Проблема свободы

Прежде всего, следует сказать, что название «волюнтаризм» не определяет однозначно сущность взглядов, обозначаемых этим термином.

Образцы волюнтаристических (в только что указанном смысле) суждений мы находим в сочинениях раннего И.Г. Фихте (1762-1814). Он считал, что свобода человека не совместима с признанием объективно существующего мира. «Я» будет свободно, утверждал он, лишь в том случае, если мир (не-Я) обусловлен этим «Я». Согласно Фихте, это «Я» поистине первично. Оно созидает, полагает самое себя. Причем, полагать самое себя и быть, - это для И.Г. Фихте «утверждения, применительно к Я совершенно одинаковые». Следует, впрочем, иметь в виду, что под «Я» Фихте далеко не всегда разумеет индивидуальное человеческое «Я». Он часто понимает «Я» как абсолютное «Я», как всеобщее «Я» и т. д.

Поясняя специфику своей философской системы, И.Г. Фихте писал, что в ней устанавливается «некоторое абсолютное Я как нечто совершенно безусловное и ничем высшим неопределимое ...». «Я» у Фихте, таким образом, является абсолютно свободным, автономным (устанавливающим самому себе законы), абсолютно самодеятельным, абсолютно самостоятельным, то есть субстанциональным. В речи «О достоинстве человека» Фихте гордо провозглашает: «Философия учит нас все отыскивать в Я. Впервые через Я входят порядок и гармония в мертвую и бесформенную массу. Единственно через человека распространяется господство правил вокруг него до границ его наблюдения, и насколько он продвигает дальше это последнее, тем самым продвигаются дальше порядок и гармония ... Он вкладывает не только необходимый порядок в вещи, он дает им также и тот, который он произвольно выбрал; там, где он вступает, пробуждается природа; под его взглядом готовится она получить от него новое, более прекрасное создание».

Фихте подчеркивает: «Я сам хочу самостоятельно представлять собой что-либо, сам по себе и для себя, а не при чем -то другом и не через другое; и как нечто самостоятельное - я хочу быть последним основанием, последней причиной того, что меня определяет». Я хочу, продолжает он, сам сделать себя тем, чем я буду. «Я хочу свободно хотеть согласно избранной цели; я хочу, чтобы эта воля, как последняя причина, т.е. не определяемая никакими другими высшими причинами, могла бы приводить в движение прежде всего мое тело, а посредством его и все окружающее меня, и производить в нем изменения». Далее немецкий мыслитель раскрывает, как это возможно: «Я делаю себя сам: свое бытие своим мышлением, свое мышление - мышлением же».

Конечно, взгляды И.Г. Фихте на свободу неоднозначны. Они менялись вместе с изменением его философских воззрений в целом. Но мы не имеем возможности рассмотреть здесь эти изменения.

Вполне волюнтаристическую и открыто эгоистическую точку зрения развивал другой немецкий мыслитель: М. Штирнер (1806-1856). У этого автора место фихтевского загадочного «абсолютного Я» занимает его собственное индивидуальное Я. «Для Меня, - восклицает Штирнер, - нет ничего выше Меня». Мир является, указывает он, только «материалом, с которым я делаю, что хочу». Общение с миром, по Штирнеру, состоит в том, что «я наслаждаюсь им и пользуюсь им для своего самонаслаждения». «Я хочу, - пишет он, - только иметь власть, мою власть над миром, хочу сделать его своей собственностью, т. е. пользоваться и наслаждаться им». Штирнер не признает никаких обязанностей, законов, норм, идеалов. «Государство, религия, совесть, - провозглашает он, - эти тираны делают меня рабом ...». «Моей задачей, - продолжает свою мысль Штирнер, - должно быть не то, как я воплощаю общечеловеческое, а то, как я удовлетворяю самого себя. Я сам - мой род, я свободен от норм, образца и т. д.». Не Бог, не человек - мера всему, а «я - эта мера». «Все истины, - утверждает он, - подо мною - мне дороги; но истины надо мной, истины, к которой я должен приспосабливаться - я не желаю знать. Для меня нет истины, ибо ничто не стоит надо мной».

Здесь вспоминается также откровенно волюнтаристическое рассуждение Ф.М Достоевского, протестовавшего в «Записках из подполья» от лица одного из своих героев против смирения перед необходимостью, неизбежностью. Приведу это чрезвычайно показательное рассуждение. «Невозможность - значит каменная стена! Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть ... Помилуйте, закричат вам, восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей нет дела до ваших желаний и до того, нравятся ли вам ее законы или не нравятся. Стена, значит, и есть стена и т. д. и т. д. Г осподи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся?..». Подобными высказываниями полны также сочинения известного российского философа Л. Шестова.

Другими словами, волюнтарист восстает не только против внешних (природных и социальных) необходимостей, он восстает также против необходимостей внутренних, имманентных ему. В частности, он не хочет примириться с установлениями разума, которые, с его точки зрения, порабощают его. Единственное, чем он хочет руководствоваться, - это его собственная воля. Причем, он желает руководствоваться только наличной, нынешней своей волей, ибо вчерашняя его воля уже предстает перед ним как нечто чуждое, принуждающее его. «Разве моя воля, - писал в связи с этим М. Штирнер, - не связывала бы меня сегодня и позже? В этом случае моя воля застыла бы. Что может быть хуже постоянства? Мое создание, то есть какое-нибудь определенное выражение моей воли, стало бы моим повелителем. Я же, создатель, был бы стеснен в своей воле».

Таким образом, с одной стороны, волюнтарист все время говорит о собственном Я. Он желает видеть и утверждать во всем только самого себя. Он отрицает самостоятельность внешнего мира. С другой стороны, в сущности, как это ни парадоксально, он отказывается от самого себя. Ибо он сводит самого себя к некоему хаотическому, капризному, непрерывно меняющемуся образованию, не желающему ничем себя ограничивать, не желающему ограничивать себя даже своей собственной определенностью.

Надо ли доказывать, что всякое человеческое Я (самость) предполагает свою определенность: соответствующий круг знаний, убеждения, ценности, привычки и т. п. Именно в силу своей определенности конкретное Я действует в данной ситуации не произвольно (даже если не учитывать внешних по отношению к нему детерминантов), а каким-то определенным образом. Человек действует определенным образом. И в этой определенности проявляется его самость, его Я. Определяемость самим собой, самодетерминация - это и есть свобода человека. Свободе, как самодетерминации, самосозиданию, самоосуществлению, волюнтаризм противопоставляет полный произвол, предполагающий, очевидно, свободу человека и от самого его Я. Поэтому, видимо, М. Штирнер писал, что его Единственный начинает с «творческого ничто» и заканчивает им же. Поэтому, наверное, он завершает свою книгу восклицанием: «Ничто - вот на чем я построил свое дело».

Такова судьба последовательного волюнтариста. Превознося себя, пытаясь стать всеобъемлющим и всемогущим, он теряет себя. Зачеркивая всякую определенность, ибо она всегда о-пределивает, о-граничивает, волюнтарист зачеркивает, в конце концов, и самого себя. Он приходит к самоуничтожению, к ничто.

Конечно, такой последовательный волюнтаризм, какой мы находим у М. Штирнера, не может быть основой реальной жизненной стратегии. Кстати, сам М. Штирнер (это - псевдоним, настоящее имя писателя - Каспар Шмидт) был сдержан и вежлив, вел скромный образ жизни. Поэтому такой волюнтаризм - это только теоретическая конструкция. В жизни мы встречаем волюнтаристов, которых можно назвать непоследовательными. К сожалению, деятельность таких волюнтаристов, как правило, не ограничивается теоретической сферой. И хорошо, если они остаются только частными лицами. В противном случае, когда деятели с волюнтаристическими убеждениями оказываются на авансцене истории, когда такие деятели обладают властью, они оставляют кровавый след. К обсуждению социально-политических аспектов волюнтаризма как типа мировоззрения и способа деятельности мы обратимся позднее.