Астральное счастье Хуана Карлоса Онетти

Герой в одной из своих персонификаций очутился в таком ландшафте, где проговариваются те же слова и совершаются те же поступки, ощущаются те же состояния и думаются те же мысли, но в совершенно иных образах и понятиях, идентификационно-ролевых аєїівп-сюжетах,в иной личности. «Наступает молчание... в котором я могу... увидеть, как десять лет назад вы прячете под подушкой балетные туфельки, посмотреть из- за вашего плеча на иллюстрации, которые вы вырезаете из толстых старых журналов, уловить на глянцевой бумаге отблеск ножниц, могу увидеть, как вы танцуете то, что вас заставляют играть на скрипке» Там же. -- С. 206. Там же. Черняков А. Онтология времени. Бытие и время в философии Аристотеля, Гуссерля и Хайдеггера. С. 178. http://www.al24.ru/wp-content/uploads/2014/12/%D1%87%D0%B5%D1%80 1.pdf Онетти Х. К. Избранное. -- М.: Радуга, 1983. -- «Короткая жизнь». С. 206. Там же. -- С. 104. Там же. -- С. 197.. «Вы поднимаете руки, смотрите на них, на свой лиф, на короткую жесткую юбку, отдыхающую на ваших коленях, смеетесь, теперь негромко и с каждым мигом все тише, как бы удаляясь»⁸⁰. Самость («чувственное тело») жива в своем подхвате к себе иной, она одна и та же, когда она каждый раз иная, она возможна как непрерывная и неутомимая инаковость, «неизбывная дифференция»⁸¹. Ее непрестанно подхватывает новое отличие себя от себя туда, где она себя еще-уже не помнит. Ее подхватывание-отпускание -- одновременно ее дыхание, соразмерное мгновенному проворачиванию целых периодов жизни персонажа, историй конфабулированных и фактичных, историй встреч и впечатлений, вдохновения и уныния. Стоит герою чему-то удивиться, внезапно столкнуться с чем-то неожиданным, как его самость прибудет гораздо раньше, чем обнаружится объект неожиданности. Но теперь это уже не просто объект, а некая символическая миниатюрная «картография жизни».

«Я глажу руку, которую вы прячете под столом, цепляюсь ногтем за край браслета и разом постигаю жизнь, узнаю себя в ней.»⁸² «Трогать и глядеть, трогать и глядеть -- это легко, пока не ощутишь, как в тебе зарождается таинственное... биение жизни»⁸³. Приведенные фразы отнюдь не следуют одна за другой в той последовательности, в какой мы их расположили. В романе Онетти первая («Я глажу руку.») находится на предпоследней странице, практически в конце, вторая («Трогать и глядеть.») -- в середине романа, создается впечатление, будто Онетти хочет до нас донести что-то существенное. Что именно?.. Речь идет, пожалуй, о самом величайшем таинстве жизни -- о ней самой. И дело тут уже не только в чувственном аспекте, с которого все собственно начиналось. Стилистика романа принципиально меняется, начиная с карнавала, в котором оказываются персонажи. «Прекрасно, мы изымем эту четверку, нас нет, мы скрылись, вместо нее мы пустим шататься по танцзалам и местам пристойных развлечений маркизу Дюбарри, донского казака, сеньора Зорро и последнего из могикан»⁸⁴. Карнавал воплощает в себе то самое астральное измерение, где главный герой ищет и, в конечном счете, находит свое неземное счастье. Но каково это счастье, на алтарь которого «принесена» фактичная судьба главного героя, и не только его, но и тех персоналий, которые, так или иначе, были втянуты в орбиту его личности? Счастье, которое отнюдь не редко упоминается в литературе Онетти, родом из астрального измерения. По-видимому, мы можем еще что-то сказать об этом измерении. Прежде всего, было бы ошибочно полагать, что оно является какой-то альтернативой или оппозицией фактичности, известной и предсказуемой. Здесь всякая устойчивость и равновесие, повторяемость и постоянство, предсказуемость и надежность -- скорее некий интерферентный эффект, поскольку все перечисленное само «покоится» на крайней неустойчивости и подвижности. Здесь все, что различается, впервые обнаруживается, любое сущее, известное из мира фактичности, непрерывно раскрывается в своих все время новых доселе незнакомых мерах и перспективах, величинах и проекциях. Оно по мере узнавания себя мгновенно меняет свой контекст и горизонт, дистанции и пропорции, в итоге оставаясь-становясь тем же самым. («Ничто не прерывается, ничто не кончается, хотя смена обстоятельств и персонажей сбивает с толку близоруких»⁸⁵.) Но это «то же самое» никаким способом не дано заранее, о нем ясно лишь в какой-то краткий промежуточный момент -- как только эта ясность наступит, вновь изменятся меры различения и восприятия. Потому что смотреть здесь -- отнюдь не то же, что наблюдать любопытства ради, не спеша высматривая, никак при этом не затрагивая и не всколыхивая экзистенцию человека. В астральном бытии восприятие -- это вновь и вновь возобновляемое предвосхищение-угадывание, неостановимо будоражащее все основание персонажа. Здесь невозможно остаться и успокоиться, что-то окончательно понять, внутренне остановиться, перевести дух, подвести черту, подытожить, принять решение, сделать взвешенный выбор, осмотреться.

Здесь каждый «рассвет ставит новые пределы мира»⁸⁶ -- герой «застывает» в состоянии самозабвенного очарования увиденным, пока не «кликнет» самость. И тогда промчится стремительная, обгоняющая друг друга череда очарований (смена обстоятельств и персонажей), сжавшая годы и десятилетия, а может, века и эпохи в мерцающую иллюминацию вспыхивающих рассветов и просеченных новыми пределами миров. Столь фантасмагорическое свето-звуко-действо разворачивается во имя бытия самости, достаточно было герою зацепиться ногтем за край браслета, чтобы во всем этом мерцающем хороводе мер и измерений увидеть жизнь, ее смысл, величие и простоту. Трогать (например, браслет) и одновременно глядеть, как где-то там, всевозможные action-фабулы, черпают свои сценарии в незримом средоточии астрального бытия -- где самость выпрастывается из самой себя, взмывается над собой беспрерывно и каждый раз всецело, с легкостью и играючи преодолевая любые границы, обусловленные длительностью, протяженностью и непроницаемостью.

Но астральное бытие самости столь же легко покинуть. Достаточно обратить и задержать взор в направлении жизни, каковая уготована персонажу, чтобы выбрать-принять ее в себя. Затем бесповоротно и окончательно забыть об этом выборе, забыть о своем синкретическом «я- ты-лице» (пребывающем в самости как первое лицо и в фактичном ролевом actionтакже как первое лицо). И лишь потом, в смутном и тревожном забвении-воспоминании (как в едином акте забвения одного и воспоминания иного), тут же обрести себя другого -- того, кто уже сам принят аутентичным жизненным сценарием и одарен запредельным астральным счастьем. Там же. -- С. 205. Там же. -- С. 207.

«Я могу спокойно уйти... вы идете рядом, мы доходим до угла и идем вверх... ни от кого не убегая, не ища ни с кем встречи, немного волоча ноги, скорее от счастья, чем от усталости» Там же. -- С. 207. Там же. -- С. 62..

Итак, к чему это наше изыскательское усердство по поводу романа Онетти «Короткая жизнь», коль скоро оно непосредственно не относится к самой фактичной фабуле произведения? Роман, помимо своего крайне запутанного сценария и экзотической стилистики, довольно последовательно транслирует какой-то неэмпирический астральный опыт, который отторгает собой и сталкивает в несуть любые описательные инициативы. О чем он -- этот опыт? О жизни, смерти, бессмертии?.. В состоянии ли мы мыслить первое, второе и третье не просто как принципиально и непримиримо отличное, но отличное внутри некоего всеохватного целого? Ведь от ответа на этот вопрос зависит, будем ли мы когда-то сами приняты измерением, в котором видеть, чувствовать, слышать, действовать, говорить, понимать и быть -- одно и то же. Онетти демонстрирует непринужденное вхождение в астральный план собственного романа, естественно рассчитывая, что такие же возможности окажутся и у читателя. Мы со своей стороны попытались уловить эту скользкую линию вне-сюжетного развития и дополнить ее собственными размышлениями.

Внезапное вхождение в астральный план, где скрывается (срывается в скрытость и в своем движении скрывания на мгновение себя обнаруживает) самость, ощущается главным персонажем как... -- безмерное всеобъемлющее счастье. Счастье от того, что в этих энергийных самодвижениях и подхватах присутствует кто-то, «кто твердо вел меня, а я не мог противиться.»⁸⁸. Но вначале, когда присутствие этого «кого-то» еще не было столь очевидным, героя слепо «вело» к разнообразию и новизне в отношениях, что вызывало у его избранниц непонимание и недоумение. Потому что то, что он искал, было лишь смутным неотрефлексированным поводом к иному новому поиску. Герой в своем неугасающем воображении постоянно «перелистывает» истории, как фактично происшедшие, так и конфабулированные, в которых обязательно должна присутствовать женщина. Но из них, неизбежно приводящих к некоему сюжетному завершению, герой извлекает какое-то только ему одному понятное счастье. Чем оно так желанно и вожделенно? В переплетении женских характеров и сценических эпизодов оно призвано создать внутри героя самостоятельную личность, самость. Она тем устойчивее и притягательнее, чем более не похожи между собой всяческие сценарии с участием разных по желанности и привлекательности, доступности и дозволенности женщин. Внутренняя личность героя представляет собой как бы «всевидящее око», оно не просто видит, но само есть то и там, что и где оно видит.

В каком отношении находится незримая самость, одаривающая счастьем уже одним своим неуловимым присутствием, и спонтанно вспыхивающие то тут, то там сцены характеров и масок (карнавал как апофеоз всей жизни героя)? Не будь самости, не было бы многообразия мира, не было бы соответственно мер различения и восприятия самого многообразия. Это то, что всегда неодолимо влекло героя в те чужеродные отношения, куда ему был закрыт вход в силу обстоятельств, судьбы и случайности, туда, где, как ему казалось, безраздельно витает возможность быть каким угодно -- без страха и упрека, сожаления и колебания, быть самим собой. Поначалу это был единственный способ ощутить смутное и отдаленное, едва заметное, но вожделенное присутствие -- непосредственно вступать в близкие отношения с женщинами, обремененными собственными асГ/оп-обстоятельствами и историями. Но однажды все более и более достоверно начинает проступать то общее в жизни героя, что, будучи обнаруженным в своей природе, «вдохнет» в него совсем другую жизнь, объединит все его беспорядочно дрейфующие истории в одну торжественную и непридуманную. Именно она с ее неписанными правилами сюжета -- проживаемая без начала и конца, присутствующая во всех его жизненно значимых событиях -- постоянно влечет к притягательно неизведанному и нерукотворному. Это общее над-персональное (самость), которое отныне его глубинно-личностно-индивидуальное, наполняет его жизнь волнительными переживаниями, осмысленностью, предвосхищением и ожиданием всецелой свободы и астрального счастья.

Какой жизнью живет в персонаже самость, которая в свою очередь сама наделяет его колоритной и невыдуманной собственной индивидуальной жизнью? Выпрастываясь из себя- уже-чуждой и устремляясь к себе-еще-неизвестной, самость попутно дарует герою свободу от сопринадлежности неизменным и неизбывным сценариям, наделяет его новой достоверностью, внутренней мерой себя самого В данном случае внутренняя мера, не будучи соотнесенной с объектом -- имманентная мера, -- понимается, скорее, как достоверность (О. Г.).. Но самость наделяет мерой различения исключительно себя для собственного распознавания в неизведанных измерениях, и в этом нескончаемом наделении -- ее волнение и мятежность, ее пульсация и дыхание. Она сразу оттолкнется от себя, ставшей себе уже чуждой, как от своего прошлого, попутно отбрасывая-разбрасывая свои меры-достоверности (будто следы-осколки-линзы) в сторону мира как к его будущему, давая видеть и бесконечно восхищаться его неповторимостью и величием. Стоит герою обратить внимание на свои сюжеты, маски и роли участников, как взор самости тут же перестанет выискивать в тех же лицах и эпизодах свое бытие, станет бессознательным и уже не увидит того, что пробудило его к жизни, то есть не найдет своего «я». «Я не беру вас под руку, когда мы переходим улицы, не стремлюсь защитить, я вас не помню» Онетти Х. К. Избранное. -- М.: Радуга, 1983. -- «Короткая жизнь». С. 207.

174. Этот взор уже устремлен в другое измерение, туда, где перед героем, напротив, бесчинствует тотальная знаково-смысловая амнезия, безраздельно правит неизвестность и неопределенность, простирается зона десигнификации, антисмысл.

Самость видит не реальность мира в ее исторически организованных значениях, каким видит ее герой, а свою собственную внутреннюю реальность в образах мира. Иными словами, самость видит не то, как есть мир, но в степени и мерах его изменений и многообразия видит, как есть она сама. Как только в подвижном мерцании форм и пространств она узнает себя, она тут же наполнится неодолимым стремлением вырваться из себя-уже-иной навстречу себе- исконно-непознанной, затягивая на место себя раскрывающийся во все стороны невиданный прежде, но долгожданный мир с признаками ее присутствия (мир как всеобъемлющее живое целое). На самом деле это выпросталась из себя самость, устремляясь к полям антисмысла, как в собственную стихию, попутно отбрасывая от себя уже неактуальные для нее меры различения-распознавания. Но именно посредством этих мер перед человеком открываются новые витальные планы и ландшафты, которые он понимает и обживает, соотносит с собой и со своей историей; они вспыхивают, прорезаясь внутри существующих измерений, и распахиваются новыми, со своими горизонтами, спектрами реактивности и чувствительности, гравитацией и асГгоп-сценариями.

Карнавал как астральные метаморфозы мира и личности главного героя не лишил ее бытия при смене костюма, как это произошло с другими существенными персонажами романа. Они, надев на себя чуждые им одежды, перестали существовать личностно, хотя это не заметили. Но что происходит в это время с героем? Он тоже что-то не замечает вокруг себя, а именно не замечает, как известные ему знаково-смысловые корреляты, не подвергшись девальвации и распаду, с некоторых пор обслуживают уже совершенно иные ролевые диспозиции и сценарии. Сменив костюм своей сюжетной идентичности, герой не оказался брошенным самостью и, соответственно, не умер личностно, но, напротив, подхвачен в новое измерение, всюду и везде оставаясь самим собой. По ходу дела не узнавая тех, кому так и не удалось в подмененных масках и образах удержать при себе свое зиждительное исконно-личное.

«Тебя поём, тобою боремся» Там же. -- С. 30..

Литература

1. Онетти Х. К. Манящая бездна ада. Повести и рассказы. -- М.: Эксмо-Пресс. Двадцатый век. https://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9E/onetti-huan-karlos/manvaschava-bezdna-ada-povesti-i-rasskazi/4

2. Онетти Х. К. Избранное. -- М.: Радуга, 1983.

3. Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 3.: Теория романа. -- М.: Языки славянских культур. 2012.

4. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. -- М.: Республика, 1993.Европейский нигилизм.

5. Кант И. Критика чистого разума. -- СПб.: Тайм-аут, 1993.

6. Философский журнал VOX,https://vox-iournal.org/html/issues/450/464

7. Черняков А. Онтология времени. Бытие и время в философии Аристотеля, Гуссерля и

8. Хайдеггера. http://www.al24.ru/wp-content/uploads/2014/12/%D1%87%D0%B5%D1%80 1.pdf

References

1. Onetti J. C. Manyaschaya bezdna ada. Povesti i rasskazi. -- M.: Eksmo-Press. Dvadzatii vek. https://litresp.rU/chitat/ru/%D0%9E/onetti-huan-karlos/manvaschava-bezdna-ada-povesti-i-rasskazi/4

2. Onetti J. C. Izbrannoe. -- M.: Raduga, 1983.

3. Bahtin M. M. Sobranie sochinenii. T. 3.: Teoria romana. -- M.: Iaziki slavianskih cultur. 2012. Heidegger M. Vremea i bitie. Statii i vistuplenia. -- M.: Respublica, 1993. Evropeiskii nigilizm. Kant I. Kritica chistogo razuma. -- SPb.: Taim-aut, 1993.

4. Filosofskii jurnal VOX,https://vox-iournal.org/html/issues/450/464

5. Cherniacov A. Ontilogia vremeni. Bitie i vremea v filosofii Aristotelea, Gusserlea i Heideggera. http://www.al24.ru/wp-content/uploads/2014/12/%D1%87%D0%B5%D1%80 1.pdf