Мераб Мамардашвили о философии

Размещено на http://www.allbest.ru/

Биография

Мераб Константинович Мамардашвили родился в Грузии в г. Гори (также родине И.В.Сталина, о чем он неоднократно говорил как о символическом совпадении) в семье военного 15 сентября 1930 г. Его мать Ксения Платоновна Гарсеванишвили была из старинного рода, связанного с грузинским царским престолом и традицией учительской профессии. В 1934 г.семья Мамардашвили уезжает в Россию: отца Константина Николаевича, направляют на учебу в Ленинградскую военно-политическую академию, после окончания которой семья попадает в Киев, а затем в Винницу. В Виннице мальчик идет в первый класс. С началом Великой Отечественной войны отец уходит на фронт, мать с сыном возвращаются в Грузию. В 1949 г. будущий философ закончил в Тбилиси школу с золотой медалью. Далее - поступление на философский факультет Московского университета и начало дружбы с Эрнстом Неизвестным, уроженцем г.Свердловска, будущим знаменитым скульптором.

Последующие события. После смерти «вождя народов» 5 марта 1953 г. в стране намечается интерес к неисследованному наследию марксизма, идет поиск новых идей. Сентябрь 1953 г. - защита Эвальдом Ильенковым, впоследствии крупным советским философом-марксистом, диссертации «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале"» К.Маркса». Май 1954 г. - дискуссия по «Гносеологическим тезисам» Ильенкова/Коровикова, всколыхнувшая философско-гуманитарную публику. Формирование из оппонентов Ильенкова кружка так называемых «диалектических станковистов» (А.Зиновьев, Б.Грушин, Г.Щедровицкий), , к которому примкнул М. К. Мамардашвили). После защиты дипломной работы «Проблема исторического и логического в „Капитале" Маркса», учебы в аспирантуре МГУ, рождения дочери Мераб Константинович в 1957 г. начинает работать в редакции главного философского журнала страны «Вопросы философии», здесь выходит его первая журнальная статья «Процессы анализа и синтеза». 1962 г. - защита в Москве кандидатской диссертации «К критике гегелевского учения о формах познания». 1961-1966 гг. - работает в Праге в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» заведующим отделом критики и библиографии. В те годы этот журнал был головным теоретическим и идеологическим изданием мирового коммунистического движения, естественно, курируемым из Москвы.

После событий «Пражской весны» и ввода советских войск в Чехословакию в 1968 г. Мамардашвили возвращается в СССР, возобновляет работу в журнале «Вопросы философии» в должности заместителя главного редактора И. Т. Фролова и остается в составе редакции до 1974 г.. В эти годы выходит его первая книга «Формы и содержание мышления (к критике гегелевского учения о формах мышления)» и ставшая известной статья «Анализ сознания в работах Маркса». Начало дружбы с Юрием Сенокосовым, будущим издателем многих устных лекционных курсов Мамардашвили, и Александром Пятигорским, знатоком индийской философии и будущим соавтором книги «Символ и сознание», опубликованной в Иерусалиме в 1982 г. Сотрудничество с Пятигорским обозначило зримый отход Мамардашвили от марксистской методологии в сторону феноменологии Феноменология - направление в западноевропейской философии, обоснованное в начале ХХ века немецким философом Э.Гуссерлем, предложившим новую (от слова «феномен») трактовку сознания и опыта. и углубления в проблему сознания. Показательна в этой связи их первая совместная работа 1971 г. «Три беседы по метатеории сознания: Краткое введение в учение виджнянавады Виджнянавада - термин буддийской философии, обозначающий целостность, абсолютность и одновременно ииндивидуальность сознания, созвучный толкованию сознания Гуссерлем.». 1970 г. вбирает в себя многое: защита в Тбилиси докторской диссертации «Формы и содержание мышления», смерть отца от инфаркта.

70-е и первая половина 80-х гг. - время наиболее активной и плодотворной исследовательской и философско-просветительской деятельности Мамардашвили. После ухода из редакции «Вопросов философии» работает в Институте истории естествознания и техники АН СССР. В 1980 г., когда условия творческой работы в Москве становятся совсем тяжелыми, рукописи под его фамилией не издаются, - переезжает в Тбилиси по приглашению директора Института философии АН Грузии Нико Чавчавадзе. Именно в эти годы он реализует свой путь к слушателю (когда путь к читателю стал невозможен), плоды своих размышлений в многочисленных лекционных курсах, которые читает в Москве, Тбилиси, Риге перед академической, аспирантской и студенческой аудиторией.

Это были циклы лекций:

- по античной и европейской философии XX века во ВГИКе (Всесоюзном государственном институте кинематографии) и на Высших режиссерских курсах;

- по философии Декарта и Канта в институтах общей и педагогической психологии, технической эстетики;

- по Прусту, крупнейшему французскому романисту ХХ века, на психологическом факультете Московского и Тбилисского университетов;

- по философии познания в Риге;

- по эстетике мышления также в Тбилисском университете.

В последние годы жизни, совпавшие с периодом кризиса советской социально-политической системы, и уже после смерти автора почти все эти лекционные циклы, сохранившиеся в магнитофонной записи, будут расшифрованы и изданы. Это - «Лекции по античной философии», «Картезианские размышления», «Кантианские вариации», «Лекции о Прусте», второй цикл лекций о Прусте под названием «Психологическая топология пути», «Стрела познания», «Эстетика мышления».

После большого интервала в 1984 г. в Тбилиси выходит 2-я книга «Классический и неклассический идеал рациональности». В 80-е гг. Госкомитетом по науке и технике СССР и Совмином создается Межведомственный совет по проблеме «Сознание», в школах и семинарах которого выделялись доклады Мамардашвили. В 1983 г. на II Всесоюзной школе - «Классический и неклассический идеал рациональности», в 1985 на III Всесоюзной школе - «Сознание и цивилизация», и т.д.

В период перестройки в СССР, период трансформации прежней системы ценностей, творчество и личность Мамардашвили привлекают к себе все большее внимание в стране и за рубежом. Философ, что исключительно для России и СССР, становится широко известной, публичной фигурой. 1987 г. - первый после 20-летнего перерыва выезд за рубеж в Италию. Далее - участие в международной конференции «Человек Европы», в Дортмундской конференции, в Кавказско-Среднеазиатской конференции в Лондоне, чтение лекций в Париже, лекционное турне по США.

Последние годы жизни 1987-1990 - годы активного участия в политической жизни Грузии. Смелые выступления Мамардашвили против национализма и экстремизма З. Гамсахурдиа, первого президента независимой Грузии, оборачиваются вокруг него нагнетанием нездоровых настроений. Апрель 1989 - перенес первый инфаркт; ноябрь 1990 - скоропостижная смерть в аэропорту Внуково в Москве перед возвращением на родину.

26 мая 2001 г.в день независимости Грузии в Тбилиси на проспекте Шота Руставели философу Мерабу Мамардашвили установлен памятник работы Эрнста Неизвестного.

Философские идеи

«Философия начинается с удивления», -- говорил Мераб Мамардашвили своим студентам. И продолжал: «Но это не удивление тому, что чего-то нет, -- нет справедливости, нет мира, нет любви. Это удивление тому, что что-то есть. Нет никаких причин для любви -- а она есть. Все естественно стремится к хаосу, распаду -- а в мире возникают островки порядка. И это чудо.» Где ему сохраниться? В памяти благодарных учеников? Да, ходили на лекции толпами, впечатления -- колоссальные: «Мы наблюдали чудо рождения мысли!» Но лекция заканчивалась, и оказывалось, что запомнилось из нее очень немногое. Так вспоминал один из его слушателей: «Это была понимательная вспышка, которая каждый раз рождалась вокруг Мераба Константиновича. Полезность этой вспышки была необычайна, но она была краткосрочна, потому что энергия после выхода из этого пространства терялась».

Этапы процесса преодоления ситуации «упрямой и приводящей в замешательство слепоты» Мамардашвили описывает в своем «прустовском» цикле. Основа цикла -- анализ романа Пруста «В поисках утраченного времени». Он оставил две книги, опирающиеся на исследование Пруста, -- «Лекции о Прусте» и «Психологическую топологию пути». Ситуацию слепоты Мамардашвили называет «ситуацией стеклянных перегородок»: мы живем, как рыбы, в аквариуме, но стенок его не замечаем. «Мы пытаемся жить в мире, которого на самом деле не существует, мире, который устроен так, в котором, я знаю, что будет, или я ожидаю, что если я сделаю то-то, то будет то-то и то-то». В мире ожиданий. Но реальность -- всегда другая, и действует не по законам наших желаний. Если мы пытаемся ее не замечать, она врывается в жизнь, подобно руке, вынимающей рыбу из воды.

Есть законы слепоты и есть законы прозрения. Для того, чтобы восстановить реальность, породить истину, необходимо собрать вместе разрозненные части информации, найти их смысл. Это делается силой формы, говорит Мамардашвили, созданием порождающей конструкции, которую условно можно назвать текстом.

Значит, необходимо создать текст (своего рода ящик резонанса), выявить форму бесформенного, и тогда части действительности встанут на свои места. Но это не просто ящик, в котором мы расположили «вынутые» воспоминания по какой-то линии. Это зеркало, поставленное перед жизненным путем, по отражениям в котором этот путь исправляется: различные впечатления резонируют между собой, «перекликаются», т.е. выявляют упакованный в них смысл. Это работа с прошлым, с памятью -- перепросмотр жизни.

Некоторые части нашего актуального сознания действуют так, как будто находятся в собственных «пространство-временах», а какие-то события, происходившие с интервалом в годы, в нашем сознании сливаются в одно. Следовательно, «фактическая последовательность приводимых в резонанс состояний не имеет значения. Мы от нее не зависим».

Нужно пытаться разгадать, какие символические фигуры складываются из наших впечатлений, -- и они заговорят. Тогда конечное человеческое существо становится способным вырваться из-под власти сумбурного ряда эмпирических событий и перейти в вертикальное измерение времени -- взглянуть на мир со стороны бесконечности. Это стремление и делает человека человеком.

Форма -- это не что-то абсолютно идеальное, но и не полностью материальное: это то, что позволяет размазанным, неясно ощущаемым, неартикулируемым движениям мысли воплотиться -- обрести плоть. «Чем Христос отличается от Антихриста?» -- спрашивает Мамардашвили. Тем, что Антихрист абсолютно идеален. Он -- отрицание того, что совершенство может воплотиться в конкретной форме, то есть в живой плоти. Бесконечные мечты об идеальном, никогда не воплощаемые в реальность, -- болезнь культуры, в том числе и русской. В этом проступает реализм его позиции.

Форма для Мамардашвили -- это не что-то статичное, это ритм, динамическая пульсация, точка, где перекрещиваются свобода и необходимость.

Свобода -- потому что почувствовать, воспринять этот ритм можно только в точке личного мужества, в которой отбрасываются все заранее навязанные представления («волна-пилот», ни впереди, ни позади которой ничего нет); а это -- личностный акт, и его никто не может заставить совершить, как «нельзя заставить подумать».

Необходимость -- потому что вибрации этой формы создают из «размазанного» во времени человеческого существа человека символического, «полного», «собранного» вот этой формой.

Ведь невозможно охватить взглядом целое, пока оно не завершено, пройти все точки пути, уходящего в бесконечность. Значит, должна быть форма актуализации того, что не поддается прохождению, -- считает Мамардашвили, -- форма извлечения осмысленного опыта, с помощью которой можно знать что-то истинное, не зная всего.

Символ и является одной из таких форм: он абсолютно тотален, то есть полностью изменяет восприятие действительности, позволяя увидеть за хаосом не связанных между собой элементов структуру реальности.

Реального времени для этого может быть недостаточно: какие-то важные для понимания структуры жизни впечатления могут просто не успеть появиться. Значит, время каким-то образом нужно сделать более насыщенным, плотным. Уплотнением времени занимается, например, искусство. «Искусство -- это создание конструкций, способных генерировать в нас какие-то состояния, выводящие за рамки горизонта возможного, и только через эти структуры мы способны увидеть реальность, закрытую экраном кажущейся жизни и нашей психологии». В пространстве романа мы проживаем множество жизней, каждая из которых -- «невозможная возможность». Таким образом мы «добираем» необходимые впечатления -- и через художественное произведение человек начинает понимать самого себя.

Писал Мераб Константинович очень тяжело. Ссылался на лень и на Пруста, у которого тоже бывало что-то в этом роде: «...Пруст удивлялся тому, где люди находят веселую искру, приводящую человека в трудовое движение. Действительно, чтобы писать (ведь это физический труд,-- например, написать 10 страниц, -- это же надо конкретно написать), для этого нужна искра такая, радостная. Откуда люди ее находят? Мне лень, говорит Пруст. И его вполне можно понять». Он требовал от себя совершенства -- «чтобы не писать бездарные, никому не нужные книги». Поэтому свои письменные тексты Мамардашвили правил бесконечно, язык их считал ужасным, в итоге -- бросал, не доделав, просто терял к ним интерес. На оформление «отработанного материала» жаль было времени: «Дело в том, что текст иногда как бы пробует себя на кончике пера, написанием его человек что-то в себе устанавливает -- какой-то порождающий механизм движения или состояния мысли. И если такой механизм установлен, то текст не имеет значения. Его можно или не печатать, если он дописан, или вообще не дописывать»

Его «искрой» был собеседник, резонансное напряжение общения, может быть -- глаза человека, к которому он обращался. Что-то происходило при этом, что-то рождало мысль -- «событие мысли». А может быть, просто не хотелось говорить в пустоту -- кому, на каком языке? Он знал их множество, но иногда кажется, что ни один не был ему родным. И вся его речь -- перевод с неизвестного -- на какой из многих языков? Нужен был конкретный адресат. Со студентами ему было интересно: он переводил им Пруста с неизвестного для них французского, проблемы сознания и бытия с неизвестного для них философского, разделы топологии судьбы -- с неизвестного никому.

Лекции сохранились, -- чудо. Потребовавшее, впрочем, немало труда. Юрий Сенокосов вспоминал, как они с Мерабом ночами переписывали лекции с магнитофонной кассеты, потому что кассет мало, а утром надо снова идти в аудиторию. Как бы то ни было, именно лекционные курсы содержат разработанную версию прагматики сознания -- механизма перехода человека в сознательный режим бытия.

О его лекциях можно сказать то же, что он сказал о Канте: «...Это раскручивание какой-то бесконечной, но одной ленты. Очень часто Кант делал один заход, второй, третий, и на третьем заходе понятней прописывалось то, что делалось в первом». Поэтому мы тоже возьмем его лекции как одну работу или один мир, весьма условно разделяя эту работу на главы.

Курс «Введение в философию» для Мамардашвили был важным: он считал, что пришло время заново продумать основы философии. Хотя бы в связи с разговорами о ее «смерти». Книга по материалам этого курса была составлена еще при его жизни, и в 86-м году он даже написал к ней «Предварительные замечания».

Что такое «введение»? Самая простая, казалось бы, вещь. Допустим, решили мы изучить какую-нибудь науку. С чего мы начнем? Попытаемся, наверное, определить, чем же она занимается, -- выделим ее «предмет», затем ознакомимся с основными понятиями, с помощью которых она свой предмет описывает, с теориями, желательно последними, «правильнее всего» этот предмет трактующими. Войдем, так сказать, в курс дела. Но вот в философию так войти нельзя. Так что же мы изучаем, занимаясь философией?

Дело в том, что в философии нет раз и навсегда заданного предмета. Ее интересуют «предельные основания бытия», а этот предел все время смещается, в зависимости от того, что мы называем объективным (миром), а что включаем в понятие «субъект», и какую полагаем меж ними связь. Что такое сознание -- объект или субъект? А это с какой точки посмотреть. Мы сдвигаем точку, меняется угол зрения, мир поворачивается новой гранью -- заново устанавливается.

И еще: философия смотрит на мир как на целое. Но невозможно же увидеть что-то целиком, находясь внутри. Значит, мир как целое предполагает взгляд снаружи, с какой-то точки, которая находится за его пределами. Но такой точки не существует, из мира выскочить невозможно. А философия позволяет ее найти -- с помощью техники транс-цендирования, что есть техника достижения определенного, вневременного и внепространственного восприятия мира, через которое только и возможно его понимание. И если мы не научились входить в это состояние, то ни одну философскую теорию не поймем. Точнее, поймем, но неправильно: как знание, измышление, логическую конструкцию, основанную на произволе автора.

Проще всего понять, что такое философия, наблюдая ее в действии. А что такое «философия в действии»? Это тексты человека, для которого философия стала жизнью. Например, тексты Декарта -- «с трудом проделанная медитация, внутренним стержнем которой явилось преобразование себя, перерождение, или, как выражались древние, рождение нового человека в теле человека ветхого». Или тексты Канта, на которых лежит «отсвет незнаемого». И если мы попытаемся читать их, как написанное о нас, то, может быть, поймем что-то и в своей жизни, что до этого понять не могли.

Кант и Декарт были любимыми философами Мамардашвили. Две книги -- «Картезианские размышления» и «Кантианские вариации» -- посвящены именно им. Трудно придумать более несходные биографии: один -- вояка, бретер, исколесивший пол-Европы (за 20 лет 30 перемен места жительства), другой -- университетский профессор, «кенигсбергский отшельник», не покидавший родной город больше чем на несколько дней. Какие «переклички» между ними можно обнаружить? Рассказывая о путешествиях Декарта, Мамардашвили вдруг говорит странную фразу: «Декарт не имел биографии». Непонятно. Ладно, когда говорили такое о Канте, всю жизнь безвылазно просидевшем в Кенигсберге. Но Декарт, тот, кажется, мог бы стать героем приключенческого романа. Однако вот так. Истинная жизнь философа проходит в метафизическом измерении, и с этой точки зрения, его «земная» биография не имеет значения.

Главный принцип Декарта расшифровывается так: «Я есть», или: «Я мыслю, я существую, я могу». То есть мир устроен таким образом, что в нем всегда есть место для «меня» и «моего личного действия», каковы бы ни были видимые обстоятельства. Если первое «К» В концепции Мамардашвили первое «К» соответствует латинскому написанию имени Декарта - Cartesius, Картезиус. Второе «К» связано с именем Канта, третье - с именем писателя Кафки, выразившего в своей прозе абсурдный и нерациональный, в отличие от Декарта и Канта, мир человеческого существования. не реализуется, оно превращается в свою противоположность: «Только я не могу» («могут» все остальные: другие люди, обстоятельства, Бог). Невыполненный принцип Декарта характеризует человека, у которого во всем всегда виноват кто-то другой.

Кант: в устройстве мира есть особые образы целостности (синтеза) -- идеальные объекты, придающие смысл нашему познанию, оценкам, моральному действию, особая материя внутреннего знания и ориентированности конечных живых существ в бесконечном пространстве. Абсолютные ценности, которые являются идеальными формами для реальных человеческих действий. То есть именно существование таких ценностей, как, например, долг, истина, любовь, делает возможным следование долгу в каком-то конкретном случае, или поиск истины, или чувство любви. Если в каком-то обществе истина не абсолютная ценность, а, скажем, относительная, то в этом обществе вообще невозможно отличить истину ото лжи. мамардашвили рациональность философский грузинский

Два первых принципа характеризуют человека разумного и действуют в единстве. Это означает, что в мире дополнительно к мыслящему и действующему «Я» должны реализоваться условия, при которых мышление и действие имеют смысл. Но могут и не реализоваться.

Можно по-разному читать философские тексты. Мамардашвили читал их, как карту сферы сознания. В текстах Декарта и Канта он нашел подтверждение собственным размышлениям. И, воспользовавшись этими текстами как «интеллектуальной материей», вывел ряд постулатов и принципов познания как «сознательного эксперимента». Как попасть в ту «великую точку безразличия», в которой возможно неискаженное восприятие действительности? Что мешает нам быть полностью сознательными, какими экранами сознания отгорожена от нас реальность? «Картезианские размышления» и «Кантианские вариации» Мамардашвили, по сути, -- описание его техники трансцендирования (техники достижения определенного, вневременного и внепространственного восприятия мира, через которое только и возможно его понимание).

Жизнь человека может быть счастливой или несчастной, и часто это от него не зависит. Но вот осмысленной или абсурдной он делает ее сам. Еще Конфуций считал, что управление государством нужно начинать с «исправления имен» -- каждое имя должно соответствовать своему предмету. И, если «называть вещи своими именами» - не задача философии, то, как минимум, ее основание.

«Грузинская трагедия»

Грузия, «невозможная любовь», поманила его и отвергла. Как будто на роду ему было написано жизнью подтверждать собственные философские тезисы: «В область того, что не фактами рождено, факты не проникают».

«Не наступило ли время преодолеть митинговую истерию, выбрать одно божество: мысль, достоинство и великодушие человека, который уверен в своей внутренней силе и твердости...» Но Грузия не слышит, она в другом пространстве и времени. «...Сила может быть лишь в одном: включиться своим трудом и духом в те точки, которые определяют уровень и условия нашей жизни», «...эмоции -- это еще не здравый смысл и не реальность. Грузины пережили времена похуже, и когда дан шанс для ума нации, дело не кончится трагически. В грузинском народе сильны отложения здравого смысла...» (М. Мамардашвили. Грузия вблизи и на расстоянии).

Пытаться укротить истерию, когда она набирает обороты, взывать к разуму урагана -- что это, с точки зрения здравого смысла? И как же закон неразрушимости идеологии, им открытый? Зачем дразнить беснующуюся толпу: «Истина -- выше родины», «Если мой народ выберет Гамсахурдиа, тогда мне придется пойти против собственного народа». Представители народа орали Мамардашвили: «Ты не грузин!» Представители народа на руках несли Гамсахурдиа в Верховный совет. И они же, повинуясь новому капризу, сбросили Гамсахурдиа через год после того, как выбрали его президентом.

Он умер в аэропорту Внуково в Москве, возвращаясь на родину после трехмесячной поездки с лекциями по США. Был ноябрь 90-го. В октябре Звиада Гамсахурдиа триумфально избрали на пост Председателя Верховного совета тогда еще в составе СССР Грузинской республики, и он принялся расправляться со своими врагами. Друзья предупреждали Мамардашвили: в Грузии опасно. Но разве можно было его остановить, когда он ехал домой? До Грузии он не доехал. Среди попутчиков нашлись звиадисты, которые стали вопить: «Враг Гамсахурдиа -- враг Грузии», размахивать кулаками, отталкивать его от трапа самолета. Он молчал. Потом развернулся и пошел через летное поле. Потом упал -- сердце не выдержало, третий инфаркт.

Он сказал бы о своей смерти: Случайность. Делай, что должен, и будь, что будет.

«Ничто не избавит нас от боли и страдания -- и непоправимого. И ничто не убьет радость, не растворит ее сладко-тоскливую и гордую, кристально звонкую ноту. Ибо радость и сострадание -- две стороны одного... Я понял смысл грузинской трагедии. Если тяжел, серьезен -- еще не свободен. Торжествующий полет птицы -- вопреки всему. Настолько несоразмерный водоворот, что смешно. А человеку невыносимо быть смешным. Чудо -- за пределами отчаяния. В другой новой жизни. Комедия невозможной трагедии. Мир не прекрасен, и не моя серьезность его спасет. Философия должна реконструировать то, что есть, и оправдать это»

М. Мамардашвили. Лекции о Прусте

Вопрос: Мераб Константинович, сегодня можно услышать много всяческих, порой противоречивых мнений относительно будущего общественных наук в высшей школе. Всем ясно, что изучать их так, как они изучались в последние десятилетия, нельзя. ...Когда мы, например, преподаем философию будущим инженерам, она "проходит" мимо них. ...В связи с этим вопрос: как вы оцениваете тот путь приобщения к системе философского знания, который принят в высшей школе?

Ответ: Мне кажется, в области приобщения к философскому знанию мы имеем дело с фундаментальным просчетом, касающимся природы самого дела, которому в мыслях своих хотят научить. Речь идет о природе философии, о природе того гуманитарного знания или гуманитарной искры..., которая описывается в понятиях философии и связана с духовным развитием личности. Преподавание философии, к сожалению, не имеет к этому отношения. Но у философии есть своя природа. Природа философии такова, что невозможно (и, более того, должно быть запрещено) обязательное преподавание философии будущим химикам, физикам, инженерам в высших учебных заведениях. Ведь философия не представляет собой систему знаний, которую можно было бы передать другим и тем самым обучить их. Становление философского знания - это всегда внутренний акт, который вспыхивает, опосредуя собой другие действия. Действия, в результате которых появляется картина, хорошо сработанный стол или создается удачная конструкция машины, требующая, кстати, отточенного интеллектуального мужества. В этот момент может возникнуть некоторая философская пауза, пауза причастности к какому-то первичному акту. Передать и эту паузу, и новую возможную пульсацию мысли обязательным научением нельзя. Ставить такую задачу абсурдно. [...]

Более того, философия, как я ее понимаю, и не была никогда системой знаний. Люди, желающие приобщиться к философии, должны ходить не на курс лекций по философии, а просто к философу. Это индивидуальное присутствие мыслителя, имеющего такую-то фамилию, имя, отчество, послушав которого можно и самому прийти в движение. Что-то духовно пережить.... Этому нельзя научиться у лектора, просто выполняющего функцию преподавателя, скажем, диамата /диалектического материализма/. Общение возможно лишь тогда, когда слушаешь конкретного человека. Например, у Иванова есть какой-то свой способ выражения себя и в этом смысле - своя философия, т.е. есть некий личный опыт, личный, пройденный человеком путь испытания, которое он пережил, узнал и идентифицировал в философских понятиях, воспользовавшись для этого существующей философской техникой. [...]

Вопрос: Сказанное вами в корне расходится с нашими "опытными" представлениями о той философии, с которой каждому из нас, окончивших нефилософские факультеты вузов, пришлось столкнуться в студенческие годы. Преподносимая нам философия была чем-то вроде упорядоченно организованного винегрета категорий. Собственно философии мы не видели и о философах ничего путного, кроме ярлыков, которыми их награждают и которые следовало запомнить, не слышали.

Ответ: Такая книжная философия ничего общего с настоящей философией не имеет. Плохо, что многие начинают и заканчивают изучение того, что в наших вузах называют философией, так ни разу и не коснувшись ее, не поняв специфики ее предмета. Логика такого антифилософского приобщения к философии очень проста - ее сводят к овладению знаниями, зафиксированными даже не в философских текстах, а в учебниках. Ведь с чем прежде всего сталкивается студент и насколько он готов к философии?

Когда студент встречается с философией - а это и есть исходная точка понимания ее - он встречается прежде всего с книгами, с текстами. Эти тексты содержат в себе какую-то совокупность понятий и идей, связанных по законам логики. Уже сам факт соприкосновения с их словесной и книжной формой как бы возвышает тебя, и ты задаешься вопросами, возникают в силу индукции из самих же понятий. Они сами как бы индуцируют из себя вопросы. Но, очевидно, первым среди них должен быть вопрос, а что же, собственно, является вопросом? Действительно ли, схватив себя за голову, я мыслю? Действительно ли в этот момент я задаю вопрос, имеющий какой-либо подлинный интеллектуальный смысл? Каждый из нас знаком с феноменом ненужной и выморочной рассудочности, возвышенного умонастроения, когда, столкнувшись с чем-то возвышенным, смутно ощущаешь, что здесь что-то не так. А что здесь не так? И что есть, если действительно что-то произошло и это что-то заставило использовать какие-то понятия, имеющие привлекательную и магическую силу..?

Например, часто мы спрашиваем себя: что такое жизнь? Что такое бытие? Что такое субстанция? Что такое сущность? Что такое время? Что такое причина? т.д. И перед нами выстраиваются какие-то понятийные, интеллектуальные сущности, одетые в языковую оболочку. И мы начинаем их комбинировать. Один мой земляк, Зураб Какабадзе, называл этот процесс разновидностью охоты на экзотических зверей под названием "субстанция", "причина", "время". Конечно, он говорил об этом иронически. Но ирония тут вполне оправданна, потому что в действительности на вопрос, что такое субстанция, ответа просто нет. [...]

Вместо того, чтобы спрашивать что такое мышление, что такое причина, что такое время, нужно... обратиться к экспериментальному бытию этих представлений. Нужно задаться вопросами: как должен быть устроен мир, чтобы событие под названием "мысль" могло произойти? Как возможен и как должен быть устроен мир, чтобы были возможны этот акт и это событие, например время? Как возможно событие под названием "причинная связь" и произойдет ли наше восприятие этой связи, если нам удастся ее узреть или воспринять? Мы философствуем в той мере, в какой пытаемся выяснить условия, при которых мысль может состояться как состояние живого сознания. Только в этом случае можно узнать, что такое мысль, и начать постигать законы, по каким она есть; они выступают в этой разновидности эксперимента.

...Вообще вопрос "как это возможно" и есть метод и одновременно способ существования живой мысли. Но если это так, то, следовательно, порождать такой вопрос может только собственный невыдуманный живой опыт. То есть те вопросы, которые вырастают из этого опыта и являются вопросами, на которые можно искать ответ, обращаясь к философским понятиям. [...]

Вопрос: Так все-таки какой путь ведет к овладению философией?

Ответ: В философии в качестве предмета изучения существуют только оригинальные тексты. Немыслим учебник философии, немыслим и учебник по истории философии; они не мыслимы как предметы, посредством которых мы изучили бы философию. ...Орудием научения может явиться оригинал в руках читателя.... Соприкосновение с оригиналом есть единственная философская учеба. Ведь если философ идет нам навстречу, то и мы должны идти к философу; мы можем встретиться только в точке обоюдного движения. А, если я не пошел, сижу, схватившись за голову, над текстом, ничего не получится. Только придя в движение и пройдя свою половину пути, мы получаем шанс встретиться с философией - в смысле возможности научиться тому, что умели другие, а я нет, но что я тоже пережил, хотя и не знал, что это так называется, и, более того, не знал, что об этом так можно говорить.

Задание. Вопросы

Критические стрелы Мамардашвили в сторону «учебной» философии как-то связаны с периодом времени "советского заката", когда дается интервью, и направлены против современной ему официальной марксистско-ленинской философии? Или, если воспринимать его критику шире, против всякого присутствия философии в вузовском образовании? Ваше мнение.

Какую формулу/схему "настоящей" встречи человека с философией предлагает Мамардашвили? Оцените ее убедительность. Предположите иные варианты «встречи» в виде наглядной схемы.

Выделите авторские положения, которые привлекли Ваше внимание.

Прочтите данные ниже тексты Хайдеггера. В чем Вы видите сходство суждений Мамардашвили и Хайдеггера о философии?

Мамардашвили М. Проблема сознания и философское призвание

Свое рассуждение, связанное с весьма сложной задачей - попыткой соединить теорию сознания (для чего потребуется, естественно, введение определенных постулатов) с моим отношением к философии, то есть с тем, что я о ней думаю и что она для меня значит, я хотел бы начать с замечания биографического характера.

Насколько я себя помню, мои первые шаги в философии и влечение к ней были обусловлены (как я теперь понимаю) не какими-то эмпирическими причинами социального свойства и не проблемами общества, в котором я родился, а скорее моим неосознанным желанием воссоединиться с чем-то, что мне казалось частью самого себя, родным мне, но почему-то утраченным и забытым. Или, если говорить определеннее, как я сужу об этом сегодня - с неким общечеловеческим началом культуры. Кстати, тут же хочу заметить, что дорогу к этому воссоединению преграждал тогда (я не случайно выделяю это слово) и существовавший язык философии; язык учебников и философского образования, обратившись к которому я, конечно же, не мог обрести то, что бессознательно искал. Иными словами, я смутно пытался прилепиться тогда к образу, о котором писал еще Кант, - "гражданин мира", характеризуя этим свое отношение к глубинной сущности европейской христианской культуры. Сегодня мы хорошо знаем, что означали эти слова "гражданин мира", или "космополит", в конце 40-х годов. То есть в годы моей молодости... Значит - "гражданин мира" Для Канта было одновременно и указанием на одно из правил мышления. Как известно, у него мышление сводится к трем правилам. Первое правило: мыслить самому; второе - мыслить так, чтобы быть способным смотреть одновременно на мыслимое или на свое дело глазами другого (это и означает быть "гражданином мира"). И третье правило: мыслить непротиворечивым образом. То есть мыслить так, чтобы не противоречить самому себе. Или можно сказать иначе: чтобы мысль, находясь в движении, не разрушала бы сама себя. Следовательно, в том, как понимается мышление в европейской традиции, уже как бы изначально содержится сознание иного. Этим иным, или другим миром может быть другой человек, другая точка зрения, другая перспектива, вообще другой мир или другой космос. Все эти вещи стоят в одном ряду и являются расшифровкой слова "иное". Иная реальность!

Так вот, то, что я чувствовал, вообразил о себе, очевидно и было сознанием этого иного, которое меня мучило и которое я хотел расшифровать. Я тогда еще не знал, что языком, на котором расшифровываются свидетельства сознания, является философия. Я узнал это позже и теперь, как мне кажется, знаю и могу этим поделиться.

Сознание - это прежде всего сознание иного. Но не в таком смысле, что мы сознаем другой предмет, а в том смысле, что человек отстранен от привычного ему обыденного мира, в котором он находится. В этот момент человек смотрит на него как бы глазами другого мира, и он начинает казаться ему непривычным, не само собой разумеющимся. Как белке, которая соскочила бы с известного колеса и со стороны бы посмотрела на это колесо. Это и есть сознание как свидетельство. То есть, я подчеркиваю, во-первых, что есть сознание и, во-вторых, что термин "сознание" означает какую-то связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности. Назовем это условно обостренным чувством реальности. Оно связано в то же время с какой-то иномирной ностальгией.

Но, определив так сознание, я хочу далее сказать, что им выделяется какая-то точка в мире и вплетенность ее в мировые сцепления. Эта точка выделена, и тем самым она дифференциальна, различительна. То есть сознание есть одновременно и различение. Поскольку оно "появляется" только в горизонте допущения иного, постольку и выделенная точка становится не необходимой, а лишь возможной. Как одна из возможностей, которая реализовалась. Следовательно, проблема человеческой судьбы, человеческого предназначения начинает выступать при этом для человека, в душу которого запал осколок такого зеркала сознания, как задача нового рождения в реальном мире, хотя он является своеобразным гостем мира нереального, иного. Возможно ли такое рождение? Можно ли, не забыв своего гражданства неизвестной родины, родиться вторично гражданином уже этого мира? Можно ли существовать, будучи носителем той смутно ощущаемой гармонии, которая сверкнула случайно в зеркальном осколке сознания и превратила столь привычный до этого мир в нечто условное и не само собой разумеющееся? И к тому же - существовать, не подозревая о том, что указанная гармония имеет свой режим жизни, в корне отличный от наших ежедневных психологических состояний. Ибо он характеризуется не только мгновенной координируемостью множества связей и элементов, но и одновременно какой-то неведомой способностью удерживать эту координацию во все разрушающем потоке времени. Ведь в обыденной жизни мы можем лишь вспоминать о том, что в какие-то мгновения находился или пребывали в них.

Но, как я уже сказал, человек, в отличие от всех остальных известных нам существ, обладает сознанием. А это значит, что он имеет возможность переживать, испытывать как раз те вещи или состояния, которые естественным образом, в качестве продукта, скажем, какого-либо физиологического механизма, получить нельзя. Например, нельзя иметь мысли, полученные простым продолжением отпущенных человеку естественных психических сил, ибо это будут не его мысли. Или иметь чувства в силу опять же лишь данных человеку естественных психических способностей. В философии такого рода веши по традиции называют обычно "чистыми" ("чистое сознание", "чистая мысль", "чистая любовь" и т. д.). Но не в смысле продукта абстракции или обобщающего понятия, а в смысле, хотя и естественным образом для человека невозможного, но тем не менее случающегося с ним в каких-то особых состояниях. Какие же это состояния? Состояния, которые сопряжены или совмещены в человеке с символами. То есть они возможны у человека, попадающих в поле их силовых линий. Одним из таких символов (первичным для философии) является "смерть". На первый взгляд, этот символ прост хотя бы по той причине, что мы можем, как я сказал, увидеть иную реальность, гражданами которой мы себя осознали, будучи готовы при этом расстаться с самими собой как не необходимыми, не абсолютными и т. д. Но это на первый взгляд, поскольку в действительности расстаться с собой оказывается очень трудно. И в то же время, если мы не готовы при расшифровке или освоении символа смерти расстаться с собой, то не увидим иное. Так как же тогда в принципе представить смерть? Очевидно, это не просто случайность, подстерегающая жизнь, которая столь неудачно расшифрована экзистенциалистами как личная смерть. Это довольно неудачная расшифровка, затемняющая, как мне кажется, смысл того, о чем здесь говорится. Потому что та смерть, о которой говорится в символе, не лично, скажем, моя, а лично она моя потому, что она в единственном числе. Не бывает много смертей, так же как сознание есть нечто, существующее в единственном числе. Есть только одно сознание, как и одна смерть. И поэтому, замыкая то, что я говорю сейчас, с тем, что было сказано перед этим, я могу, видимо, сказать, что наше движение в сторону подозреваемой иной реальности есть не что иное, как просто приближение к известной платоновской метафоре "пещеры". Перед нами действительно "тени", не имеющие существования, а то, что подозревается как иной мир, иная реальность, и есть та реальность, в которую мы можем попасть лишь через свидетельское сознание, с помощью которого мы могли отстраниться от мира и отстранить его.

Итак, мы видим следующую фундаментальную для построения философского аппарата вещь. А именно, что сознание - это выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще один весьма важный смысл с точки зрения сознания как свидетельства. В этом свидетельском сознании содержится, во-первых, что-то, что я сознаю или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что я думаю. Или: я чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но это в принципе может не совпадать с тем, что я действительно люблю. Одно дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что люблю". Или - "я мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти вещи принципиально различны, и никакое преобразование, никакое допущение, никакое рассуждение не могут устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас сложность душевной жизни очевидна независимо от того, сумеем ли мы в ней разобраться, пытаться понять себя и других.

Тем самым мы незаметно подошли фактически к знаменитой философской проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как известно, очень много и всегда с суровыми оценками, - проблема так называемой непознаваемой "вещи в себе". Между тем для Канта (как мы можем теперь судить) понятие "вещи в себе" и было связано с той простой, в сущности, философской дилеммой, вырастало из неминуемого допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я мыслю", "думаю, что я думаю"), о котором я только что говорил. Так что здесь существует неизбежное различие.

В самом деле, когда мы сталкиваемся, например, с феноменом любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных поступках) может порой не иметь ничего общего с действительным положением дела. И, следовательно, по явлениям нельзя судить о том, что является. Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит - она зафиксирована не только в философии, но и в религии, - что лишь тот может судить по поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет ничего скрытого, как для Бога. Я имею ввиду известную метафору Бога как судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него нет различия между явлением и вещью в себе: что это не обычное человеческое существо, способное совершать подмену действительного чувства или действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То есть существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью, подставляя в этом случае под действительную мысль или действительные чувства массу подменных образований. Существуют целые слои, в которых начинает в результате жить тот или иной мысленный предмет только потому, что человек не хочет расстаться с самим собой. С самим себе любезным. Это, так сказать, удобные ему истины, удобные ему чувства, продолжающие его выживаемость или приспособление в условиях окружающей среды, положения и т.д. <<… >>

Итак, я ввел проблему вещи и явления вещи, внутреннего внешнего, в рамки проблемы эмпирии и теории, или мысли и теории. Есть какая-то мысль, к которой мы не можем прийти продолжением обработки эмпирии; которую мы не можем знать из опыта, как, например, невидимую для нас сторону домино, поскольку это имеет отношение к сознанию. А последнее фактически есть связность одного с другим. То есть связность с тем, что мы не могли бы понять, если бы уже не понимали. В этом смысле иметь сознание - значит иметь тавтологию: понимаем, потому что понимаем. Сошлюсь на простой геометрический пример того, что в принципе нельзя получить из опыта, с одной стороны, и с другой стороны, что нельзя понять, если уже не понимал.

Допустим, у нас есть понятие кривой или постоянного искривления. Если мы имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну или постоянный коэффициент искривления, то доказуемо, выводимо из имеющегося у нас знания, что такая кривая пересечет самое себя. Но будет ли это пересечение кругом, из этого не выводимо. Если есть круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что кривая где-то пересечется, невозможно. Поэтому, кстати говоря, одни философы (я имею в виду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию "идеи", а другие, как, например, Декарт, - к понятию "врожденной идеи". Кант же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями", подчеркивая тем самым, что мы можем понять что-то в мире в терминах причины только тогда, когда понятие причины у нас уже есть. Значит, это всегда взаимоотношение с иным, к которому мы не можем непрерывным образом перейти продолжением своих собственных сил. И вот это место перехода, или место связности, и есть сознание, которое у нас есть или нет. То есть сознание - это место. В топологическом смысле этого слова. То есть я хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и не поддающиеся складыванию по частям и в последовательности. Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове? Философ может ответить, что здесь действует всесвязность сознания, что это уже есть. И только если есть, то может быть понято. Значит, это как бы некий свидетель и судья одновременно; некое всевидящее существо, совмещенное с состоянием нашего сознания, когда даны эти вещи. Сознание как свидетельство обо всех этих вещах или об иномирах. Назовем их условно так. Ино-мирные - значит те, которые мы не можем понять, если уже не понимаем. Или уже не имеем. А если имеем, то имеем целиком. Попытаемся теперь связать все эти аспекты проблемы философии как проблемы места человека в мире. Ведь раз мы говорим о сознании, а сознание определили как место, то философию, конечно же, должно интересовать место человека в мире как сознающего, чувствующего и желающего существа. Его возможности. <<…>> Короче говоря, я хочу лишь поставить проблему, как-то высветить ее, так как она мне кажется важной именно в плане определения призвания философа и его, скажем так, общественного статуса. То есть, что от него можно ждать и что требовать. Введу сначала эту тему одной простой фразой.

По существу, из того, что я говорил, из позиции сознания в контексте иного мира, когда у философа появляется ощущение принадлежности к некой неизвестной ему родине и он начинает сознавать себя ее гражданином, вытекает, что общество едва ли отнесется к нему благосклонно. Иными словами, проблема "общество и философ" отнюдь не простая и требует прежде всего от общества признания своего рода "презумпции невиновности" философа.

Значит, напомню, что, вводя сознание как дифференциал, как различение, я имел в виду, конечно, что то сознание, о котором я говорю, есть онтологически ускоренное сознание, а не какая-нибудь субъективность. Эта некоторая, так сказать, космологическая постоянная, имеющая онтологический статус. "Думаю" - это одно. И "думаю, что думаю" - другое. Но в каких терминах можно различить то и другое? Повторяю, что это фундаментальное различие, введенное еще Декартом. Декарт сказал бы по поводу первой стороны этого различия, что это некое невербальное состояние активности в момент здесь и сейчас, бытийствующее внутри исполнения своего же бытия. То есть когда нечто исполняется, то оно существует в момент исполнения и пока исполняется. Например, такой объект, как музыкальная симфония, существует пока исполняется. В этой связи можно привести и другие примеры из самых разных областей нашей сознательной жизни. Не просто жизни сознания, а именно нашей сознательной жизни, в том числе и на уровне чувств, поскольку мысль есть концентрированное состояние всех условий моего собственного воспроизводства в следующий момент времени.<<…>>

То, что в нас происходит, нам более всего недоступно. Например, что я на самом деле чувствую, думаю и т. д. Не то, что "я думаю, что думаю", а о чем я думаю. Этого фактически я никогда не знаю. Скажем, можно любить живопись и думать, что ты ее любишь, и постоянно ходить на выставки, а на самом деле просто не любить сидеть дома. Так в каких же ситуациях обнаруживается, что мы действительно любим или не любим, или что мы в действительности думаем, а не "думаем, что думаем"? Ведь что может быть ближе того, что я на самом деле чувствую или на самом деле думаю или во что сдвигаюсь? Или о чем говорю. Итак, я предлагаю следующую формулу: самое близкое к нам то, о чем на самом деле идет речь, - и самое трудное, но важное. В материи опыта, в эмпирическом сознании или взаимоотношении его с бытием мы этого интервала не имеем. Напротив, когда мы отождествляем бытие и мышление, мы тем самым предполагаем, что между ними нет никакого интервала. Сказать - бытие, сказать то же самое, что мысль, говорил Парменид. А сказать "мысль" - значит, высказать "бытие". Для меня же сознание есть некий сверхчувствительный интервал. Или какой-то ритм, и философия есть запись такого ритма. Ритма, который является условием выполнения или реализации нашей сознательной жизни как человеческих существ. То есть философия закодирована в некий акт, лишь потом называемый "философией". Или, скажем так, потом могущий быть названный "философией". Когда уже есть философский язык, то мы можем назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом смысле цель философии как элемента, являющегося условием выполнения других частей или областей нашей сознательной жизни, заключена в самой же философии. Или, другими словами, философия есть мысль мысли. Тот акт, который я назвал интервалом, он как бы встроен, инкорпорирован в режим выполнения человеком своих сознательных, духовных целей и жизни. Это пауза недеяния, поскольку я говорил, что движение сознания ненаблюдаемо, оно ничего не производит, никаких наблюдаемых продуктов. Или скажем так: есть реальная философия, которая присуща нам, если мы живем как сознательные существа. Если мы выполняем свою человечность.

Философский акт как пауза в ряду других фактов, являющихся условием самой их возможности и определенной последовательности. Назовем это реальной философией. И есть философия понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной жизни может быть эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный язык, посредством которого что-то эксплицируется. Но удачен он только потому, что люди проделали до нас подвиг мысли, подвиг медитации или какого-то очень сложного психотехнического опыта, что затем ушло в толщи истории культуры.