Что значит быть человеком?

Размещено на http://www.allbest.ru/

Министерство образования и науки Республики Татарстан

Альметьевский государственный нефтяной институт

Кафедра гуманитарных наук

Реферат

По дисциплине философия

На тему: «Что значит быть человеком?»

Выполнил: студент гр. 6111

Дунаев А.О.

Альметьевск 2013 г.

Содержание

Введение

Глава 1. Достоинство человека

I. Ренессанс

II. О душе

Глава 2. Дух рациональности

I. Разум и путь к познанию

ренессанс книгопечатание интеллектуальный

Введение

Мы живем в мире, созданном нами самими.

И.Г. Гердер

Познание самих себя, наше понятие о том, что значит быть человеком (как в качестве индивидов, так и в качестве членов группы), играет определенную роль в формировании нашего знания обо всем остальном. Не существует такой области знания, опыта или поведения (да и жизни вообще), на которую не оказывали бы влияния размышления людей о том, что есть человеческое бытие. Это обобщение, которое сделать легко. Понять, что люди думали и думают о человеческом бытии и увидеть, какое место занимают эти мысли в социальной жизни, требует большего усилия. Взгляды людей варьируются в пространстве и изменяются со временем, к тому же их мнения и знания бывает зачастую довольно трудно артикулировать в ясной форме. Даже сейчас разные люди придерживаются различных представлений о человеческой природе: достаточно представить различие взглядов эволюционного биолога, пишущего об «эгоистичном гене» и поэта, пишущего о влюбленной душе. Более того, существование этих различий во взглядах есть только начало трудностей, с которыми сталкивается человеческое самопознание. Примечательно, что с постижением человеческого бытия связан особый вопрос: люди одновременно выступают здесь и как познающий субъект и как объект, подлежащий познанию, как активный агент исследовательской деятельности и пассивный его предмет. Как может знание обернуться само на себя, чтобы стать знанием о познании? Что значит «познать самого себя» - слова, согласно легенде, высеченные над входом древнего храма в Дельфах?

В современной западной традиции существует устоявшийся ответ на подобные вопросы, и он имеет большое влияние. Это «научный» ответ, ? ответ, который утверждает, что люди - часть природного мира, и мы можем иметь знание (естественнонаучное знание) о них так же, как и о любом другом объекте природы. Такая картина мира предполагает наличие некой «человеческой природы», которую мы постепенно раскрываем посредством биологических, нейропсихологических, социологических, антропологических, экономических, географических и политических и т.п. исследований. Не существует непреодолимых трудностей, а имеет место поступательный прогресс в верном направлении. Некоторые оптимистически настроенные предрекают времена, когда, как они говорят, появится единая наука о человеческих существах; однако предшествующие попытки достичь единства под знаменами «логического позитивизма», «бихевиоризма» и «диалектического материализма» не увенчались успехом. Несмотря на подобный оптимизм, следует заметить, что нынешняя ситуация в науках о человеке такова, что в ней имеет место великое разнообразие точек зрения и серьезная нехватка междисциплинарного единства. Существует много различных социологий и психологий (во множественном числе); имеется заметное расхождение между антропологией культурной и физической; несогласие по поводу того, является ли первичным предметом исследования биологическая организация или язык и т.д. На протяжении столетий продолжают существовать различные образы мысли, различные утверждения о природе «науки» о человеке. Более того, картина заметно усложняется, если мы привлекаем к этому вопросу религию. Здесь уж точно имеется существенное расхождение взглядов: на одном полюсе спектра мнений ? убежденность в том, что научное знание с необходимостью противостоит религиозной вере (стало быть, познание человека несовместимо с религиозными верованиями), на другом полюсе ? разделяемая многими уверенность, что только религиозный подход позволяет достичь истинного знания о том, что значит быть человеком; а между этими двумя крайностями ? целое море различных точек зрения.

Люди спорят об этих вещах. Интеллектуальное качество их аргументации заметно возрастает, когда у них есть историческое знание об источниках современных взглядов и о происхождении различий между ними. Историческое знание о том, что думали люди различных стран и эпох, позволяет нам не только понять корни наших собственных мыслей, но и расположить их в сравнительной перспективе. Историческое знание решающим образом определяет путь, на котором обретается смысл человеческого самопознания. Если мы хотим понять и объяснить источники различных образов жизни (социальной и личной), нам необходимо уяснить корни тех представлений, которыми мы осмысляем человеческое бытие. Это еще более важно в такой стране, как Россия, находящейся в центре очень динамичных социальных перемен и скачков между различными образами мысли. Знание истории должно придать российскому опыту необходимую перспективу.

Научное изучение человека в двадцать первом веке разделено по дисциплинарным линиям. Каждый ученый является обычно специалистом в своей узкой области - как например нейролингвистика, историческая география, экономика бизнеса и т.п. Когда современные пишут историю, они, тем самым, склонны писать историю своей сферы интересов, своей области, как если бы современные специальности были естественными сущностями, которые всегда представлены (по крайней мере потенциально) в социальной жизни. Историю психологической или экономической науки, например, обычно пишут, начиная с Аристотеля (если не раньше), и прослеживают ее затем до настоящего времени. В то же время, у самого Аристотеля не было никакого понятия о психологии, ни даже соответствующего названия. Даже Адам Смит, основоположник капиталистической экономической науки, писавший во второй половине восемнадцатого века, никогда не трактовал «экономику» в качестве дисциплины. Современные научные дисциплины являются именно современными. По большей части, они представляют собой социальные и интеллектуальные изобретения конца девятнадцатого и двадцатого столетия.

Если мы собираемся проследить историю современного обществознания, нам следует избрать способ изложения, выходящий за рамки современных дисциплинарных границ. Более того, история должна описывать и объяснять, как создавались дисциплины и подразделы знания, привычные нам сегодня, что является важной частью повествования. В процессе написания истории мы не должны принимать какой-то один взгляд на науку как само собой разумеющийся; нельзя также исходить из допущения, будто наше сегодняшнее знание, с его внутренним дисциплинарным делением, представляет собой кульминацию неотвратимого прогресса. И уж разумеется, историк, как и социальный критик, должен ясно осознавать, что даже само понятие прогресса допускает различные трактовки.

Глава 1. Достоинство человека

И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.

Бытие (в версии Короля Джеймса, 1611).

I. Ренессанс

Возрождение замыслили ученые, политические деятели, художники и архитекторы пятнадцатого-шестнадцатого столетий. Они противопоставили себя недавнему прошлому и, вдохновляясь греческими и римскими образцами в поэзии, философии, искусстве, военном деле и гражданском обществе, гордо намеревались учиться у древних, а затем и превзойти их достижения. Последующие поколения уже полагали, что они освободились от средневекового мира и сумели наверстать упущенное по сравнению с античной культурой. К началу восемнадцатого столетия именно естественная философия (науки о природе) смогла в наибольшей степени вовыситься над наследием древности и, обнаруживая естественный закон во вселенной, отделить сознание Нового времени (modern) от языческих и христианских суеверий Темных Веков. Между тем зарождающийся промышленный капитализм, корни которого можно видеть еще в торговых городах-государствах Италии, Гамбурге, Амстердаме и Лондоне, создал основу для таких материальных условий, о которых древние не могли и мечтать. Историки девятнадцатого столетия, давшие Ренессансу его название, полагали, что именно этот период вдохновил современную цивилизацию и заложил ее фундамент. Они интерпретировали возрождение античной образованности (learning) как первую ласточку Нового времени (modernity).

Этот образ решительного разрыва со средневековым миром был вдохновляющим, но неточным. Очень немногие историки сегодня уверенно отождествляют Ренессанс с началом современности. Ведь основы Нового времени были последовательно и твердо заложены еще в сложной и разноликой христианской культуре тринадцатого столетия. В этом столетии св. Фома Аквинский (1224-1274) и другие схоласты ассимилировали античную философию (прежде всего аристотелевкую) в христианское богословие Отцов Церкви. Первые университеты - в Париже, Болонье, Саламанке, Оксфорде, а затем и в Лейпциге, Кракове, Вене - установили образцы преподавания и критического толкования, которые воспитывали в студентах уважение к обучению и аргментации. Надо отметить, что христианский мир далеко не был монолитен в вопросах веры, политической жизни, экономической деятельности и культуры; в особенности неверны предрассудки о том, что средневековая Европа пребывала в застое или была ограничена в способах самовыражения. В четырнадцатом столетии в Северной Италии поэт Петрарка, вслед за Данте и Бокаччо, превратил язык, построенный по римскому образцу, в то, что многие называли божественным искусством. Если смотреть севернее, то здесь готическая архитектура и ее производные процветали еще с двенадцатого столетия и сочетали инженерное искусство с высокой духовностью в соборах Кёльна, Реймса и Солсбери. Римское право уже было поднято с колен итальянскими, а затем и французскими комментаторами, которые искали единое и рациональное основание для гражданской власти. Все это и многое другое привело к тому, что ученые девятнадцатого столетия назвали Ренессансом, и что, в конечном итоге, определило лицо современного мира.

Однако произошли и глубокие изменения. В Майнце, приблизительно в 1450 году, Иоганн Гутенберг изобрел наборный шрифт и, тем самым, положил начало книгопечатанию в Европе; в 1492 году Колумб достиг земли, которую европейцы назвали Новым Светом, что имело колоссальные последствия как для европейского воображения, так и для экономики; а начавшаяся в 1517 году протестантская реформация лишила христианский мир Запада даже подобия единства. Мы также, несомненно, должны добавить к этому перечню становление новой естественной философии - Научную Революцию (хотя она была скорее сложной серией процессов, нежели отдельным революционным моментом).

Книгопечатание, географические открытия, Реформация в религии и Революция в науке были событиями, направленными вовне - коллективными достижениями, которые преобразили общий горизонт культуры. В то же самое время, это были события, направленные вовнутрь, во многом преобразившими человеческую веру, вкус и воображение. Виднейший исследователь культуры Ренессанса второй половины ХХ века, Пол Кристеллер полагал, что нечто новое появилось в человеческом опыте - некая «тенденция [авторов] относиться серьезно к своим собственным чувствам и событиям, мнениям и предпочтениям». Он усматривал истоки этой «атмосферы субъективности» в гуманизме - литературном движении, лежавшем в самой сердцевине той культурной трансформации, которая была посвящена восстановлению, переводу и воспроизведению древних текстов и древней учености. Как и подразумевает само слово «гуманизм», это было движение, поместившее человека в центр и воспевшее его способность (вдохновленную античными образцами) открывать в себе самом великие качества.

Но была ли преемственность идей, ценностей и верований от античной эпохи до Нового времени непрерывной? Можем ли мы быть уверены, что когда греки писали о душе, науке или добродетели, они подразумевали под этим то же, что и авторы эпохи Возрождения - уж не говоря о более поздних поколениях? Ни в древности, ни в эпоху Ренессанса не было эквивалента современному термину «наука» («the sciences»). Имело место соревнование за статус между различными видами знания, преувеличенный интерес к методу, дебаты о классификации различных ветвей систематического знания. Но разделения и классификации не были такими, как сейчас, и такие дисциплинарные категории как экономика или социология вообще не являлись отраслями знания. Традиционный учебный план состоял из семи свободных искусств (или наук - оба термина были в ходу). Основой служил trivium: грамматика, логика, риторика; дальнейшую ступень обучения составлял quadrivium: арифметика, музыка, геометрия, астрономия.

Восхищенные элегантностью древней латыни, а также моральной риторикой Виргилия и Цицерона, гуманисты наподобие Лоренцо Валлы (1407-1457) пропагандировали образованность как необходимое качество для тех, кто видит себя в качестве политических мужей и стремится снискать славу себе и своему народу. Гуманизм процветал в итальянских городах-государствах пятнадцатого столетия - некоторые из них, как например, Венеция или Флоренция, находились под республиканским правлением, в остальных по крайней мере желали, чтобы их государи управляли достойно, но и в тех, и в других все стремились объединить государство и гражданина под сенью добродетели и правосудия. В литературном жанре наставлений правителям сплетались воедино идеи об ученом человеке и пути к справедливому и процветающему государству. В конце пятнадцатого - начале шестнадцатого столетия гражданский гуманизм имел влияние уже по всей Европе: от двора Матиаса Корвинуса в Венгрии до двора Генри VIII в Англии. А в таких городах как Прага или Аугсбург новому знанию способствовали также банкиры и торговцы - они нанимали ученых, отправляли своих сыновей на учебу и заказывали свои собственные, полные достоинства, портреты маслом.

Упор в обучении студентов делался, прежде всего, на латинском (реже - греческом) словосложении и грамматических экзерцициях, основанных на наиболее почитаемых античных образцах. Наряду с грамматикой, неотъемлемой частью обучения были искусства поэтики и риторики, имеющие целью придать элегантность и убедительность языку и, тем самым, повысить социальное влияние (social presence) человека. Нравственное содержание классических текстов выдвигало на первый план вопросы, касающиеся благоразумия и правильного поведения. Тем самым гуманистическая образованность способствовала формированию людей определенного сословия в качестве ответственных деятелей, знающих, что естественно и правильно делать и чувствовать при тех или иных обстоятельствах. Такая образованность была предназначена для людей, живущих в этом мире; хотя всякое человеческое познание, в конечном счете, упиралось в вопросы веры и богословия. Тем временем практическая литература пыталась все шире обсуждать то, что люди ценят в своей личной жизни. Вся эта образованность, вкупе с её нравственными и религиозными аспектами, выстраивала картину человеческой природы. Именно в этом полном круге ренессансной учености и культурной жизни нам следует искать источники того, что позже стало называться науками о человеке. Интерес эпохи Возрождения к риторике и моральной философии предполагал не столько новизну идей, сколько новые формы жизни: постепенно акцент все больше смещался на значимость индивидуального, субъективного опыта и его связь с деятельной позицией человека в гражданском обществе. Возможно, именно это и следовало бы назвать базисом психологической и социологической мысли.

Образование и идеи не стояли на месте - в период позднего Средневековья и раннего Возрождения предпринимались инновации в преподавании логики, арифметики и музыки. Действительно неизменной оставалась лишь одна предпосылка: образование должно основываться на текстах, базовыми текстами должны быть античные, а главная роль преподавателя должна сводится к их экзегезе. Логические трактаты Аристотеля (384-322 до н.э.), в особенности Первая и Вторая Аналитики, были известны и преподавались в Западной Европе еще с двенадцатого столетия, и к 1400 году они обросли целым рядом комментариев, а на более высоких уровнях дополнялись исследованиями и неаристотелевских логик. В окончательном, наиболее полном виде работы Аристотеля на греческом языке были напечатаны между 1495 и 1498; корпус его логических трактатов получил собирательное название «Органон». Это издание стало основой для более поздних латинских текстов, комментариев и преподавания. Студенты изучали эти тексты систематически - не в последнюю очередь для того, чтобы уяснить логическую аргументацию, применяемую схоластами в области богословия, а также естественной и моральной философии. Дебаты об аристотелевской логике и ее релевантности по отношению к методу, с помощью которого приобретается знание, достигли апогея в шестнадцатом столетии, особенно в университете Падуи, где обучались сыновья венецианских патрициев. И хотя гуманистическое движение сколонялось к тому, чтобы сместить центр внимания в сторону от логики, последняя продолжала играть большую роль в учебных программах «грамматических» школ как важная часть подготовительного образования. На университетском же уровне упор делался на изучении наук, которые историки сегодня иногда называют studia humanitatis, или гуманитаристикой (humanities): grammatica, rhetorica, poetica, historia и philosophia moralis. Гуманитарные науки, впрочем, были более характерны для гражданской жизни при дворах европейских государей и в городах Европы, нежели чем для жизни университетов. Но и здесь, и там наиболее важной составляющей гуманистической образованности становилась моральная философия, несущая новый образ человеческого знания.

В эпоху Возрождения, так же как и в средневековых университетах, учеба готовила наиболее серьезных студентов к получению более продвинутого образования в рамках одной из трех высших профессий - на факультете богословия, права или медицины. И здесь на первом месте в преподавании была экзегеза, хотя этот метод не исключал критические комментарии и дебаты. В качестве фундамента образованности богословие было жизненно необходимо. Академические богословы, например, постоянно участвовали в дебатах по поводу того, какие сферы знания надлежит считать основнными на вере, а какие - основанными на разуме. Стоит еще раз подчеркнуть: то, что сегодня называют «церковью», фактически никогда не было монолитным институтом и не навязывало людям религиозную веру - скорее, сама человеческая природа конституировалась внутри христианских категорий понимания и практики, и только благодаря им. Тогда не существовало и в принципе не могло сущствовать ничего, что можно было бы назвать наукой, независимой от христианской культуры. Очень немногие люди, даже среди гуманистов шестнадцатого столетия, полагали, что разум способен возвыситься над верой. Этот шаг был сделан только в семнадцатом столетии, и только тогда мы можем обнаружить элементы мысли, которые кое-кто из последующих ученых (natural philosophers) надеялся превратить в знание, независимое от богословия.

Гуманисты-правоведы пытались восстановить римское право, отбросив комментарии, добавленные средневековыми схоластами. Они понимали свою работу как часть «гражданской науки» или «гражданской мудрости», как попытку упорядочить основания достойного правления, коренящегося в понятии ius gentium - общее правосудие цивилизованных людей. Существовало также духовное или каноническое право, а кроме того, на закон влияли обычаи и местные традиции, которые стимулировали закон развиваться через практику, как в английском обычном (common) праве. Дебаты в юриспруденции о таких понятиях как доказательность и дееспособность - вкупе с соотвествующими вопросами, касающимися личностного знания, личностной природы и личностного поведения (agency) - внесли большой вклад в систематизацию представлений о природе человека. Далее, мы должны отметить, что понятие закона природы (natural law - также и «естественное право»), которое является основной категорией современного научного объяснения, имеет, в сущности, юридические (равно как и богословские) корни.

Медицина - последняя по порядку, но не по значению - существовала как профессия, наиболее явно и прямо сфокусированная на природе человека. Она, как и право, сочетала схоластическое штудирование текстов со светскими, вполне материальными и практическими вопросами повседневной жизни. Как мы увидим, соединение теоретической учености и практического действия характерно (снова и снова) для пути, по которому развивались науки о человеке. Для значительного большинства людей, конечно, врачевание было не научной дисциплиной, но народно-домашней [domestic] деятельностью, источником которой служило местное устное знание. Медицина в виде систематического знания преподавалась в университетах преимущественно на основе аристотелевских трактатов о природе человека, среди которых особенное значение имел текст, широко известный в латинском переводе как «De Anima» («О душе»). Большой авторитет имели также работы Галена, который творил в Александрии и Риме во втором столетии нашей эры. Арабские ученые, особенно Авиценна (ибн Сина, 980-1037), добавили к ним существенные комментарии и собственные новые исследования. Споры в шестнадцатом столетии между гуманистами, которые обращались к пересмотренным греческим текстам, и медиками (physicians), которые защищали средневековое и исламское наследие, создали богатую почву для размышлений о том, каким должно быть соотношении между чувственным опытом и авторитетом текста как средствами получения знаний. Велись также споры о том, является ли мозг или сердце центром жизненных сил, и в этих спорах использовался язык, полный ссылок на человеческую индивидуальность (кстати, те же обороты присутствовуют и в нашем современном обиходе, когда мы говорим «холодная голова» или «горячее сердце»). Предполагалось, что медики должны разбираться в телесных органах, гуморах и темпераментах, знать нарушения, которым они подвержены, а также причины, которыми они вызваны. Медицина, являясь по своей природе как философской, так и практической наукой, поместила человека в центр своего внимания. Народная медицина сделала то же самое, хотя и без систематического и формального осмысления того, что ей было известно о природе человека.

Не было даже одной дисциплины или хотя бы одного набора дисциплин, которые сосредоточились бы на человеческой природе таким же образом, как современные психологические и социальные науки. Скорее «человек» был вездесущим предметом изучения, и происхождение современного знания мы должны искать именно этой всеобщей погруженности мысли в жизнь человека. До появления современных дисциплин, представление о природе человека было рассеяно между предметами studia humanitatis и трех высших профессий. Оно же имплицитно присутствовало и в практической деятельности. Неслучайно поэтому, что историк не может найти четко очерченной научной дисциплины, соответствующей данному представлению. Человеко-ориентированной образованности было в избытке, и она охватывала собой не только материальный, но также моральный и духовный миры. Иногда в образовании напрямую обсуждалась природа человека (как в медицинских дебатах по поводу гуморов), иногда тот или иной взгляд на эту природу присутствовал имплицитно (как в комментариях к основаниям права), а иногда практиковалось неформальное ad hoc соединение того и другого (как в текстах по риторике).

Если мы сравним эпоху Возрождения с двадцать первым веком, то даже притом, что Ренессанс был очень религиозным периодом, мы сможем различить нечто похожее на решающий шаг к установлению светского мнения о человеческой природе и к принятию новой науки в качестве пути ее постижения. Это был шаг, акцентирующий величие человека, сделанный с энтузиазмом к такому образу жизни, где ценились бы земные достоинства людей, и с искренней верой в достижимость идеалов. Впервые то, что из себя представлюят люди, стало предметом, достойным изучения. Нельзя сказать, что все упомянутое полностью отсутствовало в средневековом обществе, но в пятнадцатом столетии этому стали придавать гораздо большее значение. Своего апогея такой подход достиг в знаменитой речи Джованни Пико делла Мирандолы (1463-1494) о достоинстве человека, которая представляла собой предисловие к набору тезисов, которые он надеялся предложить для публичного диспута в Риме в январе 1487. Однако вмешался папа Иннокентий VIII и некоторые из тезисов были осуждены как еретические. Пико, пылкий флорентийский философ и последователь Платона, поместил человека в центр всех вопросов, связанных со смыслом, ответственностью, свободой и красотой. С его точки зрения, место человека среди созданий Божих освещено не только Божественным светом, но сияет и собственным сиянием. И в уста Бога Пико вкладывает следующее обращение к человеку: «Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире.» (цит. по «История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли» в 5-и тт. Т.1. с. 506-514 пер. Л. Брагиной)

Несмотря на всю риторику Пико, упор на человеческое достоинство был чреват внутренней амбивалентностью. В космосе Средневековья и Ренессанса род человеческий занимал низменное положение, ассоциировался с чем-то земным, изменчивым и тленным. Грехопадение Адама и Евы заковывало людей в оковы плоти и смерти. Параллельно тому как Пико воспевал блеск и величие человека, встречались образы и тексты, живописующие человеческое безумие, уныние, мучения и неизбежную смерть. Каждую строчку прославления и восхваления сопровождала гравюра, изображающая жнеца с косой, песочные часы или череп, своим мертвым оскалом передразнивающий человека. И все же человек представлялся самым значимым из сотворенных существ, балансирующим между духовным и сугубо материальным, между вечным и сугубо временным. Но в конце концов, разве не стал человеком Сын Божий и не обещал вечную жизнь даже после окончания времен? Так что когда Коперник поместил Землю на орбиту, философы не только опасались, что он лишил человека его центрального положения во вселенной, но и восторгались, что тем самым человек вознесен до небес.

Впрочем, сам по себе акцент на достоинстве человека мало что объясняет в наступлении нового времени (modernity). Действительно важным в этой перспективе является факт сопряженности человеческого достоинства с душой как с носителем знания - причем в особенности знания, полученного посредством чувств или, точнее сказать, опыта. Впрочем, этот тезис нуждается в уточнении, ведь еще последователи Аристотеля сформулировали часто цитируемый девиз: «Нет ничего в интеллекте, чего прежде не было бы в чувствах». Но ко второй половине семнадцатого столетия чувственный опыт приобретает гораздо более широкий охват, превращаясь в стандарт надежности знания. Этого никогда бы не произошло, если бы не вера в человеческие способности и не внимание к тому, каковы эти возможности. На первый взгляд кажется парадоксальным, что наблюдалось также и значительное усиление скептицизма, лучшим выразителем которого стал французский эссеист, seigneur и знаменитый мэр города Бордо Мишель де Монтень (1533-1592), предложивший своим читателям путешествие по области противоречивых притязаний познания. Но ведь внимание к чувствам как источнику знания шло рука об руку с возрастающим осознанием тех трудностей, которые встают перед идеалом достоверности. Авторы шестнадцатого века, когда перед ними вставала такая проблема, обращались к отчетам души касательно неё самой и её отношения к материальному миру как к средствам, с помощью которых следует производить оценку знаний. Тем самым деятельность индивидуальной души, непосредственно взаимодействующей с миром, была помещена в центр ученых исследований.

II. О душе

Любое рассмотрение специфических частей и качеств, которые писатели эпохи Возрождения приписывали человеку, должен начинаться с души, которая, по мнению этих авторов, является сущностью человеческой природы, тем началом, которое придает человеку его достоинство.

Душа представляла собой отнюдь не только богословское понятие, которое можно и нужно было бы исключить из истории современной науки. Средневековое христианство придавало драме бессмертного человеческого начала трансцендентное значение; оно не одобрило бы никакой философии, которая осмелившейся отрицать это начало. Надо отметить, что дискуссия о душе затрагивала не только проблемы духовных устремлений и бессмертия, но и вопросы о мирской природе души. К тому же, она служила поводом вспомнить языческих философов Античности. Ключевыми текстами служили работы Аристотеля, известные в латинском переводе под названием «De anima», а также собрание трудов, известное как «Parva naturalia» («Наименьшие части природных вещей»), включавшее, среди прочего, рассуждения о восприятия, памяти, вещих снах и старении. Анализ «De anima» оставался основным элементом академического обучения в течение всего шестнадцатого столетия. Преподаватели использовали этот текст, чтобы иллюстрировать аристотелевский способ объяснения. Именно из этого текста (наряду с «De sensu» из «Parva naturalia») были взяты термины для обсуждения того способа, которым разум приобретает знание. Философам было свойственно обсуждать такие вещи лишь до тех пор, пока было совершенно очевидно, что в результате никоим образом не будут затронуты вопросы, касающиеся бессмертной души. Ведь, в конечном счете, богословие оставалось высшей дисциплиной.

К шестнадцатому столетию «De anima» существовала в академических греческих вариантах, а также в новых латинских переводах, причем традиции коментирования у них были совершенно различные. Даже в то время велись споры о надлежащем переводе ключевых понятий, а уж в современном языке почти что невозможно восстановить ни значение самих аристотелевских понятий, ни их использование в период раннего Нового времени. Так, например, в одном из стандартных английских переводов (1931) к «De anima» было добавлено развернутое оглавление, где первая книга описана как повествующая «о достоинстве, полезности и сложности психологии». Однако выбор термина «психология» вводит в заблуждение. После краткого риторического пассажа, выдвигающего исследование души на передний план учености, Аристотель задается философскими вопросами о том, что мы должны понимать под душой, например, можно ли ее трактовать как действие без тела. Аристотель не упоминает чего бы то ни было, что можно назвать «психологией» (этого слова он вообще не использовал), а пишет, что «душа - причина или источник живущего тела ... все природные тела - органы души». Действительно, более поздняя и широко используемая редакция английского перевода «De anima» тихо удалила ссылки на психологию. Вторая книга «De anima» обсуждает душу как жизненное начало, в терминах Аристотеля - форму, которая объединяется с субстанцией, чтобы создать сущность, называемую живым существом. Отсюда естественным образом вытекала тема экзаменации (в терминах средневековья) способностей, которыми должна обладать душа, чтобы сделать возможными прием пищи, воспроизводство, ощущение, движение и разумные характеристики человеческой жизни. Эта дискуссия была также одной из основных в рамках медицинского образования, поскольку в зависимости от того, как понимается душа, зависит понимание здоровья и болезни людей.

Далее Аристотель последовательно рассматривал чувства, а затем логически переходил от их возможностей, очевидных для обыденного опыта, к необходимым атрибутам души. Наконец, в Книге III, он переходил к рассмотрению отношения между такими видами деятельности души (природа действия была самостоятельной важной темой) как ощущение и рассуждение. В контексте этого рассуждения он рассматривал то, что в английском переводе именуется «разум» (mind). Такой подоход вызвал заметные разногласия, поскольку это затронуло горячо обсуждаемую проблему взаимоотношений между логическим рассуждением, обобщением и контингентной, специфически материальной реальностью ощущений. Ученые часто возвращались к этой проблеме, задаваясь вопросом, как связаны между собой интеллектуальная (рациональная) и органическая (чувственная) душа. В дальнейшем, они имели дело уже с христианским вопросом об отношении души к бессмертию - прежде всего не в логическом или эмпирическом ключе, но, скорее, в виде вопроса о том, каким должно быть надлежащее отношение между тем, что называется верой, и другими формами знания.

«De anima» был последним и наиважнейшим текстом для получения степени бакалавра искусств в большинстве университетов эпохи Возрождения. С одной стороны, это привязывало изучение природы человека к изучению природы животных: человек рассматривался как обладающий органической душой, возможно, более выского уровня, но по сути не отличающейся от души животных. С другой стороны, это возвращало исследование природы человека к трудым и, по сути, сугубо техническим философским и теологическим вопросам о единстве интеллектуальной души, способности к рассуждению и бессмертия. Так, например, ученые зачастую раскладывали интеллектуальную душу на две отдельных способности - рассуждение (reason) и суждение (judgement).

Тема души относилась как раз к той сфере, где ученые стремились найти посредующее звено между знанием о теле и верой в бессмертное начало. Это была область, подвешенная между земным, временным с одной стороны, и небесным, вечным - с другой. Благодаря американскому историку идей Артуру Лавджою, описавшему, как возрождалось античное понятие «великой цепи бытия», такое видение природы человека стало привычным и для современного читателя. Под «великой цепью бытия» понималась картина мира, построенного в виде иерархии сущностей, простирающейся от сугубо материального до предельно духовного. Человеческая душа, разделенная на органическую и интеллектуальную части, помещалась как раз посередине. Так что исследование души было центральным вопросом во всех смыслах этого слова.

Философы и медики оставили вопросы о бессмертии богословам и сконцентрировались на изучении души как природной сущности. Они не ставили вопрос об отношении между телом и сознанием в современном смысле, но пробовали понять, в терминах четырех аристотелевских причин (материальной, формальной, действующей и целевой), каким образом душа делает возможной все многобразие жизненных проявлений - от логического рассуждения до пищеварения. Они спорили по поводу многих проблем, некоторые из которых мы и сегодня признаем как современные. Не последним среди таких вопросов был вопрос о том, как ощущения внешних материальных объектов проникают в область воображения и представления (mental reasoning). Также оставалось неясным, каким образом душа приводит в движение тело. В качестве ответа на этот вопрос обычно пользовались метафорой, в которой уподобляли душу капитану судна: капитан не является субстанцией корабля, но корабль теряет управление (гибнет), если капитан отсутствует. Так, Франческо Пикколомини (1523-1607), философ из Падуанского университета, предположил, что душа обладает врожденными принципами рассуждения, которые позволяют оринетироваться в чувственных образах, подобно тому, как знание капитана ведет корабль между рифов.

Авторы эпохи Возрождения выдвинули множество утверждений и встречных контр-утверждений о душе. По большей части они находились в русле средневековой комментаторской традиции, унаследованной от Аверроэса (ибн Рушда - иберийского исламского ученого двенадцатого века) и Фомы Аквинского; идеи последнего вновь расцвели в период католической контрреформации в конце шестнадцатого столетия, особенно в Иезуитском Колледже Коимбры (в Португалии), как изощреный ответ и протестантам, и скептикам. Но гуманистическая образованность привнесла и новые источники, расставила новые акценты в учение о душе. Особенно заметный вклад сделали неоплатоники, рассматривавшие душу как средство, посредством которого человек становится единым со вселенной, единым с Богом и - поскольку в человеке тоже в некоторой степени отражается Божественная способность творить, - совершенствует свои человеческие качества. Флорентийские неоплатоники эпохи Ренессанса, при поддержке Козимо де Медичи, который покровительствовал философу Марсилио Фичино (1433-1499), переводили и изучали тексты как самого Платона, так и ранних христианских неоплатоников, добавляя к этому экзотический «коктейль» из еврейских, арабских и других источников. Все это поддерживало в шестнадцатом веке магический взгляд на природу, основанный на вере в то, что вселенная окутана сетью соответствий, которые связывают природу человека и судьбу отдельных людей в етественном мире. Один из учеников Фичино, изображая человеческую душу как одновременное проявление и божественного постоянства, и материальной изменчивости, назвал эту сеть «поистине узловым средоточием мироздания». Процветала и астрология и соотносящая человеческую судьбу с движениями небес. Изысканная нравственно-интеллектуальная риторика связывала макрокосм окружающего мира и микрокосм человека. Соратник Фичино по Флоретнийской Акажемии, Пико делла Мирандола писал, что «Бог-мастер смешивал наши души из тех же самых элементов и в той же самой чаше, где смешивал до этого астрономические (небесные) души». Часто воспроизводимая фигура с известного рисунка Леонардо указывает устремляет четыре распростертые конечности человека ко всем четырем углам мироздания, помещая, таким образом, человека в центр, но и оставляя его в контакте с той вселенной, в которой он живет. Это изображение отсылает к латинскому автору Витрувию, символизируя гармонию между человеком и миром, поскольку пропорции человека идеально соответствуют пропорциям мироздания. Те же самые гармонические пропорции лежат в основе архитектуры Ренессанса - в этом выражалось страстное желание человека воспроизвести в своих строениях эстетические принципы миросозидания.

Филипп Меланхтон (1497-1560), видный ученый и политический деятель, внедривший религиозные реформы Лютера в университеты центральной Европы, в своих часто переиздаваемых протестантских текстах увековечил аристотелевские темы (agenda). Однако в отличие от самого Аристотеля и гораздо более уверенно, чем большинство комментаторов, он не только утверждал бессмертие души, но и описывал душу больше в теологических терминах, нежели в принятых тогда терминах естественной философии. Он утверждал (как и некоторые католики до него), что человеческое знание ограничено первородным грехом до рамок чувственного восприятия - именно поэтому необходимо четко отличать такое ограниченное знание от несомненных фактов веры. Четко осознавая этот факт, он провел всеобъемлющее исследование функционирования как самих чувств, так и тела (опираясь в последнем вопросе на учение Галена), и тем самым заложил основы практической моральной философии в области страстей.

Ученое знание о душе переплеталось с повседневной жизнью. Для гуманистов действительно было очень важно, чтобы образованность носила практический характер, и именно поэтому они обращались к языку и риторике. В этом они также следовали за Аристотелем, который утверждал, что все человеческое поведение, как и активность животных, требует влечения (appetition), осуществления способности возможности души инициировать движение в соответствии с разумом, воображением или желанием. Это сулжило теоретической основой для предварительного осмысления того, что мы сегодня называем мотивацией, а также как для изучения нравственного и безнравственного поведения в повседневной жизни. В дальнейшем эта часть академических изысканий получила название моральной философии. Она оказалась областью, стремившейся объединить аристотелевское описание способностей души с языческим и христианским представлениями относительно того, какие действия считать правильными.

Авторитет Аристотеля - его часто называли просто «Философом» - задавал общий тон и тематику размышлений, хотя в семнадцатом столетии он зачастую вызывал критические комментарии, а порой и подвергался разрушительным нападкам. Натурфилософы утверждали, что физический мир не может быть понят в терминах аристотелизма. Такая позиция, естественно, влияла и на понимание души. Нападки на Аристотеля и на схоластику, которая с ним ассоциировалась, принимали самые разнообразные формы. Фрэнсис Бэкон (1561-1626) и Галилео Галилей (1564-1642) - два самых знаменитых родоначальника современного естествознания. Критика Бэкона была метологической - она основывалась на его убеждении, что ученость давно стала бесплодной, приверженной ложным «идолам», в то время как подлинная ясность проистекает из утверждений, основанных на опыте, и на выведении общих законов из единичных примеров. Критика Галилея была не только методологической, но и содержательной, и включала в себя его известные аргументы в пользу коперниканской системы мира, вера в которую поразила самое сердце средневековой аристотелевской естественной философии. Ученый следующего поколения, Рене Декарт (1596-1650) уже попытался систематически заменить аристотелизм новой метафизикой, (т.е. набором фундаментальных утверждений о действительности) - это была метафизика, сочетающаяся с новой, механистической философией природы.

Однако еще до всех этих нападок аристотелисты Возрождения изощренными путями пробовали описать, каким образом знание - включая знание о самом знании - соотносится с тем, что в нем познается. Это не было еще «проблемой познания», как ее понимали философы Нового времени. Проблема, скорее, заключалась в том, как понимать душу таким образом, чтобы можно было объяснить взаимосвязи между чувствами, памятью, воображением, представлением и суждением соответственно, а также разрешить вопрос о соотношении интеллектуальной души с движениями тела. Последняя проблема требовала ответов на вопросы о том, как возможно знание о мире (в противоположность интуитивным истинам веры), как души (minds) взаимодействуют с миром в своем поведении, и каким образом одна душа связывается с другой - как это бывает, например, в состоянии любви. Некоторое время спустя (после семнадцатого столетия) эти вопросы стали центральными для всей западной философии, получив известность как «эпистемологическая проблема» (т.е. проблема познания) и «психофизическая проблема» (т.е. проблема соотношения сознания и тела). Но это уже современные термины. А для последователей Аристотеля эти вопросы относились к области моральной и естественной философии души (которую некоторые ученые, начиная с конца шестнадцатого столетия, называли «психологией»), и эта область далеко не в полной мере совпадает с кругом проблем современной философии. Ученые эпохи Возрождения делили эту тематику на вопросы об органической и интеллектуальной душе; душе как форме жизненных процессов и душе как форме рассуждения. И для нас трудно теперь найти эквивалентные понятия. Собственно, нет никакого ясного способа отобразить современное понятие сознания (concsiousness) в аристотелевских терминах.

Глава 2. Дух рациональности

Есть два идеала нашего существования: первый ? состояние великой простоты, где наши потребности согласуются друг с другом, с нашими силами и со всем, с чем мы связаны просто через организацию природы, без какого-либо действия с нашей стороны. Другой ? состояние наивысшего совершенствования, где это согласие проявилось бы между бесконечно разнообразными и усиленными потребностями и полномочиями, через организацию, которую мы способны дать себе сами.

Фридрих Гёльдерлин, «Fragment von Hyperion» («Фрагмент из Гипериона», 1794).

I. Разум и путь к познанию

Немецкий поэт Фридрих Гёльдерлин (1770-1843), будучи студентом теологического факультета университета Тюбингена, проживал в соседстве с известными впоследствии философами Г.В.Ф. Гегелем (1770-1831) и Ф.В.Й. Шеллингом (1775-1854). Вдохновляясь идеями бескровной, но серьезнейшей революции в философии, которую произвел Иммануил Кант (1724-1804), а также разрушительной, но не менее серьезной Французской Революции, это поколение мыслителей выступило против науки о человеке в том виде, как она сложилась в XVIII столетии. Они предложили искать основание прогресса в врожденной активности и разумности человеческого духа. Как отмечал Гёльдерлин в комментариях к своей поэме «Гиперион», в конце XVIII века существовали две концепции человеческого идеала. Первым был идеал «естественной» природы, которая стремится к познанию и политической свободе («просвещению»), чтобы найти в них свое выражение и привести человеческую жизнь к совершенству. Второй идеал предполагал, что совершенство реализуется во времени посредством творческой активности человека, через деятельность выдающихся людей, через образование и через возвышение культурной жизни. Были ли эти два представления об идеале взаимодополняющими или несовместимыми ? этот вопрос оставался открытым.

Именно второй идеал вдохновил новое немецкое поколение интеллектуалов, многие представители которого пытались показать рациональную структуру веры в то, что мир человека творится самим человеком. Их работа достигала высшей точки в учении Гегеля о человеческом прогрессе как о развертывании внутренней разумности мира, деятельности «духа» или того, что он называл «Абсолютом». Такой взгляд имел заметные последствия для истории культуры и общества, некоторым образом проникнув в более поздние формулировки как крайнего национализма (расизма), так и марксизма. (Это не означает, что именно он явился «причиной» упомянутых политических путей мысли.) На протяжении всей жизни Гегеля эта философия одновременно и отражала, и вдохновляла исключительно немецкие взгляды на философскую, академическую и художественную культуру (индивидуальную и общественную) как на цель и предназначение общественно-политической жизни. Как раз тогда, когда британские мыслители обратились к принципу полезности чтобы понять организацию социальной жизни, немецкие философы заговорили о том, что такой подход не затрагивает «реальных» ценностей вообще. Если сторонники утилитаризма описывали прогресс как увеличение человеческого счастья путем изменений условий жизни, то мыслители идеалистического толка описывали прогресс в терминах культурных достижений духа. Здесь покоится источник клише, распространенного среди немецких обществоведов как минимум вплоть до Первой Мировой войны: «цивилизацией» обладают и британцы, и французы, «культурой» же обладают только немцы.

Жизнь Гегеля по времени также совпала с расцветом Романтизма в искусствах и с появлением современных романтичных концепций о статусе государственности. Если целью авторов периода Просвещения было держать «зеркало» перед лицом человеческой природы, то авторы периода Романтизма предложили осветить дорогу «лампой» творческого гения. Это было различие в теориях познания, а не только в вопросах художественного стиля.

Отчасти романтизм явился реакцией против той разновидности науки, примером которой стало бентамовское сведение чувств к подсчету удовольствий и страданий. Характерная иллюстрация: английский художник Уильям Блэйк изобразил Ньютона, занятого парой компасов и повернувшегося спиной ко всему богатству природы. Художественное воображение обратилось к субъективному миру и провозгласило чувство источником всего, что является самым существенным для человечества. Английский поэт Уильям Вордсворт определил поэзию как «спонтанный всплеск сильных чувств». Писатели и художники истово верили, что язык и искусства ? живопись, драма, музыка и поэзия ? превращают субъективные смыслы в общую культуру. Другими словами, согласно учению романтизма, источник всего подлинно человеческого находится в творческой активности человеческого духа. Христианство, с его вниманием к путям души, полной божественных устремлений, было вполне знакомо с таким ходом мыслей, равно как с его языком и символикой. Однако к началу XIX в. люди уже трактовали сами искусства (а не религиозную деятельность per se) как средство, с помощью которого человечество дает наиглубочайшее выражение своему творческому духу. Искусства приобрели статус, который когда-то имела религиозная догма ? они выступили как арбитр главных ценностей жизни. Такие культурные сдвиги, возможно, в большей степени повлияли на процесс перехода от трансцендентной системы ценностей к антропоцентрической, чем любые новые знания о физической природе.

Во времена Просвещения теория познания была эмпирической, или, как говорил Юм, «экспериментальной»; романтические и идеалистические теории познания покоились прежде всего на анализе духовной активности и разума. Это размежевание до сих пор проявляется в различном статусе эмпирических и теоретических форм аргументации в современных общественных науках, по поводу чего у континентальной европейской и англосаксонской школ есть заметные разногласия. В некотором смысле это можно обобщить так: если социальные теоретики континентальной школы пытаются базировать научное знание на рационально анализируемых первоначалах, то англосаксонские ученые больше склонны признавать за научным знанием эмпирическую основу. Хотя, конечно, различие между эмпирической и теоретической работой никогда не было и не могло быть четко определено.

Обсуждаемое различие хорошо проявляется в том, как авторы по-разному используют термин «наука» в словосочетании «социальная наука». В англоязычных странах на рубеже XIX-XX веков слово «наука» стало обозначать (часто, но не всегда) «естественную науку», или как минимум совокупность знаний, которая претендует на обладание той же объяснительной структурой, что и естественная наука (такова, например, позитивистская социология). Однако ранее в английском языке, а в языках континентальной Европы (включая русский) и по сей день, слово «наука» обозначало любое систематически сформулированного знание, опирающееся на рациональные основания и, таким образом, принимаемое за истинное. При данном подходе такие дисциплины как история искусств, филология и даже теология ? науки (для сравнения: в современном английском языке они обозначаются термином «гуманитарные исследовнания» («humanities»)). Различное словоупотребление оставляет психологические и общественные науки в подвешенном состоянии. Таким образом, для англоговорящих людей, современные дебаты о том, является ли и в каком смысле социология наукой сводится к рассуждениям о том, объясняют ли социологи явления таким же образом как и представители естественных наук, и, в частности, устанавливают ли они знания методами, сопоставимыми с эмпирическими. В отличие от этого, французские, немецкие или российские социологи, исследуя природу своей области как науки, склонны задаваться вопросом, является ли социология формальной, рационально-обоснованной совокупностью знаний. Первая позиция связана с тенденцией эмпирического тестирования научных качеств социологии, вторая ? с теоретической экспертизой последовательности и дедуктивной строгости социальной теории. Очевидно, эти позиции не являются взаимоисключающими ? вовсе нет; но альтернативные акценты, закрепленные в институциализированной практике, достаточно реальны.