Размещено на http: //www. allbest. ru/

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание учёной степени

доктора исторических наук

Специальность: 07.00.07 Этнография, этнология, антропология

Этнографическое знание и национальное строительство в Средней Азии ("проблема сартов" в XIX - начале XXI в.)

Сергей Николаевич Абашин

Москва 2008

Работа выполнена в Центре азиатских и тихоокеанских исследований Института этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая Российской академии наук

Официальные оппоненты: доктор исторических наук Д.Ю. Арапов, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

доктор исторических наук Л.А. Чвырь, Институт востоковедения РАН

доктор исторических наук В.А. Шнирельман, Институт этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая РАН

Ведущая организация: Музей антропологии и этнографии имени Петра Великого (Кунсткамера) РАН

Защита диссертации состоится « » 2009 г. в часов на заседании диссертационного совета Д 002.117.01 по защите диссертаций на соискание учёной степени доктора и кандидата исторических наук при Институте этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая РАН по адресу: 119991, г. Москва, Ленинский проспект, д. 32а, корпус «В», 18-й этаж, Малый зал

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Института этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая РАН

Автореферат разослан « » 2009 г.

Ученый секретарь диссертационного совета, доктор исторических наук А.Е. Тер-Саркисянц

1. Общая характеристика исследования

История формирования наций - одна из самых популярных, если не сказать модных, тем в современном обществознании. Однако все попытки дать однозначный ответ на вопрос, что такое нация и национализм, несмотря на множество интересных и глубоких исследований, пока не привели к общему согласию среди специалистов.

Настоящая работа предлагает свой взгляд на историю формирования наций в Средней Азии. Его суть заключается в том, чтобы рассматривать становление наций не столько как итог длительной «этнической истории» на протяжении веков, сколько как результат академических и общественных дебатов, политической борьбы и политического выбора, которые имели место в XIX и XX вв. Диссертант изучает, следовательно, не нации и не народы как сложившиеся или складывающиеся сообщества, обладающие теми или иными чертами, а разнообразные классификации наций и народов, споры по поводу признаков, на основании которых эти классификации построены, и те разнообразные интересы и конфликты, которые заставляют принимать ту или иную классификацию, т.е. видеть мир (или отдельный регион) определённым образом. Диссертация посвящена истории национализма, но в её центре - этнографический аспект этой темы, т.е. история того, как нации воображались и изобретались в научных текстах, в дискуссиях этнографов, историков, статистиков, не важно, были ли эти исследователи подготовленными академическими учёными, военными экспертами, любителями или политиками. Такой акцент на роли науки и власти в формировании наций объясняет, почему в работе используется термин «этнографическая классификация», а не «этническая».

Исследование по форме носит историографический характер и посвящено анализу того, как рождался и трансформировался взгляд на этнографическую карту региона. Однако за борьбой точек зрения диссертант видит другой процесс - становление нового, национального способа идентифицировать людей и возникновение наций как особых проекций политической воли и академического знания. Историография в данном случае - это метод, который позволяет увидеть противоречивый и далеко не линейный, уже заранее предопределённый процесс возникновения среднеазиатских наций. Диссертанта интересуют не биографии тех или иных авторов, не институциональное становление науки, что обычно составляет предмет историографии, а создание определённого знания как способа смотреть на окружающий мир и оценивать его, как инструмента влияния и подчинения, как источника действий, решений и изменений. Вопрос не столько в том, кто из учёных и политиков прав или неправ в понимании среднеазиатских реалий и кто делал какие ошибки, сколько в том, каким было категориальное пространство, в котором они рассуждали на заданную тему, каким они видели предмет своих высказываний, как аргументировали свою позицию, какие интересы - личные, академические, политические - стояли за теми или иными концепциями.

Проблемы, задачи и концепция исследования

Средняя Азия до сих пор остаётся во многом terra incognita. По сути дела, значительная часть информации по региону, которая могла бы охарактеризовать историю сложения местного населения и его отдельных частей, ещё не введена в научный оборот либо не проанализирована. Однако основная трудность изучения этнического состава среднеазиатского населения заключается даже не столько в недостатке информации, сколько в методологической предвзятости взгляда на историю его формирования, заранее подразумевающего, во-первых, непременное, обязательное наличие этносов как основных форм подразделения общества, во-вторых, довольно ограниченный набор самих этих этносов, число которых уже предопределено в идеологии и устройстве национальных государств современной Средней Азии. азия этнографический национализм элита

Примеры найти несложно. Современные узбекские историки начинают свой капитальный труд «Туркестан в начале XX века» с такого пояснения: «В начале XX столетия территория современного Узбекистана входила в состав трёх государственных образований <…>. Наиболее крупным по территории и населению было Туркестанское генерал-губернаторство <…>. Основную, преобладающую часть более чем пятимиллионного населения края составляли узбеки, таджики, киргизы, казахи, туркмены и другие коренные народы…». Откуда такие сведения? Всероссийская перепись 1897 г., один из основных источников, приводит совсем другой список «коренных народов» Туркестана: самые многочисленные - киргиз-кайсаки, их около 1 млн. 900 тыс., потом сарты - около 970 тыс., узбеки - около 730 тыс., тюрки - около 400 тыс., таджики - около 350 тыс., туркмены - около 250 тыс., кара-киргизы - около 200 тыс. Классификация узбекских историков с этим списком не совпадает. Нетрудно предположить, что данные переписи были подвергнуты в их работе ревизии и переписыванию в соответствии с более поздними представлениями.

Большинство современных учёных, а вслед за ними журналисты, писатели и политологи, смотрят на историю региона как на историю «узбеков», «таджиков», «кыргызов», являющихся «титульными народами» соответствующих государств Средней Азии, и некоторого числа «нетитульных народов», имеющих «свои» национальные территории за пределами региона (уйгуры, евреи, арабы, калмыки и др.), или общепризнанных меньшинств (цыгане). Читая различные труды, мы видим, как эти этносы рождаются, растут, вступают в какие-то отношения между собой, воюют, торгуют, господствуют, покоряются. Между тем методологически более правильно было бы проводить исследование состава местного населения одновременно с изучением истории представлений о нём. Когда и каким образом возникли нынешние этнографические классификации, как и кем они обсуждались, как и почему менялся смысл тех этнических имён, которые сегодня кажутся такими привычными и понятными, - вот вопросы, без ответа на которые любые «этногенетические» рассуждения превращаются в спекуляции, порождают путаницу, непонимание и вполне оправданные подозрения в теоретической или даже политической ангажированности.

Исследовательская концепция, которую в своей работе обосновывает диссертант, состоит в следующем: среднеазиатские народы были «изобретены» и «воображены» российскими учёными и чиновниками, затем эти представления были восприняты (часто с критикой отдельных пунктов) местными среднеазиатскими интеллектуалами; в раннесоветское время был инициирован процесс институционального нациестроительства, который стал результатом гласных и негласных соглашений между большевиками и местными элитами и продолжался, меняя свои формы и интенсивность, на протяжении всего советского времени; после распада СССР процесс национального строительства был продолжен постсоветскими элитами в независимых государствах Средней Азии.

Цель настоящей диссертации, таким образом, заключается в том, чтобы исследовать процесс накопления этнографического знания о населении Средней Азии в XIX - начале XXI в., выявить факторы, которые влияли на этот процесс, доказать, что процесс национального строительства связан с интересами различных социальных групп и является результатом взаимодействия политических и интеллектуальных элит. В задачи диссертации входит:

- выделить основные этапы дискуссии по поводу этнографической классификации населения Средней Азии;

- дать характеристику деятельности главных экспертов и их работ, посвящённых народам региона;

- проанализировать основные позиции по поводу этнографической классификации среднеазиатского населения;

- показать способы, аргументы и риторические приёмы, которыми обосновывались различные точки зрения;

- показать связь между академическими дискуссиями и политическими интересами различных групп элиты.

Методология и новизна исследования

Новизна проделанного исследования заключается в том, что диссертант опирается в своём анализе на точку зрения, согласно которой нация - это дискурсивная практика в системе отношений власти и знания, т.е. инструмент мобилизации интересов и лояльностей, способ предписаний, способ редукции культурного многообразия до неких однозначных схем и классификаций, способ создания отношений доминирования и подчинения. Культурные характеристики не предопределяют сами по себе существования народов, а лишь выборочно используются, актуализируются и конструируются для маркировки различий и групповых границ. «Этнические группы и их характеристики, - пишет В.А. Тишков, - являются результатом исторических, экономических и политических обстоятельств и ситуативных воздействий…».

В основе методологии диссертации лежат два понятия - «воображение» и «изобретение» наций. Эти два понятия были предложены и обоснованы в начале 1980-х гг. британскими историками - Э. Хобсбаумом и Б. Андерсоном.

В предисловии к книге «Изобретение традиций» Э. Хобсбаум сформулировал мысль о том, что многие явления, которые сегодня воспринимаются как древние и естественные, на самом деле являются результатом недавнего «изобретения», «ритуализации» и «формализации». Одна из главных задач изобретения традиций - установление «социальной связи, членства в группах, подлинных или искусственных общинах», введение институтов, статусов и отношений, обусловленных властью, «запечатление в сознании» верований, систем ценностей и правил поведения. Э. Хобсбаум обращает внимание на то, что «изобретение традиций» особенно характерно для «сравнительно недавней исторической инновации» - нации, национализма, национального государства: «…современные нации со всем их громоздким снаряжением, как правило, претендуют на нечто прямо противоположное их новизне и искусственности, на то, что корнями своими они уходят в глубокое прошлое и являются человеческими сообществами столь “природными”, что для их определения достаточно простого самоутверждения <…> И как раз потому, что столь многое из субъективного представления о современной “нации” состоит из подобных конструктов и ассоциируется с соответствующими вполне недавними символами и с соответствующим образом выдержанным дискурсом (“национальной историей”), невозможно адекватно исследовать феномен национального, не обратив при этом пристального внимания на “изобретение традиции”…».

В книге «Воображаемые сообщества» Б. Андерсон говорит о нации как о сообществе, в котором все его члены в непосредственный контакт между собой не вступают, а поэтому существование и возникновение нации - во многом процесс «воображения». Воображаемое - не фальшивое или ложное, а творимое, создающееся, находящееся в постоянном процессе конструирования. Представления об общем происхождении, общей культуре или общем языке являются тем материалом, с помощью которого проводятся границы воображаемой нации и создаются её символы. Как считает Б. Андерсон, чтобы представления становились общими для большого числа людей и скрепляли их в единое сообщество, необходимы определённый уровень развития экономики и средства тиражирования образов - «печатный капитализм».

В книге Б. Андерсона говорится о том, что западные, европейские империи, к числу которых можно отнести и Российскую империю, искусственно привнесли понятия «нация» и «национальность» в свои азиатские колонии. Учёный писал, имея в виду империи и антиимперские национализмы: «…государство, словно в зловещем пророческом сновидении, вообразило своих локальных противников ещё задолго до того, как они обрели своё историческое существование…».

Истоки современных среднеазиатских наций и национализмов, таким образом, надо искать вовсе не в тысячелетней древности, а в сравнительно недавней, если следовать Э. Хобсбауму и Б. Андерсону, истории. Их «изобрела» и «вообразила» и дала им импульс к жизни Российская империя, а потом Советское государство. Придерживаясь этой концепции, диссертант стремится показать, каким образом благодаря России формировались национальные классификации в Средней Азии. Речь пойдёт о российской историографии, тех сдвигах в представлениях российских учёных и чиновников, которые происходили в XIX - начале XX в., а также об истории создания той этнографической номенклатуры, которая позднее, в начале 1920-х гг., стала основой для государственных экспериментов в сфере нациестроительства. Будут прослежены дискуссии по поводу национальной классификации в регионе и в советское и постсоветское время.

Диссертант следует также за работами российского этнолога В.А. Шнирельмана, который смог убедительно показать на огромном фактическом материале, изучая пример Северного Кавказа, Закавказья и других регионов, связь между историей этнографического и исторического описания, с одной стороны, и историей становления национальной государственности и формирования наций - с другой. Особенно ценны наблюдения и выводы В.А. Шнирельмана о том, что этнические символы, этноисторические мифы, даже этнические имена являются результатом соперничества элит, борьбы за право определять тот или иной «народ». Исследователь обращает внимание на вопрос, почему из нескольких возможных интерпретаций прошлого делается выбор в пользу определённой версии, и ответ на него связывает не только с личностями создателей этих интерпретаций, но и с политическими потребностями, ролью государства в формировании «политики прошлого».

Объект и актуальность исследования

В центре внимания диссертанта находится так называемая проблема сартов. Почему именно сарты?

Причин несколько. Во-первых, этот термин в современной этнографической номенклатуре Средней Азии совершенно отсутствует, несмотря на то, что ещё сто лет тому назад им обозначалась значительная часть жителей региона. Слово «сарты» было в ходу у населения и администрации на протяжении почти 60 лет, пока Туркестан был колонией Российской империи, но в течение всего лишь десяти раннесоветских лет - с 1917 по 1926 г. - оно исчезло из словаря политиков, учёных и простых людей. Большинство других названий из дореволюционного списка среднеазиатских народов сумело преодолеть разнообразные политические перипетии и социальные катаклизмы, что до сих пор создаёт и укрепляет некоторую иллюзию их естественности, укоренённости в истории региона. Термин же «сарт», отвергнутый и выброшенный из этнографической классификации, воспринимается как нечто искусственное и навязанное империей, как анахронизм, а иногда считается даже оскорбительным.

«Проблема сартов», таким образом, лучше других позволяет взглянуть на тему взаимоотношений Российской империи и её азиатской окраины с точки зрения того, как формировалось и функционировало колониальное знание, как оно использовалось чиновниками для управления и какие метаморфозы испытало в эпоху крушения империи, как продолжало своё существование в постколониальную эпоху.

Во-вторых, длившиеся десятки лет жаркие споры о содержании термина «сарт» дают самый широкий спектр интерпретаций и подходов. Анализ всех этих разных точек зрения позволяет максимально объёмно увидеть те концептуальные поиски и сдвиги, которые имели место в российском общественном сознании в XIX и начале XX в.

В-третьих, «проблема сартов» представляет не только отвлечённо-теоретический интерес. В сегодняшней Средней Азии и вокруг неё ведётся ожесточённая борьба за историческое прошлое региона, за его культурные символы, за наследие, которое оставили после себя предшествующие поколения учёных, писателей, политических деятелей. Это и борьба между национальными элитами различных среднеазиатских государств, каждая из которых стремится «приватизировать» и переписать историю в пользу своей нации. И борьба между постсоветскими идеологиями «независимости» и постимперской ностальгией. Это, наконец, борьба между большими геополитическими проектами за монополию на право интерпретировать прошлое Средней Азии, которая развернулась между ведущими странами и блоками стран - Россией, Китаем, Западом, Турцией, Ираном. «Сарты», наряду с другими темами, опять оказались в центре пересечения различных научных и политических интересов. Как когда-то в середине XIX в. или на рубеже XIX-XX вв., вновь развернулась дискуссия о том, кто такие сарты. Образовавшаяся таким образом, благодаря сартам, связь между прошлым и настоящим позволяет нам глубже задуматься о том, как сегодня мы говорим о нации и национализме и какие уроки мы извлекаем из истории.

Источники и методы исследования

В диссертации используется максимально полный корпус нарративных источников, в которых присутствует и обсуждается этнографическая классификация населения Средней Азии, прежде всего тема сартов. Это научные и научно-популярные работы, статистические, архивные и полевые материалы. Цель подбора литературы - воссоздать в исчерпывающем виде ту дискуссию о сартах, которая имела место в российской, советской и постсоветской историографии в XIX, XX и начале XXI в. В качестве метода исследования применяется исторический (историографический), сравнительный и комплексный анализ нарративных источников.

В диссертации рассматриваются работы всех основных российских исследователей, писавших на тему сартов, - Н.А. Аристова, В.В. Бартольда, Махмуд-ходжи Бехбуди, А. Богданова, А.В. Буняковского, В.В. Вельяминова-Зернова, М.В. Гаврилова, И.И. Гейера, А.Д. Гребенкина, Ф. Ефремова, И.И. Зарубина, Д. Иванова, Л.Ф. Костенко, П.Е. Кузнецова, А. Куна, В.И. Кушелевского, С.-А. Лапина, И.П. Магидовича, Н.А. Маева, Н.Г. Маллицкого, А.Ф. Миддендорфа, Н.Н. Муравьёва, В.П. Наливкина, Н.П. Остроумова, П.И. Пашино, Е.Д. Поливанова, Э. Реклю, А.Н. Самойловича, Е.Т. Смирнова, Л.Н. Соболева, М.А. Терентьева, А.П. Федченко, Н.А. Ханыкова, А.П. Хорошхина, А. Шишова, Д.И. Эварницкого, Ю.Д. Южакова, И.Л. Яворского и др., работы советских историков и этнографов - Ю.Э. Брегеля, М.Г. Вахабова, В.Р. Винникова, С.С. Губаевой, Т.А. Жданко, И.И. Зарубина, В.Ю. Захидова, Ш.И. Иногамова, Б.Х. Кармышевой, Б.А. Литвинского, И.П. Магидовича, Р.Н. Набиева, А.А. Семёнова, Г.П. Снесарева, О.А. Сухаревой, С.П. Толстова, К.К. Шаниязова, А.Ю. Якубовского и др., наконец, работы авторов двух последних десятилетий - Д.А. Алимовой, А. Амина, З.Х. Арифхановой, А.А. Аскарова, О.М. Бронниковой, И. Джаббарова, А. Ильхамова, Ш. Камолиддина, А. Койчиева, Р. Масова, А. Мирбабаева, Х. Рахматиллаева, П.Д. Шозимова и др.

Диссертантом была проведена тщательная работа по сбору всех имеющихся статей и книг упомянутых авторов, в том числе редких и малодоступных изданий, они были систематизированы и проанализированы исходя из конкретного исторического контекста, в котором создавались. Большое внимание уделяется разбору аргументации, выбору стратегии доказательства, личным и политическим мотивам авторов. Особый интерес представляют очные и заочные дискуссии, столкновения мнений, в которых дискурсивные стратегии оппонентов становятся наиболее явными и часто эмоционально окрашенными. Подробно речь идёт о дискуссиях между А.Ф. Миддендорфом и В.П. Наливкиным, В.В. Бартольдом и С.-А. Лапиным, Н.П. Остроумовым и Махмудом-ходжой Бехбуди, А.А. Семёновым и А.Ю. Якубовским, А. Ильхамовым и сотрудниками Института истории АН Узбекистана и т.д. Прослеживаются этапы развития дискуссии о сартах, изменение позиций, поиск новых аргументов. Диссертант ставил своей целью воссоздать в максимально полном объёме всю историю «проблемы сартов» вплоть до сегодняшнего дня.

Для изучения процесса обсуждения «проблемы сартов» привлекается ещё один важный источник - статистика. В частности, подробно рассмотрены результаты переписи 1897 г., а также итоги переписей 1920 (и 1917) и 1926 гг. Кроме того, в работу включены материалы текущей статистики, которая велась в Средней Азии начиная с 1870-х гг. и заканчивая 1916 г. В частности, в качестве примера подробно разбирается этнографическая статистика Ферганской области Туркестанского края, которую диссертанту удалось собрать в максимально близком к полному виде. Все эти статистические материалы представлены в диссертации в приложении в виде обобщённых таблиц.

Несмотря на преимущественно историографический характер диссертации, в ней также использовались материалы полевых этнографических исследований, которые диссертант регулярно вёл в Кыргызстане, Таджикистане и Узбекистане с 1988 по 2008 г. Эти данные оказались необходимыми, в частности, для анализа тех или иных самоназваний местного населения и понимания процессов самоидентификации, которые происходили в регионе.

Апробация работы

Основные положения и выводы исследования были доложены и обсуждались на российских и международных конференциях: международная конференция «Российская Западная Сибирь - Центральная Азия: новая региональная идентичность, экономика, безопасность» (Белокуриха, Алтайский край, май 2002 г.), международная научно-практическая конференция «Дешт-и Кипчак и Золотая Орда в становлении культуры евразийских народов» (Москва, апрель 2003 г.), международная конференция «Исламские ценности и центральноазиатские реалии» (Ташкент, Узбекистан, октябрь 2003 г.), международная научно-практическая конференция «Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве: сравнительный анализ Центральной Азии и Европейской части России» (Казань, апрель 2004 г.), международная научно-практическая конференция «Этнодемографические процессы в Узбекистане» (Ташкент, Узбекистан, апрель 2005 г.), VI Конгресс этнографов и антропологов России (Санкт-Петербург, июль 2005 г.), международная конференция «Имперские и национальные модели управления: российский и европейский опыт» (Казань, май 2006 г.), международная конференция «Governance, Market Reforms, and Security in Central Asia and the Caucasus» (Лондон, Великобритания, ноябрь 2006 г.), международная конференция «Узбекистан и Япония на возрождающемся Шёлковом пути» (Ташкент, Узбекистан, декабрь 2006 г.), международная конференция «История, политика и культура идентичностей в Центральной Азии» (Бишкек, Кыргызстан, май 2007 г.), международная конференция «Исламские ценности Центральной Азии: толерантность и гуманизм» (Ташкент, Узбекистан, июнь 2007 г.), международная конференция «Исламская цивилизация в Центральной Азии» (Астана, Казахстан, сентябрь 2007 г.), международная конференция «Asiatic Russia: Imperial Power in Regional and International Context» (Саппоро, Япония, декабрь 2007 г.), международная конференция «Imperial Rule in Central Eurasia: Incorporation and Alienation» (Киото, Япония, декабрь 2007 г.), международная конференция «Empires and Nations» (Париж, Франция, 3-5 июля 2008 г.), международная конференция Общества изучения Центральной Евразии (CESS) (Бишкек, Кыргызстан, 4-7 августа 2008 г.).

Диссертант выступил с лекциями по теме исследования на летних школах «История Российской империи - преодолевая недостатки национальных и региональных нарративов. Сравнительный подход в исследованиях и преподавании» (Саратов, август 2003 г.; Саратов, август 2004 г.; Львов, Украина, август 2004 г.), «Идентичность: поиск, производство, воспроизводство» (Иссык-Куль, Кыргызстан, июль 2005 г.), «Nationhood and Narrative in Central Asia: History, Context, Critique» (Иссык-Куль, Кыргызстан, июль 2006 г.; Ош, Кыргызстан, апрель 2007 г.; Иссык-Куль, Кыргызстан, июль 2007 г.; Ош, Кыргызстан, март 2008 г.; Иссык-Куль, Кыргызстан, июль 2008 г.).

Основные положения и выводы исследования отражены в 43 научных изданиях (на русском, а также английском, немецком и французском языках), в том числе в одной авторской монографии, одной брошюре, 41 научной публикации, из них 11 - в журналах списка ВАК.

Диссертационная работа обсуждалась на расширенном заседании Центра азиатских и тихоокеанских исследований Института этнологии и антропологии РАН 28 октября 2008 г. и была рекомендована к защите.

Структура диссертации

Настоящая работа состоит из введения, восьми глав, заключения, приложений и библиографии.

2. Основное содержание работы

Во введении сформулированы цели и задачи исследования, обозначены его предмет и объект, хронологические рамки, кратко охарактеризованы источники и методологические предпочтения диссертанта.

В первой главе - «Теоретические дискуссии об этносах в российской этнологии» - даётся краткая характеристика мнений и точек зрения, которые существовали и существуют в России, продолжая оказывать влияние на описание национальной проблематики на постсоветском пространстве. Диссертант посчитал необходимым предварить свои среднеазиатские исследования этим теоретическим экскурсом - с тем, чтобы объяснить методологическое содержание своей диссертации, выходящее за рамки сугубо регионального и историографического анализа.

В фокусе данной главы находится теория этноса, которая до сих пор остаётся в российской науке доминирующей моделью описания и объяснения процессов происхождения и формирования наций. Диссертанта, в частности, интересует вопрос, почему с точки зрения этой теории никакой «проблемы сартов» не существует вовсе, почему теория «не замечает» тех ожесточённых дебатов по поводу сартов, которые шли на протяжении нескольких десятилетий и в каком-то смысле даже определяли этнографические исследования Средней Азии.

В работе рассматриваются теории этноса С.М. Широкогорова, Л.Н. Гумилёва и Ю.В. Бромлея. В теориях этноса С.М. Широкогорова и Л.Н. Гумилёва вообще отсутствует вопрос о названиях/самоназваниях народов, об этническом самосознании или идентичности. Этносы, безусловно, существуют, и данный факт не подлежит никакому обсуждению. Взгляд на них исследователей, в том числе обилие биологических или «физических» метафор и отсылок, предполагает, что этносы аналогичны организмам или даже физическим телам, которые не имеют проблем с сознанием и живут по естественным законам природы. То, как называются эти организмы и физические тела, никак не влияет на очевидность их существования и возможность познавать законы их развития или функционирования. Сама процедура изучения народов и люди, которые изучают эти народы, исключены из исследовательского поля зрения - они не играют никакой значимой роли, наука об этносах находится вне времени и пространства и обладает безусловной истиной.

Сложнее дело обстоит с теорией этноса Ю.В. Бромлея. При всей своей несомненной тяге к естественнонаучному языку, она всё-таки причислялась к разряду общественных знаний и, следовательно, не исключала важной роли самосознания и, соответственно, названия в формировании этноса и учитывала их в качестве важного его признака. Тогда возникает вопрос: если этого самосознания и названия нет, то существует ли этнос? Выход был найден в эволюции, логику которой советская теория этноса попыталась освоить, вводя стадиальное деление этноса на племя, народность и нацию. Отсутствие или слабую выраженность самосознания можно было списать на особенности племенной или, скорее, «народнической» стадии развития этноса. Правда, вопрос, что позволяет говорить о том или ином этносе в прошлом, когда не имелось ни общего самосознания его членов, ни общего названия для него, повисал в воздухе и не был решён.

1990-е гг. - это время формирования условий для небывалого роста популярности этнического словаря в России и на остальном постсоветском пространстве и одновременно - условий для критики теорий этноса. В диссертации рассматриваются критические работы В.А. Тишкова и С.В. Соколовского. Пафос у обоих авторов один и тот же - знание, которое выглядит как отражение реальности, тесно связано с симпатиями и антипатиями власти, с интересами государства и различных групп влияния, с конкуренцией и борьбой разных политических сил. Это является главным стержнем критики теории этноса, в которой за рассуждениями о «естественных законах развития» часто скрывается политическая ангажированность. Именно такая критика служит отправной точкой для настоящего исследования истории становления этнографической номенклатуры народов Средней Азии, в частности истории так называемой проблемы сартов.

Кто такие сарты? Являются ли они народом? Куда они исчезли? Сменили своё имя? Влились в состав другого народа в качестве его составной части? Или имя «сарты» - не этническое, а всего лишь обозначение какого-то образа жизни, какой-то культурной черты? Подобные вопросы имеют смысл только в рамках теории этноса, для которой любой народ/этнос - совокупность тех или иных признаков. Достаточно, как думают многие, обнаружить и перечислить эти признаки, и мы выясним, существует ли данный народ или нет. Парадокс, правда, состоит в том, что споры о признаках, которые кажутся, на первый взгляд, очевидными, в итоге приводят исследователей в тупик, поскольку между ними отсутствует согласие по поводу того, какие признаки считать важными и как из них возникают этнические отношения.

Выход из того тупика, в которой попала «проблема сартов», заключается в смене главного вопроса и, соответственно, в смене концептуальных рамок исследования. Кто такие сарты «на самом деле» - бессмысленный вопрос, который не имеет и никогда не будет иметь ответа. Гораздо интереснее другая проблема: почему и каким образом появилась необходимость выяснять, кто такие сарты, почему для целого ряда учёных и политиков сарты превратились в самостоятельный народ, почему мнения разных экспертов разошлись, почему и при каких обстоятельствах всё-таки победила точка зрения о том, что сарты не являются народом, и почему тема сартов по-прежнему продолжает «витать в воздухе», возникая в трудах историков и этнографов?

Во второй главе - «Проблема сартов в российской историографии до 1867 г.» - рассматривается этнографическое знание и его влияние на формирование образа Средней Азии, анализируются представления о языке, культуре, физическом строении человека как о способе классификации народов региона, исследуются противоречия в этой классификации, те механизмы разделения и распределения, которые позднее станут политическими инструментами нациестроительства.

Население Средней Азии в том его составе, который зафиксировали различные источники во второй половине XIX в., сложилось в XVIII-XIX вв. в результате интенсивной миграции, смешения населения, процессов языковой и культурной ассимиляции. В обществе отсутствовали границы, которыми можно было бы очертить группы, прилепив к ним ярлык «этнические». Разные группы, которые известны по письменным источникам (сарты, узбеки, таджики, кашгарцы и т.д.), не были сообществами, их ничто не связывало в единую культурную или языковую общность, у них не было ни чувства солидарности, ни долго сохраняющегося мифа о едином происхождении и единой истории, ни единой территории проживания. В разных регионах Средней Азии группы, которые могли носить одно имя, занимали совершенно разные социальные ниши, имели свой особый статус, принимали культуру и язык окружающего населения. Взаимоотношения между этими сторонами нельзя назвать ассимиляцией, поскольку отсутствовали и ассимилируемые, и ассимилирующие как две разных культуры, два разных сообщества. Можно вести речь только о процессе «плавления», кристаллизации и распада, изменения культурных форм и идентичностей. Сравнительно устойчивой была лишь конфессиональная идентичность «мы - мусульмане», по поводу которой в обществе существовало относительное согласие.

С приходом России в Средней Азии появляются более или менее устойчивые идентичности, на поддержание которых направлялись огромные ресурсы. При этом население приучалось не только к категориям (именам), но и к их этнической интерпретации, которая подразумевала однородность, несменяемость и другие свойства. Постепенный процесс формирования взгляда на население Средней Азии как на совокупность народов в начале XIX в. демонстрируется в диссертации на примере работ путешественника Ф. Ефремова и дипломата-учёного Н.А. Ханыкова, которые писали о Бухаре.

Стремление научно разложить всё «по полочкам», разработать стройную классификацию народов сталкивалось на практике с массой трудностей. Наибольшие проблемы возникли с сартами. Слово «сарт» было знакомо российским исследователям ещё с XVIII в. Но в российской историографии не было единого понимания, кто такие сарты. Одни считали их отдельным народом, другие отрицали это. Третьи называли сартов иранским «племенем», четвёртые - тюркским, пятые - иранским «племенем», говорящим по-тюркски. Подобная противоречивость во мнениях по поводу сартов была обусловлена неопределенностью самосознания и самообозначения самого населения, которое являлось объектом научного описания, а также неясностью тех подходов и критериев, которые использовала российская (и европейская) этнография (и другие знания о «племенах») в XIX в. Последнее обстоятельство имеет для истории обсуждения «проблемы сартов» исключительно важное значение. В зависимости от того, какие признаки рассматривались научным сообществом в качестве главных для определения «народности», сарты могли оказаться «иранцами», «тюрками», самостоятельным народом либо вовсе исчезнуть с этнографической карты Средней Азии. Между тем число и предпочтительный порядок такого рода этнографических признаков - особенно в эпоху, когда наука сама делала только первые шаги в обретении своего особого, «научного» метода, - были предметом споров и часто дилетантских упражнений.

Новые данные, которые появились в результате более близкого знакомства со Средней Азией в середине XIX в., заставили исследователей пересмотреть прежние взгляды и задуматься, какие из признаков являются основными в формировании народа. Если образ жизни, обычаи, психология и внешний облик - то сартов нужно отнести к иранским народностям. Если язык - то их нужно включить в число тюркских «племён». В этих двух случаях можно либо вовсе обойтись без термина «сарт», либо заменить имя «таджики» или имя «узбеки» на «сарты». Если же все признаки считать равноценными, то сартов можно назвать отдельным народом со своей оригинальной, пусть и смешанной по происхождению, культурой. Именно так начиная с середины XIX в. выглядела «проблема сартов» и именно в этих концептуальных рамках данная тема дискутировалась.

Выбор определённого признака и, соответственно, выбор модели описания «сартов», или ответа на вопрос - кто они такие, диктовались массой всевозможных факторов. Это были, конечно, научные предпочтения того или иного конкретного учёного или деятеля, характер его научной подготовки, уровень знаний, но также это могли быть и идеологические и политические воззрения. Группа политических факторов, влиявших на рассмотрение «проблемы сартов», тоже не была однородной и окончательно заданной. В Российской империи шли сложные политические процессы и существовало множество политических проектов, которые по-своему описывали настоящее и будущее страны и её населения. Сарты в этих проектах могли занимать ключевое место, а могли, напротив, казаться лишним и сомнительным элементом.

В третьей главе - «Сарты в этнографической классификации в 1867-1897 гг.» - рассказывается о 1860-1890-х гг. - времени наибольшего интереса к «проблеме сартов», когда сформировались основные точки зрения на эту проблему и были высказаны основные аргументы в их пользу. В настоящей главе прослеживаются эти позиции и говорится об основных фигурах в академическом сообществе, которые их отстаивали.

В середине XIX в. среди большинства специалистов по Средней Азии имелось согласие, что сарты - это таджики или, по крайней мере, родственная им народность, поскольку те и другие были совершенно неразличимы внешне и вели один образ жизни.

На стороне тех, кто поддерживал эту точку зрения, были влиятельные европейские исследователи, сочинения которых переведены на русский язык. Английский путешественник А. Борнс, который в 1830-е гг. побывал в Средней Азии, писал, что таджики и сарты - это одно и то же. Той же точки зрения придерживался учёный из Австро-Венгрии А. Вамбери. О сартах-таджиках писали также российские исследователи. Туркестанский военный чиновник Ю.Д. Южаков, имея в виду все среднеазиатские города, писал, что здесь живут «сарты, или таджики». Очевидно, что с его точки зрения вопрос о том, на каком языке говорят сарты, не имел решающего значения. Вслед за А. Вамбери он признавал, что их наречие тюркское, но не видел в этом основного признака для их характеристики. Гораздо более существенным казался тот факт, что таджики и сарты ведут оседлый образ жизни и антропологически схожи между собой. О сартах как о таджиках писал в середине XIX в. военный и одновременно учёный-любитель А.П. Хорошхин. Другой автор, и опять туркестанский военный, - А.Д. Гребенкин - однозначно включил сартов в число таджиков: «Таджики имеют в Заравшанском округе три названия: общее - “таджик”, частное для выходцев из Мерва - “тад” и бранное “сарт”...».

Некоторые российские авторы считали, что имя «сарт» своей неопределённостью путает исследователей. Они же указывали на то обстоятельство, что этим термином чаще характеризуются бытовые особенности оседлого населения в целом, нежели черты какого-то отдельного «племени». Учёный-натуралист А.П. Федченко писал: «Слово сарт, которым русские называют сплошь всё здешнее население, не имеет у туземцев какого-либо политического, этнографического или антропологического значения, а служит только для означения жителей городских и вообще оседлых...». Сходную позицию отстаивал военный эксперт Л.Ф. Костенко, который был убеждён, что «сарт» - это название горожанина и торговца, в противоположность кочевнику и даже земледельцу.

Точка зрения о родстве сартов с таджиками не всеми исследователями принималась единодушно. Среди специалистов появились те, кто оспаривал этот вывод. Дискуссия по данному вопросу приобрела довольно острый характер, что видно на примере полемики академика А.Ф. Миддендорфа и учёного-любителя В.П. Наливкина. Последний отрицал родство между сартами и таджиками и предпочёл записать сартов, по крайней мере, в Ферганской долине, в число узбеков.

Неудовлетворённость точкой зрения о родстве сартов с таджиками породила ещё одно направление в дискуссии. Некоторые специалисты всё чаще называли сартов самостоятельной народностью смешанного происхождения. Поначалу это была почти неосознанная фигура речи, которую исследователи не всегда чётко артикулировали и аргументировали. Краткое и очень невнятно сформулированное обоснование в пользу самостоятельности сартов как народности развил и превратил во влиятельную, если не сказать ведущую, концепцию Н.П. Остроумов. В 1884 г. он опубликовал серию статей в «Туркестанских ведомостях» под названием «Значение слова “сарт”». В его тезисах обращают на себя внимание несколько положений. Во-первых, Н.П. Остроумов отделяет этимологию слова «сарт» от собственно этнографической характеристики группы, которая этим именем называется. Сартом могут называть любого оседлого жителя, признаёт исследователь, но это не отменяет того факта, что существует население с определёнными чертами образа жизни, со своим языком и психологическим портретом и у этого населения только одно общее имя - сарты. Смотря в будущее, утверждал Н.П. Остроумов, и даже подталкивая у этой неоформленной массы процессы осознания себя единым целым, вполне можно рассчитывать, что она превратится в полноценный народ. Во-вторых, исследователь настойчиво стремится подчеркнуть то обстоятельство, что сарты - народ смешанного происхождения, т.е. не иранцы и не тюрки. Больше не надо спорить о том, являются ли сарты на самом деле таджиками или их надо отнести к одному из подразделений тюркской общности. Признаки «тюркский язык» и «оседлый образ жизни» не противостоят друг другу, а взаимодействуют и образуют новый народ, не таджиков и не узбеков, с противоречивыми чертами культуры и психологии.

Нельзя не заметить, что у этого, на первый взгляд, сугубо этнографического, научного интереса Н.П. Остроумова к сартам существовал более широкий - идеологический и политический - контекст. Будучи учеником Н.И. Ильминского, он увидел в идеях мусульманского реформизма (известных как «джадидизм»), которые распространялись татарскими просветителями в Средней Азии, угрозу российским интересам и реальную альтернативу планам власти по постепенному, через просвещение, сближению местных жителей региона с русскими. Это не могло не укрепить Н.П. Остроумова в его стремлении оградить сартов от татарского влияния и дать в руки местной элиты инструменты для создания собственной идентичности.

Самый известный пример спора по поводу сартов между учёным экспертом из Центра и местным чиновником - дискуссия между востоковедом, будущим академиком В.В. Бартольдом и переводчиком при самаркандском губернаторе, казахом по происхождению С.-А. Лапиным. Последний утверждал на том, что народа «сарты» не существует и само это название имеет негативный смысл, первый ему возражал, настаивая на том, что слово «сарты» известно с древности и всегда употреблялось местным населением в качестве самоназвания. Чем знаменателен их спор? Во-первых, это наиболее известное столкновение двух позиций, которое впервые публично выявило болевые точки и методологические неясности «проблемы сартов». Во-вторых, впервые в дискуссии о сартах появилась прямая речь представителей местного общества. Правда, от имени среднеазиатских жителей говорил российский чиновник, пусть и «киргизского» происхождения, но тем не менее он представлял себя как «другую» сторону в споре. До этого их «голос» не был слышен, их мнением никто не интересовался, а сами они не выказывали интереса к «проблеме сартов».

В четвёртой главе - «Сарты и статистика» - говорится о том, как подсчитывались сарты и другие народы Средней Азии, какую роль статистика играла в формировании образа сартов и в обсуждении «проблемы сартов». Переписи стимулировали учёных к теоретическим поискам определения народа или нации, и они же становились едва ли не главной причиной к разочарованию в этих определениях.

С первых шагов российская власть в Туркестане предпринимала попытки подсчитать, т.е. «увидеть» и поставить под контроль тех, кого она завоевала. Развитие статистики происходило вместе с экономическим и административным освоением региона. Через статистику мы открываем пространство империи как очень гетерогенное, очень разнообразное, очень неоднозначное. Во-первых, концентрация «видения» и способность контролировать население очень неравномерно распределялись по территории Туркестана и менялись во времени. Существовали зоны, которые находились под пристальным вниманием власти, подробно и тщательно описывались и, соответственно, оказывались главной точкой приложения колонизаторских и вообще реформаторских усилий. И в том же имперском пространстве существовали зоны, скрытые от взора власти, незаметные для неё, живущие своей особой жизнью, в которую колонизаторская власть почти не вмешивалась, о которой имела весьма смутное представление и которую обходила стороной, не имея сил концептуально подчинить её своей власти.

Во-вторых, не существовало какого-то одного «видения» империи, оно распадалось на множество разных «видений» - из центра и с мест, из разных ведомств, из сферы науки и из институтов управления. У каждого взгляда был свой фокус, свой угол зрения, своя «оптика». В Российской империи не было единого источника, который бы устанавливал легитимность/правильность статистического взгляда на имперское пространство. Это парадоксальным образом означает, что не существовало единого образа империи, а было много таких образов, которые иногда между собой конкурировали, а иногда даже не пересекались и находились в разных плоскостях.

В-третьих, колонизируемые или отдельные их группы вносили свой вклад в создание статистической картины, они соучаствовали с колонизаторами в сборе информации и в её интерпретации. Процесс производства информации не был, таким образом, односторонним и монологичным, в нём были представлены в той или иной мере самые разные группы и силы колонизаторов и колонизируемых, которые находились в имперском пространстве. В этой сфере имели место и столкновение различных интересов, и диалог, и сопротивление, и компромисс.

В главе сравниваются, в частности, сведения двух авторов, которые писали примерно в одно и то же время, - Л.Ф. Костенко («Туркестанский край», 1880 г.) и первого туркестанского генерал-губернатора К.П. фон Кауфмана («Проект всеподданнейшего отчёта», 1882 г.). Из данных, опубликованных Кауфманом и Костенко, понятно, что они пользовались разными источниками или подсчётами, хотя и те, и другие должны были основываться на сведениях местной администрации. Разнобой в официальных цифрах говорит о том, что тогда в Туркестанском крае не существовало единого центра, вырабатывавшего категории и считавшего население. Уездные, областные и краевые чиновники могли на своё усмотрение интерпретировать полученные сведения и поставлять их наверх, минуя своих начальников. Очевидно также, что российские власти пока не имели сил и возможностей собирать такие данные самостоятельно, а опирались на сведения, поставлявшиеся местными чиновниками ещё ханского времени.

В 1897 г. была проведена первая всеобщая перепись населения Российской империи. Это было первое более или менее систематически и методологически последовательное мероприятие, поэтому полученные результаты считались и продолжают считаться наиболее точными для конца XIX в. Это касается, прежде всего, численности населения и его социального состава. Но данные о «национальном» составе почти сразу вызвали большие сомнения. Дело в том, что перепись 1897 г. задавала вопрос не о «национальности» или «народности» человека, а о его «родном языке». Хотя в вопросе не конкретизировалось, какой язык следует считать родным, ответ воспринимался как признак «этнографической принадлежности».

Вот как прокомментировал эти данные этнограф С.К. Патканов, который руководил разработкой результатов опроса по поводу «родного языка»: «...провести между этими тремя народностями [сарты, узбеки, таджики - С.А.] грань представляется делом весьма затруднительным, если вообще возможным...», «Различие между сартами и узбеками несущественное, зиждется оно не на ином племенном составе, а главным образом на разных исторических судьбах обоих народов...». Одной из загадок переписи 1897 г. была группа «тюрко-татар», или «тюрок без распределения по наречиям». Загадку объяснил С.К. Патканов: «...более существенные препятствия для правильного распределения жителей по национальностям встретились в значительной части Туркестана, где в целых уездах язык местных тюркских племён (сартов, узбеков, каракиргизов, таранчей и т.д.), вследствие малограмотности и небрежности местных счётчиков, был заменён то более общим, но мало определённым выражением “тюркский”, то просто знаками “тур., тюр., тат., та” или буквами “т., к., с.,”. А такие обозначения, особенно при неразборчивости письма, могли дать повод к самым разнообразным толкованиям: например, “тюр. и тур.” могут обозначать: язык “тюркский” и “туркменский”, “тат, та и т.” - “татарский”, “таджикский” и “таранчинский”, а буква “к.” может относиться к целому ряду наречий края: “киргизский, киргиз-кайсацкий, кураминский, кипчакский, кашгарский, кара-калпакский” и т.д. (“с.” означает “сартский” язык)...». В результате «...Из подобных частей туземного населения Средней Азии, принадлежащих по большей части к тюркскому племени (отчасти и к таджикам), пришлось, при составлении сводных таблиц, образовать одну сборную группу “тюркского языка без распределения по наречиям”...».

Таким образом, ни одна из «народностей», которые «образовались» в итоге переписи среднеазиатского населения по «родному языку», не смогла пройти проверку на соответствие реальности. И «сарты», и «узбеки», и «тюрки без распределения по наречиям», и другие категории в этой этнографической классификации являлись плодами научного воображения и бюрократической манипуляции. Языковой признак в качестве инструмента для определения национальностей показал себя на деле крайне неэффективно.

Что же представляла собой текущая статистика? В каждом сельском обществе - низшей административной единице - были списки домохозяйств, а старосты-аксакалы из числа местного населения обязаны были вести учёт умерших, родившихся, убывших и прибывших. На практике, конечно, такой учёт вёлся «на глазок», очень нерегулярно и неточно. Тем не менее эти данные передавались волостному управителю, который в свою очередь направлял их в сводном виде уездному начальнику и участковому приставу - русским чиновникам, в ведении которых находились волости и сельские общества. От последних данные поступали в областное управление (и областной статкомитет), оттуда - в канцелярию туркестанского генерал-губернатора (и краевой статкомитет), после чего сводились воедино и подавались в виде «всеподданнейших отчётов» генерал-губернаторов на имя императора. Копии отчётов рассылались в центральные органы Военного министерства, Министерства внутренних дел (в том числе в Центральный статистический комитет) и т.д. Поскольку исходные цифры у всех чиновников вызывали большое сомнение, то на каждом уровне происходила доработка и корректировка сведений с учётом разного рода дополнительных соображений.