Этнографическое знание и национальное строительство в Средней Азии ("проблема сартов" в XIX – начале XXI в.)

Базовыми в этой цепочке были сведения, собранные и подытоженные областными статистическими комитетами, которые имели право самостоятельно определять методику расчётов. В главе подробно рассматриваются результаты деятельности Статистического комитета Ферганской области, данные которого публиковались в «Статистическом обзоре Ферганской области» вплоть до 1914 г. Статистические таблицы как специфический жанр описания и классификации отличались, в частности, тем, что в обсуждение вводился дополнительный - количественный - признак. Важным было не только кого нужно выделять в качестве самостоятельной народности, но и сколько представителей этой народности живёт в данном регионе. Фиксируя численность того или иного «племени», авторы таблицы указывали и на его «вес». Подробный анализ статистических списков и рядов, которые ежегодно составлялись и публиковались Ферганским областным статистическим комитетом, приводит к выводу о том, что критерии, использовавшиеся в подсчёте, всё время подвергались корректировке.

Почему не было стандартного и постоянного способа определения состава ферганского населения и численности разных групп - из самих таблиц не вполне ясно. Возможно, иногда играли свою роль вкусы и представления местных статистиков, которым была предоставлена возможность определять эти категории и цифры на своё усмотрение. В таких случаях любые изменения в представлениях статистика или замена одного статистика на другого соответствующим образом отражались в таблицах «Статистического обзора». Возможно, какие-то цифры явились результатом согласования с уездными и областными администраторами, которым нужно было, например, отслеживать потоки зарубежных мигрантов из соседних регионов. Опять же смена этих администраторов или перемена интересов во внутренней политике могла сказываться на подробности учёта мелких групп. Возможно, определённую роль играли также чиновники из числа местного населения, которые лоббировали свои интересы, какие-то свои локальные идентичности и самоназвания, или, напротив, скрывали их, представляя русским чиновникам более упрощённые сведения. Скорее всего, действовали все эти факторы вместе. В любом случае за статистической информацией мы ощущаем очень сложную, но теперь не всегда понятную борьбу и альянсы, которые складывались на местном уровне и также были элементом того, что можно назвать «колониальной политикой».

В пятой главе - «Проблема сартов в 1900-е гг.» - прослежена дальнейшая эволюция точек зрения на «проблему сартов», представлены новые участники этой дискуссии и показано, что академические противоречия по-прежнему во многом формировались политическими предпочтениями спорящих.

В начале XX в. вопрос о сартах приобрёл характер нерешённой и даже, может быть, в принципе не решаемой проблемы. Исследования и дискуссии 1860-1890-х гг. выявили практически весь спектр возможных мнений и весь набор разнообразных аргументов в пользу той или иной точки зрения. Однако ни одна концепция так и не смогла стать доминирующей. Сложилась ситуация, когда одновременно существовали и продолжали воспроизводиться самые разные подходы в затянувшемся споре.

Из новых исследователей особого внимания заслуживает П.Е. Кузнецов. По итогам поездки по горным районам в окрестностях Ташкента он сделал следующие выводы: ташкентские таджики действительно говорят на наречии «персидского языка», но при этом свободно владеют также «сартовским (тюркским) языком», более того - они «...пользуются сартовским языком в жизни больше, чем своим родным. Это обстоятельство служит лучшим признаком сартизации между ними, которая страшно сильна и идёт гигантскими шагами вперёд…». «Можно с уверенностью сказать, - заключает П.Е. Кузнецов, - что в близком будущем таджики забудут родной язык и окончательно сольются с сартами...».

Совсем иную тенденцию демонстрирует изданная в 1904 г. книга ташкентского врача А. Шишова «Сарты» (1904). Собирая и компилируя материалы для выяснения вопроса о «принадлежности сартов к культурным народностям», автор отмечает, прежде всего, их близость к узбекам и противопоставляет таджикам. По его мнению, узбеки и сарты - уже сейчас одна общность и разделяют их (временно!) лишь разные имена. Общность эта, как полагает автор, в итоге примет имя сартов.

Общая сумятица в головах по поводу «проблемы сартов» сказалась и на признанных авторитетах в изучении среднеазиатского общества. В своих новых работах они стали делать больше оговорок и более обтекаемо, иногда двусмысленно формулировать свои утверждения. Это отразилось в новых исследованиях к тому времени признанных специалистов по Средней Азии Н.П. Остроумова и В.П. Наливкина.

После революционных событий 1905 г. в России наступило время, когда в силу внутреннего развития и под воздействием разнообразных внешних импульсов среднеазиатская элита задумалась о собственном месте в современном, модернизирующемся мире и о собственной роли в жизни колониального общества. Одним из сюжетов таких размышлений стало осмысление себя и окружающих людей как национального целого, у которого есть своя историческая судьба, своё лицо и… своё имя. В оренбургской газете «Шура» в 1911 г. самаркандец Махмуд-ходжа Бехбуди, один из самых влиятельных представителей джадидского движения Средней Азии, писал, что происхождение этого слова непонятно, что сартами среднеазиатских жителей прозвали их северные соседи - казахи и татары и что у последних это имя заимствовали русские. Автор не отрицал - существует распространённое мнение, что имя «сарт» в последнее время «стало известным, поэтому отказываться от него не нужно». В рассуждениях Махмуда-ходжи Бехбуди обращают на себя внимание два обстоятельства. Первое заключается в том, что джадидского автора, как и его оппонентов из числа российских учёных и чиновников, мало интересовало мнение самих людей, о которых шла речь. Махмуд-ходжа Бехбуди говорил от имени народа и одновременно проповедовал этому народу, как должно быть. Вторая особенность его стиля - повторение «западной», европейской научной традиции аргументировать свою позицию, которая включала в себя обязательные ссылки на исторические источники, генеалогии, мнения известных учёных и т.д. Самаркандский джадид, споря о сартах с русскими исследователями (прежде всего, с Н.П. Остроумовым), рассуждал вполне «по-русски» или «по-западному» в надежде, что в этом случае он будет услышан и его точка зрения приобретёт легитимный характер.

Махмуд-ходжа Бехбуди хорошо понимал, какой смысл в имя «сарты» вкладывает российская власть, например в лице одного из её главных идеологов в Туркестане - Н.П. Остроумова. Сарты должны были формироваться как народ со смешанными, иранско-тюркскими корнями, с богатой доисламской культурой - такова была идея последнего. Разумеется, джадидов и Махмуда-ходжу Бехбуди, которые строго придерживались мусульманской идентичности и тюркской политической ориентации, такие перспективы устроить не могли.

В защиту названия «сарты» выступила «Туркестанская туземная газета», редактором которой был Н.П. Остроумов. В 1913 г. в ней было, например, опубликовано письмо жителя г. Оша, который утверждал, что «сарт» - это не уничижительное прозвище, оно скорее указывает на высокий культурный уровень, поэтому такое имя могло бы сделать население Туркестана «более развитым». Другой автор в той же газете писал, что споры о названии не так важны и только разделяют мусульман, при этом он ссылался на немцев, имя которых по-русски означает «немой», но тем не менее никто не воспринимает его как оскорбление. Третий автор заявлял: «мы, сарты, не отвергаем это имя», «наша вера не придаёт значения именам и родственным группам».

Споры о слове «сарт» из русской литературы и академических рассуждений перетекли в дискурс местной элиты, стали частью - негативной или позитивной - её самосознания, что указывает на процесс становления национальной самоидентификации, который, несомненно, уже имел место в среднеазиатском обществе в то время. Однако тогда это было только понимание потребности в национальном самосознании и не привело ещё к её кристаллизации в какую-либо точную формулу «этничности».

В шестой главе - «Проблема сартов в 1917-1920-е гг.» - говорится о том, как благодаря переписям 1917 и 1926 гг. вопрос о сартах опять приобрёл важное академическое и политическое звучание, как политические соображения в конце концов привели к «решению» «проблемы сартов», а именно - к отказу от этого названия и исчезновению сартов с этнографической карты Средней Азии.

Февральская революция 1917 г. в одночасье разрушила всю прежнюю структуру государства. Пространство теперь уже бывшей Российской империи превратилось в поле борьбы самых разнообразных социальных и политических групп. Началась жесточайшая битва за символические ресурсы, за привилегию говорить от имени классов и наций, за новые смыслы разного рода классификаций и названий. Все авторитеты и лидеры поменялись местами: недавние идейные монополисты утратили право решающего голоса, прежние аутсайдеры оказались вдруг востребованы со своими, как казалось ещё вчера, совершенно маргинальными идеологиями. Для утверждения новых политических альянсов нужны были легитимные механизмы. Одним из таких инструментов создания новой картины региона, в том числе этнографической классификации его населения, стали переписи.

В 1917 г. была организована сельскохозяйственная перепись. Несмотря на свой сугубо экономический замысел, перепись всё же предоставила возможность политикам продемонстрировать и закрепить, используя научную легитимность процедуры сбора информации, новый подход к этнографической классификации. В начале 1920-х гг. этнограф И.И. Зарубин, комментируя итоги переписи, указал на такую деталь: «...уже во время работ руководителями было разъяснено сотрудникам, что особого народа сарт не существует и что этот термин всюду должен быть заменён словом “узбек”...». Нет сомнения, что такой шаг был сделан из политических соображений. Изменившаяся после февраля 1917 г. ситуация требовала от новых туркестанских руководителей вступления в равноправный диалог с местной мусульманской элитой. Две стороны должны были найти формулу соглашения, в котором были бы признаны и единство прежней страны, и некая субъектность бывших «инородцев» в её будущем политическом устройстве. Одним из пунктов переговоров по поводу такого неформального соглашения, видимо, и было решение отказаться от термина «сарт». Такой отказ, во-первых, символизировал разрыв с великодержавным характером имперского правления времён «царизма». Во-вторых, мусульманские партии ещё раз демонстрировали тюркский вектор своих политических ожиданий.

После появления во власти большевиков тема сартов была на какое-то время забыта или отодвинута на задний план. По инерции существовали прежние классификации, и вполне легально одновременно - можно сказать, параллельно - использовались старые термины и новые их значения. Официальное руководство обращалось к населению, используя оба термина. Тем не менее по мере укрепления режима вопрос о будущем наименовании региона и его населения становился всё более принципиальным.

В январе 1920 г. председателем Туркестанского центрального исполнительного комитета был избран большевик Т. Рыскулов (казах по происхождению), который выступил с идеей создания «Тюркской советской республики» (или «Республики тюркских народов»), т.е. по сути дела с проектом «Туркестана», о котором грезили джадиды и другие местные интеллектуалы. Рыскулов полагал, что «Туркестан по своему этнографическому составу и многим другим положениям является Тюркской национальной республикой…». У этого проекта были свои резоны, один из них, который упоминается в вышеприведённой цитате, - продвижение революции на Восток, что, конечно, было легче делать от имени «Тюркской республики», нежели из столицы бывшей империи. Однако Москва (новый Центр), уже столкнувшаяся с проблемой протурецких и мусульманских движений в Поволжье, послала в Ташкент Туркестанскую комиссию во главе с М.В. Фрунзе, который отверг идею «Тюркской республики». Тогда же, в противовес коммунистическому «пантюркизму», появился план разделения Туркестана на национальные территории. Рыскулов и его единомышленники были сняты со своих должностей.

Все эти события возродили интерес к этнографическим сюжетам. Вслед за определением официальной номенклатуры основных среднеазиатских национальностей встал вопрос об их территориальной и культурной «конфигурации». Встал, в частности, вопрос, кого считать узбеком? Разумеется, тут же возникла заново «проблема сартов». В Центре и в самом Туркестане стали появляться работы, авторы которых научно обосновывали необходимость и неизбежность смены термина «сарт» на термин «узбек». В Туркестане эту точку зрения представлял статистик И.П. Магидович, в Центре - этнограф И.И. Зарубин, работы которых анализируются в диссертации.

Итак, в начале 1920-х гг. сложился некий консенсус между политиками и учёными в отношении необходимости перезаписи всех бывших сартов узбеками. Политики сформулировали заказ - специалисты нашли аргументы в его обоснование. В тот момент этот альянс был для всех сторон отчасти вынужденным. Центральная власть вынуждена была легитимировать пантюркистские настроения под ярлыком «узбеки». Среднеазиатские лидеры, включая бывших джадидов, вынуждены были отказаться от демонстративных протурецких лозунгов. Этнографы и статистики вынуждены были признать приоритет политической целесообразности над научным анализом.

Было бы неверным утверждать, что принятое решение об отказе от термина «сарты» всех устроило, что все были им довольны, и никто против него не возражал. В завуалированной форме против выступил В.В. Бартольд. Тогда им была, в частности, написана статья «Сарт» для «Энциклопедии ислама». В ней российский востоковед, повторив тезисы своих предыдущих работ, написанных по ходу и по результатам спора с С.-А. Лапиным, выступил в роли критика национального размежевания: «Оседлый житель Средней Азии чувствует себя в первую очередь мусульманином, а затем уже жителем определённого города или местности; мысль о принадлежности к определённому народу не имеет для него никакого значения. Лишь в новейшее время под влиянием европейской культуры (через посредство России) возникло стремление к национальному единству. Слово сарт <...> ныне изгнано из употребления; сейчас признаётся только узбекская национальность в противоположность казакской [казахской. - С.А.], туркменской и таджикской национальностям...».

Комментируя возражения академического сообщества, один из большевистских идеологов, некто М. Немченко, взгляды ориенталистов-историков, в которых легко узнаётся Бартольд, назвал «ошибочными» и «анахроничными»: «Национальное самосознание, тем более стремление к национальному самоопределению, не есть готовый продукт самого факта наличия купно живущих людей, говорящих на одном языке, исповедывающих одну религию и принадлежащих к одному племени или одной группе племён...». Появление нации - это не только результат научного анализа каких-то объективных признаков, но и политический выбор, который не может и не должен быть ограничен формальными критериями.

В 1923-1924 гг. в ЦК РКП(б) вновь встал вопрос о национально-территориальном размежевании Туркестана, Бухары и Хорезма. Властями двигало несколько мотивов. Во-первых, инерция общей национальной политики большевиков. Эта политика формировалась большевиками в западных районах страны, в частности на Украине (а также в Закавказье и Поволжье), где националистические идеи и националистические политические партии обладали достаточной силой. Принципы, которые вырабатывались в Москве применительно к одним регионам, затем почти автоматически переносились на другие. Во-вторых, в большевистской политике очень важным был внешнеполитический аспект. Средняя Азия рассматривалась как мост на Восток - в Иран, Афганистан и даже британскую Индию, где большевики ждали и всячески стремились подтолкнуть национальные революции. Национальная идеология была экспортным товаром, который помогал Советской России играть на всём международном пространстве.

Центральным в этом проекте размежевания стал Узбекистан, что было одновременно и уступкой местной элите, и способом расколоть пантюркистские настроения этой элиты на различные этнические элементы. Национальное размежевание создало ситуацию, в которой бывшие джадиды (и другие группы реформаторов) попытались реализовать «узбекский проект» в форме, наиболее близкой к прежнему «тюркскому проекту». Сам термин «узбек», возможно, отражал этот компромисс: для большевиков было важно, что общетюркские мотивы уходят на второй план, для бывших джадидов это название сохраняло связь с пантюркизмом.

В конце 1920-х гг. Москва обратила внимание на Таджикистан, рассматривая план, который включал в себя две составляющие: расширение его территории и повышение статуса вплоть до уровня союзной республики. Инструментом данного плана было переоформление большинства населения региона в таджиков, наподобие того, как это было сделано ранее с узбеками. Среди причин роста интереса со стороны Центра к «таджикскому проекту» были страх перед пантюркизмом, а также стремление создать на рубеже Афганистана и Персии своеобразный плацдарм для импорта идей революции. В 1929 г. ЦК ВКП(б) постановил создать Таджикскую ССР, при этом новой среднеазиатской республике были переданы некоторые узбекские территории. Однако в начале 1930-х гг. интерес к идее «Большого Таджикистана» в Москве угас. Неудача данного проекта была во многом закономерна. Главные причины - неуверенность власти в целесообразности такого передела и сильная инерция уже принятых решений. Большую роль сыграло сопротивление уже сформировавшейся узбекской элиты, которая не желала без боя сдавать свой привилегированный статус. Кроме того, заработали символические ресурсы «узбекскости», от которых теперь было трудно отказаться. Повторить всю ту процедуру смены идентичности, которую прошли «узбеки», и перезаписать «узбеков» в «таджиков» теперь, видимо, было невозможно или намного сложнее, отчего игра не стоила свеч. На рубеже 1920-1930-х недавно появившаяся власть всё ещё была способна на самые радикальные перемены, схожие с теми, что были в начале 1920-х гг., но уже накопленные этой властью опыт и ресурсы становились внутренними ограничителями для новых реформ.

Попытки начала 1920-х гг. создать новую классификацию национальностей теперь уже советской Средней Азии возвращали участников этого процесса к тем же вопросам и проблемам в этнографическом «видении» региона, которые были поставлены, но не решены Российской империей. В этом смысле советская власть, на словах отрицая наследие предыдущего периода, являлась преемницей прежней власти, используя все институты, технологии и дискурсы последней. Одновременно советская власть «перекодировала» все статусы, связи, привилегии и иерархии, создав новую систему социальных координат, в которой «национальность» стала играть одну из ключевых ролей. Реформы 1920-х гг. привели к тому, что национальные классификации из умозрительных конструкций, которые время от времени - локально и ведомственно - использовались властью, превратились в новом государстве в один из основополагающих принципов его устройства и в один из основных инструментов управления.

На повестку дня встал вопрос о приведении в действие технологий, с помощью которых можно было бы решить задачу создания официальной этнографической классификации народов Средней Азии. Одной из таких технологий стала Всесоюзная перепись 1926 г.

Целью прежних попыток классифицировать население Средней Азии была необходимость упорядочить знание о регионе, концептуально «завоевать» его и включить в общее пространство империи, а через неё - в общую картину мира. Имперская модель этнографического описания была «колонизирующей», для неё были интересны «типы», или «типажи», которые представляли тот или иной народ. Вопрос о том, к какому «типажу» каждый конкретный человек относится, был несущественным, второстепенным. В 1920-е гг., после большевистской революции, сформировалась новая модель взаимодействия власти и знания - «государствообразующая». Этнографические классификации отныне должны были выполнять функцию «концептуального переустройства» Средней Азии, они должны были превратить научные категории в социально-административные статусы и в реальные идентичности. Во главу угла встал вопрос о том, как «прикрепить» ту или иную категорию к каждому конкретному человеку. Перепись, которая сама по себе подразумевает лишь соотнесение человека с той или иной категорией, стала выполнять, наряду с другими институтами, и ещё одну важную функцию - донесение утверждённой классификации до каждого конкретного члена общества, т.е. превращение умозрительных конструкций в реальное самосознание людей.

Всесоюзная перепись 1926 г. впервые, минуя посредников в лице местных чиновников и глав семей, обращалась персонально к каждому жителю Средней Азии с вопросом о его «народности». Вопрос о «народности» (а не о «национальности»), по идее организаторов подсчёта, должен был бы указать человеку, что речь идёт о его этнической, а не гражданской принадлежности. Новые функции переписи предъявили дополнительные требования к способу обработки собранного материала. Изменился, в частности, механизм формирования списков национальностей. Если прежние переписи характеризовались множественностью центров выработки номенклатуры (Министерство внутренних дел и Военное министерство, Центр и местные статистические органы, академические учёные и исследователи-энтузиасты), то теперь эта процедура становилась всё более централизованной и регламентированной. Причём Центр стал обладать не просто более высоким авторитетом - но исключительным правом на окончательное решение, которое уже не могло подвергаться сомнению. Все полученные в ходе переписи данные о самоназваниях среднеазиатского населения были приведены в соответствие с утверждённым в высших инстанциях списком народов СССР. Незарегистрированные имена, в том числе «сарт», выбрасывались и заменялись зарегистрированными - так, как это предписывала единая инструкция. Все дебаты на подобные темы были прекращены.

Основу узбеков в том виде, как они зафиксированы переписью 1926 г., составили сарты, кроме них в число узбеков вошли также разнообразные тюркоязычные полукочевые и кочевые племена, тюрки, кипчаки, кураминцы, кашгарцы, арабы, ирани, часть ираноязычного населения и др. При этом власть не ставила перед собой задачу немедленной языковой и культурной унификации записанного в узбеки населения. Каждая группа сохраняла свои особенности. Задача состояла в том, чтобы распространить узбекскую идентичность и сформировать на её основе лояльность по отношению к новому государству.

Таким образом, начиная с 1926 г. сарты окончательно исчезли с этнографической карты Средней Азии.

В седьмой главе - «Проблема сартов в советской науке» - говорится о судьбе отвергнутого термина «сарты» в советское время. Национальное размежевание 1920-х гг. в Средней Азии само по себе не создало нации, а лишь определило те территориальные и концептуальные рамки, в которых процесс нациестроительства отныне должен был происходить. Перед исследователями встал вопрос о том, как после 1926 г. анализировать этнографический состав народонаселения Средней Азии, как объяснять несовпадение между той картиной, которая отражена в источниках XIX - начала XX в., и той, которая сложилась в 1920-е гг.

После национального размежевания и придания национальным делениям административного статуса задача науки состояла в том, чтобы задним числом включить прежние «народности», «племена» и «национальности» в «канонические» биографии современных «титульных народов». Теоретическое обоснование такой замене дал историк А.Ю. Якубовский. Он писал, что «Необходимо отличать условия формирования того или иного народа от истории его имени...». Иначе говоря, «Современные узбеки, строящие в братском содружестве с другими народами СССР коммунистическое общество, не являются народом, не знающим своего происхождения <...> этот народ имеет долгую и непрерывную историю своего развития на территории Узбекистана <...>. Настоящее своё имя он получил много позже, чем сам он существует, что ни в какой мере не подрывает его права на историческое прошлое, предшествовавшее появлению его наименования...». Так было положено теоретическое обоснование созданию новой - национальной - историографии не только узбеков, но и других «титульных народов» Средней Азии. Суть его такова: не так важно, как сами себя называли люди, а важно то, как решили их назвать современные учёные и политики - необходимо лишь «правильно» распределить прежнее население по тем категориям, которые в 20-е гг. XX в. превратились в официальную номенклатуру.

В дискуссиях на рубеже 40-50-х годов прошлого века главным был вопрос о размежевании культурного наследия узбеков и таджиков, о проведении между ними ясной границы. Узбекские учёные были больше озабочены тем, как избавиться от «иранского следа», поэтому значительные усилия тратились на то, чтобы доказать древность пребывания тюркоязычного населения в Средней Азии. Вопрос о сартах специально не ставился и не обсуждался, но, как видно из контекста высказываний различных авторов, всегда подразумевался.

В 1960-1980-е гг. проблематика формирования народов Средней Азии постепенно «переводится» на специфический язык советской теории этноса: народы становятся этносами, им приписываются все необходимые этнические признаки - язык, культура, территория, самосознание, психология и т.д., этническая история принимает характер процессов консолидации, интеграции, миксации и пр. Теория этноса оставляет в силе основные тезисы, которые были важны для формирования среднеазиатских наций, - их древность, непрерывность развития, изначальное обладание территорией нынешнего проживания. К этому добавлялись новая теоретическая легитимность, изощрённый и более продуманный понятийный аппарат. Пример описания «процессов этнического развития» в Средней Азии в духе только что появившейся теории этноса продемонстрировала этнограф Т.А. Жданко.

Теоретический аппарат концепции А. Якубовского, а затем советская теория этноса легли в основу большинства работ советских этнографов о среднеазиатских народах. В частности, в диссертации рассматриваются исследования Ш.И. Иногамова, В.Р. Винникова, Х. Рахматиллаева и С.С. Губаевой, посвящённые этнографической классификации населения Ферганской долины. Претендуя на анализ объективных «этнических процессов», они на самом деле нередко лишь интерпретировали мнения предшественников как действительные факты. Роль государства, чиновников и учёных в этих исследованиях недооценивается, а все изменения названий народов описываются как естественные сдвиги в самосознании местных жителей. Другой интересный пример анализа этнического состава населения региона - в серии книг о Бухаре, изданных в 1950-1970-х гг. этнографом О.А. Сухаревой, также разбирается в диссертации.

Двойственность и неясность интерпретации провоцировала возвращение к основополагающим вопросам истории региона. В 1988 г. в подмосковном г. Звенигороде было проведено последнее большое общесоюзное собрание историков и этнографов, посвящённое проблемам «этногенеза и этнической истории народов Средней Азии и Казахстана». Обращают на себя внимание выступления на этом мероприятии двух влиятельных специалистов из Москвы и Ленинграда, археологов и востоковедов, а не этнографов, - Б.А. Литвинского и В.М. Массона, которые фактически заявили о неудаче попыток создать научно обоснованную картину на базе этнической терминологии. В.М. Массон, в частности, провозгласил, явно в противовес А.Ю. Якубовскому: «Конкретно-исторический подход позволяет вести исследования в терминах, присущих этой древней эпохе, не перенося механически в глубь веков современные этнонимы…». Учёный пошёл ещё дальше, когда заявил: «В отношении научной стратегии я считаю, что <...> необходимо перестать насиловать скудный конкретный материал догматическими формулировками. В ряде отношений есть смысл сместить акцент с этногенеза <...> и вывести на первый план изучение культурогенеза...».

«Проблема сартов», будто бы забытая в 1920-е гг., преследовала науку на протяжении всего советского времени. Периодически историки и этнографы возвращались к сартам и ещё и ещё раз пытались дать ответ на вопрос, кто же они такие. Довольно подробно своё мнение по этому вопросу сформулировал узбекский учёный М.Г. Вахабов. Он посетовал, что исключение термина «сарты» из научного обращения «оказало отрицательное влияние на изучение этногенеза узбекского народа», поскольку внимание учёных сосредоточилось исключительно на кочевниках, которые проникали в Среднюю Азию с севера. На самом же деле тюркоязычные сарты - это «первоначальное ядро узбекской народности», «самый древний пласт в составе узбекского народа», возникший в результате смешения ранних тюркоязычных племён и древних ираноязычных (восточноиранских) народов - хорезмийцев и части согдийцев. Попытка М.Г. Вахабова легализовать термин «сарты» поддержки не получила, хотя и не вызвала каких-то обвинений или явного отторжения. Стратегия умолчания осталась в силе.

Причины, по которым те или иные конкретные исследователи возвращались к теме сартов, различны. Однако за этими частными интересами стояла, безусловно, и более общая неудовлетворённость тем обстоятельством, что жёсткая привязка к современным национальным территориям вынуждает исследователей подгонять разнообразный и неоднозначный материал к очень узким рамкам разрешённых тем и проблем.

В восьмой главе - «Проблема сартов в новой национальной историографии» - рассматриваются примеры современного обсуждения темы сартов. Изменение политической ситуации в Средней Азии в конце прошлого столетия вновь повысило интерес к уже позабывшейся «проблеме сартов». Академические дискуссии на эту тему вспыхнули вновь - и вновь в их основе проглядывали те или иные политические и идеологические интересы.

Распад СССР в 1991 г. поставил перед бывшими союзными республиками задачу найти формулу легитимации вновь образованных государств. Поиск был недолгим. Во-первых, отделившиеся от СССР республики на протяжении последних семидесяти лет идентифицировались как «национальные». Во-вторых, на протяжении XX в. в международном праве и общественном мнении любые изменения в государственном устройстве, связанные с распадом империй и больших государств, интерпретировались как действия обладающих некой изначальной легитимностью наций («право наций на самоопределение», «национально-освободительная борьба» и т.д.).

Бывшие среднеазиатские республики пытаются строить национальные государства и апеллируют к концепции нации для обоснования сделанного выбора. При этом используются одни и те же дискурсивные или объяснительные модели. Эти модели, как их описывает, например, английский исследователь Г. Смит, имеют следующие особенности: 1) они «эссенциализируют» и «примордиализируют» нацию, т.е. описывают этнические идентичности как линейные, постоянные и однообразные; 2) они «историзируют» нацию, т.е. удревняют её, находят в ней «золотой век» и «национальных героев»; 3) они «тотализируют» нацию, т.е. нивелируют всякие индивидуальные отличия и особенности, описывая человека как «коллективную личность» с коллективной памятью, коллективной родиной и т.д.

Распад СССР и отказ от прежней политкорректности в рамках одного политического пространства вызвал новую волну интереса к «проблеме сартов». Большой интерес к ней проявили таджикские учёные в начале 2000-х гг. Для них «проблема сартов» была одним из поводов продолжить и расширить дискуссию о том, кто такие таджики, и, в частности, поводом интерпретировать историю национально-государственного размежевания 1920-х гг. как совершённую по отношению к среднеазиатским таджикам несправедливость и как продолжение агрессии иноземцев-узбеков (тюркоязычных племён) против коренного ираноязычного - таджикского - населения. Например, директор Института истории АН Таджикистана Р. Масов писал, что «...сартами по существу были не только тюрко-таджикские метисы, но и абсолютное большинство сартского населения составляли именно таджики, которые в силу ряда объективных и субъективных обстоятельств забыли таджикский язык, своё этническое происхождение...».

Тема сартов привлекла не только таджикских учёных. К ней обратились и исследователи из Кыргызстана, в частности А. Койчиев в книге «Национально-территориальное размежевание в Ферганской долине (1924-1927 гг.)». По его мнению, сарты, древние жители региона, - это «один из крупных тюркоязычных этносов, ведущих оседлый образ жизни», произошедший из смешения иранских (в том числе восточно-иранских) и тюркских групп и племён, включая в последнем случае кыргызов. В момент национального размежевания «судьба сартов стала политическим орудием в руках различных сил», большевики и пантюркисты решили на основе сартов сформировать «тюркскую общность» с новым именем «узбеки».

В узбекской историографии вопрос о «сартах» до самого последнего времени оставался под негласным запретом. Упоминание этого термина означало бы, с точки зрения узбекских учёных и политиков, возобновление дискуссии о нетюркских корнях узбеков, о таджикских (и прочих) претензиях к культурному наследию и территории Узбекистана и т.д. Вопрос о «сартах», по мнению многих местных учёных, был и остаётся искусственным, привнесённым в регион извне с явными политическими целями. А.А. Аскаров, бывший директор Института истории АН РУ, выразился по этому вопросу достаточно однозначно: «...до 20-х годов XX в. под термином “узбек” сторонники индоевропейской концепции, характерной особенно для русского востоковедения, понимали лишь шейбанидских узбеков, не признавая местное узбекоязычное население (так называемых “сартов” - древнего местного тюркоязычного населения Маверауннахра и Хорезма), хотя термин “узбек” охватывал обе части узбекского народа...».

В известном смысле можно сказать, что обсуждение «проблемы сартов» копирует ту дискуссию, которая велась в XIX - начале XX в. Одни исследователи увидели в сартах самостоятельную этническую общность, другие назвали сартов таджиками, третьи вспомнили, что сарты являются социальной, а не этнической группой. Правда, политический подтекст дискуссии стал другим: разные стратегии «вспоминания» сартов кыргызскими и особенно таджикскими учёными имеют более или менее явно выраженную «антиузбекскую» цель, стремление отделить историю сартов от истории узбеков и тем самым поставить под сомнение само понятие «узбекская нация», а значит, и ту территориальную конфигурацию национальных республик, которая сложилась в 1920-е гг. Узбекские исследователи в ответ избрали стратегию «умолчания», подразумевая, что сарты - часть исключительно узбекского народа и это не должно являться предметом какого-либо спора.

Удивительным исключением на общем фоне является позиция узбекского социолога А. Ильхамова, выраженная им в статье «Археология узбекской идентичности». В этой статье самая оригинальная и самая большая часть раздела «Этногенез» называется «Сарты». Исследователь едва ли не первым среди узбекских учёных реабилитирует сам термин «сарты» и возобновляет дискуссию по поводу данного термина, обсуждать который в последние десятилетия считалось (негласно) лишним. Такое внимание к сартам объясняется логикой «Археологии узбекской идентичности». Именно «проблема сартов» и споры по поводу того, кто они такие, наиболее отчётливо показывают «искусственное» происхождение узбекской нации. В этой части своей статьи А. Ильхамов выступает как последовательный конструктивист, разбирающий (деконструирующий) процедуру манипуляции смыслами термина. При этом, что удивительно, учёный тут же даёт весьма примордиалистское определение сартам, утверждая, что они состоят из «оседлого тюркоязычного, преимущественно городского, населения» и происходят из «турок, отошедших от кочевого образа жизни и утерявших свою родоплеменную принадлежность, а также из тюркизированных таджиков»!

Значительная часть историков и этнографов Узбекистана восприняла новую работу крайне отрицательно. В 2004 г. в газете «Правда Востока» появилась статья «Объективность и ответственность: Каким не должен быть этнический атлас Узбекистана». По мнению её авторов, указанная работа А. Ильхамова имеет «крупные недостатки и просчёты», демонстрирует «неверные взгляды» и непрофессионализм. Свидетельством этому, помимо прочего, является отказ от традиционного взгляда на «этногенез узбеков», согласно которому «формирование узбеков в качестве нации завершилось» в XI в. В более расширенном варианте те же тезисы повторились в статье в «Этнографическом обозрении», где была предложена также более развёрнутая критика конструктивизма как методологического направления, о котором заявил А. Ильхамов. Суть последней сводится к тому, что не стоит абсолютизировать субъективные действия государства и нужно учитывать «естественные процессы», «сущностные константы» и т.д. Правда, собственная позиция критиков по поводу сартов осталась не вполне ясной. Непонятно, как узбекские историки и этнографы относятся к дискуссии о сартах - считают ли они её сознательной политикой «разделяй и властвуй» или элементом политической борьбы разных элит или видят в ней всего лишь свидетельство недостаточного знания региона со стороны учёных и политиков?

Заявленный Ильхамовым конструктивизм вполне встроен в идеологию «национальной независимости». Исследователь, на мой взгляд, не ставит перед собой однозначно задачу «деконструировать» узбекскую нацию, представить её в виде некой фикции (как это было воспринято многими узбекскими и не только узбекскими учёными и, видимо, узбекскими политиками). Автор попытался найти в конструктивизме - более популярном и современном, чем теория этноса - элементы, с помощью которых можно было бы выстраивать легитимность узбекской нации каким-то другим способом, не используя при этом аргументы прежней советской идеологии. И у этого нового прочтения есть с позиций узбекского национализма свои безусловные плюсы, на которые А. Ильхамов указывает. Отказ от удревнения этнической истории и символики позволяет, сохраняя единство нации, более безболезненно интегрировать многочисленные локальные «культурные меньшинства» (по советской терминологии - «этнографические группы»), принадлежность которых к «этническим узбекам» постоянно ставилась под сомнение. Конструктивистская критика окончательно порывает с советско-российской традицией описания «этногенеза» и позволяет убрать наконец то противоречие, которое имеется между «антиколониальной» риторикой идеологии «национальной независимости Узбекистана» и советскими («имперскими») по происхождению аргументами, используемыми этой идеологией. Кроме того, такая критика в большей степени совпадает с желанием опереться на исторические традиции, в частности на идеи джадидов, которые до 1917 г. вовсе не имели ярко выраженного «узбекского самосознания».

В каком-то смысле можно сказать, что на примере работы А. Ильхамова мы видим, как постсоветский национализм мимикрирует, усваивает критику и модифицируется, пытаясь использовать в свою пользу разные теоретические модели и новые словари. По этому же пути вольно или невольно пошли и оппоненты А. Ильхамова. Отвергнув большинство его выводов и даже поставив под сомнение его компетенцию и право высказываться на тему этничности, критики тем не менее вынуждены были, пусть несколько риторически, обсуждать аргументы А. Ильхамова по поводу сартов, национального размежевания, политики большевиков, т.е. все те вопросы, которые находятся в Узбекистане в сфере умолчания. Они даже были вынуждены отмежеваться от крайнего эссенциализма, показав своё желание приспосабливаться к современному языку науки и адаптировать последний к нуждам национально-государственной идеологии.

Такие наблюдения не являются чем-то неожиданным. Многие националисты, которые действительно создавали нации, были одержимы конструктивистским пафосом, даже если они осознавали себя и свою деятельность скорее в примордиалистских понятиях. Как пишут Р. Брубейкер и Ф. Купер, «...мы продолжаем встречать неудобоваримую смесь конструктивистской терминологии и эссенциалистской аргументации. И это не вопрос интеллектуальной небрежности. Скорее, это отражает двойственную ориентацию многих специалистов по идентичности как аналитиков и как протагонистов политики идентичности...». Эти учёные, анализируя конструктивизм как способ аргументации, делают ещё один, на первый взгляд парадоксальный, вывод о том, что «...конструктивистская терминология стремится объективизировать “идентичность”, рассматривать её как часть материальной реальности, хотя и изменяемой, которой “обладают” и которую “куют” и “конструируют”...». Как бы подтверждая эту мысль, пример дискуссии между Ильхамовым и его оппонентами показывает, что в основе их расхождений лежат скорее разные интерпретации роли тех или иных исторических деятелей, оценки важности тех или иных эпох и событий, нежели теоретические разногласия.

В заключении подводятся итоги исследования.

Свою книгу «Быть аланами» В.А. Шнирельман закончил такими словами: «…этническое название оказывается нагруженным очень важными смыслами. Его роль вовсе не сводится к маркированию культурно-языкового родства, как это обычно считают. Оно указывает на ценностные ориентации народа и его представление о своём месте в мире в целом и среди соседних народов в частности, сигнализирует о границах его политических амбиций, определяет его культурные и территориальные претензии, говорит о происхождении, напоминает об исторических заслугах, позволяет отличать друзей от врагов и определяет направления этнического тяготения и отталкивания. Поэтому этническое название не является политически нейтральным, и потребность в смене политических альянсов неизбежно поднимает вопрос о его соответствующей замене. В этом и состоит “политика имени”…»

Эта цитата поясняет смысл настоящей диссертации.

Все манипуляции с именем «сарты» в академических и официальных текстах в XIX - начале XX в. отражают довольно противоречивое отношение, имевшее место в Российской империи, к национальному вопросу в Средней Азии. С одной стороны, колониальное правление стремилось создать универсальную культурную разметку завоёванных территорий и использовать этнографическое знание в своих политических целях. При этом имперская власть, опираясь на пример европейских наций, укореняла обнаруженные культурные различия в виде разного рода образов и институтов, т.е. зачастую, по сути, конструировала племена и народы, приписывая им имена и наделяя их - с помощью переписей, карт, музеев и других средств - каноническими формами языка и обычаев.

С другой стороны, российская имперская власть, имевшая перед собой европейский опыт колониальных войн и националистического сепаратизма, всячески препятствовала консолидации инокультурного и инорелигиозного населения, которая угрожала целостности страны и порядку в обществе. «Народы», по словам Б. Андерсона, «ожившие» благодаря стараниям империи, становились источником страхов и фобий, подвергая государственный строй испытаниям на прочность. Этим, например, объясняется тот факт, что при проведении переписи 1897 г. власть не решилась задать людям вопрос о национальности, заменив его вопросом о родном языке.

Стремление империи и к тому, и к другому и в то же время некоторое противоречие между этими целями и способами имперского бытия/сознания создавали то интеллектуальное и социальное напряжение, которое провоцировало разного рода дискуссии, конфликты, непрерывное проектирование будущего и идеологические разногласия. Это напряжение в одно и то же время отталкивало колонизаторов и колонизируемых друг от друга, делая их противниками, и притягивало их друг к другу - у них появлялись общие интересы и цели. Под этим напряжением обе стороны, которые мы по привычке обозначаем как «колонизаторов» и «колонизируемых», в свою очередь сами распадались на множество разнообразных личностей и групп со своими особыми взглядами, предпочтениями и лояльностями. Наконец, именно такая противоречивость имперских интересов объясняет, почему и как один и тот же чиновник или учёный с одной и той же идеологической меркой, перемещаясь в имперском пространстве и эволюционируя в имперском времени, мог значительно менять свою точку зрения на те или иные проблемы и темы.

Выводы

В заключение диссертант возвратился к одному из главных утверждений британского историка Б. Андерсона в его книге «Воображаемое сообщество» о том, что империя вообразила нации до того, как возник национализм, и что через имперское административное проникновение эти национальные идентичности были реифицированы, т.е. превращены в осязаемую реальность.

Пример сартов не вполне вписывается в данную схему. Российские чиновники и учёные в своём административном и научном воображении действительно создали народность под именем «сарты», и эта идентичность, благодаря, с одной стороны, активному её продвижению некоторыми влиятельными колониальными деятелями и, с другой стороны, инерции и привычке к этому названию, стала обретать какие-то социальные формы. Однако, во-первых, этот процесс со стороны имперской власти не был до конца осознанным и спланированным, в нём принимали участие силы, которые говорили от имени государства, но вовсе не имели на него монополии. Власть Российской империи была неоднородной, в ней самой были представлены разные интересы и рассматривались разные проекты будущего, порой велась интенсивная дискуссия, а порой проявлялись нерешительность и боязнь перемен.

Каждый участник спора о сартах смотрел на них со своей собственной колокольни - с учётом своего образования, профессии, места проживания, социального статуса и идеологических предпочтений. Единства мнений не было, да и не могло быть, потому что не существовало такой инстанции, которая могла это единство утвердить. «Сарты» так и остались в той этнографической классификации, которую пытались придумать чиновники и учёные, незавершённой, неоднозначной и не вполне легитимной категорией.

Во-вторых, что ещё важнее, в момент краха Российской империи вся та картина, которая на протяжении десятков лет, как казалось, доминировала, была в мгновение разрушена. Политический, основанный на взаимных компромиссах, альянс большевиков с местными националистами-реформаторами привёл к созданию совершенно новой классификации среднеазиатских народов, которая по разным причинам больше устраивала стороны этого союза. Термину «сарт» в этой конструкции не оставалось места, и он был легко принесён в жертву сиюминутным политическим обстоятельствам. Далее история развивалась так, как она развивалась: Средняя Азия была поделена между пятью национальными республиками, которые спустя почти семьдесят лет обрели статус национальных независимых государств.

Если согласно Андерсону именно на империях лежало бремя воображения и реификации наций на своих колониальных окраинах, то приходится констатировать, что Российская империя справилась с такого рода задачей лишь частично, а эту миссию с ещё большим усердием продолжил и завершил Советский Союз.

Но подобные особенности российского случая не ставят под сомнение общую концепцию Б. Андерсона. С сартами или без них, этнографическая классификация народов Средней Азии создавалась, прежде всего, как имперский взгляд на регион, где этнические деления либо вовсе отсутствовали, либо были в эмбриональном состоянии. При непосредственном участии России в безэтническом обществе сформировалась «грамматика» будущих среднеазиатских национальностей. Хотя сарты не стали нацией, «проблема сартов» послужила своеобразной лабораторией учёным, чиновникам, а потом и «туземным» интеллектуалам для обсуждения аргументов и подходов, которые были впоследствии использованы в национальных проектах. На той этнографической карте Средней Азии, которую вообразила и нарисовала Российская империя, произошли некоторые изменения, но сами подходы, с помощью которых наполнялось её содержание, в результате были заимствованы советской и современными постсоветскими идеологиями.

Советское время создало, или, точнее, вновь актуализировало, другой концептуальный конфликт, суть которого - в противостоянии «тюркской» и «иранской» точек зрения на интерпретацию истории и этнографии населения Средней Азии. У каждой точки зрения свой легитимный институциональный источник: у «тюркской» - Узбекистан, у «иранской» - Таджикистан. Задача узбекских идеологов состоит в том, чтобы скрыть и нивелировать различия между разными региональными и культурно-языковыми группами внутри узбекской нации. Задача таджикских идеологов заключается в том, чтобы отстоять иранский (таджикский) след в истории Средней Азии. Узбекская позиция заведомо более сильная и наступательная, таджикская - оборонительная.