Демография и измерения наук о человеке

вагеманн сови шевалье отвержение

Луи Шевалье (Louis Chevalier): к биологической истории

Историк, пришедший из демографии, Луи Шевалье недавно опубликовал емкий и впечатляющий труд Рабочие классы и опасные классы в Париже первой половины XIX века (Classes laborieuses et classes dangereusesa Paris dans la premiёre moitie du XIX siecle)\ безусловно, прекрасная тема, безусловно, прекрасная книга. Я читал и перечитывал ее не столько, чтобы взвесить точность или обоснованность документации -- нередко чрезмерно перегруженной, сколько чтобы выявить намерения и «доктрину» автора. Я думаю, что именно на этом уровне книга, трудная для прочтения и озадачивающая, оказывается ценной. Действительно, легко ли правильно разобраться в работе, столь изобилующей подробностями, часто неясной из-за насыщенности и множественности замыслов. Кроме того, ее не написали, но высказали, и это объясняет ее длинноты, повторы, многословие, бравурные куски, пренебрежение к ясности слова или формулы, а также к развитию линий рассуждений. Но тут же добавим, в ней множество пассажей, отмеченных мрачной красотой. Вся книга -- хотел или нет этого автор -- это мрачная книга о «мало известном» Париже первой половины XIX века, «опасном, нездоровом, ужасном». Его язвы, мерзости, дикости, его гнусные пейзажи, его невыразимая бедность сопровождаются угрюмыми романтическими гравюрами, порывами в духе Мишле (а 1а Michelet): и то и другое делает честь этой книге.

Но каким путем он идет? Опрометчивый вопрос. Луи Шевалье дает на него десяток разных ответов; однако, чтобы понять, как объединить эти ответы, следующие один за другим, нужно обозреть весь громоздкий труд от начала до конца дважды или трижды. Тогда, если с пером в руке осмыслить перечитанные ключевые пассажи, тогда то, что заявляется на последних двух-трех страницах, открывающих момент истины, приобретает свой подлинный смысл. Эти утверждения, эти небрежности, которые нас раздражали, эти указания на лакуны, заранее оправданные и мало понятные с первого раза, наконец сливаются в согласованное движение. Книгу можно считать вызовом, пари, «манифестом», пионерской работой; автор ни на минуту не забывает о ее оригинальности. Он заранее хотел бы, чтобы это качество, за которое я лично его не осуждаю, сделало его тут же признанным, чтобы серьезно отнеслись к его бунту против монотонных правил нашего ремесла историков и были во всей полноте приняты новые избранные им правила. Такой многосложной игре принесено в жертву все, объектом книги становится метод, Париж периода Реставрации и Июльская монархия -- прекрасным частным случаем. Этот «манифест», который является одновременно вызовом и пари, господствует над всем. И естественно, именно его я хотел бы с самого начала проанализировать в той мере, в какой возможно. Процедура мало удобная, но чрезвычайно увлекательная.

Впрочем, этот «манифест» ни в коей мере не сводится к бездоказательному вызову, который, хотя время от времени и вводит нас в заблуждение, представляет собой ценный первоначальный подход. Он подвергает испытанию, прежде всего, историю (ту ее форму, которую приняли демографы), экономику, которая рассматривается как ограниченная и упрощенная, социологию, представленную у него лишь частично, социологию труда, которая практически игнорируется, криминологов, которые «относятся к преступлениям в Париже тех лет, как если бы они совершались в любом другом городе и в любую другую эпоху», а также статистику (о, неблагодарность!) «...статистик, т. е. человек, наименее способный к пониманию... сильный, но обедненный своей профессией».

Что касается пари, то тут нет сомнений: для рассматриваемых случая и периода достаточно только демографии в строгом смысле с многочисленными выборками, чтобы выявить и разъяснить различные проблемы рабочего класса, а также опасности парижской агломерации. «Таким образом, демографическое измерение в его полноте влияет, наделяя строгостью, любое другое измерение», -- пишет он; и еще более решительно: «Из всех документированных (sic) доводов именно демография является ведущей». Доводы ни в коей мере не документируются, поскольку существующая обычная и юридическая документация авторитарным образом отвергается как бесполезная. Просто наш коллега остается -- с упорством, вызывающим сочувствие, но неуклонным, -- верным программе, намеченной в 1952 году в его блестящей и надменной инаугурационной лекции в College de France. Он полагает, что история индивидуализирует себя в двух зонах: одна -- светлая, доступная сознанию, другая -- темная, «это область... в которой один человек ускользает от другого и избегает его в формах существования инстинктивных, элементарных, которые не поднимаются до городской организации, но относятся к другим необходимостям -- толпы, пространства». Эти «глубины» доступны демографии, а не истории и экономике, которые поднимаются до «городской организации». Только одни демографы или по меньшей мере один демограф, Луи Шевалье, готов погрузиться в них.

Признаюсь, эта программа меня увлекла, хотя и не находится в русле моих предпочтений: напротив, я больше склонен к объединенным, сменяющим друг друга, тщательно связанным друг с другом действиям. Только их я считаю эффективными. Однако, в самом деле, почему я не могу проявлять любопытства к рискам и результатам этой попытки? Может ли только демография обеспечить связи между историей и другими науками о человеке; следует ли так понимать Луи Шевалье?

Тем, кто их ищет, облегчат поиск цитаты, иллюстрирующие вызовы, пари и позиционирование автора, которые можно найти в этой сложной и воинственной книге. Они сами обнаруживаются, поскольку погружения не происходят непрерывно: каждый раз, когда автор выходит на поверхность, трудности тут же отходят в сторону, чтобы лукаво появиться вновь. Каждый раз, однако, когда, как правило, в повествовании требуется указать цены на хлеб, статистику преступлений, условия труда и т. д., автор считает себя обязанным сказать, почему он нам отказывает в них или представляет лишь частично и почему мы испытываем и должны испытывать дефицит такого рода. Это описание рабочего Парижа первой половины прошлого века при необходимости отойти от серьезного, глубинного анализа и других социальных разъяснений странным образом постоянно прерывается изложением собственных убеждений, оправданиями, отклонениями.

В этой игре автор часто затрагивает историю, ту, что он находит посредственной, когда отходит от нее, но приемлемой, когда возвращается к ней и трансформирует ее собственным трудом. «Эта статистика только придает истории дополнительное измерение... она расширяет программу и способствует ее метаморфозе». Но сколь бедно историческое исследование с его «неполной программой и незыблемыми понятиями» за пределами демографии! Не упускает ли из виду Луи Шевалье (подобно социологам и философам, которые оправдываются тем, что они не историки по образованию), что понятия, характерные для истории, уже давно изменились и что ее программа -- завершенная или нет, -- конечно, сегодня уже далека от традиционного объяснения, от «хронологического повествования», с которыми он ее путает? Во Франции есть история, открытая к демографии. Я напоминаю о впечатляющей диссертации Пьера Губера (Pierre Goubert), посвященной Бовези XVII века, о революционной диссертации Рене Бэреля (Иепё Baehrel), посвященной Верхнему Провансу новейшего времени; обе по выразительности не уступают рассматриваемому произведению. Новаторы считают себя, хотят видеть себя единственными; но фактически у них всегда есть попутчики.

Но автор хочет игнорировать не только историю. Многочисленны запреты, которые он налагает на себя, которые он предлагает и уважает, порой не без тревоги или сожаления. Он пишет также (о политической экономии, которую следует исключить): «...мы лишь слегка коснемся экономического неравенства, оно часто исследуется». Простая уловка: проблема не признается, если такая констатация есть или нет, но если она признается, то ее демонстрация или изучение могут быть обязательными или нет. «Неважно, -- скажет он еще раз, -- можно ли установить корреляцию между экономическими кризисами и преступностью, а также параллельным ростом цен на хлеб и количества преступлений». Действительно, неважно! Однако три-четыре раза он оправдывается более солидно. Париж -- это прежде всего добыча, жертва массивной иммиграции, которая все подавляет, всем управляет. Это решающая переменная (в самой высокой алгебраической степени); другие меркнут перед ней. «Порожденный экономическим феноменом, демографический феномен развивается в своем собственном движении с этого момента независимо от экономического феномена, и с этого важного момента... речь идет о том, что он заслуживает не меньшего, если не большего внимания, чем экономический феномен». Итак, уберем порождающее начало, экономический факт, тем более что приток иммигрантов в крупные агломерации появляется скорее на вершине, чем на нижней точке экономической конъюнктуры... Возможно, подумает читатель; но демографический приток устанавливается в Париже не в пустоте. Для точности забудем о конъюнктуре исхода. Остановимся на притоке. С момента, когда «речь идет о том, что причина» скученности популяции в слишком узких стенах -- демографическая, будут ли у нее одинаковые последствия в атмосфере экономической эйфории или в рамках конъюнктуры безработицы и нищеты? Ответ подразумевается сам собой, но мы возвращаемся к запретной зоне.

Автор осознает это и, не имея возможности и не желая отрицать свой интерес к экономическим толкованиям, пытается, по крайней мере, уменьшить их ценность. По его мнению, они носят всего лишь краткосрочный и более или менее поверхностный характер. Только демографические данные имеют глубинную ценность и для длительных периодов. Если использовать сегодняшний жаргон, то экономику следует отнести к конъюнктуре, а за демографией закрепить структуры. Однако есть также демографические конъюнктуры (возвращаясь к этой книге, можно сказать, что она -- фактически пример этого) и, конечно, есть экономические структуры, а также экономические и социальные одновременно. Капитализм, как и богатые, -- один, но, разумеется, не единственный вопрос для него в книге, название которой -- рабочие классы опасные классы -- многообещающе. Мы настаиваем, что со своей позиции Луи Шевалье отвергает эти простые объяснения и осознанно строит свою книгу на образе своего рода пустой экономики: ни слова о заработной плате, о ценах, о бюджетах рабочих, об общих доходах города, об объеме его снабжения и продовольствия; лишь несколько пустяковых замечаний, почти машинально вышедших из-под пера автора (так, с. 316: «цена от 12 до 13 солей за четыре фунта (хлеба) -- это... поистине психологический предел»). Короче, он умышленно выстраивает экономически слабую книгу, и эта несостоятельность намерения удивляет читателя. Он пишет, несомненно, в шутку: «Признаем, что политическая история и экономическая история часто прекрасно уживаются, вполне довольствуясь друг другом (sic), пока демографическая история, которая не кажется им необходимой, не вмешивается, чтобы устроить жизнь втроем». Но сам Луи Шевалье со всей очевидностью сторонник целибата.

Эти утверждения, эти отступления очерчивают скорее отношение, чем твердо декларируемую политику. Впрочем, Луи Шевалье не ограничивается, избегая социальных объяснений, тем, что замыкается только демографическими изысканиями, и здесь, если я не ошибаюсь, его мысль, несмотря на принятую позицию, становится недостаточно ясной. Во всяком случае, так считаю я и, без сомнения, другие благосклонные читатели. Я не захожу так далеко, чтобы сказать, что Луи Шевалье бросает вызов также и демографии, что было бы занятно. На самом деле он пытается превзойти то, что я назвал бы классической, традиционной демографией. Он, конечно, расставляет по местам измерения и решетки, которые известны всем добросовестным историкам -- читателям и, следовательно, ученикам Альфреда Сови с его исключительным обзором Населения (Population) Издано I.N.E.D., 23, avenue F.-D. Roosevelt, Paris, VIII^е.: контроль над иммиграцией, рождаемость, количество браков, смертность, распределение по полу и возрасту... Но эти первичные измерения, как и комментарии к ним, являются лишь предварительными, непременным прояснением по отношению к другому исследованию -- биологии, более скрытой, более глубинной. Слова биология и биологический под пером Луи Шевалье приобретают чрезвычайное значение: они становятся почти манией языка. В пропорции десять к одному биологическое можно было бы, исходя из смысла фразы, где слово используется, заменить «демографическим», «человеческим», «социальным», «социологическим», «юридическим», если хотите, «географическим». Но не будем попусту цепляться к словам.

Совершать открытие во всех науках -- это значит «улавливать то, что неуловимо, понимать то, что ускользает от разума», как говорит Луи Шевалье, по меньшей мере приблизиться к мало знакомой области. Итак, хотя реалии, структуры, которые Луи Шевалье называет биологическими, остаются неопределенными в рамках словаря и идей автора, они, тем не менее, существуют. По словам Жоржа Гурвича, они представляют собой «ступень в глубину» социальной реальности, поистине важнейшее звено для построения и признания наук о человеке. В той мере, в какой Шевалье принимает и, более того, предлагает изучение «биологических фактов как масштабную седиментацию, раскрывающую экономические и моральные (sic) факты», его идея, на мой взгляд, находит объяснение и оправдание. Ее ограничения также приемлемы, если представить себе изолированные «биологические факты». Поистине вся демография, вся история, равно как и все социальное, экономическое, антропологическое (можно было бы продолжать и дальше) биологичны, в том числе биологичны. Если это вопрос биологических оснований, то нужно пространное обсуждение, в котором эта книга нам отказывает. Не определил ли «биологические основания» географии человека Максимильен Сорр уже десять лет назад? Кажется, что для Луи Шевалье пример Парижа настолько показателен, что достаточно продемонстрировать только его. Но мы бы сказали, что опасно смешивать книгу и манифест. Во всяком случае, я не нахожу достаточно удовлетворительным определение, которое нам предлагается один-два раза: этими основаниями могло бы быть «все то, что в социальных фактах находится в тесной связи с физическими характеристиками индивидов», поскольку «поведение генов находится в тесной связи с их [индивидов] телом, структурой, нуждами, запросами, функционированием...» Разумеется, но я предпочел бы в отношении этой телесной истории определение более обстоятельное, более тщательное, и я бы добавил, на мой вкус, более материальное у историю удовлетворенных и неудовлетворенных нужд. Если бы наш коллега пытался сделать это, стал бы он упорно пытаться найти эту глубинную реальность в рамках демографической истории stricto sensu? Сомневаюсь, поскольку он совершенно очевидно выходит за эти рамки. Если самоубийство безусловно находится в его компетенции (а не вневременной социологии, как он однажды сказал), то преступность, внебрачные связи, адюльтер, новорожденные, отданные кормилице, популярный театр, популярная и непопулярная литература, -- эти орудия для улавливания биологической истории -- не относятся к тому же разряду, что и смертность и рождаемость, т. е. прямо к области демографии. Все эти свидетельства выходят за ее пределы, тем не менее не покрывая область биологии, до которой она распространяется. «Биология» Луи ШевальеМожно еще раз удивиться, что индекс трактата Demographie generale (1951) не содержит рубрик, относящихся к современным исследованиям, посвященным биологическим структурам., несомненно, не проявляет интереса к пропитанию в глобальном масштабе. Однако можно ли считать, что это не оказывает никакого влияния на «поведение » людей, находящееся в тесной связи с телесностью? Утверждение Фейербаха -- своего рода игра слов -- гласит, что «человек есть то, что он ест» (der Mensch ist was er isst). Такова мудрость народов.

Можно видеть амбициозность такой теоретической позиции, множественность проблем и дискуссий, которые она вызывает. Эти трудности добавляются к тем, которые прямо относятся к примеру, затрагиваемому в работе: совокупность социальных и биологических проблем Парижа в первой половине XIX века. Но то, что пространный «манифест» включен в конкретный исторический пример чрезвычайной сложности, конечно, часто мешает пониманию этой книги о крупных популяциях, слишком многословной, если цель -- понять теоретическую аргументацию автора, и слишком краткой, чтобы предложить историку массив данных о парижской жизни середины века, отмеченной революционным ростом населения, никогда до 1856 года невиданным и более не воспроизводившимся. В этом сложном предприятии Луи Шевалье постоянно побуждаем множеством интересов, часто конфликтующих друг с другом: он разрывается между общим и частным, исследовательскими традициями и новациями, явной (доступной осознанию) и скрытой историей... Эта множественность интересов и точек зрения составляет ценность работы, но также и присущую ей спорность. Полезные отступления от темы процветают, не зная границ. Остается этому радоваться и поздравлять себя.

Вся первая книга -- Криминальная тема (Le theme criminel) -- посвящена литературным свидетельствам. Странное начало! Чтобы его оправдать, потребовалось шестьдесят или более страниц. Почему наш автор, который колебался относительно принятого решения, в конце концов отвел столь большое место таким «качественным данным», такому «универсуму, наводненному образами»? Я думаю, что, не желая быть должным ничего и никому, Луи Шевалье без угрызений совести использовал литературу, которая не является социальной наукой или, по крайней мере, не выдает себя за нее. Я думаю также, что он действовал как режиссер: известные актеры и пьесы -- это хорошие актеры и пьесы. Если заново рассказать Отверженных, впечатление будет сильным. Автор движим другими мотивами, но поистине никто не сможет меня убедить, что персонажи Бальзака, Эжена Сю, Виктора Гюго и прежде всего Золя незаконно вторгаются в книгу, которая хочет быть одновременно научной и революционной. Я продолжаю считать, что лучше было бы объединить эти сами по себе интересные примеры анализа в одной книге.

Но аргументы, противоположные моим, также могут быть весомыми. Луи Шевалье вводит таким образом в свою книгу «качественное», без которого -- с чем я соглашаюсь -- невозможны ни история, ни полноценное социальное исследование (но существуют другие качественные свидетельства, и если одним из таковых считать роман, то в общем смысле он наименее надежен). Другое преимущество: оно оставляет место для прорывов сознания, без которых история часто остается бесплотной. Я согласен со всем этим. Впрочем, автор, с бесконечными предосторожностями представляя на рассмотрение глубинность этого литературного свидетельства на инфрасобытийном уровне, считает, что может прояснить крупную тему, которую рассматривает и раскрывает. От Бальзака до Виктора Гюго выстраивается переход от преступности как «чудовищного исключения» к «социальной » преступности вообще. «Преступность перестает быть узко привязанной к опасным классам и распространяется, меняя свою значимость, на широкие массы населения, на наибольшую часть рабочих классов». Они сами по себе, под собственной тяжестью соскальзывают к красной черте преступности; в конце концов, этот предел -- их судьба. «Преступления, -- как писал Паран-Дюшатле (Parent- Duchatelet), -- суть болезни общества». Весь этот анализ литературных свидетельств и возвращение к мрачным местам парижской топографии, вся эта пространная преамбула исполнена превосходно и сильно. Но, повторяю, это самостоятельная книга, для которой лишь требуется стать автономной, независимой, поскольку такая мощная (и новая) смесь литературных свидетельств вызывает проблемы, множество проблем. Здесь требуется значительно больше осмотрительности, чем в случае любых других операций или источников. Внимательно критичным должно быть отношение не только к представляемым реалиям, но и к дистанции, которая, осознанно или нет, устанавливается между ними и произведением искусства. Наш гид не избежал этих трудностей. То, что он говорит о контроле, о дистанционном управлении с помощью статистики в этих зонах затруднений, достаточно важно. Но не менее значимо и то, что он пишет о свидетельствах литературы, «свидетельствах, вечно присутствующих, которые, однако, нужно научиться слушать. Не в том, что они пытаются сказать, но в том, что они неизбежно говорят...».

Представленные таким образом -- я не претендую на исчерпанность их перечня -- множественные живые проблемы этой обширной первой книги, конечно, интересны, если не отвлекаться от серьезности основной линии. Как Луи Шевалье объясняет это запоздалое обращение к литературе, посвященное «социальной преступности»? Отверженные -- закат ее периода.

Вторая книга -- Преступление, выражение патологического состояния, рассматриваемого в его причинах (Le crime, expression d*une etat pathologique, considere dans ses causes) -- представляет собой с точки зрения демографических измерений изучение домохозяйств, городского материально-технического обеспечения, физических и материальных структур агломераций. Каковы массы людей, скапливающихся в городах? Каково их распределение? Их возраст? Эта вторая книга написана плотно и солидно. Однако жаль, что карты и графики отнесены в конец тома, хотя они немногочисленны и не очень полезны.

Третья книга называется Преступление, выражение патологического состояния, рассматриваемого в его следствиях (Le crime, expression d'une etat pathologique considere dan ses effets). Луи Шевалье посвящает весь, или почти весь, свой труд тому, чтобы заставить принять и прояснить эту последнюю часть. Здесь он рассматривает, каким образом разрушаются демографические и биологические условия рабочей популяции Парижа, и вводит новую тему: как в общественном мнении так или иначе по-разному, с точки зрения буржуазии и рабочих, начинает осознаваться эта гигантская трансформация. Признаками, которыми он подтверждает это разрушение, являются самоубийства (среди рабочих), детоубийства, проституция, психические заболевания, внебрачные связи среди рабочих, фертильность, наконец, par excellence смертность и неравенство, «смерть все подсчитает», по его крепкому выражению. Проблема состоит в том, чтобы оценить в цифрах, а также подтверждающих их корреляциях и гипотезах приблизительное количество неимущих, официально признанных или скрытых (между половиной и третью проживающих); затем при невозможности эффективных расчетов прикинуть величину этой опасной зоны популяции. Разумеется, здесь есть связь между количеством незаконнорожденных и криминальной тенденцией. Такие дети обеспечивают значительную часть «армии преступников». И Луи Шевалье дает себе труд подсчитать эту популяцию, еще более обездоленную, чем обычные рабочие классы, в пределах которой социальная жизнь обнаруживает наиболее сильную напряженность.

При таких причинах следствия не удивительны: вся масса рабочих скользит по наклонной плоскости к неизбежной красной черте преступности во многих отношениях. По поводу этой пограничной области Луи Шевалье не обращается к официальной статистике преступности, исходя из соображений, которые он частично приводит, а частично обходит молчанием. В первом случае потому, что преступность, зарегистрированная на административном уровне, представляет собой лишь часть ее реальной и скрытой величины. Без сомнения, поскольку наряду с преступлениями правовые архивы не регистрируют целую гамму «правонарушений».

Второе соображение, правда, невыраженное, -- это, возможно, желание автора оставаться в пределах своих собственных измерений и представления материала. На этот раз в той степени, в какой его средства контроля, по моему мнению, позволяют ему собрать обильный урожай сведений. Заболевания, смертность, самоубийства, покинутые дети, незаконнорожденные, внебрачные связи, госпитали, приюты для престарелых, детские приюты -- все эти «биологические» признаки (даже если они не таковы, то это я добавляю «только биологические») открывают возможность лабораторного исследования, беспрецедентного по масштабу. Обнаруживается вся социальная патология, обозрение которой весьма поучительно. Этот охват преподает ценный методологический урок.

Очевидно, Луи Шевалье прав в отношении общего смысла своего исследования. Показана связь преступности (узкая зона) с социальной опасностью (широкая зона); с бедностью, которая в этом секторе охватывает значительную часть парижского населения; наконец, с совокупным рабочим классом, категорией биологической и социальной. Вопрос состоит не в том, чтобы «судить» его (вся книга, впрочем, пронизана симпатией к нему), но связать его с сериями цифр, которые фиксируют его многообразное поведение и показывают нам его как заключенный в своей безысходности. Здесь невозможна никакая восходящая мобильность, а ее компенсаторные примеры -- всего лишь исключения, подтверждающие правило.

Я попытался проследить и кратко изложить содержание этой непростой книги. Повторяю, в мои намерения не входило судить об обоснованности всего, что касается Парижа. Рискованность любой достаточно серьезной попытки такого рода поневоле требует или потребует оговорок и критики. Моя проблема состояла в том, чтобы обозначить движение мысли. Я попытался сделать это на свой страх и риск. По поводу примеров, относящихся к доктрине или «манифесту», конечно, можно спорить. Но полезно ли это в данном случае? Надеюсь, что Луи Шевалье своей новой книгой предоставит мне возможность прояснить его сложные и авторитарные идеи. До тех пор я опасался бы вступить в дискуссию такого рода, снизить ее значимость. На самом деле, с точки зрения наук о человеке неважно, прав -- как я считаю -- или неправ Луи Шевалье в отношении Парижа; ошибается ли он, приводя определенную цифру или ссылку; виноват ли он -- я думаю, да -- (или нет) в пренебрежении к судебным архивам, которые, боюсь, сильно расходятся с его тезисами. Неважно также, виноват он или нет, так настойчиво делая ставку на свидетельство литературы.

Однако некоторые лакуны в его парижском исследовании представляются мне достаточно серьезными в той мере, в какой они противоречат или, лучше сказать, устанавливают границы позиции, принятой в этой книге. Я удивлен, что Париж периода Реставрации и Июльской монархии не сравнивался более тщательно с предшествующим и последующим Парижем. Анализ, обильные цифры, демографические и биологические данные могут впечатлить. Но мне представляется, что парижская история, предлагаемая Луи Шевалье, к сожалению, не такое уж исключение, как он полагает; например, по сравнению с Парижем XVI века и Людовика XIII ужасы начала XVIII века всего лишь розовая вода. И моя ли в том вина, что это доказано! Наконец, самое главное: что происходило в то же время в других городах, а также в деревнях Франции? В других европейских столицах? Меня беспокоит мысль, что если население Парижа удвоилось между 1800 и 1850 годами, то в Лондоне оно утроилось (с 900 000 до 2 500 000), о чем Луи Шевалье практически ничего не говорит. Мне кажется, что такие сравнения необходимы, чтобы зафиксировать подлинное лицо Парижа и истинный смысл демографического опыта, который там переживался. Они еще более необходимы, чтобы стать уроком использования метода, который придает этой книге убедительную силу. Я уверен, что прикоснуться к биологическим основам общества, чтобы говорить как Луи Шевалье, -- это значит подойти к самой глубине его структур. Но меня удивляет, что мне пытаются доказать это с помощью исследования, которое является конъюнктурным, узкоконъюнктурным, с вниманием только к тому, что предстает перед нами как еще неизвестный случай, как исключение в парижской жизни; без малейшего интереса к описанию случаев в вековом движении глубинной жизни Парижа, других столиц, Европы... Вполне естественно, что Луи Шевалье привлекают короткие конъюнктуры, умещающиеся на острие иглы: таковы эпизоды холеры в 1832 и 1849 годах.

Но прекратим споры и оговорки! Значимо то, что это прорыв, который книга совершила или попыталась совершить в науках о человеке, прорыв, открывающий путь к новому горизонту реальности и биологическим структурам с риском походя подорвать авторитет империалистической демографии, чтобы вновь возвеличить ее. Признать это существенное достоинство -- несомненно, лучший способ отдать дань этому воинственному произведению.

Три автора, к которым я привлек внимание, ничем не похожи друг на друга. Если я объединил их здесь, то для того, чтобы лучше проанализировать интересующее меня различие позиций демографов в контексте социальных наук, тем более что среди них самое высокое место я отдаю демографии. Выбор необычный. Это Эрнст Вагеманн, бывший экономист, это Луи Шевалье (можно сказать, бывший историк? во всяком случае, вышедший из истории), выступающие как наиболее упорные националисты, даже, я сказал бы, ксенофобы по отношению к наукам, соперничающим с демографией. Напротив, идеи Альфреда Сови отмечены универсальной любознательностью, естественным образом оберегающей его от узких местнических интересов.

Итак, в момент, когда науки о человеке надевают новую кожу, когда они ломают разделяющие их прежние барьеры (и я в свою очередь в этом участвую), не время мелким национализмам -- осознаваемым или нет. Или же я полностью ошибаюсь. В этом обширном неструктурированном поле познания человека не существует одной доминирующей науки или специальности. Не существует «ведущей» истории и еще менее исторической концепции, «ведущей» социологии, экономики, демографии. Методы, точки зрения, приобретаемые знания существуют для всех, я хочу сказать, для любого, кто оказался способным пользоваться всем этим. Ассимилировать чужие техники -- именно в этом, на мой взгляд, состоит трудность общего рынка социальных наук. Не будем множить пустых споров о границах или распрей по поводу первенства. Все односторонние объяснения неприемлемы, а сегодня при усложнении задачи -- довольно бессмысленны.

Карл Маркс, у которого, однако, было авторитарное желание, присущее каждому ученому, увидеть сущностное и простое, и который придерживался в своих теориях собственности на средства производства двойной направленности (по крайней мере, она оказалась двойной), подчеркивая значимость социального и экономического, Карл Маркс, который, помимо всего прочего, вкусил опьяненности новаторством, писал тем не менее 18 марта 1872 года Морису де ла Шатру (Maurice La Chatre): «Не существует королевского взгляда на Науку». Не будем забывать об этом! Нам следует идти по множеству разных тропинок.

Литература

1. Аблеев, С.Р. История мировой философии: Учебник для вузов / С.Р. Аблеев. - Люберцы: Юрайт, 2016. - 318 c.

2. Алексеев, П.В. История философии: Учебник / П.В. Алексеев. - М.: Проспект, 2013. - 240 c.

3. Алексеев, П.В. История философии / П.В. Алексеев. - М.: Проспект, 2015. - 240 c.

4. Арним, Г. История античной философии / Г. Арним. - М.: ЛКИ, 2007. - 264 c.

5. Асмус, В.Ф. Античная философия (история философии) / В.Ф. Асмус. - М.: Высшая школа, 2009. - 400 c.

6. Бессонов, Б.Н. История философии.: Учебное пособие для академического бакалавриата / Б.Н. Бессонов. - Люберцы: Юрайт, 2015. - 278 c.

7. Бирюков, Б.В. Трудные времена философии. Т.2: Отечественные логика, история и философия в последние сталинские годы. Ч.2: Идеологические кампании 1948-1950 годов. Л / Б.В. Бирюков. - М.: КД Либроком, 2009. - 192 c.

8. Бирюков, Б.В. Трудные времена философии. Т.2: Отечественные логика, история и философия в последние сталинские годы. Ч.1: Борьба вокруг логики: диал-ой, формальной, / Б.В. Бирюков. - М.: ЛКИ, 2012. - 272 c.

9. Вдовина, И.С. История философии. История философии: Запад - Россия - Восток. Книга 4: Философия XX в.: Учебник для вузов / И.С. Вдовина. - М.: Академический проект, 2012. - 426 c.

10. Вундт, В. Общая история философии: Истоки. Восточная, исламская, еврейская философия / В. Вундт, Г. Ольденберг, И. Гольдциер, В. Грубе. - М.: КД Либроком, 2011. - 120 c.

11. Гайденко, П.П. История греческой философии в ее связи с наукой / П.П. Гайденко. - М.: КД Либроком, 2012. - 264 c.

12. Гайденко, П.П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой / П.П. Гайденко. - М.: КД Либроком, 2011. - 376 c.

13. Гаспарян, Д.Э. История социальной философии. Курс лекций: Учебное пособие / Д.Э. Гаспарян.. - М.: Вузовский учебник, НИЦ ИНФРА-М, 2012. - 166 c.

14. Гриненко, Г.В. История философии. В 2 ч. Ч. 1. От древнего мира до эпохи просвещения: Учебник для академического бакалавриата / Г.В. Гриненко. - Люберцы: Юрайт, 2016. - 290 c.

15. Гриненко, Г.В. История философии. В 2 ч. Ч. 2: от XVII до XXI века.: Учебник / Г.В. Гриненко. - Люберцы: Юрайт, 2016. - 402 c.

16. Гриненко, Г.В. История философии: Учебник для бакалавров / Г.В. Гриненко. - М.: Юрайт, 2012. - 687 c.

17. Гриненко, Г.В. История философии: Учебник / Г.В. Гриненко. - Люберцы: Юрайт, 2015. - 706 c.

18. Грядовой, Д.И. История философии. Средние века. Возрождение. Новое время. Книга 2: Учебник / Д.И. Грядовой. - М.: ЮНИТИ, 2009. - 455 c.

19. Грядовой, Д.И. История философии. Древний мир. Античность.Т. 1.: Учебник для студентов вузов / Д.И. Грядовой. - М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2009. - 463 c.

20. Грядовой, Д.И. История философии. Древний мир. Античность. Книга 1: Учебник / Д.И. Грядовой. - М.: ЮНИТИ, 2009. - 463 c.

21. Грядовой, Д.И. История философии. Европейское Просвещение. Иммануил Кант. Книга 3: Учебник / Д.И. Грядовой. - М.: ЮНИТИ, 2012. - 471 c.

22. Грядовой, Д.И. История философии. Древний мир. Античность. Книга 1: Учебник. / Д.И. Грядовой. - М.: ЮНИТИ, 2014. - 463 c.

Размещено на Allbest.ru