"Огорченные люди" в творчестве Н.В. Гоголя

"...если сказать истину, то его стихи воспитали и образовали истинно-благород<ные> чувства несмотря на то, что старики и богомольные тетушки старались уверить, что они рассеивают вольнодумство, потому только, что смелое благородство мыслей и выражения и отвага души были слишком противоположны их бездейственной вялой жизни, бесполезной и для них, и для государства" [Гоголь, 1952: Т. 8, 602].

Очевидно, этими словами Гоголь отводит упреки в вольнодумстве не только от Пушкина, но и от всего молодого поколения, увлекавшегося его поэзией, - в том числе, и возможные упреки в собственный адрес.

Как известно из признаний самого Гоголя, "внутренне", в главных своих убеждениях он не изменялся никогда - шел "тою же дорогою", "не шатаясь и не колеблясь никогда во мнениях главных", "с 12-летнего, может быть, возраста" (т. е. от самого поступления в Нежинскую гимназию в 1821 г.)47. Между тем даже современный, свободный от прежнего идеологического диктата комментатор С.Г. Бочаров ставит гоголевское оправдание молодого поколения в статье "Несколько слов о Пушкине" в прямую связь с воспоминаниями Гоголя о нежинском "деле о вольнодумстве" 1826-1830 гг., а под "стариками и богомольными тетушками" предлагает видеть "преследователей либерального профессора" Н.Г. Белоусова (осужденного личным распоряжением Императора по завершении этого дела) (см.: [Бочаров: 679]). По словам этого исследователя, в исключенном отрывке Гоголь "берет под защиту" "непечатные стихи молодого Пушкина" [Бочаров: 679]. Это заявление не соответствует действительному содержанию гоголевской статьи. Такие стихи в ней совсем не упоминаются; здесь говорится лишь о приписываемом Пушкину "множестве самых нелепых стихов" - творений "досужих марателей" (VII; 275), которые Гоголь отнюдь не "берет под защиту", а, напротив, отвергает их принадлежность Пушкину. Последующее рассуждение С.Г. Бочарова о "защите" Гоголем "непечатных стихов" Пушкина является не более чем произвольным вымыслом комментатора. Вслед за Г.М. Фридлендером, упомянутый исследователь вновь, вопреки содержанию гоголевской статьи (и признаниям самого Гоголя), навязывает писателю (хотя бы в нежинский период) либеральные взгляды - тогда как сам Гоголь в статье определенно настаивает лишь на юношеских "разгуле и раздолье" - на полных сил отваге и смелости, и "жажде необыкновенного", которые были свойственны его сверстникам, читавшим пушкинские стихи:

"Смелое более всего доступно, сильнее и просторнее раздвигает душу, а особливо юности, которая все еще жаждет одного необыкновенного" (VII; 275).

"Смелей! Ибо в конце дороги Бог и вечное блаженство!" - писал Гоголь позднее в "Правиле жития в мире" (VI; 302). Возможно, писатель подразумевал при этом слова св. апостола Павла, адресованные незадолго до его мученической кончины ученику Тимофею: "Не бо даде нам Бог духа страха, но силы...", а также призыв апостола "спострадать" ему, узнику, в евангельской проповеди (2 Тим. 1:7-8). Подмена этой трезвой, духовной "смелости", присущей христианским мученикам и исповедникам, пресловутым мятежным "вольнодумством" (которое будто бы лишь одно может претендовать на отвагу) неосновательна применительно к Гоголю уже потому, что в год создания статьи о Пушкине (1834) он сам подчеркнул принципиальную разницу между ними, изобразив в "Тарасе Бульбе" бесстрашного, до конца верного родине мученика Остапа и мятежного, трусливого предателя Андрия:

"Он, как подлый трус, спрятался за ряды своих солдат и командовал оттуда своим войском" (VII; 223).

Кроме того, еще в "Ганце Кюхельгартене", написанном в самый разгар "дела о вольнодумстве", Гоголь, как отмечалось, противопоставлял слабому неудачнику, роптателю Ганцу, своего "консервативного", "Небом избранного" деятеля, подчеркивая при этом такую же, не имеющую ничего общего с вольнодумством смелость героя - мужественную отвагу в осуществлении "великих трудов" на поприще "блага и добра": "Для них он жизни не щадит" (I/II; 45). Как и в статье о Пушкине, речь в "Ганце Кюхельгартене" идет о полноте сил и манящем "поприще впереди" в образе персонажа, противопоставляемого Ганцу, сетующему на неудачи. Возможно, не случайна отмеченная еще советскими литературоведами 48 перекличка фамильного прозвища самого героя-неудачника, Кюхельгартен, с фамилией известного поэта-декабриста Вильгельма Карловича Кюхельбекера. (Имя Вильгельм также использовано в поэме, его носит "мызник" Вильгельм Баух, являющийся своего рода "двойником" Ганца. Именно "мызник" Вильгельм, женатый на "разумной хозяйке" Берте, беседует со своим тестем-пастором, перед сытным обедом, о судьбе восставшей Греции, где потом оказывается Ганц. Расставшись с романтическими иллюзиями, женившись на дочери Бауха, Ганц, очевидно, должен был повторить судьбу своего тестя, занять его место в "идиллических" сельских застольях. Баух (нем. Bauch) - чрево, живот.)

Поэт Кюхельбекер как участник декабристского заговора стал известен Гоголю, как и другим современникам, вероятно, уже спустя две недели после восстания, 29 декабря 1825 г., когда в "Санкт-Петербургских Ведомостях" его имя было упомянуто в числе зачинщиков 49. А спустя еще полгода арестованный декабрист в весьма нелицеприятном виде предстал перед современниками в официальном "Донесении Следственной Комиссии", напечатанном 12 июня 1826 г. в военных ведомостях, газете "Русский Инвалид" (перепечатано в целом ряде других повременных изданий 50). Как сообщала газета, бежавший от расправы в Польшу "после первых пушечных выстрелов" на Сенатской площади Кюхельбекер, стремясь, тоже явно не от смелости, представить свое поведение 14 декабря как можно более лояльным, прибегнул на следствии ко лжи:

"...Кюхельбекер (Вильгельм) дерзнул обратить оружие на Великого Князя Михаила Павловича; матросы Гвардейского Экипажа, с коими он стоял (Дорофеев, Федоров, Куроптев), и в волнении мятежа устрашенные сим покушением злодейства, отвели пистолет его. Кюхельбекер, однако же, уверяет, что он не хотел совершить удара, а притворно согласился на сие по вызову Ив. Пущина для того, чтобы не допустить к сему других, и зная, что пистолет его, измоченный снегом, не мог бы выстрелить: в доказательство прибавляет, что после он метил тем же пистолетом в Генерала Воинова, и пистолет осекся. (Пущин на вопрос Комиссии отвечал, что это ложь. Бывшие тут нижние чины говорят, что Кюхельбекеру указывал на Великого Князя не Пущин, а Порутчик Цебриков, но и он не признается в том)"51.

В скрытом уподоблении опального декабриста Вильгельма Кюхельбекера "слабому" Ганцу Кюхельгартену, вероятно, находит себе прямое объяснение позднейшее именование Гоголем другого его "оппозиционного" героя - "слабого", безвольного, с "декабристским" прошлым помещика Тентетни- кова, проявляющего постыдное малодушие при одном появлении незнакомого гостя, Чичикова:

"Андрей Иванович струсил. Он принял его за чиновника от правительства. Надобно сказать, что в молодости своей он было замешался в одно неразумное дело" (V; 262).

Все это прямо означает, что уже в Нежине Гоголь критически относился к декабристскому заговору.

Первоначально герой носил фамилию Дерпенников. По предположению Л. Васильева, фамилия Тентетников происходит от украинского слова "тендітний" ("нежный, тонкий"), встречающегося в "Старосветских помещиках" [Васильев: 225]. Слово это имеется и в гоголевском "Лексиконе малороссийском" из "Книги всякой всячины.": "Тендітний, нежный" (IX; 573). Определение это вполне подходит к "нежному", романтическому Ганцу. Однако есть у Гоголя к слову "тендитный" и другой синоним. Так, вместо "тендитный да маленький" (I/II; 291), из характеристики, данной героиней "Старосветских помещиков" Пульхерией Ивановной кучеру отъезжающего гостя, в первоначальной редакции повести стояло "хилый" [Гоголь, 1937: Т. 2, 469]. В словаре "Малороссийских слов, встречающихся в 1 и 2 томах" сочинений Гоголя издания 1842 г. также читаем: "Тендитный - слабосильный, нежный" (I/II; 502). Кроме того, к фамильному прозвищу героя второго тома, Дерпенникова-Тентетникова, по-видимому, имеет отношение оценка, данная Гоголем в "Выбранных местах из переписки с друзьями" "последним стихам" своего друга поэта Языкова, получившего в свое время, в годы его пребывания в Дерпте, европейское образование: "Его язык <...> был на тощих мыслях и бедном содержании, как панцирь богатыря на хилом теле карлика" ("тендитном да маленьком"; курсив наш. - И. В.) (VI; 176). (Дерптско-германский университет, основанный в 1802 г. русским правительством и содержавшийся за его счет, был, по словам Н.Я. Данилевского, "самым могучим орудием обнемечивания" Остзейского края [Данилевский: 408].) Примечательно, что слова о "панцире богатыря на хилом теле карлика" точно "совпадают" с ранее упомянутым гоголевским определением "онемеченных" мыслей в диссертации К.С. Аксакова - как "коротких ног в больших сапогах", а потому имеют отношение и к выражению "собачья старость". В характеристике Языкова Гоголь, несомненно, вновь затрагивает тему западного влияния.

Существенно также то, что слова о "панцире богатыря" и "карлике" следуют у Гоголя сразу после цитат из стихотворений Языкова "Д.В. Давыдову" (1835) (послание о 1812 годе) и "Дерпт" (1825). Отрывки из первого стихотворения, повествующие об исключительном, "неслыханном" народном самопожертвовании в войне 1812 года, представляют собой, по объяснению Гоголя, апогей "всего, что вызывает в юноше отвагу", "готовность ратовать за отчизну" (VI; 174-175), а цитата из "Дерпта", со своей стороны, призвана продемонстрировать юное богатырство поэта. И хотя последнее языковское стихотворение, в отличие от первого, патриотического, представляет собой явный образец юношеского подражательного вольнодумства (впервые оно было опубликовано в 1859 г. А.И. Герценом в "Полярной Звезде"52), Гоголь, как и в статье о Пушкине, подчеркнуто отводит от Языкова возможный упрек в вольномыслии. Намеренно игнорируя в действительности откровенно "оппозиционный" смысл языковского стихотворения (из которого Гоголь приводит лишь две строки), он пишет:

"У него студентские пирушки не из бражничества и пьянства, но от радости, что есть мочь в руке и поприще впереди, что понесутся они, студенты,

На благородное служенье Во славу чести и добра" (VI; 175).

Цитируя эти строки, Гоголь даже невольно изменяет их - и весьма существенно. От "оригинальных", собственно языковских слов в гоголевском пересказе остается лишь одно. В своей интерпретации Гоголь наделяет героя "Дерпта" теми чувствами, какими вдохновляется идеальный деятель его собственной юношеской поэмы - "Желаньем блага и добра" (VII; 45). В стихотворении Языкова нет и слова "служенье", и приводимые Гоголем по памяти стихи читаются следующим образом: "И благородное стремленье / На поле славы и наук". Вместо "служенья" у Языкова - строки вполне вызывающие: "Мы здесь творим свою судьбу, / Здесь гений жаться не обязан / И Христа-ради не привязан / К самодержавному столбу!"53.

Все это, даже крайняя "дерзость" языковского стихотворения, нисколько не останавливает Гоголя - не потому, чтобы он сочувствовал юному вольнодумству, но потому что он защищает молодость, ее непочатые силы и возможности как таковые, даже если чьим-то посторонним лукавым вмешательством они были направлены не так, как бы следовало. "...Справедливо ли <...>, если юношу, который по неопытности своей был обольщен и сманен другими, осудить так, как и того, кто был один из зачинщиков?" - замечает герой второго тома о Тентетникове, и в этих словах звучит, несомненно, голос самого Гоголя (V; 362).

Долгими размышлениями о драматическом контрасте между "силой" и "немощью" молодости и определяется особая тщательность Гоголя в выборе фамилии героя 54. Объясняется сама логика, побудившая писателя сначала назвать своего героя Дерпенников (с намеком на юношеское, подобное своему собственному, "богатырство" Языкова), а затем заменить эту фамилию на другую, с указанием на слабость, - Тентетников.

Неудивительно, что и в 1834 г. в статье о Пушкине несправедливый упрек в вольнодумстве - в "собачьей старости" - настолько неприятен Гоголю, что он возвращает его тем, от кого этот упрек исходит. Главная задача, которую решает он в этой статье, заключается не в оправдании политического радикализма, а в принципиальном размежевании с ним - во имя апологии "благородного" юношества как самой возможности построения той новой России, "главой" которой "уже Сам Христос" (VI; 131).

Для понимания гоголевской мысли следует иметь в виду, что под "стариками и богомольными тетушками", провоцирующими обвинения в адрес молодежи в вольнодумстве, Гоголь подразумевал не подлинно духовный, осмысленный "консерватизм" (или "антилиберализм"), но вполне определенный - "александровский" тип "набожности". "Школу" такой "набожности", кстати сказать, прошел и Уваров - в прошлом один из директоров Библейского общества, масон, сотрудник князя А.Н. Голицына. Особенность "консерватизма" александровской эпохи заключалась именно в том, что борьба с политическим и религиозным вольнодумством, распространявшимся в Европе, велась тогда с помощью официально внедряемого вне- конфессионального "универсального христианства". С вынужденным уходом в отставку в 1824 г. князя Голицына - и упразднения его "сугубого" министерства - Министерства духовных дел и народного просвещения, - которое руководило тогда одновременно и церковной, и образовательной политикой, начала вольнодумства не без оснований были усмотрены в самом космополитическом мистицизме голицын- ского времени 55.

Лицемерная набожность - один из неизменных предметов гоголевского обличения. Достаточно указать на Ивана Ивановича Перерепенко из повести о том "Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Подчеркнутая "богомольность" этого героя иронически "доказывается" в повести упоминанием о детях его ключницы Гапки - здоровой девки, "с свежими икрами и щеками" (I/II; 452), а также разговором его с нищей: "Чего же ты стоишь? ведь я тебя не бью!" (I/II; 453). В 1836 г. Гоголь в рецензии на книгу Е.И. Ольдекопа "Картины мира" (предназначавшейся для публикации в пушкинском "Современнике"), подразумевая такую же, напоминающую Ивана Ивановича, "набожность" александровской эпохи, писал:

"Все старики тогда читали душеспасительные книги <.. .> и <.. .> едва ли старики не обгоняли молодежь в своих домашних делах. Такой раздор теории с практикою был повсеместен в конце 18 столетия. В 19 столетии масонские и другие секты <...> поддержали существование подобных философских сочинений." (VII; 494).

Прямое отражение этих "ранних" размышлений Гоголя находим в "Выбранных местах из переписки с друзьями", в характеристике одного из героев европейского "полупросвещенья", лицемерного Фамусова из "Горе от ума" А.С. Грибоедова:

"Он и благопристойный степенный человек и волокита, и читает мораль, и мастер так пообедать, что в три дня не сварится. Он даже вольнодумец, если соберется с подобными себе стариками, и в то же время готов не допустить на выстрел к столицам молодых вольнодумцев, именем которых честит всех, кто не подчинился принятым светским обычаям их общества. В существе своем это одно из тех выветрившихся лиц, в которых, при всем их светском comme il faut, не осталось ровно ничего, которые <...> вредны обществу." (VI; 184-185).

Этой характеристикой Гоголь выводит "на сцену" подлинного "вольнодумца" - взамен обвиняемого молодого поколения и всех тех, кого представители лицемерной, "универсальной" псевдо-"набожности" "честили" за неподчинение "светским обычаям их общества".

Поясняя свою мысль, Гоголь в статье "Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России" (1846), писал:

"Настоящее comme il faut (комильфо; фр, буквально: как надо, как следует. - И. В.) есть то, которое требует от человека Тот Самый, Который создал его, а не тот, который приводит в систему обеды, <.> и не тот, который сочиняет всякий день меняющиеся этикеты." (VI; 127).

В борьбу с этими общепринятыми "законами света", вытесняющими и подменяющими собой христианские заповеди, Гоголь также вступил уже с самых ранних своих произведений. Личным опытом, своего рода прививкой "собачьей старости", стали опять-таки школьные годы будущего писателя. В частности, в повести "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" (1832), в описании пребывания героя в поветовом училище, Гоголь упоминает о многократно переиздававшемся в конце XVIII - начале XIX в. учебном пособии, по которому учился сам в 1818-1819 гг. в уездном училище в Полтаве 56, - "О должностях человека и гражданина, книга к чтению определенная в народных городских училищах Российской Империи":

"Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел он во второй класс, где <...> принялся <...> за книгу о должностях человека..." (I/II; 249).

(Хотя сам Гоголь поступил во второе отделение, или первый класс высшего отделения Полтавского поветового училища в девятилетнем возрасте, но среди его соучеников были и великовозрастные - четырнадцати- и пятнадцатилетние 57. Это обстоятельство тоже послужило оформлению последующего пристального внимания Гоголя к проблеме "недорослей" [Виноградов, 2000: 153-154]).

Значительное место в изучаемом Шпонькой школьном пособии отводится правилам светского этикета; одна из глав книги так и называется - "О благопристойности"; она посвящена изложению "правил благопристойности" в походке, стоянии, сидении, поклонах, в молитве, лице, одежде "и прочих вещах"58. Очевидно, Иван Федорович Шпонька - так же, как впоследствии Павел Иванович Чичиков в "Мертвых душах" (будучи в свою очередь в классах городского училища) - "вдруг постигнул дух" своих начальников "и в чем должно состоять поведение" (V; 219). Он был "преблагонравный и престарательный мальчик"; "тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом облинеенная, нигде ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив глаза на учителя" (I/II; 248). Подобная "благопристойность" не помешала, однако, Чичикову стать впоследствии мошенником.

Гоголь, по сути, настаивает на глубоком "родстве" мнимого консерватизма, показной "преблагонравности", с самым беззастенчивым и даже циничным "либерализмом". Поистине виртуозной по воплощению этой мысли является гоголевская характеристика еще одного героя Грибоедова, "глупого фрунтовика Скалозуба", исповедующего "философски- либеральный взгляд на чины <...> как необходимые каналы к тому, чтобы попасть в генералы", и при этом "консервативно" полагающего, что "весь мир можно успокоить, давши ему в Вольтеры фельдфебеля" (VI; 186). Не менее изощренной является авторская ирония в "богословской" реплике "консерватора" Городничего в "Ревизоре". Рассуждая о "грешках", про которые напомнил ему в предупредительном письме "кум" Чмыхов (".за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки." - III/IV; 221), Городничий заявляет:

".странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так Самим Богом устроено, и вол- терианцы напрасно против этого говорят" (III/IV; 223).

В обескураживающей реплике Городничего мысль Гоголя читается вполне отчетливо. Подобное "консервативное богословие" едва ли не вольнодумнее самого "волтерианства".

Подстать Фамусову и Скалозубу, по оценке Гоголя, такой же беспринципный герой комедии Грибоедова "картежник" и "либерал" Загорецкий:

"Не меньше замечателен другой тип: отъявленный мерзавец Загорецкий, <.> лгун, плут, <.> мастер угодить всякому сколько-нибудь значительному <.> лицу доставленьем ему того, к чему он греховно падок, готовый, в случае надобности, сделаться патриотом и ратоборцем нравственности, зажечь костры и на них предать пламени все книги, какие ни есть на свете." (VI; 185).

Еще об одной "трансформации" либерала в консерватора говорит герой гоголевских "Игроков":

"Молодым бесится, так что невтерпеж другим, а под старость прикинется ханжой, так что невтерпеж другим" (III/IV; 385).

Само по себе причудливое переплетение консервативных и оппозиционных течений в развитии тогдашнего русского общества многое объясняет в непростой судьбе Гоголя как писателя. В 1847 г., отвечая на зальцбруннское письмо Белинского, он писал:

"Мне кажется даже, что не всякий из нас понимает нынешнее время, в котором так явно проявляется дух построенья полнейшего, <...> всякая вещь просит и ее принять в соображенье, старое и новое выходит на борьбу, и чуть только на одной стороне перельют и попадут в излишество, как в отпор тому переливают и на другой" (XIV; 411).

Подобные крайности противоборствующих партий ставили Гоголя, искренне стремившегося соответствовать правительственным начинаниям, в очень непростую ситуацию, заставляя его подчас, как заметил еще в 1916 г. протопресвитер В.В. Зеньковский (в одной из своих ранних работ), даже "юродствовать", когда "дух времени сего" выступал - и с той, и с другой стороны - против христианских заповедей 59.

Кардинальные представления Гоголя о подлинном и мнимом консерватизме, о том, что преданные не евангельским заповедям, а развращающим "законам света" лицемерные "консерваторы" Фамусовы, Загорецкие, богословствующие взяточники Городничие "вредны обществу", и являются ключом к пониманию размышлений писателя о пагубном "космополитическом" правлении арабского халифа Ал-Мамуна. "Космополитизм" этого правителя породил в его подвластных "оппозиционный фанатизм" - и даже послужил к возникновению ужасной "секты Карматианов, <...> свирепствовавшей под именем Сирийских Убийц во время Крестовых походов" (VII; 354; курсив мой. - И. В.). Гоголь подразумевает здесь исмаилитскую секту ассасинов, одурманивавших себя гашишем или опиумом перед битвой. Эта средневековая реалия оказалась настолько памятной, что даже оставила след в европейских языках. Во французском, английском, итальянском, испанском слово убийца ведет свое происхождение прямо от персидского хашишин, то есть гашиш: assassin (фр., англ.), assassino (ит), asesino (исп).

Безусловно, Гоголю было хорошо известно об этом обыкновении "исступленных" сект. Про употребление опиума, добытого у безымянного "персиянина", говорится в еще одном произведении Гоголя той поры, повести "Невский проспект". "Исступленный" герой этого произведения, влюбленный "ужасно, разрушительно, мятежно" художник (III/IV; 25), во всем подобен страстному "оппозиционеру", "эстетически развитому" Андрию в "Тарасе Бульбе" - живущему по принципу "жизнь - копейка", клянущемуся погубить "все что ни есть" ради прекрасной панночки (I/II; 358). Оба этих героя одинаково отступают от своего высокого призвания, и отступление Андрия обнаруживается, еще до его предательства, в том, какое упоительное наслаждение он испытывает, словно одурманенный ассасин, от смертоносной, кровавой сечи:

"Бешеную негу и упоенье он видел в битве <...>, когда <.. .> летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный." (I/II; 339).

Согласно размышлениям Гоголя, совершенно так же, как "космополитизм" Ал-Мамуна послужил возникновению зловещей секты "Сирийских Убийц", новейшее космополитическое голицынское "просвещение" явилось причиной оппозиционного движения декабристов, тайные намерения которых стали известны всей России уже спустя месяц после их выступления. Газета сообщала: "Происшествия 14-го Декабря обнаружили ужасный заговор. Люди, недостойные имени Россиян, составили его во мраке. Они умышляли умерщвление Императорской Фамилии."60.

Из содержания "Ал-Мамуна" следует, что, подобно разграничению подлинного и мнимого консерватизма, такое же разделение Гоголь применяет и к "оппозиционности", которая, по его убеждению, тоже может быть двух принципиально разных типов: либо преступная - направленная против законной власти и применяющая любые методы; либо благая и оправданная - "консервативная оппозиционность" - трезво, без "отчаянной дерзости" отстаивающая подлинные духовные ценности против мнимых консерваторов - скрытых вольнодумцев.

Эта мысль прямо воплощена Гоголем в упомянутом драматическом "Отрывке", в образе светской львицы "пожилых лет" Марьи Александровны - дамы внешне "консервативной" и даже "набожной", но воспитанной вполне "по-французски", в пренебрежении к христианским заповедям (как то и "подобает" "благопристойным" лицемерам фамусовского круга). Проповедующий подлинно охранительные начала ее сын Миша вполне резонно возражает на то, что мать упрекает его в либерализме. Он указывает на настоящих, не имеющих с ним ничего общего "либералов" - декабристов, воспитанных, подобно Марье Александровне, "на французскую ногу". На обвинения матери: "...перестань либеральничать", "Все это масонские правила. Все это от Рылеевских стихов" [Гоголь, 1949: Т. 5, 126, 369] - герой замечает:

"Ах, маменька, сколько я вас просил, не повторяйте этого слова. Вы не поверите, как оно мне противно и пошло <...>. Что было когда-то на свете пятьдесят русских пустых голов, воспитанных на французскую ногу, <...> воспользовались этим преданием и давай <...> честить им встречного и поперечного" [Гоголь, 1949: Т. 5, 126, 424].

Иначе говоря, Гоголь, вполне разделяя "оппозиционность" своего героя к его "французской" матушке, столь же категорически не одобряет оппозиционности "офранцузившихся" декабристов (и самой Марьи Александровны) к традиционным русским ценностям.

Из дальнейших слов Марьи Александровны: ".влюбился в потаскушку, дочь какого-нибудь фурьера, которая занимается, может, публичным ремеслом" [Гоголь, 1949: Т. 5, 129] - можно предположить, что под "Рылеевскими стихами" героиня подразумевает не только "гражданскую" лирику поэта- декабриста, но и его непристойные стихи на тему "хождения к девкам": "К Лачинову" (1818), "Заблуждение" (1820), "Нечаянное счастие" (1820 или 1821) и др. Вполне похожий "либерализм" - в отношении к "священнейшим законам Христа" (VI; 201) - проявляет еще один из многочисленных "оппозиционных" героев Гоголя, нерадивый воспитанник Киевской семинарии бурсак Хома Брут в повести "Вий", - который "ходил к булочнице против самого страстного четверга" (I/II; 431). Римский "стоик", гроза "тиранов" Брут - излюбленный герой поэзии Рылеева. Однако, несмотря на "стоические" симпатии, ведет себя поэтическое alter ego декабриста отнюдь не стоически.

Следует при этом указать, что прообразом разгульного бурсака Хомы Брута - как и других "недорослей" Гоголя - является герой его ранней незавершенной повести "Страшный кабан" (1831), недоучившийся семинарист, но все-таки убежденный "стоик", который, несмотря на все свои "твердые, слишком твердые" правила (VII; 57), поддался впоследствии внезапной страсти. Характеризуя этого героя, Гоголь прямо использовал цитату из "Недоросля" Д.И. Фонвизина: "Он принадлежал к числу <. .> семинаристов, убоявшихся бездны премудрости" (VII; 52), а о "достоинствах" героя не без иронии замечал, что "Иван Осипович был настоящий стоик, и <...> не ставил ни во что причудливую половину человеческого рода" (VII; 57).

Очевидно, что мнимый стоицизм стал предметом размышления Гоголя еще в самом начале его творческого пути - и одним из примеров для изображения любовных похождений не завершивших своего образования "семинаристов" Ивана Осиповича и Хомы Брута служил ему псевдо-стоицизм современного "тираноборца Брута" Рылеева. Вероятно, в том числе и этого "прототипа" - декабриста Рылеева - имел в виду Гоголь, когда писал в 1836 г. в упомянутой рецензии на книгу Е.И. Ольдекопа "Картины мира" о фривольных нравах масонов, читавших "душеспасительные книги", но "в своих домашних делах" высокими добродетелями не отличавшихся (VII; 494). В 1819-1821 гг., до основания тайного общества декабристов, К.Ф. Рылеев был членом петербургских лож "Пламенеющей звезды" и "Трех добродетелей" [Серков: 718, 1087-1088]. (Организаторы тогдашних противоправительственных сект имели обычай услащать свои мнимо-"благородные" предприятия "громкими" и "ответственными" вывесками: ложа "Святой Екатерины"; ложа "Истинного патриотизма"; ложа "Доброго пастыря", "Союз благоденствия", "Общество Святых Кирилла и Мефодия" и т. п.)

Тему "домашней" масонской нравственности Гоголь, в свою очередь, затрагивал в целом ряде произведений. Так, осенью 1833 г. он посетил выставку Императорской Академии художеств, где видел одну из работ К.П. Брюллова - групповой портрет "Дети графа Л.П. Витгенштейна у ручья с нянькою, скидывающею с ноги чулок" (1831). Вскоре эту брюлловскую работу Гоголь упомянул в своей статье "Последний день Помпеи. (Картина Брюллова)" (1834):

"Я прежде видел одну только его картину - семейство Витгенштейна. Она с первого раза, вдруг, врезалась в мое воображение..." (VI; 294).

Главенствующим на групповом портрете Брюллова является не изображение детей, но - как это сразу по появлении картины отметили современники (и как это отразилось в самом ее названии) - образ няни-итальянки, снимающей чулок "с своей прелестной ноги"61. Впечатления Гоголя от брюллов- ского "портрета" нашли прямое отражение в обольстительном образе красавицы, надевающей (или скидывающей) чулок или башмак, в "Записках сумасшедшего", в "Носе", в черновой редакции "Тараса Бульбы". В частности, образ брюлловской итальянки сказался в изображении красавицы-полячки, снимающей с себя обольстительные украшения, когда в ее комнате оказывается Андрий: ".он пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и скидала <1 нрзб.> б<ашмак>" [Гоголь, 2009: 341] (в окончательном, печатном тексте: ".вынимала из ушей дорогие серьги"; I/II; 316). Сцена в спальне ветреной полячки во многом предвещает, по замыслу Гоголя, будущее предательство Андрия.

Но тот же мотив Гоголь воплотил гораздо ранее и в "Ганце Кюхельгартене", размышляя об одной из причин, привязывавших Ганца к родной деревне и отвлекавших его от возможно более "яркой доли":

"Дитя Луиза, ангел светлый,

Блистала прелестью речей;

Сквозь кольца русые кудрей Лукавый взгляд жег неприметно; <.>

На шейке розовый платок С груди слетает понемножку,

И стройно белый башмачок Ее охватывает ножку" (VII; 16).

На этот раз прообразом "лукавой" Луизы Гоголю послужила одноименная героиня идиллии немецкого поэта И.Г. Фосса "Луиза", русским переводом которой он широко пользовался при создании поэмы:

".. .робкой рукою держа младого знакомца, Луиза С камня на камень, с холма на холм с торопливостью скачет. Вот она перешла, осторожно прелестную ножку Приподняла на забор, зацепилась за сук, и подвязка Взор приманила друзей; Луиза платье спускает И, закраснев, чрез забор, как пугливая серна, стремится"62.

Переводчик идиллии Фосса Павел Андреевич Теряев в 1822 г. лично подарил экземпляр своего перевода в библиотеку Нежинской гимназии [Виноградов. Летопись.: Т. 1, 324]. Перевод был сопровожден посвящением "Императорской Академии наук президенту, С.П. Бургского Учебного Округа попечителю" - С.С. Уварову. В 1821-1822 гг. П.А. Теряев состоял в петербургской масонской ложе "Орла Российского" [Серков: 1069]. Переведенная им книга содержит не только фривольные, но и экуменические мотивы - в духе идей "универсального христианства". В ней провозглашается "равенство" католиков, кальвинистов и лютеран. Этому "голицынскому" мотиву посвящена в идиллии вставная "сказочка" о загробной участи представителей разных конфессий: "Я? - Католик! я член единственной веры спасенья! <...> Я? - Кальвинист! я член единственный веры спасенья! <...> Я? - Лютеранин! я член единственной веры спасенья! <...> Все обнялися тогда и, взошедши в жилища эфирны, / Начали новую жизнь с дружелюбным согласием вечным."63.

Гоголю, посещавшему в 1830-1833 гг. классы петербургской Академии художеств [Виноградов. Летопись.: Т. 2, 272], было также, вероятно, известно - в той или другой форме - одно из положений, выдвинутых в начале 1830-х гг. Обществом поощрения художников (основанным в 1820 г. группой масо- нов-меценатов - князем И.А. Гагариным, П.А. Кикиным, А.И. Дмитриевым-Мамоновым и др.):

"Насмотревшись на прелестные парижские литографии в окнах магазинов, даже крестьянин будет смотреть не теми глазами на произведения лубочной печати, которые прежде восхищали его" [Столпянский: 68].

Об этих соблазнительных литографиях Гоголь упоминает в "Шинели":

"Акакий Акакиевич <...> остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную." (III/IV; 132).

Масоном - членом петербургской ложи "Избранного Михаила" - был в свое время, вместе с братом Александром, и член Академии художеств, создатель картины "Дети графа Л.П. Витгенштейна у ручья с нянькою, скидывающею с ноги чулок", К.П. Брюллов [Сахаров: 60, 198, 239]. Самое пристальное внимание Гоголь обратил и на центральный образ всемирно известного полотна Брюллова, картины "Гибель Помпеи", - прекрасную мертвую красавицу на первом плане. Этот образ стал "первоисточником" для изображения демонической мертвой панночки, губительницы недоучившегося "стоика" Хомы Брута в повести "Вий"64.

Вольнодумство эпохи обрушило на современников целый поток обольстительных образов. И все это - несмотря на официально провозглашенное желание правительства, "дабы Христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения"65.

Указанные реминисценции еще раз свидетельствует о весьма скептическом отношении уже "раннего" Гоголя к либеральной идеологии. Вполне последовательно Гоголь и в статье "Несколько слов о Пушкине" вовсе не выступает "в защиту" антиправительственного лагеря, но определенно отстаивает соответствие поэзии Пушкина провозглашенным Уваровым (в том же 1834 г.) началам Православия, Самодержавия и Народности. Это же стремление к "реабилитации" поэта вполне отчетливо слышится и в позднейших статьях Гоголя, напечатанных в "Выбранных местах из переписки с друзьями".

"Безделица - выставить наиумнейшего человека своего времени не признающим христианства!.." - замечает здесь Гоголь (VI; 66). - "Есть много среди света такого, которое для всех, отдалившихся от христианства, служит незримой ступенью к христианству..." (VI; 59).

Развивая апологию пушкинской поэзии в статье "О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности", Гоголь писал:

"Шекспир, Шеридан, Мольер, Гете, Шиллер, Бомарше, даже Лессинг, Реньяр <...> ничего не произвели такого, что бы отвлекало от уважения к высоким предметам; к ним даже не перешли и отголоски того, что бурлило и кипело у тогдашних писателей-фанатиков, занимавшихся вопросами политическими и разнесших неуваженье к святыне (подразумевается прежде всего Вольтер - почитаемый "студентом" Белинским. - И. В.). У них (т. е. у Шекспира, Шеридана и пр. - И. В.), если и попадаются насмешки, то над лицемерием, над кощунством, над кривым толкованием правого." (VI; 58).

В последних словах, помимо прочего, заключается и представление о возможности весьма различного "понимания" провозглашенных Уваровым начал, а кроме того, намек на лукавую приспособляемость лиц, унаследовавших традиции "универсальной" александровской эпохи. (Сам Уваров, по оценке современников, во многом не соответствовал возложенной на него Императором задаче, почему в итоге и был уволен от должности министра 66.) ".Ведь нравственность вещь относительная." - иронически замечает на этот счет "невзрачный, но ядовитого свойства господин" в гоголевском "Театральном разъезде.", - "нравственность всякий меряет относительно к себе. Один называет нравственностью сниманье ему шляпы на улице; другой называет нравственностью смотренье сквозь пальцы на то, как он ворует; третий называет нравственностью услуги, оказываемые его любовнице. Ведь обыкновенно как говорит всякий из нашей братьи своим подчиненным? - свысока говорит: "Милостивый государь, старайтесь исполнить свой долг относительно Бога, Государя, Отечества", - а ты, мол, уж там себе разумей, относительно чего. <.> если и явится у кого-нибудь в три года два дома, так ведь это отчего? Всё от честности, не так ли?" (III/IV; 463). Как раз такой "нравственности" и требует от сына героиня "Отрывка", понуждающая его жениться на богатой княжне - "дуре первоклассной" - Шлепохвостовой:

"Либерал! <...> Вон у него фалды фрака не так, как у прочих! платок не так завязан!"; ".я хочу <...>, чтобы мой сын <...> служил в гвардии и был бы на всех придворных балах" [Гоголь, 1949: Т. 5, 125, 126].

"Примерная" набожность и великосветский "консерватизм" этой дамы вполне "доказываются" (с противоположным знаком) ее возмущенной репликой о "скверном" "либерале" Собачкине (очевидным протитипом которого является упомянутый грибоедовский герой - лицемерно-циничный "ратоборец нравственности" Загорецкий). Собачкин "ославил" Марью Александровну в обществе за несоответствующую великосветским требованиям "нероскошную" жизнь:

"Будто я не знаю, что ты либерал; и знаю даже, что тебе все это внушает: все этот скверный Собачкин. <...> Без правил, без добродетели - <.> какой гнусный человек! <.> что такое он разнес про меня!.. <...> что у меня подают сальные огарки; <...> что я выехала на гулянье в упряжи из простых веревок на извозчичьих хомутах. Я <...> более недели была больна; <...> одна вера в Провидение подкрепила меня" (III/IV; 428).

Такие же карманные "набожность" и "благочестие" демонстрирует другой гоголевский псевдо-консерватор - сребролюбец Плюшкин, рассуждающий об обязанности пастырей обличать порок сребролюбия:

"Приказные такие бессовестные! <...> такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова- то Божия не устоишь" (V; 120).

В этом обличении духовной мертвенности и заключается собственно гоголевская - заведомо отличающаяся от навязываемой радикальными интерпретаторами - тема "Мертвых душ". Размышляя о героях первого тома поэмы, Гоголь писал о Чичикове:

"Он позабыл <...>, что наступил ему тот роковой возраст жизни, когда все становится ленивей в человеке, когда нужно его будить, чтоб не заснул навеки. Он не чувствовал того, что еще не так страшно для молодого, - ретивый пыл юности, гибкость <...> бурлят и не дают мельчать чувствам, - как начинающему стареть, которого нечувствительно охватывают <...> пошлые привычки света, условия, приличия без дела движущегося общества, которые до того, наконец, все опутают и облекут человека, что <...> попробуешь добраться до души, ее уж и нет. Окреме- невший кусок и весь превратившийся человек в страшного Плюшкина..." (V; 514).

Об этом же Гоголь писал и в "Портрете":

"Уже жизнь его коснулась тех лет, когда все дышащее порывом сжимается в человеке <...> и <...> отгоревшие чувства становятся доступнее звуку золота, вслушиваются <.> в его заманчивую музыку и <.> нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя" (III/IV; 92).

Очевидно, что и в исключенном фрагменте статьи о Пушкине Гоголь выступил вовсе не в защиту вольнодумства, а в защиту от обвинений в вольнодумстве - за талантливую молодость пред бесполезной "для государства" жизнью лицемерных "стариков" и лишь на словах "богомольных" - грибоедовских великосветских "тетушек" - тех, про одну из которых упоминает Фамусов в своей знаменитой ("набожной") реплике в финале комедии: "Ах, Боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!"67. Главным же в сокращенном Гоголем отрывке было, собственно, даже не это, а мысль об омертвении души современного - "онегинского" человека, развитая им в последующем творчестве. Куда более важной для Гоголя была трагедия превращения пламенного, чистого, подлинно "консервативного" юноши - "могучие силы" и твердая смелость которого сулили ему широкое, ответственное поприще служения России, - в героя, погубившего свои таланты и безвольно оказавшегося действительно "вольнодумным" - пред "высокими правилами христианства" - ничтожным сребролюбцем Плюшкиным (VIII; 143), законченным представителем "собачьей старости". Изображение плюшкинской "ничтожности, мелочности, гадости" (V; 124) рассказчик прямо обращает - как предупреждение - к вступающему в свет юноше:

"Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!" (V; 124).

Как бы подытоживая эти размышления, Гоголь писал позднее в статье "Христианин идет вперед" (1846):

".. .пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как приближались к дряхлости и смерти. <...> .у них пребывала всегда та стремящая сила, которая обыкновенно бывает у всякого человека только в лета его юности." (VI; 54).

Отсюда следует вывод, применимый ко всему гоголевскому творчеству. Все стремления Гоголя как писателя, пафос всех его произведений направлены не к изменению политической системы общества - в угоду требованиям "лишнего", "огорченного человека", духовного "недоросля", но обращены к жизни каждого христианина, следующего христианским заповедям.

Примечания

1. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. и писем: в 17 т. (15 кн.) / сост., подгот. текстов и коммент. И.А. Виноградова, В.А. Воропаева. М.; Киев: Изд- во Московской Патриархии, 2009. Т. VII. С. 503. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием тома римской цифрой и страницы в круглых скобках.

2. См.: [Виноградов. Летопись.: Т. 1, 513, 525-529, 535-536, 546-547, 549, 552, 554-555].

3. См.: [Виноградов. Летопись.: Т. 6, 337; Т. 7, 114, 176, 179].

4. [Гоголь Н.В.] Похождения Чичикова, или Мертвые души: Поэма Н. Гоголя. Т. 2 (5 глав). М.: В Унив. Тип., 1855. С. 18. Загл. обл.: Сочинения Николая Васильевича Гоголя, найденные после его смерти.

5. См.: [Мостовская], [Кибальник].

6. См. об этом: [Туниманов], [Захаров, 1981], [Захаров, 2013: 183-186].

7. См.: [Гроссман: 221].

8. Языков Н.М. Малага // Москвитянин. 1842. Ч. I. № 2. С. 354-355.

9. Пушкин А. Евгений Онегин. Глава IV и V. СПб., 1828. С. 44-45.

10. Полное собрание законов Российской Империи. Собрание второе. СПб., 1830. Т. 1. С. 753-774.

11. См.: 1809. Августа 6. Именный, данный Сенату. О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытаниях в науках, для производства в Коллежские Асессоры и Статские Советники // Полное собрание законов Российской Империи, с 1649 года. <Собрание первое>. СПб., 1830. Т. 30. С. 1054-1057.

12. Главной причиной издания указа 1809 г. явилось "малое число учащихся" в университетах и то, что дворянство "в сем полезном учреждении менее других" принимало участие (1809. Августа 6. Именный, данный Сенату. С. 1054). "Пассивная забастовка" дворянства объяснялась реакцией на общесословный принцип образования, введенный уставом 1804 г. [Алешинцев: 729]. Указом 1809 г. для обучения чиновников было определено "в тех городах, где находятся университеты", открыть ежегодные курсы, продолжавшиеся с мая по октябрь, на которых занятия полагалось начинать "не ранее 2 часов пополудни, дабы утро могло быть употребляемо на исправление дел службы" (1809. Августа 6. Именный, данный Сенату. С. 1054, 1056-1057).

13. [Николай I Павлович, император]. Высочайший Манифест. В Царском Селе, 13-го Июля 1826 // Русский Инвалид, или Военные Ведомости. 1826. 15 июля. № 167. С. 681.

14. Слова, заключенные в квадратные скобки, в автографе зачеркнуты.

15. 1834. Генваря 23. О допущении к слушанию Университетских лекций служащих и не служащих Чиновников // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 4. С. XVII.

16. 1833. Маия 27. Статьи, на которые, по циркулярному предложению Г. Управляющего Министерством, Гг. Попечители и Помощники Попечителей должны обращать особенное внимание при обозрении Учебных Округов // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. LXV

17. [Бутырский Н.И.] Краткое обозрение действий и состояния Императорского С. Петербургского Университета с его округом, по учебной части, за прошедший 1832-1833 академический год, читанное 31 августа 1833 года в торжественном собрании Университета Ординарным Профессором оного Бутырским // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. 48.

18. 1825. Февраля 19. Устав Гимназии высших наук Князя Безбородко // Дополнение к Сборнику постановлений по Министерству народного просвещения. 1803-1864. СПб., 1867. Стб. 225-226.

19. Доказывать свои "университетские" права нежинским выпускникам, судя по всему, было затруднительно. По названию учебного заведения их часто считали просто "гимназистами", тогда как подтвердить свой "студенческий" статус им было нечем - устав гимназии, где были прописаны эти права, своевременно опубликован не был (впервые он был напечатан только много лет спустя, в 1867 г.; см. предшеств. примеч.). По-видимому, этим обстоятельством и объясняется последовавшее в 1834 г. подтверждение прав нежинцев. 2 января, по докладу Уварова, последовал Именной указ "О предоставлении воспитанникам

20. Лицея Князя Безбородко, окончившим курс учения, преимуществ, дарованных Уставом 1825 года" (1834. Генваря 2. О предоставлении воспитанникам Лицея Князя Безбородко, окончившим курс учения, преимуществ, дарованных Уставом 1825 года // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 4. С. III). Как следует из текста указа, к тому времени нежинское учебное заведение уже называлась не гимназией, а лицеем. Такое звание "высшему наук Училищу" в Нежине было присвоено новым "Высочайшее утвержденным Уставом Лицея Князя Безбородко" от 7 октября 1832 г. (1832. Октября 7. Высочайше утвержденный Устав Лицея Князя Безбородко // Полное собрание законов Российской Империи. Собрание 2. СПб., 1833. Т. 7. С. 689-691). (Изданием устава 1832 г. - и преобразованием гимназии в лицей с физико-математическим уклоном - завершилось известное нежинское "дело о вольнодумстве", приговор по которому был вынесен Императором еще осенью 1830 г.) В этой связи обращает на себя внимание содержание одного документа, понадобившегося Гоголю в этот период для подтверждения прав преподавания в петербургском Патриотическом институте. 25 января 1832 г., т. е. еще за восемь месяцев до издания нового нежинского устава, Гоголь получил в Департаменте уделов - прежнем месте его службы - аттестат, в котором, при последующей передаче документа в Патриотический институт, слово "Гимназия" (во фразе: "по окончании курса учения в Гимназии высших наук Князя Безбородко") было выскоблено и вместо него вписано: "Лицей" (в результате исправленное место стало выглядеть в документе следующим образом: "по окончании курса учения в Лицее высших наук Князя Безбородко") (см.: [Виноградов. Летопись...: Т. 2, 153]). По-видимому, двадцатидвухлетний Гоголь воспользовался слухами о грядущем преобразовании гимназии в лицей, чтобы представить ее в своем служебном аттестате более весомо.

21. [Киреевский И.В.] Нечто о характере поэзии Пушкина // Московский Вестник. 1828. Ч. 8. № 6. С. 191-192. Подпись: 9.11.

22. Коллежский регистратор - последний, низший чин в табели о рангах.

23. См.: [Виноградов, 2000: 300-312].

24. См.: [Виноградов. Летопись.: Т. 1, 223-224, 693-694; Т. 2, 32-33, 248].

25. См. подробнее: [Виноградов. Н.В. Гоголь и С.С. Уваров.].

26. См. подробнее: [Виноградов. Летопись.: Т. 2, 284-285].

27. См.: [Виноградов. Блаженны миротворцы.], [Виноградов. Блаженны миротворцы. (продолжение)].

28. Имеются в виду статья В.Г. Белинского "Взгляд на русскую литературу 1846 г." и его же рецензия на второе издание "Мертвых душ" в первом номере "Современника" за 1847 г.

29. [Уваров С.С.] Отчет по обозрению Московского Университета. Напечатано в: 1832. Декабря 4. [Всеподданнейший доклад]. С представлением отчета Тайного Советника Уварова по обозрению им Московского Университета и Гимназий // Дополнение к Сборнику постановлений по Министерству Народного Просвещения. 1803-1864. СПб., 1867. Стб. 348.

30. Сделанное ранее предположение, что фамилия мемуариста была Левашов, по его казанскому имению Левашово (см.: [Виноградов, 2013: 559]), ошибочно.

31. См.: [Чуковский, 1949: 395].

32. Сходное мнение высказывал в 1834 г. в беседе с великим князем Михаилом Павловичем А.С. Пушкин. Запись об этом, от 22 декабря, содержится в дневнике поэта: "Что касается до tiers йtat <фр. третье сословие>, что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много" [Пушкин: Т. 12, 335].

33. См. подробнее: [Виноградов. Летопись...: Т. 4, 519].

34. См. также: [Рязанов, 1928: 47].

35. См.: [Чуковский, 1949: 379-383, 392-394].

36. См.: [Чуковский, 1949: 369-370, 374], [Чуковский, 2017: 13, 15, 21].

37. См.: [К. Маркс, Ф. Энгельс. 1967: 127], [Рязанов, 1919: 53], [Чуковский, 1949: 387].

38. См. подробнее: [Виноградов. П.В. Анненков.], [Виноградов. Летопись.: Т. 3, 518-522].

39. См. также: [К. Маркс, Ф. Энгельс. 1967: 127], [Рязанов, 1919: 53].

40. Прочитав в начале 1880-х гг. эти строки в "Вестнике Европы", Маркс написал: "Это ложь! Он ничего подобного не говорил. Он, напротив, сказал мне, что вернется к себе для наибольшего блага своих собственных крестьян! Он даже имел наивность пригласить меня ехать с ним!" (цит. по: [Рапопорт: 63]). Однако Ф. Энгельс 16 сентября 1846 г. в письме к Марксу замечал: "Этот <.> наш Толстой, навравший нам, что он хочет продать в России свои имения" [Маркс и Энгельс, 1962: 42]. Ранее, 8 мая 1846 г., Анненков сообщал Марксу из Парижа: "Я только что получил известие, что Толстой принял решение продать все имения, которые ему принадлежат в России. Нетрудно догадаться, с какой целью" [Рязанов, 1919: 77], [Чуковский, 1949: 391] (см. также: [К. Маркс, Ф. Энгельс. 1967: 128]).

41. После того, как радикальная газета "Ausburger Allgemeine Zeitung" сообщила о том, что Я.Н. Толстой является сотрудником III Отделения, Маркс обратился за разъяснением к Анненкову, не является ли этот Толстой его знакомым, Г.М. Толстым. 30 октября 1846 г. Анненков отвечал: "О Боже! И наш честный, простой, прямой Толстой, который теперь в России думает только о том, как бы распродать все свои имения и поселиться в Европе! Благодарю Вас, мой дорогой Маркс, от его имени, что Вы усомнились, читая статью в "Allgemeine.", и обратились ко мне за разъяснениями" (цит. по: [Чуковский, 1949: 391]), (см. также: [К. Маркс, Ф. Энгельс. 1967: 129-130], [Рязанов, 1919: 79]).