Демография и измерения наук о человеке

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

Демография и измерения наук о человеке

Введение

История, хочет открыть себя к разным наукам о человеке; но этого, более чем сама история, желают в совокупности и интересующие нас науки. Я считаю полезным повторить в начале хроники, представляющей существенные данные и ориентации демографических исследований, что они рассматриваются с точки зрения этой совокупности, а не только одной истории.

Пусть каждый убедится, что я не хочу уклониться в сторону упрощенного процесса, своего рода демографизма -- объяснения им- периалистичного, одностороннего, часто поверхностного по отношению к социальной жизни. Впрочем, каждая наука, если она молода или омолаживается, пытается взяться за социальное и самостоятельно объяснить его. Можно назвать также экономизм, географизм, социологизм, историцизм, все столь же наивные империализмы, претензии которых, однако, естественны и даже необходимы: по крайней мере, в течение какого-то времени такая агрессивность имеет свои преимущества. Однако, может быть, сегодня согласимся положить этому конец.

Несомненно, словосочетание вспомогательные науки приводит в замешательство или раздражает молодые социальные науки. Но, на мой вкус, все без исключения науки о человеке являются вспомогательными, поочередно, одна по отношению к другой, и для каждой из них правомерно (с ее собственной, но не исключительной точки зрения) по-своему использовать другие социальные науки. Это не вопрос иерархии, установленной раз и навсегда, и если я, со своей стороны, не колеблясь, принимаю собственную точку зрения при ранжировании демографии среди вспомогательных наук по отношению к истории, то я хочу, чтобы демография рассматривала историю как одну из нескольких других своих вспомогательных наук. Важно то, чтобы все совместные объяснения были гармонизованы, заканчивались этим объединением: чтобы они, по крайней мере, очерчивали место встречи.

Именно на этом уровне я хочу вести диалог с нашими коллегами и соседями-демографами, а не на уровне дискуссии о методах -- да простят меня Луис Генри (Lois Henry) и Рене Башрель (Ren6 Bachrel). Я ни на мгновение не отрицаю самоценность методов и не разделяю даже наполовину гнева Люсьена Февра Annales E.S.C., № 3, mai-join, 1960, Chronique des sciences socials, p. 493-523., направленного против бесконечных перебранок, которые они постоянно вызывают. В то же время «на высшем уровне» значение имеют не только методы или инструментарий, но результаты и еще интерпретация, представление этих результатов; одним словом, то, благодаря чему нужно исправлять ошибки, порожденные методом.

Именно с общей позиции наук о человеке ставится вопрос в настоящем обзоре. Это обязывает меня выбрать собеседников и практически оставить в стороне более половины библиографических источников как слишком узких и недостаточных.

«Пороги» Эрнста Вагеманна

Хотя это и не совсем справедливо, и совсем неудобно (я думаю, ни один критический обзор не пытается быть таковым для нас), представим в первую очередь авторитарные и раздражающие работы Эрнста Вагеманна (Ernst Wagemann).

На пути к ним нас может остановить первое затруднение: трудно с точностью разобраться в его первых изданиях, переизданиях, переводах, дубликатах, избранных обзорах, десятки раз переработанных статьях, транспозициях или обобщающих повторенияхМадам Ilse Deike, давняя выпускница l*Ecole des Hautes Etudes, предоставила мне следующий перечень рабор Эрнста Вагеманна, с которым, я считаю, полезно ознакомиться. Она навела некоторый порядок в многочисленных публикациях нашего автора: Die Nahrungswirtschaft des Auslandes, Berlin, 1917 \ Allgemeine Geldlehre, I, Berlin, 1923;Einfuh- rung in die Konjunkturlehre, Leipzig, 1929; Struktur und Rhythmus der Weltwirtschaft. Grun- dlagen einer weltwirtschaftlichen Konjunkturlehre, Berlin, 1931; Geld und Kreditreform, Berlin, 1932; Was ist Geld? Oldenburg, 1932; Narrenspiegel der Statistik. Die Umrisse einen statis- tischen Weltbildes, l^dition, Hamburg, 1935; 2^dition, Hamburg, 1942; Wirtschaftspoliticher Strategie. Von den obersten Grundsatzen wirtschaftlicher Staatskunst, l^dition, 1937,2^dition, Hamburg, 1943; Die Zahl als Detektiv. Heitere Hauderei tiber gewichtige Dinge, I^е ёdition, Hamburg, 1938, 2^e 6dition, Hamburg, 1952; Der neue Balkan, 1939; Wo komm! Das viele Geld her? Geldschopfung und Finanzlenkung in Krieg und Frieden, DUsseldorf, 1940; Menschenzahl und Volkerschicksal. Eine Lehre von den optimalen Dimensionen gesellschaftlicher Gebilde. Hamburg, 1948; Beriihmte Denkfehler der Nationalokonomie, 1951; Ein Markt der Zukunft. Lateinamerika, DUsseldorf, 1953; Wirtschaft beumndert und kritisiert. Wie ich Deutschland sehe. Hamburg, 1953; Wagen wagen, Wirtschaften. Erprobte Faustregein -- neue Wege, Hamburg, 1945.. Однако среди этих повторов нужно было провести зондаж, во всяком случае, достаточный для нас. Он вывел на поверхность два труда, с которыми я познакомился уже давно в Сантьяго в Чили, где их появление в 1949 и 1952 годах вызвало некоторый шум, и не без оснований. Первый, переведенный с немецкого языка на испанский, назывался Народонаселение в судьбе народовLa publication en el destino de los pueblos, Santiago, 1949, 245 p., in-8°.; второй -- Мировая экономика J, казалось, на испанском языке были изданы впервые, но в них целые пассажи заимствованы из предыдущего, равно как и из других более ранних публикаций. Я обратился также к небольшому томику, появившемуся в 1952 году, незадолго до смерти Вагеманна (в 1956 году), в обширной коллекции библиотеки Франке (Francke) в Берне -- Die Zahl als DetektivSammlung Dalp> № 80, Berne, 2^e edition, 1952,187 p., in-16°., и который также был переизданием, но в то же время шедевром ясности. Эта книга, где Шерлок Холмс со своим другом доктором Ватсоном расследовали цифры, статистику, порядки экономического роста, как если бы речь шла о виновных или подозреваемых -- эта книга лучше, чем какая-либо другая, свидетельствует о мастерстве и быстроте ума, иногда о непринужденности гида, который задумал найти в сложностях социальной жизни способ, с помощью которого они, рассматриваемые с большой высоты, могут быть упорядочены путем дедуктивных рассуждений и расчетов.

Чтобы завершить нашу презентацию, добавим, что Эрнст Вагеманн, как известно всем экономистам, перед Второй мировой войной был директором знаменитого Konjunktur-Institut в Берлине. После разгрома он направился в Чили, где, как и большинство немцев, получил гражданство. Ему довелось в течение нескольких лет, вплоть до 1953 года возглавлять кафедру в Университете Сантьяго, что и объясняет, если это необходимо, чилийские публикации, на которые я ссылался. Но это не те работы, которые мы хотим представить.

Работы поспешные, небрежные, незавершенные, лихорадочные, развлекающие, развлекательные, хотя всегда разумные. В историческом плане они достаточно банальны, откровенно говоря, посредственны, но никогда не вызывают скуки. В первом из названных выше произведений, Народонаселение в судьбе народов, начальные сто пятьдесят страниц отличаются высоким качеством и определенным величием: это экономист, если хотите, демографической формации и увлеченный демограф-новатор.

Его первое намерение состоит в том, чтобы как-то представить существующие в экономике исследования и точки зрения, которые он давно разделяет, а также показать наиболее толковую, по его мнению, экономику, глубоко укорененную в пространстве, представленную фон Тюненом (von Thtinen), «возможно, по нашему мнению, наиболее крупным экономистом наряду с Карлом Марксом». Чтобы сделать это быстро и наглядно, он множит отрицания и обличения, нагромождает допустимые объяснения. Все это скорее забавно, чем серьезно. Одним из своих названных братьев он негласно избрал Мальтуса. Впрочем, оговаривается он, можно ли полагаться на этих псевдодемографов, пессимистов или оптимистов в зависимости от того, повышается или понижается экономическая конъюнктура? «Демографические теории обнаруживают сильную зависимость от экономической ситуации, одно это доказывает, что дисциплина не располагает достаточной методологической базой».

Иными словами, когда Вагеманн последовательно отвергает идею непрерывного развития, которая столь дорога Густаву Шмоллеру (Gustav Schmoller), или теорию демографической мощности -- доля людей, достаточная для поддержания данной экономической системы -- теорию, берущую начало из заметок Фридриха Листа (Friedrich List), этого «эмпирического экономиста»; когда он отказывается от того или иного определения (даже в некотором смысле толкового), от перенаселениия (super-peuplement) или популяционного дефицита (sous-peuplement), терминов, используемых такими экономистами, как Вильгельм Репке (Wilhelm Ropke) или Густав Рюмелин (Gustav Rtimelin) -- короче, когда прерывается все, что могло бы связывать экономику и демографию прежде или теперь, -- он находится в поисках строения демографии за ее пределами, в автономной научной области, которую он считает, я бы сказал, областью первопричин. «Один из предпочтительных тезисов вульгарной политической экономии состоит в том, что быстрый рост популяции в новейшее время следует приписать успешной экспансии капитализма. Но без сомнения правы те, кто придерживается противоположной точки зрения -- а именно что технический и экономический прогресс XIX и XX веков следует приписать быстрому росту популяции». Зафиксируем: демография ведет игру.

Эта уничтожающая критика, эти бравурные жесты, более или менее полезные, просто поднимают занавес. Ему нужно придать достоинство науке, приписать демографии точные задачи, определенные с достаточной ясностью. Согласно Эрнсту Вагеманну, демография, прежде всего, должна изучать демографические флуктуации и их последствия. Она также должна быть наукой о конъюнктуре, курьезным образом скалькированной с экономической конъюнктуры. Но не будем смеяться над этим очевидным противоречием, над этим возвращением назад.

В любом случае конъюнктура фиксирует сильные демографические колебания прошлого, эти приливы и отливы длинных волн, существенных изменений, хорошо известных историкам, которые Эрнст Вагеманн со своей стороны считает первейшим объектом изучения, достойным конституировать сущность демографии. Grosso modo он выделяет на Западе следующие демографические ритмы: X-XIII века -- заметный рост популяции; XIV век -- катастрофическое уменьшение из-за черной чумы; XV век -- стагнация; XVI век -- значительный взлет (в Центральной Европе, уточняет Вагеманн); XVII век -- стагнация или уменьшение; XVIII век -- значительный рост; XIX век -- «несвоевременный» взлет; XX век -- еще одно увеличение, но более медленное. Итак, три великих оборота на часах Европы: один перед и во время Крестовых походов, второй до начала Тридцатилетней войны, третий с XVIII века до наших дней. В отношении первого (X-XIII века) Эрнст Вагеманн решает довольно поспешно: с его точки зрения, не бывает демографического взрыва без длительных войн. Или одним именем Чингисхан (1152 или 1164-1227) он указывает, как поколебалась глобальная судьба Азии. Можно ли сделать вывод, что Азия также знала сильный демографический взрыв в эпоху Крестовых походов? Ни один историк не последует за нашим гидом, чтобы присоединиться к таким категоричным заключениям, даже в случае, когда он поражается, и не без оснований, сходству между Дальним Востоком и Западом. Однако оставим в стороне, а то, что мы могли предполагать относительно демографических напряжений в Азии муссонов и Центральной Азии, напротив, не опровергает предположений Вагеманна. Впрочем, если начиная с XVI века и, конечно, в XVIII веке демографические колебания шагали по планете, то правомерно в общем виде утверждать, что популяция в мире увеличивалась волнами, более или менее внезапными, более или менее длинными, но с тенденцией охватывать все человечество. В чем он оказывается согласным с могучим умом самого Макса Вебера.

Таким же образом все привычные объяснения исторической демографии и демографии вообще выводятся или почти оказываются вне игры. Нам больше не говорят, что в XIII, а затем в XIX веке все было обусловлено прогрессом в областях гигиены, медицины, побеждающей серьезные эпидемии, или техники, или индустриализации. Это, как мы уже отмечали, переворачивает порядок факторов, поскольку такие объяснения, скроенные для Европы, или, лучше, для Запада, плохо подходят для отдаленных стран, Китая или Индии, которые, однако, прогрессировали в демографическом отношении, кажется, в том же ритме, что и наш привилегированный полуостров. Здесь у Эрнста Вагеманна есть все основания дать историкам и всем ответственным за социальные науки прекрасный урок: истинная сущность человека проявляется только в глобальном масштабе.

Соответственно, следует выйти за пределы наших обычных объяснений, хотя мы не должны ожидать, что тотчас же получим бонусы от этих изменений. Роберто Лопец, как и я, размышляет о климате. Уже вчера специалисты по ценам также размышляли в поисках причин о циклах солнечных пятен. Но Эрнст Вагеманн нисколько не заботится о том, чтобы ответить на этот природный запрос -- вновь возвращается независимость от демографии. Для него проблема -- обнаружить, а затем зафиксировать «универсальные феномены, повторяющиеся явления»; добавлю: хорошо, что он не говорит «если возможно, измеримые». Научная спекуляция здесь допустима, даже, может быть, к лучшему, если она не выдвигает, как это мимоходом делает Эрнст Вагеманн, «биологический закон (который объяснит все), но корни или перспективы развития которого мы пока не знаем». Лучше сказать, что он ограничивается здесь простыми рабочими гипотезами (так же, кстати, как «полупериодами» (alternances), к которым мы обратимся позже), т. е. теорией, от которой требуется только то, чтобы она учитывала серию полученных знаний и открывала путь для лучшего исследования. Критерием является эффективность. При таком подходе природа этих колебаний значит меньше, чем их последствия, по меньшей мере некоторые последствия, которые представлены под названием полупериодов.

«Полупериоды» Вагеманна, которые я более охотно назвал бы «порогами» (seuils), представляют собой рабочую гипотезу, относящуюся к динамике, в его терминах демодинамике, соблазнительную, хотя, конечно, и слишком простую. Изложить ее коротко -- значит исказить и, кроме того, заманить читателя в ловушку обманчивой терминологии, ибо решающие слова перенаселение и дефицит населения вызывают образ возрастания или уменьшения численности, от которого трудно отказаться, что бы ни предлагал автор. Со своей стороны я бы предпочел заменить их более нейтральными выражениями «фаза А» и «фаза В», что я считаю более логичным, поскольку пояснения Эрнста Вагеманна полностью соответствуют языку Франсуа Симиана, известного всем нашим историкам.

Речь идет о том, чтобы привлечь наше внимание к массе живущих людей и ее постоянным вариациям. Что, говоря на абстрактном и обобщенном уровне (как и полагается), предполагает выход за пределы реального времени и конкретного пространства, переход к условной стране Р. Предположим, что ее население, состояние которого мы можем выбрать произвольно, увеличивается. Его плотность на один километр -- именно она рассматривается -- последовательно достигает всех возможных величин. В рамках этой последовательности мы остановимся на некоторых предсказывающих цифрах, по- истине драгоценных для демонстрации Вагеманна: 10, 30, 45, 80,130, 190, 260 жителей на квадратный километр. Каждый раз, когда население пересекает один из этих «порогов», оно в своей массе претерпевает, говорит наш автор, глубокую физическую мутацию; впрочем, не только физическую.

До порога 10 жителей на км² наша страна Р находится в фазе дефицита населения, или в фазе А; от 10 до 30 наступает фаза В перенаселения; свыше 30 возвращается (и именно здесь следует отказаться от наших привычных представлений) дефицит населения; и эти фазы чередуются. Очевидно, что словам дефицит населения и перенаселение придается подвижный смысл, выходящий за пределы общепринятого языка. Следовало бы, конечно, определить эти понятия. Но мы напрасно ждем нашего гида на этом первом повороте. Он объявляет об отказе от всех определений, принятых у экономистов, и на первой стадии довольствуется врёменными определениями. Но он этим доказывает, что в науке -- увы! -- врёменное может длиться долго.

Фактически эти полупериоды легко переводятся на экономический язык. В сущности, это отношение между популяцией и экономическими ресурсами, отношение -- вернемся к этому -- между двумя возрастаниями. Эрнст Вагеманн выражает это по-своему. Перенаселение наступает тогда, когда в пропорции увеличивающаяся численность населения еще не превышает роста ресурсов. Это можно обнаружить по следующим признакам: безработица, как в Англии перед 1939 годом; неэффективное использование рабочей силы (подчеркнем, что в том же 1939 году, по словам эксперта, 750 000 работников в Болгарии не снизили уровня сельскохозяйственного производства); монетарные и кредитные кризисы, отсутствие сбыта... Второй случай -- дефицита населения, -- если сильно не акцентировать и принять игру, то он характеризуется хронической узостью рынка и слабым развитием экономических оборотов, ситуация, которую можно себе представить в весьма ярких красках. Тем не менее во множестве имеются благоприятные признаки: спрос на рабочую силу постоянно остается неудовлетворенным, наблюдается избыточное количество пустующих плодородных земель, которые нетрудно получить во владение; становится необходимой иммиграция (спонтанная или управляемая); устанавливается и разрастается либеральная экономика.

Являются ли эти переходы от А к В или от В к А и те значимые изменения, которые они влекут за собой, медленными, должны ли они перемежаться промежутками равновесия достаточно большой длительности или они внезапны, возникают как короткие катастрофы? Круг за кругом нам предлагается два объяснения, и невозможно понять, считает ли автор их дополняющими друг друга, что вероятно, или же следует выбирать одно из них... Но пусть он сам несет ответственность за это и за все остальное.

Помимо «временных» определений, которые лишь наполовину проясняют проблему, мы оказываемся прямо перед стремительной серией частных «доказательств». На этот раз теоретический план, где должно завершиться и увенчаться доказательство, покидается без трубных звуков и барабанного боя. Говорится только о цифрах и об одних цифрах, как будто они говорят сами за себя! Кажется, что мы вступаем в контакт с осязаемой реальностью, в мир множества примеров, где историк с радостью найдет свои привычные перспективы и возможности. Но здесь представление материала теряет свою силу, оно разделяется на многочисленные речки, а затем ручейки.

Между тем поток -- это первый пример, распространяющийся почти на весь мир, но он единственный в этой исключительной категории. Предположим, что большинство современных стран можно сгруппировать по «порогам» плотности населения (10, 30, 45 и т. д.) и что можно для каждой из них подсчитать, согласно Колину Кларку, их национальный доход на душу активного населения; потом можно в соотнесении с этими цифрами представить детскую смертность, рассматриваемую -- и не без основания -- как показатель. Получаем таблицу и график, которые мы в свою очередь воспроизводимСм. этот график в Annales E.S.C., 1960, № 3, р. 501.. Так же графически можно представить внешнюю торговлю, рассчитанную на душу населения в соответствии с его возрастающей плотностью. Эти вариации в пространстве -- но не во времени -- указывают на колебания, сопутствующие благосостоянию, то в одном, то в другом смысле, вне различающихся между собой выбранных порогов. Если подсчет правилен, в чем я не могу быть уверен, то цифры, возможно, основываются на реальности, по крайней мере, современной.

Аналогичные демонстрации в упрощенном статистическом виде представлены нам относительно различных штатов Соединенных Штатов (классифицированным по возрастающей плотности населения на квадратный километр); относительно Нижней Саксонии между 1925 и 1933 годами, где различные районы были классифицированы таким же образом; в отношении вариаций национального дохода в Соединенных Штатах между 1869 и 1938 годами; наконец, в отношении количества браков в Пруссии между 1830 и 1913 годами, в частности до и после 1882 года, когда она пересекла предельный порог 80 жителей на квадратный километр. Этот интересный график указывает на различие между двумя периодами: до 1882 года сильные колебания количества браков в соответствии с колебаниями текущей экономической ситуации; за этими пределами кривая принимает нормальный вид. Для Вагеманна этот переход от возмущений к норме есть переход от стран в состоянии перенаселения к «странам в состоянии равновесия» и вскоре постепенно к дефициту населения.

Где же следует остановиться в бесконечном перечислении длинных и малоубедительных, хотя порой и интересных примеров? На примере снижения уровня популяции в английской Западной Индии? Более понятно возвращение Ирландии после массовой эмиграции, последовавшей за кризисом 1846 года, к демографической напряженности, до тех пор вполне приемлемой. В начале XIX века, в 1821 году, Ирландия представляла половину популяции Англии: последняя не могла быть уверенной в своей безопасности с таким могущественным соседом. В 1921 году, население Ирландии было в десять раз меньше, чем в Англии: больше не было помех, чтобы предоставить ей политическую независимость. Так рассуждал английский демограф Харольд Райт (Harold Wright), по следам которого идет наш автор.

Но за неимением возможности проанализировать все, остановимся на последнем весьма симптоматичном примере. К 1912 году в штате Эспирито Санто (на севере Рио-де-Жанейро), столицей которого является порт Виктория, проживала колония из 17 500 немцев. Она располагалась на территории 5000 км2 (плотность 3,5 в 1912 году на 17 500 жителей и от 7 до 8 в 1949 году на 35 000 или 40 000 жителей). Отсталая страна, конечно, с дефицитом населения. Единственным средством передвижения еще в 1949 году были мулы, как в прошлом в колониальной Бразилии, и, более того, деревянные повозки. Единственное техническое приспособление на службе человека -- гидравлическая машина для шелушения кофе, дорогого пищевого продукта, экспорт которого обеспечивал некоторые необходимые внешние закупки: сушеное мясо (charque), мука, табак, алкоголь, скобяные товары... Однако из продуктов питания в сущности проистекала собственность поселенцев. И нам предлагается ряд других признаков автаркии: маленький дом, возведенный с помощью соседей, мебель (у каждого было то, что он сделал сам). Конечно, щедрая земля, но каждый раз, когда агрикультуры истощали почву и урожай становился скудным, люди передвигались на другие участки леса. Результатом становилось кочевническое передвижение агрикультур и жилья. Санта-Леопольдина, где в 1885 году насчитывалось 300 семей, потеряла добрую половину в течение последующих 30 лет. Нужно было выживать, но школы, цивилизация, я не говорю о враче, -- которые, как мы догадываемся, были нужны для этого! -- отнюдь не сопровождали такой номадизм. Однако они процветали. В доступном для них обширном пространстве количество людей увеличивалось: смертность 7 %, рождаемость 48,5 %, цифры поразительные, на них следует взглянуть дважды, чтобы поверить. Таким образом, были примитивные экономики, при которых население увеличивалось; в этом случае мы имеем свидетельство древней формы жизни без ремесленничества, с минимальной торговлей, с перегонщиками скота (tropeiros), этими собственниками караванов мулов, которые с XVIII века породили первую бразильскую экономику с ее широкой континентальной экспансией. Какой вывод можно сделать из этого? Если население регулирует экономику, оно регулирует все.

Я надеюсь, что эти кратко изложенные примеры достаточно проясняют направленность идеи Вагеманна. Вряд ли имеет смысл возвращаться к этим утверждениям и последовательностям, чтобы подвергать их точным и бесполезным проверкам. Прежде всего, автора больше нет, чтобы защитить себя, а он был бы способен сделать это в полную силу. Читатель в свою очередь также мог бы высказать свои критические замечания и оговорки. Наконец, эта идея нуждается в оценке в целом, а не в том, чтобы придираться к деталям.

Как каждый экономист, как каждый активный интеллектуал, Эрнст Вагеманн, несомненно, хорошо представлял себе настоящее время, в пределах которого ему поневоле приходилось работать. Цифры, которые он нам предлагает, строго отмечают современные пороги, но их последовательность ipso facto не распространяется на прошлое. Кто, в самом деле, посчитал бы оценку серии цифр, представляющих плотность населения, «за пределами естественных или технологических условий и частной исторической конъюнктуры» достоверными данными, в которых, как в гороскопе, записаны и могут быть прочитаны наши судьбы? Во Франции в 1600 году население составляло 16 миллионов с плотностью 34 человека на квадратный километр. Возвратимся к постоянной шкале: здесь налицо дефицит населения, хотя все известные признаки тогдашней жизни указывают на значительную эмиграцию в сторону Испании и, следовательно, на то, что речь может идти о противоположной категории. Можно возразить, однако, что цифра 16 миллионов вряд ли точна. Но продолжим игру: отличалась ли Франция перенаселением в 1789 году? А Франция в 1939 году дефицитом населения? Оперативное исследование показало, что есть, по крайней мере, тридцать шесть способов оценить, достаточно ли или слишком много людей проживало в данной стране с ее историей и реальным пространством. Все зависит от производительной мощности страны, от ее производительности в том или ином плане или от «жизнеспособности», которую увеличивает или уменьшает текущая демографическая волна. Все это вопрос связей и их «общих» величин, о которых говорит Эрнст Вагеманн, а я бы сказал доминант, которые варьируются вслед за изменением сложного уравнения. Количество людей поочередно детерминирует и детерминируется, становится существенным или второстепенным и т. д. Я не считаю, что есть единственное объяснение, которое могло бы соответствовать «полной величине» или первопричине многообразной судьбы людей.

Но не будем расставаться с Эрнстом Вагеманном на этой облегченной критике. Его ремесло достаточно, чтобы разбить некоторые мифы, и помогает поднять такие проблемы, к которым мы скоро вернемся в лице остроумного Альфреда Сови (Alfred Sauvy). И не будем задерживаться на том, что его теория мутаций под тяжестью возрастания количества людей не оставляет места нашему времени. Вероятно, нет неподвижных порогов, но, несомненно, есть мутации варьирующихся демографических уровней в зависимости от места и времени. Эти мутации на глубинном уровне прерывают историческое время. Они придают дополнительный смысл, новую жизнь старой всегда полезной процедуре периодизации.

Это не меньшая заслуга, чем попытка ограничить и уточнить дисциплину, чтобы сделать ее более научной, скорректировать, хотя она, быстрее, чем когда-либо развивается в течение последних лет. И все же мудро ли, как это делает Вагеманн, замыкаться только в рамках проблем конъюнктуры? Оставаться вне измерений и объяснений, которые могли бы прояснить, что именно означает, несмотря на относительную неточность, торжествующее сегодня слово структура?

Это, разумеется, печально для науки, роль и амбиции которой простираются до основ жизни людей. Но было бы разумнее, обращаясь, как Вагеманн, к историиЕго экскурсы в историю представляются мне неразумными, но как еще объяснить длительные периоды времени! Эрнст Вагеманн не историк. В нашей области он слишком наивен, чтобы получить выгоду от обращения к ней или от ее критики., проявлять больше осмотрительности и меньше торопливости.

Модели Альфреда Сови

Я подхожу теперь к основной классической книге Альфреда Сови (Alfred Sauvy), второй и даже третьей, ибо по справедливости ее можно было бы добавить к двум томам его Общей теории населения. I: Экономика и население (1952), II: Социальная биология (1954) (Theorie generate de la Population. I: Economieet Population; II: Biologie sociale)1 -- предшествующей им книге Богатство и население (Richesse et populftion) (1943), в которой предварительно заявляются серьезные темыОсмелюсь сказать, что следует добавить сюда спорную, но живую книгу Nature sociale, появившуюся в 1956 году, или Montee des jeunes_y интересную и умную, которая вышла в свет в этом же издательстве несколько месяцев назад.. Книги уже давнишние, и я должен извиниться за то, что говорю о них с таким запозданием, но не время умалять их ценность: их уроки еще не исчерпаны.

Обширный труд, посвященный демографии, покрывающий всю ее территорию, можно задумать по-разному. Альфред Сови выбирает экономические и социальные основания; я не говорю экономику и социологию. Фактически первый том -- это попытка абстрактным, математическим образом наметить «модель», настолько простую, насколько возможно; второй -- сопоставление построенной и усложненной «модели», точнее, «моделей» с реальностью. Таким образом, речь идет о двух направлениях: сначала проблематизация, а затем экспериментальная проверка. Это хорошо само по себе.

Вначале мы остаемся вне реальности с ее сложностями и взаимо- переплетенными контингентностями. Поле свободно: подсчеты и рассуждения могут подаваться и подаются весело, без осторожности и робости конкретных наблюдений. Речь не идет о реальном населении, реальной стране реальных времени, ресурсах, доходах. Предположим, шутливо говорит Альфред Сови, остров, населенный козами и волками... Или предположим, предполагает он в другом месте, что Англия насчитывает 200 жителей... Как и в случае Вагеманна, мы получаем прежде всего идеальную расчетную страну с населением, которое мы можем представить себе возрастающим или убывающим, но не в биологическом или историческом смысле, не в соответствии с теми или иными правилами, а единственно по нашему желанию от нуля до бесконечности или, если нужно, в ограниченных пределах.

Решаемая проблема проста или сформулирована просто. Хотя следует внимательно отнестись к ее элементам. Речь идет о прояснении отношений, которые постоянно связывают и противопоставляют данную популяцию с различными ресурсами, которыми она располагает. Предположим, что существует особый баланс между популяциями на одном из этих плато и ресурсами, необходимыми для жизни на другом, или, если хотите, их «ростом». Попеременно ресурсы увеличиваются либо скорее, либо медленнее, чем количество людей; фазы следуют одна за другой, меняясь местами, но не следует говорить, что в позитивном или негативном смысле -- это было бы ненаучно. Представление о балансе также недостаточно научно. Оставим это и перейдем к кривым, которые предлагает нам Альфред Сови, а также к теоремам и моделям, которые он выстраивает и которые составляют постоянную основу для его последующих без причины усложненных и нюансированных наблюдений.

Этих кривых в основном три, и каждый раз популяция на них рассматривается относительно оси абсцисс и предполагается возрастающей. Первая относится к полной производительности каждой из этих популяций, две других -- это кривые соответственно средней и маргинальной производительности.

Последняя более всего соответствует нашей теме. Каждому значению х популяции соответствует значение у маргинальной производительности, принимая во внимание последнего человека, который попадает в производственный цикл. Для х =1000 у есть производительность 1000-го индивида, входящего в нашу возрастающую популяцию. Предполагается, что ось х начинается с 1. Производительность первого человека на оси у предполагается равной витальному минимуму, пока он способен ждать появления второго... Мы воспроизвели этот важный график с некоторыми изменениямиСм.: Annales, E.S.C., 1960, № 3, р. 505.. Вначале можно увидеть рост маргинальной производительности, когда у индивида под номером 1000 она выше, чем у его непосредственного предшественника, и так происходит при последовательном переходе назад к номеру 1. В самом деле, каждый новоприбывший имеет преимущество перед предшественником в отношении силы, труда, снабжения. Маргинальная производительность сохраняет свое значение до тех пор, пока снабжение не достигает его личного оптимума. Тогда производительность начинает снижаться; каждый новый работник находит свое место в ряду активной популяции с трудом или, по крайней мере, получает меньше, чем предшественник. Предположим, что этот поворот в обратную сторону произошел в m для популяции примерно при значении х = 2000. Предположим, что точке Мр, где кривая снижения снова достигает витального минимума, соответствует, всегда приблизительно, популяция при значении х = 6000 индивидов. За пределами этой цифры в 6000 маргинальная производительность в дальнейшем снижается вплоть до витального минимума. С этого времени вклад последнего включившегося более не приносит преимуществ сообществу. Он живет, будучи отчасти иждивенцем.

Эта кривая маргинальной производительности дает нам через прирост -- и это важно -- подъем общей производительности. Предположим также, что мы хотим подсчитать эту производительность для популяции х = 2000. Она также задается поверхностью, образованной между кривой с ординатой т, соответствующей х = 2000, и двумя осями координат. Каждый из наших 1000 работников вписан в эту поверхность в форме прямой линии с длиной, варьирующейся в зависимости от его производительности с момента включения в процесс. Сумма этих линий и составляет рассматриваемую поверхность (на самом деле функция, называемая первообразной кривой маргинальной производительности).

При этих условиях общая производительность для популяции при значении х = 6000 представлена на графике заштрихованными поверхностями, поверхностями, разделенными на два уровня: внизу прямоугольная фигура, соответствующая витальному минимуму; наверху то, что Альфред Сови называет «горб», или прибыль. Предположим, что наша популяция держится на голодном пайке, потребляя только то, что очерчено прямоугольником, а остальное поступает в распоряжение ее хозяев, сеньоров или вождей.

Я не считаю, что читателю полностью понятен такой язык, затуманенный элементарной математикой, которая подменяет объяснение. Но при втором прочтении он без сомнения расшифрует это простое послание. Он сможет тогда принять, что оптимум мощности, т. е. популяция, оставляющая хозяевам наибольшую часть «прибыли », соответствует значению х = 6000. Слово мощность не отличается точностью, поскольку мощность зависит от того, каковы желание и возможности создавать прибыль. Это могут быть, в зависимости от решения и обстоятельств, роскошь правящих классов, расточительность князя, выгодные инвестиции или приготовление к войне... Можно долго, значительно дольше, чем Альфред Сови, рассуждать по поводу этих доходов или «прибавочной стоимости». Их социальная, равно как и материальная важность огромна: Марсель Мосс высказался об этом в своем стремительном, почти загадочном стиле: «Не в производительности как таковой общество обретает порыв... роскошь есть великий двигатель»Manuel d'ethnographie, Paris, 1947.. Да, именно «роскошь» часто оказывается фактором прогресса, конечно, при условии, что путь нам освещает теория роскоши; в версии Зомбарта она удовлетворяет нас лишь наполовинуLuxus und Kapitalismus, Munich, 1922..

Но вернемся к кривым, к исходной системе понятий Альфреда Сови. С помощью первых он пытается, насколько это возможно, зафиксировать подход к проблеме, выраженный в точном математическом языке, который сводит ее к очевидной и приемлемой формулировке. С моей точки зрения, нет лучшего средства, чтобы представить существенное отношение «популяция-материальная жизнь», принимая во внимание вариабельность обеих составляющих. Не существует оптимума народонаселения самого по себе, но есть различные оптимумы, каждый из которых отвечает определенным критериям (прежде всего материальным). В данном случае мы имеем кривые, определение -- не совершенное, но приемлемое -- оптимума мощности. Можно с помощью другой кривой определить экономический оптимум или какой-то иной оптимум при условии, что критерии для ее построения четко выражены. Но тут же добавим, что эти различные формулы, отвечающие тому или иному оптимуму, чаще расчищают, чем организуют территорию. Работать с фиксированными точками значит останавливать демографическое движение.

«Понятие оптимума не предназначено для различных практических применений; следует изучать популяцию в движении», -- небезосновательно поясняет сам Альфред Сови в начале своего второго тома.

Эта первая схема -- всего лишь элементарная модель, способ, повторяю, укрупнить проблемы, но упрощая их. Идеальная популяция не может начинаться ни с 0, ни с 1. Следует начинать с малой группы, наименьшей группы, которая может выживать самостоятельно: с изо- лятаъ. Неправомерно также смешивать среднюю производительность с уровнем жизни, а также считать, что все население активно и что все кривые производительности имеют элементарный вид. Производительность зависит от технического уровня, который меняется медленно; но меняется, и в конце XVIII века его изменения существенным образом влияли на жизнь людей. Ошибочно считать, что прожиточный минимум соответствует простой представленной нами параллели. Потребление, заработная плата, реальная заработная плата, состав питания -- все эти данные варьируются и усложняют проблемы. Едва намеченные, наши кривые уже оказываются слишком жесткими. Альфред Сови не лишает себя удовольствия сначала все упростить, а потом усложнить, переходить от четкой схемы к чрезвычайно нюансированной конкретной ситуации. Его первая книга, в принципе теоретическая, тем не менее переполнена описаниями реальных случаев, анекдотами, примерами. В этом бесконечном движении от реальности к разъяснению, интерпретирующему ее, и обратно появляется тысяча частностей: Черная чума XIV века, возрастные категории населения, три сектора активности (первичный, вторичный, третичный), безработица, цены, стоимость человеческого труда... Все это изобилует остроумием, увлеченностью, интеллектуальным блеском. В конце книги читатель ощущает, что вышел в открытое море: но оно пока остается в искусственно колеблемых водах порта.

Второй том Общей теории населения озаглавлен: Социальная биология (прекрасная программа). Что, однако, надо сказать, меня немного удивляет. Пространное возвращение к опыту и наблюдению, множество примеров, которые более говорят сами за себя, чем об общих проблемах, живая беспорядочность книги -- все это не подходит читателю, который хотел бы научиться мастерству без особых затруднений. Не насмешка ли над ним, хотя легкая и беззлобная? Первоначально, или в первом томе Альфред Сови говорит: «Вот как все должно происходить». Мы заканчиваем его прочтение с некоторыми «предварительными выводами ». Во вторую очередь, или во второй книге: все сопоставляется с опытом -- современным и историческим. И тогда «все, чего хочет теория, история (лучше было бы сказать «жизнь») опровергает». «Из этих предварительных выводов только некоторые можно сохранить, поскольку они позволяют человеку сделать первый шаг к освобождению от первоначальных условностей». Я уверен, что это разрушение уточняется, множится, настойчиво продолжается во имя «этого несносного», «этого вечно забытого» человека, во имя истории и опыта, восхитило бы Люсьена Февра. «История -- это человек», -- писал он, и понимал под этим цепь не совсем приятных сюрпризов.

Каковы же «предварительные выводы... которые сохранил» наш коллега? Признаюсь, я не нашел ни одного точного перечня. Но неважно! Констатируем только, что Альфред Сови -- и это его право -- в этой второй части диптиха упрямо хочет оставаться релятивистом и сохранять осторожность. Иногда оперировать аллюзиями; и поставленные вопросы оставлять без ответов. «Является ли рост населения причиной богатства или наоборот?» -- спрашивает он, предоставляя нам позаботиться об ответе «да» или «нет» или вообще не отвечать. Мне неясно, что он понимает под некоей коллективной психологией, часто пробуждающейся и никогда не имеющей решающего значения.

Закрыв книгу, я подумал, что, возможно, если следовать по самым крутым склонам текста, всегда умного, полного ценных сведений и живых наблюдений, то на первый план выступает свидетельство тщательной обдуманности материала, судьбы Франции в свете демографического восприятия и осмысления, свидетельство взвешенной, искренней, честной, почти всегда убедительной работы. Кто из нас останется к этому равнодушным?

Несомненно, при построении общего объяснения приводится множество примеров, которые, как кажется, говорят только сами за себя (таковы Испания Нового времени между XVI и XVIII веками, перенаселенная Италия, Голландия), однако прямо или косвенно они нужны, чтобы по контрасту прояснить французский случай, случай типично мальтузианский. Социология эскизно и бессистемно используется применительно к старению населения, факту базового ослабления рождаемости, и это постоянно соотносится с Францией, которая стала первым примером популяции, где добровольное сокращение рождаемости началось в XVIII веке в высших классах, а затем распространилось на всю нацию. Если демограф заново рассчитывает демографическую эволюцию нашей страны, пересмотрев ее с привлечением других коэффициентов, например характерных для наших соседей, то результаты оказываются настолько не соответствующими судьбам Франции, что расхождение резко высвечивает мнение об устойчивости этой страны как жертву неверных расчетов, узких и мелочных предосторожностей. Представленность оборачивается защитительной речью. Автор оказывается «ангажированным», высказывающим оценку. Я нахожу эту ангажированность сходной с тем, что не позволяет мне лично возразить против резких замечаний Альфреда Сови, против того, что он высказывает по поводу старения популяций, еще менее против его позиции в отношении молодых как ин- новативной движущей силы в рамках общества, подобного нашему -- увы! -- слишком консервативных.

Но, предавшись своей естественной склонности, не ограничил ли отчасти Альфред Сови значимость второго тома Общей теории, поместив в центр своей аргументации Францию и Запад, не уделяя достаточного внимания слабо развитым странам, которые он едва затронул, особенно Дальнему Востоку и Латинской Америке с их ростом и этническим смешением или совокупному мировому населениюИными словами, глава XI показалась мне короткой., обращение к которым приблизило бы его к постановке важных, масштабных проблем? И еще, достаточно ли измерять постарение на мировой шкале (поскольку он склонен строить свои обобщения в духе Вагеманна с его «демодинамическими» волнами), и, повторяю, к исторической шкале?

И наконец, еще я сомневаюсь в том, что общая теория популяции может базироваться на таких двух ногах, как расчет темпов экономического развития, с одной стороны, и наблюдения за ходом испытаний -- с другой. Построение модели должно включать в себя все направления социального, а не только одну-две области. Это неклассическая экономика, география, антропология, социология, история, биология человека в смысле Анри Ложье (Henri Laugier), а также с необходимостью -- микродемография: на мой взгляд, в отношении этих различных направлений Альфред Сови не проявил достаточной активности. Я не нашел таких слов, как ойкумена, плотность населенияМеня разочаровала в этом отношении XIV глава., а также обращения к географии городовНесколько строк, И, р. 236.. Может ли общая теория популяции выстраиваться, так сказать, вне пространства, во всяком случае, без единой карты, без малейших ссылок на Принципы человеческой географии Видаля де ла Бланша, или на солидные тома Максимильена Сорра, или на обзоры, такие как у Хьюго Хессинжера (Hugo Hassinger), если цитировать авторов прошлого, или к обзорам Курта Виттхауера (Kurt Witthauer), если обратиться к совсем недавним изданиям, или на обзоры мадам Жаклин Боже-Гарнье (Мше Jacqueline Beaujeu-Garnier)? Должен сказать, что Альфред Сови еще не мог ознакомиться с двумя последними книгами, но я в своей критике опирался на них. Я равным образом сожалею, что наш коллега не использовал ни одной антропологической работы, что ключевые слова цивилизация и культура оказались для него практически чуждымиУвы! Этих предметных областей нет в указателе.; что его книга, появившаяся, однако, в коллекции Жоржа Гурвича -- Библиотека современной социологии (Bibliotheque de Sociologie contemporaine) -- почти лишена социологизма.

Наконец, в этом многообразном исследовании истории все время отводится незначительное место. Ажитация Альфреда Сови относительно истории идей, в частности таких людей, как Мальтус, Кантийон (Cantillon), Кетле или Кесней (Quesnay), не может служить ему в качестве алиби. Меня не интересует ни Мальтус, о котором так много сказано; ни Маркс, о котором, на мой взгляд, в этой книге сказано слишком мало; меня интересует мир в эпоху Мальтуса или Маркса.

На мой взгляд, Альфред Сови часто соблазняется легковесной историей, историей событийной и политизированной. И это вызывает сожаление. Настоящее время, куда его быстрая мысль помещает аргументы, примеры, сюрпризы и наше удивление -- всего лишь мгновение мировой жизни. Это мгновение нельзя понять в его полноте, если не погрузиться в длительность, которая диктует смысл и скорость общего движения, которые его порождают. Историческая длительность чужда Альфреду Сови. Если он время от времени и касается истории, то, в сущности, в юмористическом ключе. «Это простая и страшно сложная игра -- восстановить историю по кончику носа Клеопатры», -- пишет он. Прекрасно, но зачем пытаться? Или же, что можно подумать о камне, брошенном в огород «сейзьемитов» [seiziemistes тех, кто занимается французским XVI веком]: «падение рождаемости во Франции в конечном итоге есть результат “возвращения Реформы”...» Я бы предпочел, впрочем, с некоторым раздражением, чтобы демограф такого уровня обратился к солидному наследию исторической демографии, которая не является новой, «не- оперившейся наукой», но уже в прошлом представлена достаточно глубокими исследованиями. Хотел бы я узнать его точку зрения на исторические работы Юлиуса Белоха (Julius Beloch), А.П. Ашера (А.Р. Usher), Поля Момбера (Paul Mombert), братьев Александра и Эжена Кавеньяк (Alexandre et Eugene Cavaignac), не говоря о недавних исследованиях Даниеля Бельтрами (Daniel Beltrami), Альфредо Ро- зенблатта (Alfredo Rosenblatt), Марианны Ригер (Marianne Rieger) или Ван ден Спренкеля (Van den Sprenkel)...

Но, конечно, в отношении истории этого недостаточно. Ибо мои критические замечания, связанные с библиографическим перечислением, слишком просты и бесполезны, если цитируемые названия не вызывают никаких реальных ассоциаций. Лучше было бы защитить историческую демографию в представлении самого Альфреда Сови, попытавшись присоединиться к его собственному курсу, но с аргументацией историка; а также по поводу постарения населения Франции в рамках большой длительности, которое находится в центре -- и не без основания -- размышлений и деятельности нашего автора.

Можно ли считать достаточным в качестве импульса этого движения нескольких перверсий, тайных измен в Риме и, начиная с XVI века и особенно в XVIII веке, успеха противозачаточных практик, распространившихся среди аристократии и буржуазии и постепенно охвативших все общество? «И это в тот момент (если процитировать фразу, произнесенную в одном из его последних выступлений), когда было положено начало великому подъему мировой экспансии... С тех пор все движение Франции находилось под влиянием этого решающего события, которое произошло в конце XVIII века». Таким образом, Франция пошла по пути старения веком раньше. Но не предшествовала ли этому старению большой длительности в прошлом Франции длительная подготовка? Альфред Сови слишком поспешно отвечает, «что в XVIII веке наблюдался параллелизм в развитии всех западных стран ». И да, и нет. Да в плане культурной, экономической, политической жизни; нет, если задуматься о демографическом прошлом.

В XVIII веке Франция выходит из длительной фазы перенаселения, которое хронически существовало с XIII, даже XII века. В течение четырех или пяти веков (если исключить регрессию 1350--1450-х годов) она жила в ситуации, аналогичной современной Индии, «задыхаясь» от собственной рождаемости вблизи полюса «возможности», который часто сопровождается дефицитом питания, цепью эмиграций. Все эти эмиграции, завоевания, эти Gesta Dei per Francos, все эти разрушения -- не могли ли они глубинно определить будущее, которое было бы легко, но бесполезно приписать только ошибкам, легкомыслию или дурным примерам? Может ли феномен большой длительности начаться из-за мелких причин? Сомневаюсь. Отметим, опираясь на высказанный мною тезис, что Англия, так часто упоминаемая Альфредом Сови, с XII по XVIII век не отличалась таким биологическим изобилием, как наша страна. Она не была перенаселенной ни в XIII, и еще ни в XVI веке, возможно, это было в XVII веке; во всяком случае, религиозные распри вызывали здесь исходы. Короче, с наступлением XVIII века она не была тем, что А.П. Ашер назвал «биологической зрелостью », в чем она с недавних пор противоположна Франции. Итак, не появляется ли в масштабах большой длительности то там, то тут постарение во всем мире? Вы скажете, что в течение последних пятнадцати лет Франция познала резкий подъем, и припишете это достоинствам нескольких наших незначительных политиков: снова «событийность »*.

Подъем начинается, когда к этому готов предшествующий спад, делая его необходимым, и наши политики должны быть достаточно разумными -- если могут, чтобы соотноситься с «веяниями истории». Но если только они одни ответственны за этот счастливый подъем, то я бы ожидал, что вскоре произойдет спад. Большие волны демографической истории не могут зависеть от посредственных умов.

Я хотел бы закончить не этими критическими замечаниями, на самом деле спорными, но выражением симпатии, которую у меня вызывает всегда открытая, непредвзятая, подвижная и потому всегда честная мысль, при встрече с которой, несмотря на некоторые разногласия, читатель чувствует себя чрезвычайно обогащенным. Этот демограф -- прежде всего, человек своего века, необычайно заинтересованный всеми сторонами окружающего мира. Огораживается он не всегда произвольно. С Альфредом Сови всегда хочется попытаться поспорить. Его, конечно, прельщают подобные диалоги, и ему не свойственно такое интеллектуальное ограничение, как пренебрежение.