Философия в трагическую эпоху Греции

Наличность этой несомненной последовательности и движения привела Анаксагора к одной замечательной гипотезе. Очевидно, что представления движутся сами, не подвергаются никаким толчкам и не имеют вне себя никакой причины своего движения. Таким образом, есть нечто, говорил он себе, что носит в себе причину и начало движения; затем он заметил, что это представление движет не только само себя, но и нечто совершенно отличное -- тело. Таким образом, он открывает, путем самого непосредственного наблюдения, действие представлений на протяженную материю, которая [237] познается нами как их движение. Для него это было фактом; лишь попутно ему казалось заманчивым объяснить и этот факт. Во всяком случае у него была руководящая схема для объяснения движения мира, который ему казался или движением истинных, изолированных сущностей органом представления -- Nus,-- или движением при посредстве того, что уже приведено в движение. Он, очевидно, не заметил того, что последний род движения -- механическое перенесение движений и толчков, при его основном положении, тоже заключает в себе проблему: общность и повседневность действия посредством толчка, вероятно, затемнили ему его загадочность. Наоборот, он чувствовал проблематичность и противоречивость самой природы действия представлений на существующие сами по себе субстанции и старался поэтому свести и это действие на механическое столкновение, казавшееся ему ясным. Nus -- тоже такая же существующая сама по себе субстанция; он характеризовал его состоящим из нежной и легкой материи по специфическим свойствам мышления. При таком характере Nus'a, конечно, и воздействие этой материи на другие должно было быть таким же, как воздействие всякой другой субстанции на третью,-- то есть механическим, движущим посредством натиска и толчка. Как бы то ни было, а он получил теперь субстанцию, которая движется сама и движет все другое, движение которой не происходит извне и не зависит ни от кого; наряду с этим, казалось, безразличным, как следует себе представить это самодвижение -- пожалуй, наподобие движения взад и вперед нежных мелких шариков ртути. Среди всех вопросов, относящихся к движению, нет более трудного, как вопрос об его начале. Если считать все остальные движения лишь следствиями и действиями, то все же должно быть объяснено первоначальное движение; во всяком случае для всех родов механических движений первое звено цепи должно быть не механическим же движением, ибо это значило бы вернуться к невозможному понятию causa sui. Равным образом нельзя приписывать вечным безусловным вещам -- движения, присущего им, как их основное свойство. Ибо движения нельзя представить себе без направления откуда-нибудь и куда-нибудь; следовательно, оно лишь отношение и условие; а вещь перестает быть безусловною и существующею сама по себе, если уже по своей природе она необходимо имеет отношение к чему-то существующему вне ее. В этом затруднении Анаксагор надеялся найти помощь и спасение в самодвижущемся [238] и независимом Nus'e: сущность же его достаточно темна и скрыта, чтобы не дать нам заметить, что, принимая его, мы снова приходим к запрещенной causa sui. Для эмпирического мышления даже совершенно ясно, что представление не есть causa sui, а деятельность мозга; ему кажется удивительной несообразностью отделять «дух», производное мозга, от его causa и воображать еще, что он после этого отделения существует. А, между тем, так поступал Анаксагор; он позабыл о мозге, об его удивитедьной искусности, о нежности и прихотливости его извилин и каналов и провозгласил «дух сам по себе». Этот «дух сам по себе» имел свободную волю -- одна из всех субстанций -- чудное познание! Он мог в определенный момент заняться движением вещей вне его, бесконечные же, несметные годы заниматься лишь самим собою,-- короче, Анаксагор мог допустить первый момент движения, считая его зародышем всякого становления, то есть всякого изменения, а именно, всякого столкновения и перемещения вечных субстанций и их частиц. Если дух даже и вечен, все же он ни в каком случае не принужден мучить себя целые века движением частей материи: во всяком случае было время такого состояния материи -- его длительность безразлична,-- когда Nus еще не воздействовал на нее, когда она была еще неподвижна. Это -- период Анаксагорова хаоса.

Анаксагоров хаос вовсе не является представлением ясным и очевидным нам с первого раза: для того, чтобы понять его, надо прежде уяснить себе то представление, которое наш философ составил себе о так называемом «становлении». Ибо само по себе состояние всех разнообразных элементов, предшествующее движению, еще не обязательно сводится к абсолютному смешению «семян всех вещей», как гласит об этом выражение Анаксагора,-- смешению, которое он сам представлял себе полнейшим, вплоть до мельчайших частиц, взаимопроникновением; как будто все элементы были истолчены в ступе, превращены в пыль и рассеяны и теперь в хаосе, как в кратере, все вместе соприкасались один с другим. Можно было бы сказать, что это понятие хаоса не заключает в себе ничего необходимого; что скорее можно допустить любое случайное положение всех этих сущностей, но не бесконечное их разделение; совершенно было бы достаточно беспорядочное сосуществование [239], совсем не надо было взаимопроникновения, не говоря уже о таком полном взаимопроникновении, как в хаосе Анаксагора. Как же Анаксагор дошел до этого трудного и сложного представления? Как было уже сказано, вникнув в эмпирически данное становление. Из опыта он почерпнул, во-первых, в высшей степени удивительное положение о становлении, а это положение потребовало принять, как свое последствие, учение о хаосе.

Изучение того, как происходит в природе возникновение,-- а не уважение к какой-нибудь прежней системе,-- внушало Анаксагору убеждение, что все происходит из всего: это было убеждением естествоиспытателя, основанным на очень разносторонней, но, в своей основе, конечно, очень скудной индукции. Он доказывал это таким образом: если даже противоположность может возникнуть из противоположности,-- например черное из белого,-- то все возможно; это, однако, случается, например, при превращении белого снега в черную воду. Питание тела он объяснял тем, что в питательных веществах незаметно находятся небольшие составные части тела, крови или костей, которые при питании выделяются и смешиваются с однородными им веществами тела. Но если все может произойти из всего, твердое из жидкого, жесткое из мягкого, черное из белого, человеческое тело из хлеба,-- то все должно содержаться во всем. Имена вещей выражают только перевес одной субстанции над другими, входящими в эту вещь в небольших, часто незаметных количествах. В золоте,-- то есть в том, что люди a potiore обозначают этим именем,-- должны заключаться также серебро, снег, хлеб и мясо, но в совсем незначительных долях; по перевесу же в нем субстанции золота и целое называется золотом.

Но как же возможно, чтобы одна субстанция получила перевес и наполнила вещь в большем количестве, чем другие субстанции? Наблюдение показывает, что этот перевес получается повсюду лишь благодаря движению, что этот перевес есть результат того процесса, который мы вообще называем становлением; наоборот, то, что все находится во всем, не есть результат какого-нибудь процесса, но само является необходимым условием всякого состояния подвижности и, стало быть, предшествует всякому становлению. Другими словами: эмпирия учит, что постоянно подобное приближается к подобному, например посредством пита следовательно, первоначально оно было не соединено с ним, а существовало отдельно. Наоборот, на наших глазах [240] подобное всегда выходит из чего-то не подобного ему (напр., при питании частицы нашего тела получаются из хлеба); таким образом, смешение различных субстанций есть древнейшая форма устройства вещей и по времени предшествующая всякому становлению и движению. Если же, таким образом, всякое так называемое становление есть выделение, предполагающее предшествующее смешение разнородных элементов, то можно только спросить, какую степень первоначально имело это смешение, этот всеобщий беспорядок.

Хотя процесс движения подобного к подобному -- становление -- продолжается уже очень долгое время, все же еще и теперь можно видеть, как во всех вещах заключены остатки и семена всех других вещей, которые ждут выделения, и как только местами получился определенный перевес. Первоначальное смешение должно было быть полнейшим, дойти до смешения бесконечно малых частиц, так как выход элементов из состояния смешения требует бесконечно большого промежутка времени. При этом строго придерживаются мысли, что все, что обладает действительным бытием, делимо до бесконечности и вместе с тем при этом делении не утрачивает своих специфических качеств.

Согласно этим предположениям, Анаксагор представляет себе первоначальное существование мира подобно массе, состоящей из пылинок, из бесконечно маленьких точек, каждая из которых совершенно проста и обладает лишь одним специфическим качеством, причем однако каждое специфическое качество находится в бесконечно многих отдельных точках. Эти точки Аристотель назвал гомеомериями, принимая во внимание то, что они -- подобные между собою части однородного целого. Все же мы очень заблуждались бы, если бы отождествили это первобытное беспорядочное смешение таких точек, таких «семян вещей» с первобытным единым веществом Анаксимандра, ибо его вещество, «неопределенное» -- есть совершенно однообразная и однородная масса, хаос же Анаксагора -- смешение различных веществ. Правда, можно сказать об этом соединении веществ то же, что о «неопределенном» Анаксимандра, как это делает Аристотель: оно не могло быть ни белым, ни серым, ни черным, ни вообще какого-либо цвета, оно было безвкусно, не имело запаха и в целом не определялось ни количественно, ни качественно: в этом -- сходство анаксимандрова «неопределенного» и анаксагорова первобытного смешения. Несмотря, однако, на это отрицательное [241] подобие, в положительных свойствах они различны тем, что одно сложно, другое -- едино. Анаксагор, благодаря допущению своего хаоса, имел по крайней мере то преимущество перед Анаксимандром, что избег необходимости выводить многое из единого, становящееся из сущего. Конечно, он должен был допустить одно исключение в своем учении о всеобщем смешении семян: Nus никогда не входил, так же как и теперь не входит, в состав ни одной вещи. Ибо если бы он был смешан хоть с одним из сущих, то он должен был бы тогда в бесконечных разделениях обитать во всех вещах. Это исключение очень рискованно с точки зрения логики, особенно же при описанной раньше материальной природе Nus'a; оно имеет в себе что-то мифологическое и кажется нам произвольным, но после предпосылок Анаксагора было строгой необходимостью. Дух, хотя и делимый до бесконечности, как и всякая другая материя -- (но не посредством других веществ, а только сам по себе),-- и способный становиться то большим, то малым,-- имеет от века равную и однородную массу: и то, что теперь во всем свете (у животных, растений, людей) является духом, существовало ни в большем, ни в меньшем количестве, хотя может быть в других сочетаниях, уже целые тысячелетия. Но где он имел какое-нибудь отношение к другой субстанции, он не смешивался с ней, но охватывал ее по произволу и, двигая ее и толкая ее куда хотел, господствовал над ней. Он один во всем мире имеющий движение в себе, один имеет власть в мире и проявляет ее в движении семян субстанций. Откуда же он движет их? Или возможно представить себе движение без направления, без пути? Так же ли произволен сам толчок духа, как и его время? Короче, господствует ли в области движения случай, т. е. слепая прихоть? Здесь мы имеем перед собой святая святых в области анаксагоровых представлений.

Что же должно было произойти с этим хаотическим беспорядком первоначального смешения вещей до начала движения, для того чтобы из него получился, без всякого прибавления новых субстанций и сил, видимый нами мир с правильными путями звезд, с вечными законами смен времен года и дня, с его разнообразной красотой и порядком,-- короче, чтобы из хаоса получился космос? Это могло быть лишь следствием движения, но движения [242] определенного и мудро направленного. Это движение -- орудие Nus'a, цель его -- окончательное выделение равного, до сих пор еще не достигнута, потому что беспорядок и смешение были сначала бесконечными. К этой цели можно лишь приближаться путем длительного, необъятного процесса, а не достигнуть ее внезапно -- путем мифологического волшебного удара, если когда-нибудь, после бесконечно многих веков, все равное соединится вместе, и первобытные вещества, не разделенные более, расположатся в чудном порядке, если каждая частица найдет своих друзей и свою родину, если наступит великий мир после этого разделения и расщепления субстанций и не останется уже ничего разделенного и расщепленного,-- тогда Nus вернется снова к своему замкнутому самодвижению и не будет уже больше носиться разделенным по всему миру то большими, то малыми массами, как дух растений и животных, и наполнять собою материю. Пока задача еще не решена до конца; но самый род движения, созданный Nus'ом для ее разрешения, обнаруживает удивительную целесообразность, ибо только благодаря ему с каждой минутой задача приближается к решению. Это движение имеет характер концентрически прогрессирующего круговращения: оно началось в какой-нибудь точке хаотического смешения в форме небольшого вращения; постепенно это круговое движение все расширяется и наконец охватывает все бытие, повсюду побуждая равное сближаться с равным. Сначала это крутящееся движение сводит вместе все плотное к плотному и тонкое к тонкому, а также и все темное, светлое, влажное и сухое к равным им: кроме этих всех рубрик есть еще две, обнимающие собою их все: эфир или все, что тепло, светло, тонко, и туман (аеr) или все, что темно, холодно, тяжело и устойчиво. Посредством разделения эфирных масс от «аэрических» образуется, как действие этого колеса, обегающего все большие и большие круги, нечто подобное водовороту в стоячей воде: тяжелые части устремляются в середину и сталкиваются между собою. Также образуется и здесь смерч, который гонит наружу все эфирное -- тонкое и светлое -- и внутрь все состоящее из облачных, тяжелых, сырых частей. При продолжении этого процесса из собравшейся внутри аэрической массы образуется вода, из воды -- материя земли, из земной материи, под влиянием ужасных холодов -- камни. Некоторые каменные массы, снова охваченные круговым движением, отрываются от земли и переносятся в область горячего светлого эфира; там [243] зажженные его огнем, они начинают светиться и вовлеченные во вращение эфира излучают свет и освещают землю, которая сама по себе темна и холодна; это солнце и звезды. Вся идея дышит удивительной простотой и смелостью и не имеет ничего общего с той пестрой и заурядной телеологией, которую часто связывают с именем Анаксагора. Ее сила и гордость в том, что она выводит весь мир становления из движущего кругa, между тем как Парменид считал истинно сущее мертвым, покоящимся шаром. Если этот круг впервые двинут и приведен во вращение силою Nus'a, то весь порядок, законосообразность и красота мира являются естественным следствием этого первого толчка. Как несправедливо поступают с Анаксагором, упрекая его за его мудрое воздержание от телеологии, сказавшееся в этой его идее, и говорят презрительно об его Nus'е как о deus ex machine. Напротив, Анаксагор -- именно благодаря устранению чудесного вмешательства, мифологических и теистических элементов и соответствующей человеческим целям и потребностям сообразности,-- мог бы говорить теми же гордыми словами, как Кант в своей естественной истории неба. Разве не высока и не прекрасна мысль, сводящая всю красоту мира и удивительное устройство небесных путей звезд к простому, чисто механическому движению и как бы движущейся математической фигуре, стало быть, не к воле и к руке какого-то «бога с машины», а к волнению, которое, раз начавшись, в своем дальнейшем ходе становится необходимым и определенным и производит действия, которые подобны мудрейшим расчетам остроумия и обдуманнейшей целесообразности, на самом деле не будучи ими.

«Я испытываю удовольствие,-- говорит Кант,-- видеть без помощи произвольных построений, как по вечным законам движения возникает чудное целое, настолько подобное нашей мировой системе, что я не могу удержаться от того, чтобы не считать его ей. Мне кажется, что можно было бы, в некотором смысле, сказать без дерзости: «Дайте мне материю, я создам из нее мир!»

Теперь, если даже предположить, что вывод о первоначальном смешении сделан правильно,-- все же, по-видимому, можно возразить некоторыми механическими соображениями на этот грандиозный набросок мирового устройства. А именно, если и признать, что дух возбудит в каком-нибудь [244] месте круговое движение, то все же трудно представить себе продолжение этого движения, особенно потому, что оно должно быть бесконечным и касаться постепенно всех тел. A priori следовало бы продолжать, что давление всей остальной материи должно было остановить это совсем слабое движение, едва лишь оно возникло; чтобы понять, что этого не случилось, следует допустить огромную силу действия Nus'a, возбудившего внезапно движение -- силу, подобную вихрю: каковой вихрь представил себе и Демокрит. И так как этот вихрь должен быть бесконечно сильным для того, чтобы не остановиться от давящей тяжести всего бесконечного мира, то он должен быть и бесконечно быстрым, ибо первоначально сила может проявляться только в быстроте. Напротив, чем шире становятся концентрические круги, тем медленнее становится движение; если же когда-либо движение достигло бы конца бесконечно далеко простирающегося мира, оно уже имело бы бесконечно малую скорость. Наоборот, если мы представляем себе движение бесконечно большим, то есть бесконечно скорым, каковым оно и должно быть в самом своем начале, то и первоначальный круг его должен быть бесконечно малым; мы получаем таким образом в начале движения кружащуюся точку с бесконечно малым содержанием вещества. Но этим совсем нельзя объяснить дальнейшего движения: можно было бы представлять себе даже все точки первоначальной массы кружащимися вокруг своей оси, и все же вся масса могла бы оставаться неподвижной и нераздельной. А если бы, напротив, схваченная и приведенная NUS'OM в движение материальная точка бесконечно малой величины вращалась не вокруг себя самой, но описывала бы окружность любого диаметра, то этого было бы достаточно для того, чтобы дать толчок другим материальным точкам, двинуть их дальше, заставить их сталкиваться и отскакивать и возбудить, таким образом, вокруг себя всеобщую распрю, первым результатом которой должно явиться то разделение эфирных масс от аэрических.

Подобно тому, как начало движения -- дело произвола Nus'a, так и род его -- тоже обусловлен лишь его прихотью, так как первое движение образует круг, радиус которого произвольно предположен больше простой точки.

Здесь можно было бы, конечно, спросить, откуда это пришла Nus'y эта внезапная мысль выбрать из бесчисленного множества точек одну, толкнуть ее и кружить ее, как в вихре пляски, и почему эта мысль раньше не пришла ему. На это Анаксагор ответил бы: «Он имеет привилегию произвола, он имел право начать когда хотел, он зависит лишь от самого себя, между тем как все другое определено извне. Он не имеет ни обязанностей, ни цели, которую он был бы принужден преследовать; если он однажды начал свою деятельность с движения и поставил себе цель, то это была только... ответ труден, но Гераклит дополнил бы: игра».

Кажется, это решение вопроса всегда было на устах у греков. Анаксагоров дух -- художник, а именно, великий гений механики и зодчества, создающий с помощью простых средств грандиозные формы и пути и своего рода подвижную архитектуру, но всегда в силу того произвола, который лежит в глубине души художника. Анаксагор как будто указывает на Фидия, и глядя на великое произведение художника, на мир, любуется им как Парфеноном и восклицает: «Становление -- явление не из мира нравственности, но из мира искусства». Аристотель рассказывает, что Анаксагор на вопрос, почему для него так ценно существование,-- ответил: «Для того, чтобы созерцать небо и весь порядок мира». Он говорил о физических явлениях с таким благоговением и с такой таинственной радостью, какую мы испытываем теперь, стоя перед античным храмом; его учение стало своего рода богослужением свободомыслящего, причем он оберегал себя словами odi profanum vulgus et arceo и избирал себе последователей осторожно среди благороднейшего афинского общества. В замкнутой общине афинских последователей Анаксагора народная мифология допускалась лишь как символический язык; все мифы, все боги, все герои были здесь только иероглифами для обозначения сил природы, и даже гомеровский эпос должен был стать канонической песнею о правлении Nus'a и о сражениях и законах природы. То здесь, то там голос из этого возвышенного общества свободомыслящих проникал в народ; и особенно великий -- смелый новатор мысли, Еврипид решался нередко под защитой трагической маски провозглашать слова, проникавшие как стрелы в душу толпы,-- слова, от которых она освобождалась лишь посредством шутливых карикатур и смешных перетолкований.

Но самый великий последователь Анаксагора -- Перикл, самый сильный и достойный человек в мире; и именно о нем приводит Платон свидетельство, что только философия Анаксагора сообщила возвышенный полет его мысли. Когда он, как оратор, стоял перед своим народом, в прекрасном спокойствии и неподвижности мраморного олимпийца, завернутый в свой плащ, не изменяя его драпировки, не изменяя выражения лица, не улыбаясь, со всегда одинаковым сильным тоном голоса и говорил совсем не так, как Демосфен, а как мог говорить только Перикл -- гремел, метал молнии, уничтожал и избавлял -- тогда он был олицетворением в малом виде анаксагорова космоса, картиною Nus'a, построившего себе чудный и достойнейший дом, и, так сказать, видимым воплощением строящей, движущей, выделяющей, упорядочивающей, все созерцающей художественно-неопределенной силы духа. Анаксагор сам сказал, что человек уже потому -- разумнейшее существо и потому должен обладать NUS'OM в большей мере, чем все другие существа, что у него есть такие удивительные органы, как руки; его вывод, стало быть, был тот, что Nus, смотря по величине и массе, в какой он овладевал каким-нибудь материальным телом, создает из его материи орудия, соответствующие степени его количества,-- наиболее прекрасные и целесообразные там, где он появляется в наибольших размерах. И подобно тому, как самым удивительным и целесообразным делом Nus'a должно было быть то круговое первоначальное, движение (так как когда дух еще был неразделенным и сосредоточенным в себе),-- так и действие перикловых речей казалось его слушателю Анаксагору часто отражением этого кругового движения; ибо и здесь он видел прежде всего бурный вихрь мыслей, носящийся со страшною силой, но в порядке, -- вихрь, охватывавший своими концентрическими кругами ближних и дальних и преобразовывавший весь народ, направляя и разделяя его.

Позднейшим философам древности казался удивительным и даже едва простительным тот произвол, с каким Анаксагор распоряжался своим NUS'OM для объяснения мира; им казалось даже, что он нашел прекрасное орудие, но неверно понял его, и они пытались наверстать то, что было пропущено находчиком.

Таким образом, они не понимали, какой смысл имело отречение Анаксагора, внушенное ему духом чистейшего естественно-научного метода, который всегда и прежде всего ставит вопрос, откуда произошло [247] что-либо (causa effidens), а не чего ради оно произошло (causa finalis). Анаксагор привлекает свой Nus не для решения специального вопроса: «откуда произошло движение и откуда правильность движений?» Платон же упрекает его, говоря, что он должен был бы доказать,-- но не сделал этого,-- что каждая вещь в своем образе и на своем месте есть лучшее, прекраснейшее и целесообразнейшее из всего, что только можно себе представить. Но Анаксагор никогда не решился бы утверждать этого ни для одного случая; для него видимый мир не был лучшим изо всех мыслимых, ибо он видел, как каждая вещь возникала из каждой и находил, что разделение субстанций Nus'ом еще не закончилось ни в наполненном мировом пространстве, ни в отдельных существах, Для его познавания было достаточно найти движение, которое в своем простом развитии могло создать из беспорядочного хаоса видимый порядок, и он остерегался ставить вопрос, чего ради происходит движение,-- вопрос о разумной цели движения. Ведь если Nus должен был посредством этого движения выполнить цель, обусловленную самим его существом, то он уже не был свободен в своем желании начать движение или не начать его; так как он вечен, он уже от вечности был бы определен этой целью, и тогда не было бы времени, в течение которого не происходило бы движения, логически было бы невозможно принять какой-нибудь момент за момент начала движения: а это сделало бы тоже логически невозможным и представление первоначального хаоса -- фундамент всего анаксагорова понимания мира. Для того, чтобы избежать подобных трудностей, созданных теологией, Анаксагор всегда должен был строжайшим образом настаивать на том, что дух имеет свободную волю; все его действия, а с ним и то первобытное движение -- акты «свободной воли», между тем как, напротив, все остальное в мире образуется определенно, а именно определенно механически согласно тому первобытному моменту. Эту абсолютно свободную волю можно мыслить только бесцельно, почти в роде детской игры или творческого побуждения художника. Ошибаются люди, приписывающие Анаксагору обычное у теологов смешение понятий -- те, ведь, удивляясь чрезвычайной целесообразности и согласованности природы,-- особенно в органическом мире,-- предполагают, что то, что существует для интеллекта, интеллектом же и порождено, и что то, что он совершает, лишь руководствуясь понятием цели, должно было и от природы произойти лишь с помощью рассуждений [248] и сознания цели (Шопенгауэр, Мир как воля и представление, т. II, кн. 2, гл. 26, отн. теологии). Наоборот, по представлению Анаксагора, порядок и целесообразность вещей именно являются результатом слепого механического движения; и только для того, чтобы, быть в состоянии объяснить происхождение этого движения, чтобы когда-нибудь выйти из мертвенного покоя хаоса, Анаксагор ввел свой Nus, обладающий свободной волей и зависящий только от себя. В нем он ценил именно возможность поступать согласно своим желаниям и действовать без всяких ограничений и определений -- ни со стороны причин, ни со стороны целей.

Что такое понимание учения Анаксагора в общем должно быть правильным, яснее всего доказывается тем, что последователи Анаксагора -- агригентинец Эмпедокл и учитель атомистики Демокрит -- в своих системах, выставленных в противовес системе Анаксагора, фактически лишь критиковали ее и местами вносили улучшения. Метод этой критики -- прежде всего упорное отречение в духе естественно-научного исследования, перенесение закона бережливости на объяснение природы. Должна иметь преимущество гипотеза, объясняющая данный нам мир с наименьшим количеством предположений: ибо в ней наименее произвола, и она запрещает себе свободную игру с необходимостями. Если даны две гипотезы, объясняющие мир, то необходимо строго испытать, которая из них больше удовлетворяет закону бережливости. Кто может обойтись простейшими и наиболее знакомыми силами -- скорее всего силами механики, кто объясняет видимое нами здание мира при участии наименьшего количества сил, всегда будет предпочтен тому, кто приписывает более сложным и менее известным силам, и притом в большем количестве, мирозиждительную игру. Таким образом, мы видим, что [249] Эмпедокл старается устранить из учения Анаксагора избыток гипотез.

Как первая не необходимая гипотеза должна пасть гипотеза Анаксагорова Nus'a, ибо она слишком тяжела для того, чтобы объяснить такое простое явление, как движение. Ведь нужно объяснить только два рода движения -- движение, приближающее один предмет к другому, и движение, удаляющее один предмет от другого.

Если нынешнее наше становление есть выделение, хотя и не совершенное, то -- спрашивает Эмпедокл: -- что мешает полному выделению? Следовательно, есть противодействующая сила, скрытая сила притяжения.

Затем: для того, чтобы объяснить тот хаос, надо допустить, что раньше действовала уже одна сила,-- движение, необходимое для тесного сплетения элементов в хаосе.

Таким образом, установлено, что существует периодический перевес то той, то другой силы. Эти же силы противоположны.

Сила аттракции действует до сих пор: ибо иначе не было бы никаких вещей, все было бы разделено.

Это и есть факт: два рода движения. Nus их не объясняет. Наоборот -- любовь и ненависть: что они движут, так же очевидно нам, как и то, что движется Nus.

Таким образом, изменяется понимание первобытного состояния мира: оно было самым блаженным. У Анаксагора это был хаос перед началом постройки, груда камней на месте, где она производится.

Эмпедокл уловил идею центробежной силы, возникающей вследствие вращения и противодействующей силе тяжести (de coelo I, стр. 284, Шопенгауэр, Мир как воля и представление II, 390).

Он считал невозможным допустить, по Анаксагору, продолжение кругового движения. То был бывихрь -- противоположность всякому планомерному движению.

Если бы частицы были бесконечно перемешаны между собою, тела можно было бы разбивать без всякого [250] напряжения силы, они не обладали бы силою сцепления, были бы подобны пыли.

Те силы, которые придавливают атомы один к другому и придают материи плотность, Эмпидокл называет «любовью». Это -- молекулярная сила, конститутивная сила тел.

Против Анаксагора.

1. Хаос предполагает уже движение.

2. Ничто не мешало полному выделению,

3. Наши тела были бы образованиями из пыли. Как может существовать движение, если не во всех телах есть противодействующее движение?

4. Невозможно планомерное круговое движение: возможен лишь вихрь. Этот вихрь он считает действием Как действуют друг на друга отдаленные тела, напр., солнце на землю? Если бы все было еще в состоянии вихря, это было бы невозможно. Таким образом, надо принять по меньшей мере две движущие силы, которые должны быть в самих вещах.

5. Зачем бесконечные? Они не даны опытом. Анаксагор думал о химических атомах. Эмпедокл пробовал принять четыре рода химических атомов. Он считал состояния сплоченности (твердое, жидкое и т. д.) сущностными и теплород чем-то координированным. Таким образом -- состояния сплоченности благодаря притяжению и оттолкновению; материя в четырех видах.

6. Периодичность необходима.

7. Следуя тому же принципу, Эмпедокл изучал и живые существа. И здесь он отрицает целесообразность, Это -- его величайшее дело. У Анаксагора -- дуализм.

Символика половой любви. Здесь, как в платоновской притче, проявляется страсть к совместному бытию, обнаруживается, что некогда уже существовало большее единство: если бы это большее единство вновь было восстановлено, оно начало бы стремиться к еще большему, Убеждение в единстве всего живого предполагает, что некогда было неизмеримо большое живое существо, которого части -- мы: это, вероятно, сам «сфер». Это -- блаженнейшее божество. Все было связано только любовью, следовательно, в высшей [251] степени целесообразно. Но оно было разбито и расщеплено ненавистью, разложено на свои элементы и, вследствие этого, умерщвлено, лишено жизни. В вихре не возникают живые особи. Наконец все разделено, и тогда начинается наш период. (Он противопоставляет анаксагорову первобытному смешению первобытное раздвоение.) Любовь слепая, какою она бывает всегда, с яростной поспешностью бросает элементы один к другому, пытаясь оживить их. Местами это удается и продолжается дальше. В оживленных существах возникает предчувствие, что они должны стремиться к дальнейшим объединениям, как к своей родине и к своему первобытному состоянию. Эрот. Великое преступление -- убивать жизнь, ибо поступающий так, снова стремится к первобытному разделению. Когда-нибудь все должно стать единою жизнью, блаженнейшим состоянием.

Пифагорейско-орфическое учение в естественно-научном истолковании: Эмпедокл владеет сознательно обоими способами выражения, потому он -- первый ритор. Политические цели.

Двойная натура -- борющаяся и любящая, сострадательная.

Попытка обще-эллинской реформы.

Всякая неорганическая материя произошла из органической, это -- мертвая органическая материя. Труп и человек.

Демокрит.

Возможное упрощение гипотез:

1. Существует движение, следовательно, есть и пустое пространство, есть и не-сущее. Мышление есть движение.

2. Если есть сущее, оно должно быть неделимым ,т, е. абсолютно наполненным. Разделение объяснимо только при существовании (пустых пространств) пор. Абсолютно пористая вещь есть только не-сущее.

3. Второстепенные качества материи принадлежат ей, не присущи ей самой.

4. Определение первичных свойств атомов; в чем одинаковы, в чем различны?

5. Состояние сплоченности у Эмпедокла (4 элемента) предполагают только одинаковость атомов; таким образом, сами не могут быть Размещено на http://www.allbest.ru/

.

6. Движение неразделимо связано с атомами,-- действие силы тяжести. Эпикур. Критика: что такое тяжесть в бесконечном пустом пространстве?

7. Мышление -- движение атомов огня. Душа, жизнь, чувственные восприятия.

Ценность материализма и его недоуменность.

Платон и Демокрит.

Благородный исследователь -- скиталец, не имеющий родины.

Демокрит и пифагорейцы вместе открывают основание естественных наук.

Какие причины в древности после Демокрита прервали здоровый рост экспериментальной физики?

Анаксагор заимствовал у Гераклита представление, что в каждом становлении и бытии существуют одновременно противоположности.

Он чувствовал несообразность того, что каждое тело имеет много свойств, и распылил его, думая, что этим он разделил его на его настоящие качества.

Платон: сначала последователь Гераклита, последовательный скептик: все течет, не исключая и мышления.

Благодаря Сократу пришел к мысли о постоянстве благого, прекрасного.

И то и другое он считает сущим.

В идее добра и красоты участвуют все родовые понятия, и, поэтому, они тоже -- сущие (как душа участвует в идее жизни). Идея не имеет образа.

Учение Пифагора о переселении душ отвечает на вопрос: каким образом мы можем знать что-либо об идеях?

Конец Платона: (скептицизм) в «Пармениде». Опровержение учения об идеях.

гераклит анаксагор сократовский материализм

Заключение

Мышление греков в трагическую эпоху -- пессимистично, или художественно-оптимистично.

Их суждение о жизни более содержательно. Единое: бегство от становления. Или единство, или игра художника.

Глубокое недоверие к реальности: никто не допускает существования благого бога, создавшего все optime. Пифагорейцы -- религиозная секта. Анаксимандр. Эмпедокл. Элеаты.

Анаксагор. Гераклит.

Демокрит: мир, не имеющий ни нравственного, ни эстетического значения; пессимизм случайности.

Если бы перед всеми ними разыграть какую-нибудь трагедию, то три первые признали бы ее отражением злосчастия существования, Парменид -- преходящим призраком, Гераклит и Анаксагор -- творением художника и отпечатком мировых законов, Демокрит -- результатом механического движения.

С Сократа начинается оптимизм, уже более не художественный, с теологией и верой в благого Бога: вера в знающего доброго человека. Уничтожение инстинктов.

Сократ порывает с существовавшими до него наукой и культурой, он хочет вернуться к прежней гражданской доблести и к государству.

Платон отходит от государства, заметив, что оно тождественно с новой культурой.

Сократовский скептицизм -- оружие против существовавшей до него культуры и науки.

Размещено на Allbest.ru