Диссертационные практики и профессиональное сообщество историков дореволюционной России

Таким образом, диссертационная культура историка принимает с позиций данного подхода особое звучание. Теперь это не просто частный факт, событий, процесс или даже часть социокультурного пространства в биографии известного ученого или малоизвестного исследователя - этого своего рода «субъективная реальность» мира науки, которая персонифицируется в лице как самого диссертанта, так и связанных с ниц косвенных субъектов - научного руководителя, оппонентов, присутствующих на процедуре защиты и проч. Так, с позиций казусного подхода Н.Н. Алеврас раскрывает проблемное поле диссертационной культуры на основе становления А.С. Лаппо-Данилевского как профессионального историка. С точки «классического» историографического подхода данный труд и связанные с его подготовкой и защитой события и лица не являются значимыми - интересно лишь само содержание этой диссертации, концептуальные построения и научно практические выводы. Иное дело «казусная история» с данных позиций все вышеперечисленное входит в «казус» истории исторической науки, благодаря своим специфическим чертам: «Магистерская диссертация Лаппо-Данилевского (1890 [2]) стала значимым фактом в русской науке, а ее защита - ярким событием в истории диссертационной культуры». На протяжении всей статьи автор постулирует идеи казуальности диссертационных исследований Лаппо-Данилевского, породившей в свою очередь цепочку иных казусов в диссертационной культуре дореволюционных ученых - в частности, методологическую неоднородность, оригинальность экзистенциальных смыслов и академического оформления при выступлении диссертанта, динамичность диссертационного диспута и проч. Казуальность в диссертационной культуре мы можем, обнаружить, к примеру, в выявлении косвенных субъектов - профессоров, сокурсников, иных представителей социального окружения диссертанта, которые так или иначе оказывали воздействие на формировании им интеллектуальных доминант при подготовке диссертационного исследования. Так, к примеру, Г.И. Вернадский в мемуарах отмечал, что особое влияние на определение проблемного поля его диссертации оказали некоторые из его учителей - А.С, Лаппо-Данилевский, С.Ф. Платонов, Я.Л. Барсков, и др. - равно как и на некоторые другие этапы работы над ней. Но, стоит заметить, ученый прямо не говорить, какие именно «научные столпы» служили ему теоретикометодологическими авторитетами при формировании концепции его диссертации. Другим примером может служить работа над диссертациями Н.М Дружинина - практические занятия по истории русского права и земского самоуправления М.М. Богословского, увлечения его трудами по вопросам модернизации русского общества в XVIII столетии побудили его остановить свой выбор на таких темах, как «Северное общество и конституция Никиты Муравьева» и «П.Д. Киселев и его реформа 1837 - 1838 гг.», хотя и являлся также учеником Р.Ю. Виппера, как известно, активно изучавшего проблемы зарождения и развития христианства.

В настоящее время в методологии исторической науки сложно говорить о какой-либо однозначной трактовки предмета и особенностей «казусного подхода». Ю.Л. Бессмертный, один из основных представителей «казусной истории» в отечественной историографии, настаивал на следующем понимании данного элемента микроисторического анализа:

«Соглашусь, что индивидуальное поведение может изучаться и через анализ случаев, в которых человек выбирает между различными вариантами принятых норм. Но наиболее показательны все-таки казусы, в которых персонаж избирает вовсе не апробировавшийся до сих пор вариант поведения. Это может быть поведение, пренебрегающее нормами или, наоборот, абсолютизирующее их (и потому шокирующее окружающих попыткой воплотить недостижимые для большинства идеалы). В таких случаях виднее, что может человек данной группы в данное время и в данной конкретной ситуации; этот тип казусов показательнее для решения нашей сверхзадачи - осмысления возможностей отдельного человека на разных этапах исторического прошлого». В рамках изучения диссертационных практик такая трактовка может быть верифицирована рядом историографических фактов. Так, например, А.С Лаппо-Данилевский в рамках своей диссертации «Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований» впервые за всю историю анализа налогообложения в русском государстве высказал оригинальное и точное определение “живущей четверти” как податной единицы. В дальнейшем этот постулат спровоцировал нешуточный резонанс в мире исторической науки, спровоцировав полемику между крупными научными школами - это казусное событие вошло в мир историографии как «спор Лаппо-Данилевского, Милюкова и Дьяконова». Иногда казуальной выступала не какая-либо часть магистерской или докторской диссертации, но и само диссертационное исследование в целом, как своего рода новое слово в лакуне исторического знания. Так, например, профессор М.М. Богословский, отзываясь о диссертационном труде М. К. Любавского, заявил, что «впервые привлекает к изучению исторические источники с обилием, до него неизвестным, ставит и разрешает вопросы с небывалой до него широтой и оставляет после себя глубоко вспаханное поле там, где до его трудов были только первые попытки, первые пробные борозды», более того, по мнению Богословского, последний «не имеет себе равных среди его предшественников в области изучения исторической географии России». Таким образом, несмотря на то что данная оценка является субъективным восприятием частного специалиста, можно заключить что возникали диссертационные труды прецедентного типа, и их можно отнести к сфере классического восприятия «казуса» истории исторической науки.

Зачастую «казусом» могла выступать как речь диссертанта на защите, так и речь оппонента во время диспута. В таком качестве, возможно, выступает оппонирование А.С Лаппо-Данилевским во время защиты диссертации М.А. Середониным. Как уже упоминалось, Лаппо-Данилевский крайне редко выступал в качестве оппонента на защите диссертации, однако зачастую его участие становилось знаковым событием. С.М. Середонин, по мнению ученого, позволил себе вольное обращение с терминологией, в том числе с определением вышеупомянутого понятия «четвертей» как единицы налогообложения - чем вызвал нешуточную критическую реакцию последнего. Речь Лаппо-Данилевского казусная и уникальная по своей сути хотя бы потому, что представляло собой как бы «контрдиссертацию», пусть и изложенную в устной форме. Как замечала Н..Н. Платонова, речь Лаппо-

Данилевского растянулась более чем на полтора часа, о ее содержательных элементах была составлена рукопись. В результате во многом это наложило отпечаток на дальнейший профессиональный путь и становление С.М. Середонина как историка, и хотя последний был оставлен профессором русской истории в историко-филологическом институте, в научном мире сфера его интересов была очерчена достаточно узким, в особенности для того период, кругом проблем.

Казуальность диссертационной культуры может проявляться и во вполне «бытовых» аспектах деятельности диссертанта, связанных с подготовкой защиты, как-то определение места защиты, подготовка печатных экземпляров диссертации, регламент состава присутствующих на защите и пр. Зачастую такие «незначительные» факторы, которые могут быть отнесены к разряду обыденных явлений, оказывали серьезное влияние на сложение интеллектуальной культуры исследователя. Весьма показателен в данном случае эпизод из истории защиты Г.В. Вернадского: «Нестандартная диссертационная история Г.В. Вернадского, учившегося в Московском университете, а добивавшегося статуса магистранта в Петербургском университете, хотя может не рассматриваться абсолютным исключением, но все же относится к одному из нетипичных случаев». Опционально данный историографический казус, вероятно, способствовал тому, что самим Вернадским направление его диссертационного исследования было после защиты свернуто.

Одним из значимых проявлений «казуальной истории» в рамках микроисторического анализа выступает так называемая «эмоциональная история» («история эмоций»). Диссертационная культура в высшей степени полемична, поскольку это диктуется требованиями исторической объективности, однако вместе с тем острота проблематики зачастую порождала в членах научного сообщества живой эмоциональный отклик, который находил соответствующее выражение в диссертационном диспуте.

Пожалуй, наиболее показательным исследование здесь выступает статейный обзор С.И. Посохова. В этом и подобном ему исследованиях акцент смешается на чувственный мир исследователя в процессе подготовки диссертации, его рефлексия на каждом этапе диссертационной работы. Во многом, «эмоциональная история» компенсирует лакуны знания в истории исторической науки; зачастую представление о субъективных факторах взаимодействия диссертанта с научным сообществом оказывает дальнейшее влияние на сложение научного направления или школы, либо, напротив, оказывается своего рода «лакмусовой бумажкой». Так, например, П.Н. Милюков вспоминал: «По обычаю, профессора, один за другим, меня приветствовали с поцелуями у кафедры. Ключевский, когда дошла до него очередь, неловко и поспешно пожал мне руку. А я, со своей стороны, нарушил другой университетский обычай. После диспута обыкновенно кандидат, удостоенный степени, устраивал пирушку. Я пригласил на нее к себе домой моих молодых друзей и не пригласил Ключевского. Это был уже форменный разрыв. Но пирушка прошла дружно и весело». Как можно обнаружить, это с одном стороны, якобы не помешало Милюкову с почтением и восторженно относится к персоне своего учителя, с другой стороны, было явно обозначено отмежевание диссертанта от своего наставника, в первую очередь в рамках научно-методологических позиций. По легенде, значительная часть университетского совета в рамках исключения настаивала на присуждении Милюкову сразу степени доктора за его магистерскую диссертацию - но именно В.О. Ключевский воспротивился этому, из-за чего произошли последующие события. Таким образом «незначительный» с точки зрения классической научной парадигмы «казус» оказал влияние на формирование целого научного направления и структуру научной школы. Таким образом, «эмоциональная история» провоцирует огромный реконструктивный потенциал для истории исторической науки: изучая, например, конфликтное взаимодействие субъектов, диссертанта и его оппонента в рамках диспута, где «реконструкция межличностного столкновения как детализированного процесса локального взаимодействия»позволяет исследователю сделать выводы и дальнейшем влиянии тех или иных аспектов диссертационной культуры не только на личность исследователя или целой школы, но и на общественные структуры или социально-политические процессы, либо оказывали влияние на облик интеллектуальной культуры. Так, например, по одной из версий, П.Н. Милюков в своей диссертации, посвященной податной реформе Петра I, настаивал на спонтанности и хаотичности в проводимом самодержцем реформаторском курсе - что, кстати, по некоторым версиям, вызвало неудовольствие Ключевского, но, с другой стороны, прочно вошло в ряд современных учебников и монографий, и зачастую подчеркивается многими исследователями петровской эпохи.

Особое внимание в рамках «эмоциональной истории» в условиях современной постнеклассической парадигмы уделяется речи диссертанта на защите. Это вполне очевидно, поскольку академическая культура и этика дореволюционной научной школы требовала подачи результатов исследования не только с позиций научности, но и художественной, некой эмоциональной рефлексии по отношении к изучаемому предмету. Как уже говорилось выше, из-за отсутствия практики протоколирования данные о речах исследователи диссертационной культуры получали и получают даже не во вторичной, а скорее в третичной обработке - из записок присутствующих на защите третьих лиц, воспоминаний оппонентов, других участников диспута, и это порождает определенные риски. Во-первых, согласно Уставу 1884 г., на заседания могли допускаться любые желающие, а следовательно, их профессиональная компетенция как ученых-историков может быть подвергнута сомнению, а фиксируемые ими элементы речи - превратно поняты с научной точки зрения, во вторых к этому же добавляется наслоение их собственного эмоционально-волевого восприятия, в том числе под воздействием симпатий или антипатий к диссертанту. Это бросает некоторую тень на объективность получаемых результатов в рамка «эмоциональной истории». Тем не менее, к примеру, при анализе эмоциональной составляющей в речи Г.И. Вернадского следует учитывать иные «казуальные» проявления его диссертационной культуры, как например, тот факт, что его становление как историка происходило под влиянием основателей нескольких исторических научных школ, в том числе В.О. Ключевского, А.С. Лаппо-Данилевского, С.Ф. Платонова и др., что уже само по себе довольно специфическое явление для мира науки того периода.

В рамках казуальной истории следует отметить еще одну проблему пространства диссертационной культуры дореволюционного периода - это нередко встречавшаяся купированность диссертационных исследований, отсутствие привязки этих научных результатов самими историками в их дальнейшей исследовательской практике. Так, например, произошло с магистерскими диссертациями В.И. Герье, Г.И. Вернадского и др.

2.3 Диссертационная культура российских историков в рамках «интеллектуальной» истории и сквозь призму «интеллектуальной биографии»

Прежде чем приступить к характеристике диссертационной культуры с позиций интеллектуальной истории, следует несколько подробнее остановиться на характеристике данного научного направления. Одна вещь, которую стоит отметить сразу - различие между «интеллектуальной истории», употребление которой может быть делом несколько запутанным, поскольку этот термин иногда используется как синоним «истории идей»:

«История идей» является довольно старомодной фразой, в настоящее время не состоящей в академическом дискурсе (хотя есть отличный журнал для приверженцев этой концепции, публикующийся под названием The Journal of the History of Ideas.) Но если мы обеспокоены точными определениями, а не популярным использованием, можно сказать, что разница состоит в том, что «история идей» является дисциплиной, которая исследует крупные концепций, их зарождение и трансформации в течение времени. Историк идей, как правило, будет организовать исторический нарратив вокруг одной крупной идеи, а потом будет следить за развитием или метаморфозой этой идеи, как это проявляется в различных контекстах и времени, почти как музыковед может проследить тему и все ее вариации на протяжении всей симфонии. Пожалуй, самым классическим примером является книга Артура Лавджоя, «The Great Chain of Being» (изначально изложенной на William James Lectures в Гарвардском университете в 1933 году). Этот подход имеет много достоинств, например, это позволяет нам распознать общие мысли несмотря на огромные различия в контексте, тем самым привлекая внимание к мысли, что человечество, похоже, всегда занято некоторыми казалось бы «вечными» идеями. Но это преимущество может также быть недостатком. Настаивая на том, что идея всегда являет собой то же самое, несмотря на все его контекстные вариации, история идей имеет платоническую тенденцию поощрять восприятие идей как чего-то, что предшествовало контекстам их возникновения; этот подход постулирует, что постоянные идеи лишь появляются на определённых платформах, которые есть их своеобразная «подстройка».

Изучение Лавджоя и его «The Great Chain of Being» показало, что существует внутреннее противоречие в его концепции, напряженность, которая в конечном итоге превращается в оригинальную идею и в итоге приводит к его саморазрушению. Как показывает практика Лавджоя, история идей как истории масштабных концепций, в которых историческое повествование происходит, как бы «из себя», как если бы их нарратив существовал и развивался по их собственной внутренней логике.

Методологические дискуссии в дисциплине интеллектуальной истории, как правило, сосредоточены на шести важных вопросах. Во-первых, цель интеллектуальной истории: если стремления ученых в этой области, прежде всего, направлены на восстановление исторического развития мысли, в основном ограничиваясь пересмотром и воссозданием «архивов» идей, или же они обсуждают актуальные проблемы ориентированной на будущее «лаборатории» Ideenpolitik. Во-вторых - и это связано с первым вопросом - существование многолетних вопросов: могут ли интеллектуальные историки исследовать свой предмет, не впадая в ловушку анахронизмов, смогут ли они изобрести новые способы анализа, отличные от тех, которые использовали мыслители, начиная с Платона, смогут ли они рассмотреть вопросы, которые принимаются как «вневременные» и, очевидно, способны игнорировать исторические периоды? В-третьих, объяснение интеллектуальных трансформаций: как интеллектуальные историки отмечают изменения идеи с течением времени? Какие стратегии они могут принять, чтобы разгадать сложные отношения между интеллектуальными и социальными изменениями? В-четвертых, взаимосвязь текста и контекста, часто называют, хотя и несколько обманчиво, как внутреннее и внешнее взаимодействие, которое относительно. Как интеллектуальные историки должны расположить идеи, которые прослеживаются в текстовых высказываниях, в дискурсивной сети других текстов, а также в контексте социальных структур, культурных средах, политических систем и институтов? В-пятых, объекты исторического исследования: должны ли интеллектуальные историки, прежде всего, исследовать идеи, концепции, идеологии или «языков»? Если они, прежде всего, имеют дело с одним или двумя лицами, или они должны исследовать большие группы людей, возможно даже «коллективы мысли»? Если они сосредоточены на «великих мыслителях» и/или «интеллектуалах» (общеизвестно оспариваемый термин), или они должны сосредоточиться на других, потенциально менее эзотерических агентах мысли, в том числе, народных массах? В-шестых, и это связано с первым вопросом, источниковедение интеллектуальной истории: если интеллектуальные историки ограничиваются текстовыми высказывания (в строгом смысле - словами), или они должны протянуть пределы своей области и обратиться к визуальному и звуковому материалу, и если да, то как?

Зачастую постулируется отличие интеллектуальной истории от истории идей.

Интеллектуальная история сопротивляется платоническому ожиданию того, что идея может быть определена прежде поставленных условий, ставшими внешними причинами её возникновения и это, как правило, вместо того, чтобы рассматривать идеи как исторически обусловленные особенности времени, которые могут быть поняты в каком-то более широком контексте, будь то контекст социальной борьбы и институциональных изменений, интеллектуальной биографии (индивидуальной или коллективной), или более широкий контекст культурных или языковых диспозиций («дискурсов»). Чтобы быть уверенным, иногда необходимый контекст является контекстом других, исторически обусловленных идей интеллектуальной истории, что необязательно требует изучения в рамках более крупной, концептуальной системы. Правда, последний пункт может быть спорным: некоторые интеллектуальные историки принимают его за чисто «интерналистский» подход, то есть, они устанавливают мысли по отношению к другим мыслям, без ссылки на какую-либо обстановку вне их самих. Этот метод, как правило, наиболее показателен, когда отношения между идеями помогают увидеть ранее непризнанную связь между различными сферами интеллектуальных вопросов, например, отношений между богословскими и научными методами познания, или между метафизической и политической концепциями причинности. Но этот метод имеет тенденцию воспроизводить платонизм, которые оказали на историческую науку гораздо больше влияния, нежели «история идей».

Из вышеизложенного можно сделать вывод, что есть много видов интеллектуальной истории, и каждый из них имеет свои собственные методологические особенности. Пожалуй, наиболее полезный способ думать о различных тенденциях в интеллектуальной истории сегодня - сравнить их с внутренними дисциплинами интеллектуальной истории и теми дисциплинами, что находятся на её «орбите». К ним относятся: философия, политическая теория, история культуры и социология.

Возвращаясь к проблемному полю диссертационных практик дореволюционного периода, следует заметить, что восприятие их как особого элемента интеллектуальной культуры происходило весьма неоднозначно и специфично.

С точки зрения интеллектуальной истории

Особое внимание в рамках данного научного направления следует обратить на диссертационное исследование Г.В. Вернадского. Очень важно подчеркнуть следующую деталь - и в преамбуле диссертационного исследования, и в речи перед диспутом, и в материале тезисов диссертации Вернадский настаивал, что его работа является историей идей. Таким образом, это усложняет анализ пространства его диссертационной культуры, поскольку данное направление послужило «отправной точкой» для развития интеллектуальной истории. Сам Вернадский допускает в своих тезисах терминологию, которая как раз несет в себе проблемность именно последнего подхода - «самосознательность», «русское общественное мнение», «устойчивый тип русского образованного человека с его сознанием «внутреннего мира» и др.; тем самым Вернадский претендует н постижение среза интеллектуальной культуры человека XVIII столетия и здесь мы можем увидеть «наслоение» паттернов восприятия изучаемого объекта с собственными мировоззренческими установками историка, которые в свою очередь выступят объектом для изучения исследователя с позиций интеллектуальной истории. Такая «многослойность» постижения диссертационной культуры ученого создает для данного подхода в известной мере риски утраты верифицируемости научного результата.

Одним из недавно вошедших в научно-методологический аппарат исторической науки подходов является так называемая «интеллектуальная биография». Биография - изучение конкретных историй жизни определённых исторических лиц. Она обращает внимание не только на существенные события в жизни человека, но и его внутренние характеристики, поиск мотивов чьих-то действий, его психологии и ментальности.

Интеллектуальная же биография как таковая являет собой одну из ключевых и ярких точек, которыми отмечен подход интеллектуальной истории к своей собственной методологии. Так как интеллектуальная история в первую очередь сконцентрирована на выработанной эпохой интеллектуальной парадигмой и соответствующим конгломератом идей, основной темой интеллектуальной биографии является интеллектуальное творчество индивида, представляющего собой автора, внесшего вклад в строительство фундамента мыслей, ставшего опорой соответствующего ему исторического периода.

Интеллектуальную биографию можно назвать в своём роде «кирпичиком», атомом интеллектуальной истории. Обычно она представляется в рамках урезанной картины жизни того или иного человека, представителя интеллигенции или интеллектуалов. «Урезание» происходит посредством вычленения основной информации о тех или иных взглядах носителя интеллектуальной идеи в ущерб его жизнеописанию. Тщательно документируется его материальное и духовное наследие, которое может послужить источником его интеллектуальной биографии.

Принципы интеллектуальной биографии несут в себе основы методы микроистории. Основная её задача - сосредоточиться на анализе личности того или иного индивида, определить социальную среду, к которой он принадлежал и в которой функционировал. Макроисторический же подход в определённой мере скрывает или не замечает черты, качества и нюансы личности. Для того, чтобы рассмотреть личность под микроскопом, требуется микроисторический подход. Те детали, которые макроскопический подход воспринимает как ненужную мелочь, микроисторический подход старается учесть и тщательно проанализировать. Артикуляция человека в данных ему условиях изучается не как совокупность тех или иных причин и следствий, но как сцепленная последовательность жизненных событий в сфере интеллектуальной деятельности. в «истории в целом».

Как направление биографических исследований интеллектуальная биография появилась в русле «обновленной» интеллектуальной истории: ее «возрождение» на рубеже 1980-1990-х гг. было связано с «лингвистическим поворотом», который, в свою очередь, во многом способствовал начавшемуся процессу переосмысления всего историографического опыта «истории идей» в том виде, в каком в «западной» традиции «история идей» сложилась как «биография идей» с изъятием собственно «носителя» идей и их социокультурного контекста. Одновременно под влиянием «новой социальной истории» появилась «история интеллектуалов», институциональное оформление которой во Франции началось с создания (по инициативе Ж.-Ф.Сиринелли) специальной междисциплинарной группы (1985). В эти же годы научная деятельность П.Нора и Ф.Ариеса приводит к появлению в контексте нарратологии «ego-histoires», нового направления в историописании, цель которого анализ взаимосвязи личностной истории ученых с их «научной лабораторией», конструкций их «жизненных нарративов» и способов конструирования ими «исторических (мета) нарративов». «Расцвет» исторической антропологии в 1980-е гг. («антропологический поворот») актуализировал интерес к «человеческому измерению» в интеллектуальной истории. В 1980-е гг. проблема «биографического анализа» в интеллектуальной истории находилась в дискуссионной плоскости евроатлантического научного поля. Примечательно, что проблемы биографии были подняты и активно обсуждались представителями истории экономической мысли. Центральным в полемике оказался вопрос об отношении между идеями и жизнью, между тем, «как мы думаем, и тем, как мы живем». Дискуссии отразили наличие двух оппонирующих «платформ»: представители первой отрицали познавательную ценность биографической информации, рассматривая биографию в качестве «иллюстрации»; представители второй считали, что без обращения к «личной ментальной истории» ученого нельзя понять его концепцию, выявить социокультурный и интеллектуальный контекст его творчества, генезис его идеи, специфику принятия его наследия научным сообществом.

Поскольку данное направление находится на стадии формирования и активно развивается, существует как масса трактовок его содержания, так и сложностей в определении предмета, задач, методов и проч. К примеру, мы можем определить интеллектуальную биографию как своеобразный комплексный синтез биографического, текстуального и социокультурного анализа. Вместе с тем данное направление историографического знания активно развивается, поскольку по мнению многих исследователей (Л.П. Репина, В.Л. Зубова, Н.В. Некрасова) именно когнитивный потенциал данного направления способен восполнить имеющиеся к настоящему времени пробелы в социогуманитарном знании. Отличие интеллектуальной биографии, от «классической» исторической биографии, в первую очередь заключается в акцентуации на индивидуальности и зачастую игнорируемых исследователями аспектах жизненного пути, творчества, социального окружения или иных сторон, связанных с персоналией ученого. Как справедливо замечал П.Л. Карсавин, «биография выступает как история индивидуальной души», и в этом раскрывается значение данного подхода, в частности, при анализе диссертационной культуры.

К настоящему времени интеллектуальная биография в рамках отечественной истории исторической науки в первую очередь представлена изучением посредством ее методов биографий преимущественно зарубежных историков, философов, экономистов, тем не менее, уже сформирован значительный пласт таких исследований в отношении российских историков дореволюционного периода. В настоящее время происходит переосмысление значения университетского периода жизни историка, и в отличие от прежних исследований, в рамках которых предпринималась попытка обнаружить закономерности становления личности историка «от обратного»: на основании концептуальных положений историков в их зрелом периоде исследователи пытались обнаружить предпосылки и закономерности на этапе и формирования и становления как профессиональных ученых. Разумеется, это далеко не самым лучшим образом сказывалось на формировании комплексной исторической биографии. В рамках методологических подходов «новой биографии» (интеллектуальной биографии) можно наблюдать прямо противоположную тенденцию - в период обучения историка в университете и работы его над магистерской или докторской диссертации производятся попытки обнаружить нечто особое, специфичное, порой прямо противоречивое его дальнейшему творческому пути. Так, к примеру, диссертационное исследование Г. В. Вернадского во многом дистанцируется от последующих изысканий ученого.

В рамках «новой биографии» большее внимание уделяется, казалось бы, такие ранее игнорируемые факты, как гендерная, социальная, этническая, конфессиональная самоидентификация диссертанта, которая субъективно влияла на его теоретико-методологические предпочтения. Так, к примеру, Г.В. Вернадский имел довольно серьезные противоречия в определении своей национальной принадлежности, что серьезно повлияло на его диссертационную и в последствии в целом интеллектуальную культура; сам он замечал, что является «и украинцем, и русским одновременно». Здесь мы можем обнаружить, на первый взгляд, сильное расхождение с его диссертационной работой («Русское масонство в царствование Екатерины II») и дальнейшей научной направленностью. Иным примером может служить принципиальная позиция А.С. Лаппо-Данилевского, воспринимавшего себя русским и тем не менее скептически рассматривавшем привязки и стереотипы какого-бы то ни было ненаучного толка; будучи личностью очень скрупулезной, он был строг и беспощаден к себе в период подготовки своей диссертации, и позднее отличался подобным отношением как к своим ученикам, так и к оппонентам. Более того, как уже отмечалось, следствие этого он отличался фундаментальным подходом к делам своих диссертантов, выступая для них не столько формально назначенным научным руководителем, сколько наставником и отчасти «путеводной звездой» в мире науки. С точки зрения интеллектуальной истории особого внимания заслуживают не методологические изыскания Лаппо-Данилевского, сколько сам факт того, что ученый, в силу своих профессиональных принципов, предпочитал оппонировать либо оставлять отзывы на те исследования, которые напрямую пересекаются с проблемным полем его научных интересов. Почти все исследователи едины во мнении, что именно принципиальность и отсутствие прагматизма в его научных предпочтениях побудило в буквальном смысле разгромить на диссертационном диспуте магистерский труд М.А. Середонина.

В настоящее время в изучении творческого пути ученых, в особенности при учете их диссертационной деятельности, ряд исследователей, в первую очередь Л.П. Репина, настаивают на актуальности такого термина, как «персональная история». Предлагается два подхода к реализации в научной практике данного направления - «социальный» и «экзистенциальный» и в отношении диссертационной культуры историков наиболее уместным представляется именно последний. К сожалению, отсутствие должно количества необходимой информации ставит на пути исследователя «интеллектуальной» биографии диссертанта ряд вызовов, которые, в частности, могут быть разрешены на основе ментальной реконструкции стиля мышления изучаемого объекта. Однако и в этом случае вся полнота скрытой мотивировки, приоритетов ученого при выборе темы, работы над диссертационным исследованием на всех его этапах, структуры речи перед диспутом и самого поведения в условиях полемики с оппонентом до конца не может оставаться раскрытой, даже не смотря на потенциал «интеллектуальной биографии».

Персональная история (или «индивидуальная история») новое направление, основой которого является восстановление модели «истории одной жизни». Несмотря на широкое разнообразие, для всех типов личной истории, будь то микроистория, психоистория и др., существует определённый набор схожих факторов. Объединяет их подход и концентрация исследователя на частной жизни и судьбе исторических лиц, формирование и развитие их интеллектуальной парадигмы, исследование следов их деятельности в различных интервалах масштаба пространства и времени действия. В результате их собственной личной истории в качестве аналога используются новая биография, используемая для уточнения социального контекста, а не наоборот, как в случае традиционной исторической биографии.

Каждая культурно-историческая эпоха, «логос» каждой национальной культуры, имеет свои дискурсы и самосознания, в частности, собственную эволюционную типологию биографических текстов. Это не означает отсутствие общих законов и корпус отличий от развития традиционного биографического жанра, но это учитывает специфику, которая находит свое выражение в трансформации дисциплинарных традиций, оригинальной разработки определенных областей знаний. Задача состоит не только в реализации «генеалогии», определении понятий начальной лексической формы и т.д., но также корреляции в использовании различных терминов, сочетании его в той же области исторического и биографического исследования.

Существует четыре варианта применения понятия «персональная история». Первым из них являются «персонифицированной истории», где используются традиционные методы психоаналитического анализа; вторым является «личная история» изучение жизни индивида через призму его индивидуальных частных отношений; третий вариант - история личности как «внутренней биографии» (развития внутреннего мира человека), в отличие от «внешней» или «публичной»; наконец, четвёртый вариант - автобиография.

В российской историографии сегодня в ходу две версии персональной истории, которые сосредотачиваются на различных исследований проблемы личной истории и «истории вообще»: экзистенциальная биография и т.н. «новая биографическая история (иначе - «новая биография».

В 1990-е гг. исследовательский интерес к «человеческому измерению» в интеллектуальной истории нашел свое продолжение и наиболее рельефное выражение в «новой биографической истории», ориентирующейся не просто на воссоздание персональной судьбы, но на анализ его многообразных проявлений в постоянно изменяющемся социально-интеллектуальном пространстве.

Особое внимание при изучении диссертационной культуры историков указанного периода уделяется проспографическому подходу. Зачастую его именуют «старым новым методом» интеллектуальной биографии. Одним из основных проблем, стоящих перед любым историком, является вопрос о репрезентативности исходного материала. В исторических исследованиях он всегда должен остерегаться делать выводы из отдельных случаев и обобщений из горстки красноречивых примеров.

Просопография может рассматриваться как попытка преодоления этой опасности. Подвергая идеально большое количество членов из заранее определенного населения к одному и тому же варианту опроса, конкретные характеристики этой популяции в целом становятся видимыми.

Просопографическое исследование историков в соответствии с традициями диссертационной культуры поздней российской империи может заглянуть внутрь жизни «среднего» ученого, его взгляды и концепции, минуя при этом уникальное в концептуальном дискурсе конкретных личностей Использование и развитие просопографии, следовательно, тесно связано с проблемой дефицита исторических данных. Просопография не заинтересована в уникальной, но в среднем, общем, в «общности» в истории жизни более или менее большого числа лиц. В отличии от истории частных лиц и исключительным важным представляется тот факт, что просопографическое исследование предоставляет информацию о коллективных массах. Для просопографа выдающиеся личности (например, Цезарь, Шекспир, Наполеон или Бисмарк) являются менее привлекательными, потому что они являются «из ряда вон выходящими».

Просопография - коллективная биография, описывающая внешние черты групп населения, между которыми исследователь определил имеет что-то общее (профессии, социальное происхождение, географическое происхождение и т.д.). Начиная с анкеты биографические данные собираются о хорошо определенной группы людей. На основе этих данных можно найти ответы на некоторые исторические вопросы.

Просопографический метод состоит в описании характеристик материала на более или менее однородную группу лиц путем сбора как можно большего массива информации из материальных элементов, которые позволяют нам описать человека и тех духовных элементов, которые позволили бы нам перейти от человека к личности. В этом и заключается разница между просопографией и биографией, хотя это не означает, что просопография не играет существенную роль в биографии и наоборот.

Просопография является собой изучение общих характеристик группы посредством коллективного изучения их жизни. Под термином «просопография» мы имеем в виду базы данных и список всех лиц из конкретной среды, который определяется в хронологическом порядке.

Таким образом, в контексте просопографического подхода можно говорить о сложении такой категории, как «диссертанты». Задача просопографии здесь заключается в том, чтобы как раз не установить общие тенденции или закономерности в сложении интеллектуальной элиты профессиональных историков, а скорее выявить специфические и уникальные черты, которые бы характеризовали неоднозначные и противоречивые явления пространства диссертационной культуры, так называемые «субъективные факторы», которые, тем не менее, позволили бы сделать выводы об общем облике диссертанта. В этом смысле просопографию нельзя воспринимать исключительно как метод количественного сбора информации об историках-диссертантах дореволюционного периода.

2.4 Диссертационная культура с позиций «истории повседневности»

В начале параграфа дадим краткую характеристику понятию «история повседневности».

«История повседневности» это новая отрасль исторического знания, предметом изучения которой является сфера человеческой обыденности во множественных историко-культурных, политико-событийных, этнических и конфессиональных контекстах. В центре внимания истории повседневности комплексное исследование повторяющегося, «нормального» и привычного, конструирующего стиль и образ жизни у представителей разных социальных слоев, включая эмоциональные реакции на жизненные события и мотивы поведения.

Возникновение истории повседневности как самостоятельной отрасли изучения прошлого является одной из составляющих так называемого «историко-антропологического поворота» в гуманитарной мысли Запада. Он начался в конце 60-х гг. XX века в результате крушения великих идей, вместе с революцией «новых левых» и ниспровержением всех старых объяснительных концепций.

В России понятие «повседневность» в исторических исследованиях употребляется с середины 1980-х годов. Отчасти на его внедрение в наш научный тезаурус повлияло падение «железного занавеса» и расширение

возможностей знакомства наших ученых с западной литературой, а отчасти - риторика этнографических исследований, в которых под изучением повседневной жизни подразумевалось изучение трудового и внерабочего быта.

Доктор наук Н.Л. Пушкарева следующим образом определяет понимание категории повседневного. На ее взгляд, она включает:

- событийную область публичной повседневной жизни, прежде всего, мелкие частные события, пути приспособления людей к событиям внешнего мира;

- обстоятельства частной, личной домашней жизни, быт в самом широком смысле;

- эмоциональную сторону событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и группами людей.

Особенностью российского понимания истории повседневности является ее отнесение к разделу культурологии или даже почти этнологии, а потому при исследовании повседневного пользуются этнологическими методами и приравнивают ее к истории быта. Однако соотношение истории быта (как предмета этнографических описаний) и истории повседневности (как нового направления именно в исторических исследованиях) не столь просто.

Для анализа повседневности характерно иное вчитывание в текст источника, попытки проникнуть в его внутренние смыслы, учет недоговоренного и случайно прорвавшегося. Историк, ставящий задачу реконструировать с помощью сохранившихся источников «типичное» для определенного времени и определенной социальной группы, старается выяснить мотивацию действий всех исторических акторов и через это приблизиться к их пониманию.

В нашей работы мы рассматриваем историографию исследований диссертационной культуры дореволюционной России с позиции «истории

повседневности» в плане анализа исследований, посвященных быту ученыхисториков дореволюционной России, характеристике их деятельности, их культуры, описанию их речей на защитах диссертаций, диссертационным диспутам и др. «бытовым» вопросам.

Проанализированные нами исследования мы также разграничиваем на два периода:

1) исследования, посвященные данной теме, написанные в ХХ веке;

2) исследования, посвященные данной теме, написанные в ХХI веке.

Начнем обзор с исследований, написанных до 2001 года. Нами были изучены и проанализированы следующие работы (в хронологическом порядке):

- Галкин К.Т. Высшее образование и подготовка научных кадров в СССР (1958 г.);

- Щетинина Г.И. Послужные списки как исторический источник о составе профессоров в пореформенной России (1977 г.);

- Фундаминский М.И. Социальное положение ученых в России XVIII столетия (1984 г.);

- Савельев А.Я., Момот А.И., Хотеенков В.Ф. и др. Высшее образование в России: Очерк истории до 1917 года (1995 г.);

- Галиуллина Р.Х. Михаил Николаевич Мусин-Пушкин попечитель Казанского учебного округа (1827-1845 гг.) (1997 г.).

Как и в предыдущем параграфе работы, мы отмечаем наличие гораздо большего количества исследований изучаемого вопроса после 2001 года по настоящее время. К данным исследованиям мы относим (в хронологическом порядке):

- Павловская С.В. Воспоминания и дневники отечественных историков как исторический источник изучения общественно-политической и научнопедагогической жизни России конца XIX начала XX веков (2006 г.);

- Корзун В.П., Сидорякина Т.А. К проблеме трансформации «профессорской культуры» (2009 г.);

- Гришина Н.В. «Школа В. О. Ключевского» в исторической науке и российской культуре (2010 г.);

- Алеврас Н.Н. Речь на магистерском диспуте Г.В. Вернадского в контексте его диссертационной истории (к публикации источника) (2010 г.);

- Антощенко А.В. Диссертации П.Г. Виноградова (2010 г.);

- Бычков С.П. Диссертация как завершение пути в науку. Особенности научного становления в стенах духовных академий русской православной церкви во второй половине XIX - начале ХХ в. (2010 г.);

- Винокуров Д.А. Из истории научных конфликтов в отечественной историографии XIX века: полемика вокруг магистерской диссертации И.П. Хрущова (2010 г.);

- Гришина Н.В. «Написать такую книгу подвиг не малый…». Речь, произнесенная Екатериной Яковлевной Кизеветтер, в честь защиты А.А. Кизеветтером магистерской диссертации (2010 г.);

- Никифоров Ю.С. Культура российского историка последней трети XIX начала XX в. (на примере представителей «русской исторической школы») (2010 г.);

- Гришина Н.В. Диссертационная история И.П. Сенигова в системе коммуникаций историко-филологического сообщества (2011 г.);

- Алеврас Н.Н. Диссертационный диспут как событие и традиция университетского быта второй половины XIX - начала XX века (2011 г.);

- Алеврас Н.Н. Проблемы источника и метода в академических отзывах В.О. Ключевского о диссертациях петербургских историков (2011 г.);

- Файер В.В. «Слава богу, моя диссертация оказалась неудачной...»: особенности воспоминания в небольшой научной корпорации (2011 г.);

- Мягков Г.П. Научное сообщество историков дореволюционной России в свете «старой» и «новой» модели историографического исследования (2011 г.);

- Корзун В.П. Научные сообщества историков России: практики антропологического описания (из лекционного опыта) (2012 г.);

- Жибоедов В.В. Защита кандидатской диссертации Н.М. Дружининым (2012 г.);

- Посохов С.И. «Считаю для себя неприличным…»: этические аспекты процесса защиты диссертаций в университетах Российской империи ХІХ - начала ХХ вв. (2012 г.);

- Мягков Г.П., Хамматов Ш.С. «Печальная история моего диспута», или как состоялась «лучшая страница в моей жизни»: Казань в научной судьбе И.В. Лучицкого (2013 г.);

- Алеврас Н.Н., Корзун В.П. Речь А.С. Лаппо-Данилевского на диссертационном диспуте (2014 г.);

- Гришина Н.В. Диссертационные диспуты конца 1920-х гг.: становление новых дисциплинарных нормативов (на примере диспутов Н.М. Дружинина и А.И. Неусыхина) (2014 г.);

- Гришина Н.В. «Работа... не является марксистской...», или формирование канона экспертизы научных исследований в 1920-е гг. (на примере диссертации Н.М. Дружинина) (2014 г.);

- Фельдман Д.М. К диагностике диссертационного скандала в научнообразовательном сообществе (2014 г.);

- Ильина К.А. Защита диссертации С. П. Шевырёва, или рождение

«русского профессора» (2015 г.).

Также, как и в предыдущем параграфе работы, отметим, что это далеко не все исследования, посвященные интересующей нас тематике. Мы отобрали наиболее интересные из них, которые можно рассматривать с позиции «истории повседневности». Охарактеризуем далее некоторые наиболее интересные исследования. С.В. Павловская в своем диссертационном исследовании «Воспоминания и дневники отечественных историков как исторический источник изучения общественно-политической и научно-педагогической жизни России конца XIX начала XX веков»(2006 г.) отмечает, что ее работа - это первая попытка целостного исследования воспоминаний и дневников отечественных историков. Новой является и сама постановка вопроса о мемуарном комплексе историков как историческом и историографическом источнике. На основе анализа данных видов источников, их проблематики, получены новые знания об общественных настроениях интеллигенции, ученых гуманитариев революционной эпохи, о развитии науки, научной проблематики, истории университетского образования.

С.В. Павловская особо отмечает, что «дневники и воспоминания историков являются системообразующим мемуарным комплексом, который занимает особое место в структуре общеисторических источников личного происхождения. Он выделяется тем, что наряду с общепринятыми признаками мемуарного комплекса, в нем присутствует научноисследовательское отражение действительности. В воспоминаниях и дневниках историков отражены актуальные темы отечественной истории, проблематика отечественной исторической науки, и в этом смысле источниковый комплекс является ценнейшим, уникальным историографическим источником, раскрывающим творческий процесс деятельности ученого. Существенной особенностью данного комплекса является то, что в нем содержится информация трех видов: личностная, общественно-политическая и научно-историографическая. Авторы мемуарных текстов (осознанно или неосознанно) выступают в разных ролях: как личности, представители общественного слоя интеллигенции, как граждане участники и современники событий общественной, политической жизни эпохи и как историки-исследователи, профессиональная особенность мышления которых отражается в оценках и интерпретации событий».

Другое интересное диссертационное исследование ученого Ю.С. Никифорова «Культура российского историка последней трети XIX начала XX в. (на примере представителей «русской исторической школы»)»(2010 г.) посвящена исследованию деятельности либеральных историков последней трети XIX начала XX в., контексту их профессиональной жизни, особенностям научных коммуникаций и поведенческих стереотипов.

Ю.С. Никифоров отмечает, что «изученные им воспоминания и мемуары в наибольшей степени позволяют проникнуть в культуру историков, раскрыть обстоятельства их жизни и творчества, обнажить скрытые механизмы формирования научных и общественных взглядов ученых, объясняют мотивацию тех или иных интересов или с поступков, дают возможность прочувствовать дух пореформенного времени».

В своей книге «Школа В.О. Ключевского»в исторической науке и российской культуре» (2010 г.) Н.В. Гришина рассматривает историографические образы «школы В.О. Ключевского», анализирует ее исследовательские, коммуникативные и педагогические основания. В книге раскрывается деятельность представителей «школы Ключевского» на общественно-политическом поприще, в сфере образования и просвещения и в пространстве русских литературно-художественных традиций, исследуется общественное восприятие В.О. Ключевского и его учеников.

В заключении Н.В. Гришина делает вывод, что «рост общественного интереса к результатам научных исследований наряду с относительной демократизацией системы высшего образования способствовал сближению науки и социума. В этой ситуации В.О. Ключевский и его ученики взяли на себя роли воспитателей и просветителей, понимание которых вписывалось в либеральный публицистический дискурс того времени, всячески подчеркивавший значимость образования. В сознании русского общества когорта учеников историка сформировалась в виде самобытных образов ученых-историков, общественных деятелей, талантливых педагогов».

Интересное исследование было проведено Н.Н. Алеврас, посвященное диссертационному диспуту. В статье «Диссертационный диспут как событие и традиция университетского быта второй половины XIX - начала XX века»автор указывает, что диспут являлся кульминационным событием диссертационной истории (сейчас это называется «защита диссертации»).

«Именно диссертационный диспут, хотя и имевший некоторую «сценарную режиссуру», идущую от нормативных положений министерских документов, дополнялся различными ритуалами и традициями его проведения, возникавшими в научном сообществе на неформальной основе, а потому он превращался в своеобразный научный «спектакль». Основной его тон и коллизию задавали оппоненты (в дореволюционных университетах по традиции, идущей еще от диссертационных практик первой половины XIX в., их нередко называли «возражателями»). Диспут, как правило, привлекал немало «зрителей» и превращался в факт культурной жизни не только университета, но и университетского города, получая отражение в периодической печати и возбуждая внимание общественности. Диссертационный диспут заложил основу создания диссертационных текстов «малых форм», сопровождавших защиту соискателя. Среди них особое значение имеет речь диссертанта перед аудиторией, в которой он публично выражал свой научный замысел. Характер выступления диссертанта и степень его интеллектуального воздействия на аудиторию во многом определяли в научной и общественной среде оценку как самой диссертации, так и достоинств и слабостей ее автора».