С Гоголем Г.М. Толстой познакомился за четыре года до совместного проживания в Мангейме. Их встреча состоялась в начале 1840 г. в Москве у С.Т. Аксакова. В числе гостей были также Ю.Ф. Самарин и граф В.Ф. Соллогуб. Аксаков в "Истории нашего знакомства с Гоголем." вспоминал:

".в субботу <6 января 1840 г.>, обедал у нас Гоголь с другими гостями; в том числе был<и> Самарин и Григорий Толстой, давнишний мой знакомый и товарищ по театру, который жил в Симбирске и приехал в Москву на короткое время и которому очень хотелось увидать и познакомиться с Гоголем. <.. .> Гоголь опять делал макароны и был очень весел и забавен. Соллогуб <...> ел за троих." [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 388].

Последовавшая спустя четыре с половиной года встреча Толстого с Гоголем в Мангейме была, по-видимому, случайной. В 1863 г. Толстой (проживавший тогда в своем имении, селе Левашово Спасского уезда Казанской губернии) вспоминал:

"Давно, очень давно; прошло более 20 лет с тех пор, как на Рейне, в Мангейме <.> я провел несколько незабвенных дней с Ник<олаем> Вас<ильевичем> Гоголем. Боже мой! Что было это для меня за счастливое время! <.> Я заговорил о Гоголе только потому, что мне сегодня пришли на память слова его и возбудили, наконец, во мне желание, - или, вернее, решимость, - писать мои записки.

-- Что вы не пишете? - сказал мне Гоголь. - В вас есть что- то очень похожее на талант, только, кажется, привычки писать вы не имеете; а привычка эта приобретается следующим образом: дайте себе слово писать каждый день хоть по нескольку строк, но непременно каждый день; даже когда вы в дороге, и тогда берите с собою маленькую тетрадку, да карандаш - и хоть что-нибудь напишите.

-- Хорошо писать, - сказал я Гоголю, - когда есть мысли в голове, но бывают такие дни или часы, в которые, по крайней мере мне, ничего в голову не лезет. Что тогда будешь делать?

-- Как это? - сказал Н<иколай> В<асильевич>. - Вы все- таки пишите. - Ну, начните хоть так: ничего мне в голову не лезет! Что ж мне делать, что ничего в голову не лезет? Да от чего ж это уж ничего мне в голову не лезет? Да только точно ли ничего мне в голову не лезет?.. И наконец вы дойдете до того, что что-нибудь вам в голову и влезет" [Виноградов, 2013: 558-559].

Этими строками исчерпываются упоминания Толстого о Гоголе в его мемуарах. То, что Гоголь побуждал Толстого заняться хоть каким-нибудь делом - "писать каждый день хоть по нескольку строк", косвенно подтверждается тем, что посвятить себя этому занятию писатель советовал не ему одному, но и многим своим знакомым и друзьям - С.Т. Аксакову, М.С. Щепкину, графу В.Ф. Соллогубу, Ф.В. Чижову, Н.М. Языкову 31.

Тогдашний визит самого Гоголя в Мангейм тоже ничем не примечателен. После переезда оттуда в Баден Гоголь 19 июня (н. ст.) 1844 г. писал В.А. Жуковскому:

"Я <.. .> пробыл в Мангейме для того, чтобы рассмотреть и расспросить, правда ли то, что говорят будто бы в Мангейме лучше и дешевле жить <...>. Дома здесь устроены очень хорошо, с ком- фортами <...>. Это единственный немецкий город, который не воняет <...> все улицы в тротуарах, которые весьма чисто вымощены плитами. Наконец сад великолепный <...>. Притом местоположенье вокруг раздольное и горизонту много, а Рейн здесь великолепен" (XII; 419-420).

Несмотря на очевидную малозначительность встречи Гоголя в Мангейме с Г.М. Толстым, есть нечто, что сообщает ей безусловный интерес. Любопытно то, что незадолго до ман- геймской встречи с Гоголем Толстой виделся в Париже с М.А. Бакуниным и В.П. Боткиным, завязал там знакомство с И.И. Панаевым и, что еще любопытнее, - тогда же познакомился (и несколько раз встречался) с К. Марксом, "будущим главой интернационального общества", на которого произвел сильное впечатление. По свидетельству П.В. Анненкова, Толстой будто бы говорил тогда Марксу о намерении продать свои обширные имения и "бросить" весь свой капитал "в жерло предстоящей революции" [Анненков, 1880: 496]. В марте 1844 г. Бакунин писал о Г.М. Толстом знакомому Маркса, немецкому публицисту Ф. Бернайсу:

"Милый Бернайс. Толстой хотел еще вчера пойти со мной к вам, но ему что-то нездоровится. Он просит вас сегодня вечером между 7 и 12 зайти к нему. Будут также Гервег, Маркс и компания" (цит. по: [Чуковский, 1949: 387]).

24 марта 1844 г. немецкий писатель и политик А. Руге сообщал своему дрезденскому приятелю Г. Кёхли:

"Вчера мы, немцы, русские и французы, обедали вместе, чтобы поближе рассмотреть и обсудить наши дела; русские: Бакунин, Боткин, Толстой (эмигранты - демократы, коммунисты); <немцы:> Маркс, Риб<б>ентроп, я и Бернайс; французы: Леру, Луи Блан, Феликс Пиа и Шёльхер. В общем мы прекрасно столковались." (цит. по: [Чуковский, 1949: 387])32.

Спустя три года, 26 октября 1847 г., сам Маркс писал Г. Герве- гу: "Я просил бы тебя узнать у Бакунина, каким путем, по какому адресу и каким образом я могу переправить письмо Толстому" [Маркс, Энгельс, 1962: 419]. 3 ноября 1847 г. Гервег отвечал: "Адрес Толстого такой: Казань, Казанская губерния" (цит. по: [Чуковский, 1949: 387]).

Бакунин, имея в виду Г.М. Толстого, писал о нем своему брату Павлу:

"...я не знаю демократа, которого мог бы сравнить с ним, потому что то, что в других - слова, теории, системы, слабые предчувствия, то стало в нем жизнью, страстью, религией, делом!.." (цит. по: [Чуковский, 1949: 372]).

Немецкий социалист К. Грюн, вспоминая, в свою очередь, о Бакунине, замечал:

"Я познакомился с Михаилом Бакуниным в средине 40-х годов в Париже. Тогда все стремления были однородны, <...> задача состояла в том, чтобы разрушить старое, и на его место водворить нечто новое, великое - точно не знали, что именно. Русские радикалы, смелостию превосходившие всех других, импонировали особенно. <...>. Если эти русские шли так далеко, чего же не могли ждать мы, остальные! <.> Бакунин и прочие русские - из них я припоминаю еще одного <...> Толстого, <...> не занимались в сущности ничем, кроме чтения газет; они превращали ночь в день и день в ночь" (цит. по: [Богучарский, Гершензон: 186]).

Весной 1846 г., по приезде из-за границы в Петербург, Толстой свел знакомство с Н.А. Некрасовым, Ф.М. Достоевским, Д.В. Григоровичем и другими писателями, входившими в ту пору в кружок В.Г. Белинского. В.А. Панаев сообщал:

"Зиму 1845 года Ив<ан> Ив<анович> <Панаев> провел за границей и, вернувшись оттуда, поехал в деревню, откуда прибыл в Петербург уже осенью того же года. Тогда опять начали собираться у него литераторы и знакомые. В это время появились три новые литературные личности, а именно: Некрасов, Достоевский и Григорович. Среди знакомых появилось новое для литературного кружка лицо: Григорий Михайлович Толстой, которого я знал с детства. <.>. Толстой проводил постоянно время за границей, где и познакомился с ним Ив<ан> Ив<анович>. Он только что приехал оттуда и жил некоторое время в Петербурге, до отъезда в свою деревню Новоспасское, Казанской губернии, Лаишевского уезда, куда и пригласил на лето Ив<ана> Ив<ановича> с женой, а также Некрасова, для дивной охоты на дупелей, которые водились в неисчислимом количестве в окрестностях означенной деревни. Во время пребывания в этой деревне Ив<ан> Ив<анович> решал вопрос об издании "Современника" и заключил по этому делу союз с Некрасовым" [Панаев: 490-491].

В то время, в мае 1846 г., когда Некрасов и Панаевы гостили у Толстого в селе Ново-Спасском, последний обещал внести 25 тысяч рублей в первоначальный фонд задуманного журнала. Обещания своего Толстой не выполнил, после чего Некрасов прекратил с ним отношения. 19 февраля 1847 г. Белинский сообщал И.С. Тургеневу:

"...так как Толстой, вместо денег, прислал им только вексель, и то на половинную сумму, и когда уже и в деньгах-то журнал почти не нуждался, - то он и отстранен от всякого участия в "Современнике", а вексель ему возвращен" [Белинский: Т. 12, 335].

Позднее Некрасов вывел Г.М. Толстого в романе "Три страны света" (1848-1849) в образе богатого помещика Данкова, с жаром рассуждающего о "благородной деятельности", но "медлящего" приводить свои "общеполезные планы" в исполнение 33.

В 1846 г. Г.М. Толстой, вероятно, еще будучи за границей, составил рекомендательное письмо к Марксу для П.В. Анненкова (последний тоже был обладателем симбирских поместий). (На основании цитированных выше воспоминаний В.А. Панаева К.И. Чуковским возвращение Г.М. Толстого из-за границы было отнесено к осени 1845 г.34 Однако Анненков, выехавший за границу 8 января 1846 г. - и, в частности, останавливавшийся в Берлине, - сообщал, что встретился с Толстым где-то "по дороге в Европу" [Анненков, 1880: 496], - так что в Петербург последний, вопреки свидетельству В.А. Панаева, прибыл, вероятно, лишь к весне 1846 г. В 1919 г. Д.Б. Рязанов замечал: "Встретился ли он <Анненков> с Толстым в Берлине или в другом германском городе, теперь нет никакой возможности установить" [Рязанов, 1919: 53]. Однако в 1928 г. исследователь изменил свое мнение и полагал, что встреча Анненкова с Толстым "по дороге в Европу" "имела место либо в Москве, либо в Петербурге" - "в кругу "людей сороковых годов"" [Рязанов, 1928: 46]. Между тем рекомендательное письмо к К. Марксу, составленное Толстым для Анненкова при их встрече, традиционно датируется 1846 г.35 Вероятно, указанное письмо было составлено в феврале 1846 г.)

Следует иметь в виду, что направлявшийся к Марксу, по рекомендательному письму Толстого, Анненков, еще будучи юношей, с осени 1833 г. посещал кружок Гоголя в Петербурге (и уже тогда получил от Гоголя прозвище Жюля Жанена - имя одного из представителей уже в то время нелюбимой Гоголем "неистовой" французской словесности). Позднее, в 1841 г., Анненков некоторое время жил рядом с писателем в Риме - но другом ему так и не стал. Гоголь относил Анненкова к "господам, до излишества живущим в Европе" (XV; 443). Впоследствии Анненков написал мемуары о Гоголе, в которых силился доказать, вопреки фактам, "правоту" Белинского в истолковании Гоголя 36.

С письмом Толстого Анненков в марте 1846 г. явился к Марксу в Брюссель. В рекомендательном письме Толстой писал Марксу:

"Мой дорогой друг. Рекомендую Вам господина Анненкова. Этот человек должен понравиться Вам во всех отношениях. Достаточно увидеть его, чтобы полюбить. Он расскажет Вам обо мне. Не имею возможности в настоящее время высказать Вам все, что хотел бы, так как через несколько минут уезжаю в Петербург. Примите уверения в искренности моих дружеских чувств. Прощайте и не забывайте вашего истинного друга Толстого" (цит. по: [Чуковский, 1949: 387])37.

Позднее сам Анненков в мемуарном очерке "Замечательное десятилетие" (1880) сообщал:

"...с февраля 1846 г. <я> находился за границей. <...> по дороге в Европу я получил рекомендательное письмо к известному Марксу от нашего степного помещика, также известного в своем кругу за отличного певца цыганских песен, ловкого игрока и опытного охотника. Он находился, как оказалось, в самых дружеских отношениях с учителем Лассаля и будущим главой интернационального общества; он уверил Маркса, что, предавшись душой и телом его лучезарной проповеди и делу водворения экономического порядка в Европе, он едет обратно в Россию с намерением продать все свое имение и бросить себя и весь свой капитал в жерло предстоящей революции 38. Далее этого увлечение идти не могло, - но я убежден, что когда лихой помещик давал все эти обещания, он был в ту минуту искренен. Возвратившись же на родину, сперва в свои имения, а затем в Москву, он забыл и думать о горячих словах, прозвеневших некогда так эффектно перед изумленным Марксом <...>. Немудрено, однако же, что после подобных проделок как у самого Маркса, так и у многих других сложилось и долгое время длилось убеждение, что на всякого русского, к ним приходящего, прежде всего должно смотреть как на подосланного шпиона 39 или как на бессовестного обманщика. А дело между тем гораздо проще объясняется, хотя от этого и не становится невиннее.

Я воспользовался, однако же, письмом моего пылкого помещика, который, отдавая мне его, находился еще в энтузиастическом настроении, - и был принят Марксом в Брюсселе очень дружелюбно. Маркс находился под влиянием своих воспоминаний об образце широкой русской натуры, на которую так случайно наткнулся, и говорил о ней с участием, усматривая в этом новом для него явлении, как мне показалось, признаки неподдельной мощи русского народного элемента вообще. <.>

С первого же свидания Маркс пригласил меня на совещание, которое должно было состояться у него на другой день вечером с портным Вейтлингом, оставившим за собой в Германии довольно большую партию работников. Совещание назначалось для того, чтобы определить по возможности общий образ действий между руководителями рабочего движения. Я не замедлил явиться по приглашению" [Анненков, 1880: 492, 496-497].

Около 5 апреля 1846 г. Маркс писал Г. Гейне из Брюсселя в Париж:

"Дорогой Гейне! Я пользуюсь проездом подателя этих строк, г-на Анненкова, очень любезного и образованного русского, чтобы послать Вам сердечный привет" [Маркс и Энгельс, 1962: 393].

Примечательно свидетельство Анненкова, что, Толстой, отдавая ему в 1846 г. рекомендательное письмо в Брюссель, "находился еще в энтузиастическом настроении" от встреч с Марксом весной 1844 г. Если "энтузиастическое" настроение "пылкого помещика" не иссякло и спустя почти два года после общения с Марксом в Париже, то тем более его можно предположить вскоре после парижских встреч, в июне того же года, по приезде Толстого в Мангейм. Возможно, какими- то впечатлениями о своем пребывании в Париже и встреч там с "Марксом и компанией" Толстой не преминул поделиться и с Гоголем.

Впрочем, на одобрение Гоголя Толстой вряд ли мог надеяться. Дружеского сближения между ними не могло быть уже по тому, что образ Онегина, который Толстой, вместе с Тургеневым, старательно примерял на себя, для Гоголя, как было отмечено, отнюдь не был образцом для подражания. Стремящийся "соответствовать" Онегину Толстой этим вызвать к себе симпатии у Гоголя не мог.

К близкому приятелю Толстого "философу из гусар" М.А. Бакунину, с которым те вместе навещали Маркса, Гоголь тоже, как указывалось, относился весьма иронично. 27 сентября (н. ст.) 1841 г. он, в частности, писал Н.М. Языкову:

"Дорожное спокойствие было смущено [несколько] перелазкой из коляски в паровой воз, где как сон в руку встретились Бакунин и весьма жесткие деревянные лавки. То и другое было страх неловко..." (XI; 354).

17 ноября того же, 1841 г. сестра Языкова Е.М. Хомякова сообщала брату: "Гоголь представлял в лицах вас с Бакуниным" [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 606]. Спустя еще полтора года, 28 мая (н. ст.) 1843 г., Гоголь вновь писал Языкову:

"Здесь узнал я довольно печальную историю о Бакунине. Сей философ наделал просто глупостей и нынешнее его положение жалко. В Берлине он не ужился и выехал, куда не помню, как мне рассказывали, по причине, что не мог иметь никакого су- рьезного влияния. Вздумал он, с какою целью Бог ведает, для того ли, чтобы услужить новым философам Берлина и Шеллингу, написать в каком-то журнале статью на гегелистов, которых уничтожил вовсе и обличил в самом революционном направлении. Статья произвела негодование. Прусский король <Вильгельм II> запретил журнал и донес о сем русскому правительству. Бакунин должен был скрыться и теперь, говорят, в Цюрихе, всеконечно, без всяких обеспечений в будущем" (XII; 242).

Под "статьей на гегелистов" Гоголь подразумевал статью М.А. Бакунина "Реакция в Германии", напечатанную в октябре 1842 г. под псевдонимом "Jules Elysard" в журнале левых гегельянцев "Deutsche Jahrbьcher fьr Wissenschaft und Kunst" (№ 247-251. 11-12 October). В статье Бакунин не "обличил", а, напротив, выступил в поддержку "гегелистов" за их "революционное направление". То есть Гоголь, очевидно, был о нем лучшего мнения.

Дальнейшая история общения Гоголя с "русскими приятелями Маркса и Энгельса" вновь возвращает нас к западнику Анненкову, рекомендованному Марксу Толстым. При случайной встрече с Гоголем в Бамберге в июле 1846 г. Анненков, по- видимому, воодушевленный недавними разговорами с Марксом о "рабочем движении", вступил, судя по всему, с писателем в полемику о "пролетариате", на что Гоголь отвечал:

".. .начали бояться у нас европейской неурядицы - пролетариата... думают, как из мужиков сделать немецких фермеров. А к чему это?.. Можно ли разделить мужика с землею?.. Какое же тут пролетариатство? Вы ведь подумайте, что мужик наш плачет от радости, увидав землю свою; некоторые ложатся на землю и целуют ее как любовницу. Это что-нибудь да значит?.. Об этом-то и надо поразмыслить". "Вообще, - добавлял Анненков, - он <Гоголь> был убежден тогда, что русский мир составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не имеют понятия" [Виноградов. Летопись.: Т. 5, 342].

Далее в "Замечательном десятилетии" Анненков сообщал:

"Сношения мои с Марксом не прекратились и после выезда моего из Брюсселя. Я встретил его еще, вместе с Энгельсом, в 1848 году в Париже, куда они оба приехали тотчас после февральской революции, намереваясь изучать движение французского социализма, очутившегося теперь на просторе" [Анненков, 1880: 499-500].

Жизнь оказалась суровее прекраснодушных мечтаний. 4 июля 1848 г. Анненков писал брату Ивану из Парижа:

".здесь четыре дня кряду происходила такая отвратительная, чудовищная резня, что решительно примера в истории подобного не было <.>. Кровь лилась рекою <.>. Уже считают более 10 тысяч убитых и раненых с обеих сторон: в числе первых 7 генералов и архиепископ парижский, приходивший увещевать бунтовщиков и ими расстрелянный. <...> все это страшно гадко, страшно отвратительно" (цит. по: [Морозов: 255-256]).

В статье "События марта 1848 года в Париже" (1862) Анненков добавлял:

"Казалось, революция была сделана для того, чтобы показать, сколько таилось в Париже нищеты, физического безобразия, позорных промыслов и болезней; все это вышло из темных закоулков, где все это крепко держала дотоле полиция." [Анненков, 1862: 275].

Гоголь 24 сентября 1848 г. сообщал А.С. Данилевскому:

"В Петербурге я успел видеть <.> Анненкова, приехавшего на днях из-за границы. Все, что рассказывает он, как очевидец, о парижских происшествиях, - просто страх: совершенное разложенье общества" (XV; 123).

Так на практике претворялась теория, содержание которой Гоголь обозначил еще в 1847 г. в неотправленном письме к Белинскому, говоря о "нынешних ком<м>унистах и социалистах, объясняющих, что Христос повелел отнимать имущества и грабить тех, которые нажили себе состояние" (XIV; 388). ("Глубина" такого понимания Евангелия сродни упоминаемому Гоголем во втором томе "Мертвых душ" агитационному тезису "каких-то бродяг", внушавших мужикам, будто "наступает такое время, что мужики должны <быть> помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядятся в армяки и будут мужики". - V; 476-477.)

Завершая письмо к Данилевскому о "происшествиях" в революционной Франции 1848 г., Гоголь писал:

"Никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени. И почти у всякого ночь и тьма вокруг. А между тем слово молитва до сих <пор> еще не раздалось ни на чьих устах" (XV; 123).

Это убеждение Гоголь высказал позднее еще раз, по поводу тех же событий 1848 г., находясь в 1851 г. в Одессе. Запись об этом сохранилась в дневнике одесской знакомой Гоголя

Е.А. Хитрово. Имея в виду "надежды на улучшение", которые связывали с революцией во Франции "не одни женщины <...>, но и умные, пламенные люди", Гоголь заметил: ".откуда же это придет? Не от людей же?", - и тут же на свой вопрос ответил: "От милосердия" [Виноградов. Летопись.: Т. 7, 20].

Точным комментарием к словам Гоголя о спасительном "милосердии" могут служить еще два его письма, где эта мысль звучит предельно отчетливо. 5 июня 1849 г. он писал К.М. Базили:

"Время беспутное и сумасшедшее. <.> Делаются такие вещи, что кружится голова, особенно когда видишь, как законные власти сами стараются себя подорвать и подкапываются под собственный свой фундамент. <.> И до сих пор еще не догадались, что следует призвать Того, Кто Один строитель порядка!" (XV; 235).

В письме к А.О. Смирновой от 23 декабря 1850 г. Гоголь повторял:

"Много развевается холодного, безнравствен<ного> по белу свету. Много порывает<ся> отовсюду всяких пропаганд, грызущих, по-видимому, как мыши, все тверд<ые> основы. Но как вспомнишь, что над нами всеми Бог, без воли Коего не падет волос с главы, что Он превосходит всё неизмеримостью Своего милосердия, что одна молитва праведника может отвратить многое и спасти многое, что, наконец, Он - высший разум, превыше всех наших ежеминут<но> ошибающих<ся> умозаключений, - так станет вдруг ничтожно и низко всё то, чем мы смущаемся! И видишь, что нужно человеку только молиться и благодари<ть>. Молиться за всех, благодарить за всё" (XV; 383).

Однако содержание разговора Гоголя с Хитрово о французской революции не исчерпывалось утверждением веры в главную "надежду на улучшение". Из уст Гоголя в тогдашнем разговоре прозвучали еще слова, в которых заключался прямой намек и на неразумное, самозванное "хлестаковство" "умных, пламенных людей" - "объясняющих, что Христос повелел отнимать имущества". Гоголь говорил Хитрово: "А что вышло на поверку? Они все пили и ели (1848 г. во Франции). <.> вообразили, что никто выше не будет, что великие люди не нужны" [Виноградов. Летопись.: Т. 7, 19]. Обобщающее "пили и ели" - как смысл существования революционной Франции - перекликается, с одной стороны, с репликой Хлестакова из второго действия "Ревизора": "Как же они едят, а я не ем? <.. .> Ведь для того и живешь, не правда ли?" [Гоголь, 1951: Т. 4, 31, 469]; с другой, - представляет собой, вместе с заявлением, что "великие люди не нужны", очевидную реминисценцию заметки А.С. Пушкина "О вечном мире" (1821), рассматривавшего мысли Ж.-Ж. Руссо 1760 г. по поводу "Проекта вечного мира" (1712) французского аббата Ш.-И. де Сен-Пьера:

"Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна смешная жестокость войны, так же, как и стало ясно рабство, королевская власть и т. п. Они убедятся, что наше предназначение - есть, пить и быть свободными. <.> Что касается великих страстей и великих воинских талантов, для этого останется гильотина, ибо общество вовсе не склонно любоваться великими замыслами победоносного генерала." [Пушкин, 1978: 363, 532].

Сохранилось пространное послание Маркса к Анненкову от 28 декабря 1846 г. [Маркс и Энгельс, 1962: 401-412]40, которое в советское время все студенты должны были изучать на уроках марксизма-ленинизма 41. Обязаны мы этим "важным теоретическим документом научного коммунизма"42 хлестаковско-ноздревскому поведению во всей этой истории мо- сковско-мангеймского знакомого Гоголя Г.М. Толстого, "либерального человека Николаевского времени".

В 1880 г. Ф.М. Достоевский писал:

".Пушкин первый <.> отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества <.>. Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе. За ними выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкие <.>. Его искусному диагнозу мы обязаны обозначением и распознанием болезни нашей." [Достоевский: Т. 26, 129-130].

Вслед за Пушкиным свой диагноз болезни "лишних людей" составил и Гоголь. Болезнь оппозиционного радикализма писатель наблюдал не только в убежденных западниках, но и в своих близких друзьях-славянофилах. В частности, это относится к К.С. Аксакову, который, несмотря на свои славянофильские взгляды, сохранял (как, впрочем, и вся семья Аксаковых) изрядную долю оппозиционности. Вдобавок к этому Константин Аксаков имел также пристрастие к западной "учености". Все это до определенной степени по- прежнему объединяло его с его бывшим московским приятелем Белинским. Гоголь, обличая увлечение Константина Аксакова "немецкой философией", сказавшееся, в частности, в его ученой диссертации, 21 декабря (н. ст.) 1844 г. писал его отцу, Сергею Тимофеевичу:

"Черты ребячества и черты собачьей старости будут в нем попадаться беспрестанно одни подле других и будут служить вечным предметом насмешек журналистов, насмешек глупых, но в основании справедливых" (XII; 545).

Возможно, Гоголю было известно уже упомянутое нами определение, данное Шевыревым в 1841 г. лермонтовскому Печорину как больному, страдающему "собачьей старостью". Однако Гоголь, вынося сходный приговор диссертации Аксакова, обнаружил прямую связь этого народного выражения с образом одного из собственных произведений - поэмы "Мертвые души". Возможно, Гоголь раньше и независимо от Шевырева размышлял о "собачьей старости" "онегинского" русского общества. О труде Аксакова Гоголь писал:

".. .тут иногда мысли то же, что короткие ноги в больших сапогах, так что формы самой ноги-то не видишь, а становится только смешно, что на ней большой сапог. <...> Там есть очень много того, что похоже на короткую ногу в большом сапоге." (XII; 544-545).

Сходный образ встречается в описании имения Плюшкина в первом томе поэмы:

".наконец дверь отворилась, и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги. Почему у Прошки были такие большие сапоги, это можно узнать сейчас же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги <.>.

Всякий призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал через весь двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул из окошка в осеннее время <...>, то бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику" (V; 120).

Сапоги не ради сбережения "собственной подошвы", а лишь напоказ - эту примету "просвещенности" Гоголь изобразил еще в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", в повести "Заколдованное место", герой которой тоже пользуется сапогами не по прямому их назначению, но исключительно для соответствия приличиям "порядочного общества"43:

"А дождь пустился, как будто из ведра.

Вот, скинувши новые сапоги и обернувши в хустку, чтобы не покоробились от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец" (I/II; 274-275).

Понятие "собачьей старости" приложимо и к образу самого Плюшкина. Применимо оно к герою именно как характерная черта западного влияния 44. В черновой редакции "Мертвых душ" в описании плюшкинского дома встречается следующее упоминание о Европе:

"Дождь и время отвалили во многих местах со стен щекатурку и произвели на них множество больших пятен, из которых одно было несколько похоже на Европу." [Гоголь, 1951: Т. 6, 305].

Ключевой приметой в образе Плюшкина является его комната, заваленная старым хламом. По-видимому, не случайно Гоголь по поводу разносчика, "забросавшего комнату товарами", однажды сказал:

"Так и мы накупили всякой всячины у Европы, а теперь не знаем, куда девать" [Виноградов. Летопись.: Т. 6, 556].

Сходным образом в "Выбранных местах из переписки с друзьями" он замечал, что в "нынешнее" время в Россию "нанесены итоги всех веков и, как неразобранный товар, сброшены в одну беспорядочную кучу" (VI; 195).

Близки к гоголевскому употреблению выражения "собачья старость" (в переносном смысле) и слова С.С. Уварова в известном 45 Гоголю "Письме к Николаю Ивановичу Гнедичу о Греческом экзаметре" (1813), где говорится, что при подражании французской словесности "наша Поезия будет походить на младенца, носящего все признаки дряхлости, или на увядшего юношу"46.

Позднейшее суждение Гоголя о подверженности западному влиянию как "собачьей старости" дошло до нас в дневниковой записи Е.А. Хитрово от 30 ноября 1850 г.:

"Француз играет, немец читает, англичанин живет, а русский обезьянствует. Много собачьей старости" [Виноградов. Летопись...: Т. 6, 580].

По-видимому, это окончательный приговор Гоголя тому слепому подражанию западному образу жизни, которым было заражено "онегинское" общество в XIX в., - и последний диагноз распространившейся не без участия байронического эгоизма Онегина и Печорина болезни радикального западничества.

Своеобразную аналогию к парадоксальному "старческому" итогу, перед которым оказалось русское "образованное" общество в XIX в. вследствие неразумного подражания Западу, Гоголь находил в Римской истории. Самой этой аналогией между современностью и римским прошлым он, вероятно, был обязан создателю "Евгения Онегина". Пушкин в период общения с Гоголем летом 1831 г. в Царском Селе (куда они выехали от свирепствовавшей в Петербурге холеры) писал, в частности, П.А. Осиповой, своей соседке по Михайловскому, о холерных бунтах:

"Знаете ли вы, что в Новгороде, в военных поселениях, произошли волнения? <.> Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством и хладнокровием" [Пушкин: Т. 14, 201, 432-433 (пер. с фр. яз.)].

21 августа 1831 г. Осипова отвечала поэту:

".до тех пор, пока храбрый Николай будет придерживаться военных приемов управления, дела будут идти всё хуже и хуже.

Должно быть, он читал невнимательно или вовсе не читал "Историю восточной римской империи" Сегюра. (И многих других авторов, писавших о причинах падений империй.)" [Пушкин: Т. 14, 212, 435 (пер. с фр. яз.)].

Возможно, Пушкин познакомил тогда Гоголя с содержанием своей переписки. Во всяком случае анализу причин, приведших к разрушению Римской империи, Гоголь посвятил в 1834 г. самую первую из своих университетских лекций по истории Средних веков, которую так и назвал: "Взгляд на состояние Римской империи в последнее время ее существования и на причины, произведшие разрушение ее". Гоголь, как бы прямо в ответ на критику пушкинской корреспондентки в адрес Государя, замечает, что "управление" не достигшей зрелости империей "могло быть только в руке одного и с оружием в руках" [Гоголь, 1952: Т. 9, 107]. Далее Гоголь вновь обращается к проблеме "мятежей" и называет главные причины "разъединения государственных стихий", "взаимного сильного ожесточения между гражданами" и окончательного падения империи: беспорядочное заимствование, "всеобщий эгоизм", "жажду к наслаждениям" и - преждевременную старость. Гоголь пишет:

"Нацию преобладающую составляли римляне, народ <...> еще <.> не достигший развития жизни гражданственной. [Этот народ увидел <...> государство с просвещением, испорченною нравственностию, изобилием, естественною промышленностию и жадно бросился перенимать.] Все, что заимствовал он <...>, было блестящее и наружное - роскошь, без утонченного образа мыслей, понятий и жизни этих народов. Он сократил свой собственный переход и, не испытав мужества, прямо из юношеского состояния перешел к старости" [Гоголь, 1952: Т. 9, 107, 598].

Приговор, вынесенный Гоголем древнему миру, вполне соответствует его определению современного "обезьянства" как "собачьей старости".

Еще одно тогдашнее произведение Гоголя, посвященное крушению обширной империи - "грозного калифата", "великой империи <...> магометанского мира" (VII; 349) - статья- лекция "Ал-Мамун" (1834). Проблема пагубного, разрушительного радикализма рассматривается здесь с неожиданной, но все-таки знакомой стороны. Называется еще одна из причин происхождения "оппозиционного фанатизма" - "космополитическое" отвлечение правителя, арабского калифа Ал-Мамуна, от реального управления молодой, полной "энтузиазма" страной - и вполне "плюшкинское" накопление бессмысленных схоластических знаний:

"Багдад превратился в республику разнородных отраслей познаний и мнений. <.. .> Для араба поле подвигов было заграждено этим бесплодным чужестранным просвещением" (VII; 350-352).

"Космополитическое" забвение интересов собственной страны, будучи почерпнуто из исторического "далека", прямо указывает на особенности современной Гоголю эпохи, а именно - на то непростое в религиозно-политическом отношении время, которое он провел в период обучения в Нежинской гимназии. Именно поэтому для понимания особой гоголевской позиции в отношении к "космополитизму" и "оппозиционному фанатизму", упоминаемых в "Ал-Мамуне", необходимо воссоздание полного исторического контекста гоголевского времени. В игнорировании исторической перспективы заключается, кроме обстоятельств сугубо идеологического характера, еще одна из причин, по которым исследователи советского периода усматривали в Гоголе сторонника Белинского и даже старались подкрепить данное мнение будто бы имевшимися на этот счет "фактическими" основаниями. ("Рецидивы" подобных идеологизированных попыток встречаются и доныне.) Так, Г.М. Фридлендер в 1952 г., ставя под сомнение политическую лояльность писателя, заявлял, что в черновой редакции статьи Гоголя "Несколько слов о Пушкине" содержится "яркосочувственная характеристика вольнолюбивой лирики молодого" поэта, вследствие чего "эти горячие слова в защиту декабристской вольнолюбивой лирики Пушкина" (имеющие, по мнению советского комментатора, "решающее значение для понимания всего мировоззрения Гоголя в период создания "Арабесок""), были якобы "по цензурным соображениям" исключены из печатного текста статьи [Фридлендер: 757].

Вопреки этим идеологическим спекуляциям, мысль Гоголя в статье о Пушкине куда более глубока и напрочь лишена того политического радикализма, который ей приписан. Напротив, фрагмент, оставшийся в черновике статьи, заострен не на одобрение, а на сугубое обличение "вольномыслия". Первой задачей, которую решает Гоголь в статье, является защита Пушкина от обвинений в вольнодумстве. Имея в виду первоначальный период пушкинской деятельности (закончившийся южной ссылкой поэта), Гоголь с первых строк статьи утверждает, что не вольнодумство, но лишь юношеские "разгул и раздолье, к которому иногда, позабывшись, стремится русский и которое всегда нравится свежей русской молодежи, отразились на его первобытных годах вступления в свет" (VII; 274). В исключенном фрагменте Гоголь добавлял: