Политическая философия Михаила Лифшица

Размещено на http://www.allbest.ru/

ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

фЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТвЕННОЕ Бюджетное

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«Санкт-Петербургский государственный университет» (СПбГУ)

Институт философии

диссертация

на соискание степени Магистра по направлению 030100 Философия

основанная образовательная программа «Философия политики и права»

Политическая философия Мих. Лифшица

Выполнил: студент

Лагурев А.С.

Научный руководитель:

д.ф.н., проф. Марков Б. В.

Санкт-Петербург, 2016

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. ИСТИНА И ПОЛИТИКА

1.1 Истина

1.2 Политика

ГЛАВА 2. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИДЕАЛ И ЕГО РЕАЛЬНОСТЬ

2.1 Идеальное

2.2 Реальное

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ

С момента смерти Михаила Александровича Лифшица минуло уже более тридцати лет. За это время увидело свет множество его произведений, не предназначенных для печати при жизни, но вышедших как небольшая часть публикуемого архива философа, содержащего в себе тысячи страниц и сотни папок . лифшиц истина идеал политика

Во многом, именно благодаря этим публикациям самой широкой массе читателей стало очевидным, что перед ней предстали плоды многолетнего труда отнюдь не рядового марксистского философа, но человека, чей самобытный взгляд на самые главные проблемы ХХ века, века в котором ему суждено было прожить свою жизнь, может не только встать в один ряд с самыми значительными фигурами мировой мысли минувшего столетия , но и занять в этом ряду самое значительное место.

Парадокс заключается в том, что сам Михаил Александрович всегда считал себя «обыкновенным марксистом» . И это признание уху чуткого слушателя звучит, конечно, очень знакомо - с известной долей справедливости, можно сказать, что история мировой классической мысли всегда состояла из людей «обыкновенных». Вспомним хотя бы Платона - обыкновенного ученика Сократа, или Гейне - обыкновенного солдата на посту .

Идеалом политического устройства для Аристотеля также было государство средних, обыкновенных людей. Но в этой обыкновенности было так много необыкновенного - учение Аристотеля об истинно среднем, (mesotes), как высшем (akrotes) было важнейшей частью и взглядов Мих. Лифшица, обращавшегося также и к гегелевской die wahre Mitte.

Когда-то в речи на юбилее одной чартистской газеты Карл Маркс заметил, что мир находится в том состоянии, когда всякая вещь чревата своей противоположностью. История XX и XXI вв., пожалуй, действительнее всяких слов продемонстрировала истинность этого положения. Человечество не раз становилось свидетелем того, как в результате всех его трудов на деле получалось нечто совершенно противоположное. Классический образ этого явления в своей «Философии истории» дал Гегель: «Как на подходящий пример можно указать на действия человека, который из мести, может быть справедливой, т.е. за несправедливо нанесенную ему обиду, поджигает дом другого человека. Уже при этом обнаруживается связь непосредственного действия с дальнейшими обстоятельствами, которые однако сами являются внешними и не входят в состав вышеупомянутого действия, поскольку оно берется само по себе в его непосредственности. Это действие как таковое состоит может быть в поднесении огонька к небольшой части бревна. То, что еще не было сделано благодаря этому, делается далее само собой: загоревшаяся часть бревна сообщается с его другими частями, бревно - со всеми балками дома, а этот дом - с другими домами, и возникает большой пожар, уничтожающий имущество не только тех лиц, против которых была направлена месть, но и многих других людей, причем пожар может даже стоить жизни многим людям. Это не заключалось в общем действии и не входило в намерения того, кто начал его. Но кроме того действие содержит в себе еще дальнейшее общее определение: соответственно цели действующего лица действие являлось лишь местью, направленной против одного индивидуума и выразившейся в уничтожении его собственности; но кроме того оно оказывается еще и преступлением, и в нем содержится наказание за него» . Таким образом, ничто в истории, в мире людей, где даже столкновение часто стихийных сил иногда может рождать величайшие победы разума, а волевое вмешательство в ход событий подчас чревато страшными последствиями, не может избегнуть нахождения в опасности перехода в собственную противоположность.

Ощущение именно этой угрозы мы чаще всего испытываем, когда перед нами предстает что-то обыкновенное. Например, обыкновенный марксизм.

Принято считать, что говорить о марксизме обыкновенном достаточно проблематично. Это связано не только с общим настроением нашего времени, когда уже много десятилетий мотив подозрения занимает одно из важнейших мест в топографии общественной мысли, но и с трудностью в понимании цели этого разговора: зачем нужно говорить о том, что слишком давно (никто, быть может, не вспомнит когда) перестало существовать?

Теперь на философском Олимпе мы не найдем уже обыкновенных марксистов. Хотя следы самого марксизма еще очень хорошо различимы, он вошел, как и все слишком значительное для того чтобы исчезнуть, в саму ткань мировой мысли. Так появился тот почти обязательный пункт, избегнуть которого не смог когда-то и сам Хайдеггер - определить свое положение по отношению к марксизму, или же марксизм по отношению к себе . Впрочем, эти события относятся уже к слишком далеким временам, теперь мы можем отчетливо наблюдать уже даже не процесс установления своего местоположения, а его последствия - рецепцию рецепции, маргиналии на полях книг, написанных по мотивам.

Но что это за книги? Что за мотивы? Каким марксизм вошел в интеллектуальный фольклор (как называл это явление Мих. Лифшиц) современности? Почему он перестал быть обыкновенным, вернее, почему он не мог оставаться обыкновенным? Или все же мог?

Когда-то в одной из своих записных книжек Мих. Лифшиц заметил: «Вы говорите - марксизм вульгаризируется. Да, но вульгаризируются самые великие идеи мира. Это их печальное преимущество. Идеи мелкие и ничтожные сохраняются в точности, но кому они нужны?» . С известной долей справедливости, можно заметить, что речь здесь ведется не столько о том, что марксизм, в своей значительности с неизбежностью вульгаризируется, приходя в столкновение с широкой действительностью своего массового существования, но о том, что он должен вульгаризироваться, что означает - войти, по мысли Ленина, в плоть и кровь, как основа для всякого последующего развития, как то, что «жизнью взято раз» . А это принципиально иная вульгаризация - что опять напоминает нам о ситуации, когда всякая вещь, всякий процесс или понятие рискует обернуться своей противоположностью.

Эта реальная двусмысленность и угроза, конечно, сыграли в истории человечества особую, очень важную роль, став, в конечном счете, одной из центральных тем постмодерна, как действительное свидетельство острого кризиса современной культуры, выходящего далеко за пределы гуманитарных наук. И все же, мы не можем отмахнуться от этого свидетельства, пусть даже его последние выводы чреваты многими опасностями. Наоборот, необходимо отнестись к делу максимально серьезно, понимая, что хотя мысль эпохи постмодерна - пустоцвет, но пустоцвет, растущий на живом дереве, по известному выражению Ленина, кривое отражение действительного мирового состояния и его самых важных проблем. И все же - пустоцвет, а потому он обязательно не учитывает, и не может учесть чего-то очень важного, а именно -дифференциала, «щели» в этой мировой ситуации - того, что может быть названо двусмысленностью двусмысленности.

Всякое явление способно говорить нам что-то двояким образом - как раскрывающаяся действительность, абсолютная ситуация, идеальная фабула Аристотеля или прерогативная инстанция Бекона, как нечто в самой ткани материального мира, обладающее реальным сосредоточением смысла, т.е. означающее, озаряющее не только себя, но что-то еще . И как симптом, сложный эпифеномен, рожденный травмирующим воздействием подавляющего бытия. В страшной двусмысленности мирового состояния заключена и его собственная противоположность, означающая возможность выбора и борьбы.

Таким образом, вопрос о вульгаризации марксизма обнаруживает спасительную двусмысленность, переходящую скорее в многозначность - конечно, чтобы войти в плоть и кровь необходимо вульгаризироваться, но как будет проходить этот процесс: станет ли он только слепым отражением механического столкновения экономических интересов, пузырьком на поверхности мирового океана стихийных сил, или же будет реальным шансом обретения подлинного бытия, с опорой на которое, общественное сознание только и может сделаться сознательным?

Что будет вобрано в себя живой атмосферой века, что будет усвоено, какова будет высота и прочность достигнутого основания для всякого последующего развития? В истории ответ на этот вопрос всегда определялся результатами общественной борьбы, борьбы за действительное освобождение всего человечества, сражающегося за возможность сознательно начать течение своей истории .

Но вместе с тем, не стоит забывать и то, что Мих. Лифшиц называл «правотой неправых». В истории борьбы возможны не только победы, но и поражения, а сознательное сознание, как отражение реальной идеальности мира, оказывается победителем пока только лишь в редкие исторические моменты подлинных подъемов массовой демократии и народных движений революций. А это означает, перефразируя известное выражение Маркса, что подавляющая обстановка победившего капиталистического общества - тоже титан, последствия властной воли которого мы видим еще и в том, что обыкновенного марксизма практически не осталось.

Итак, вхождение марксизма в интеллектуальный фольклор уже состоялось, но что же вошло туда и в какой форме? Ведь хорошо известно, что это также могло произойти двояким образом - и как абсолютное достижение человечества, и как результат тяжелых ран общественной борьбы.

Отринув определение обыкновенного марксизма, как невозможное, пропустив его сквозь сито социальных катаклизмов, современная мировая мысль вобрала в себя, прежде всего то, что может быть названо теорией идеологии, в своих многочисленных вариациях сохранившей наиболее общие родовые признаки, заключенные в понимании обусловленности человеческого сознания той или иной расстановкой на поле столкновения стихийных классовых сил. Эта антикапиталистическая критика, как наиболее радикальная из возможных, представляет собой сознание необходимости абсолютного разрыва со всем старым миром. Этот мотив можно встретить абсолютно везде, где речь идет о рецепции марксизма. Благодаря этому, критика современной культуры стремиться показать, обосновать, утвердить своего рода теорию абсолютной слепоты, возвещающую о чем-то всегда стоящем позади и властно диктующем свое, о грозном бытии равном ничто, о загадочном прафеномене, о сокрытой где-то в истории довлеющей силе, формирующей даже само представление о ней. И это тоже является последствием классовых битв XX столетия. Но все же, нужно заметить, что в минувшем веке было и что-то еще - что-то, что, может быть, не смогло осуществиться, развернуться с должной силой, расправить плечи, но в тоже время было более реально, имело большую степень действительности, чем победившее направление - «свободное духовное творчество, или, пользуясь выражением Маркса, свободное духовное производство данной общественной формации, имеющее свой социальный эквивалент», который «реально выражается как в идейной связи с телом народа, так и в борьбе верхов и низов на верхушке общества, в рядах самого господствующего класса» . И именно свободное духовное производство, согласно Марксу, и составляет суть марксизма, являющегося, по замыслу своего основателя, отнюдь не теорией абсолютной слепоты, но напротив - теорией радикального взгляда, радикальной зримости мира. Теорией обосновывающей как человек может преодолеть бесчисленное количество преград для того, чтобы суметь ясно видеть и, видя - действовать.

Так понимал марксизм и Мих. Лифшиц, а потому он всегда считал себя именно «обыкновенным марксистом». И потому же этого «обыкновенного марксизма» в мировой мысли совсем не осталось.

Марксизм принято считать политической философией par excellence, и это, в известной степени так. Весь вопрос в том, что под этим понимать. Для Мих. Лифшица, всю жизнь разрабатывавшего свою марксистскую онтогносеологию, «в которой мир вещей и мир духовный переходят друг в друга, отождествляясь и в то же время сохраняя свое неизбежное гносеологическое различие» , проблемы политики, без сомнения, занимали важнейшее положение. Уже начиная со своих самых первых выступлений в печати, Лифшиц находился в ситуации, когда каждое слово обладало политическим окрасом, а сама полемика могла обернуться наиболее страшными последствиями для проигравшей стороны. В те времена общественная борьба как бы сосредоточилась вокруг эстетики, что было, конечно, не простым стечением обстоятельств. Однако, сформировавшееся тогда в Советском Союзе вокруг журнала «Литературный критик» философско-эстетическое «течение» 1930-х гг., основными участниками которого стали Мих. Лифшиц, Георг Лукач, Е.Ф. Усиевич, В.Р. Гриб, И.А. Сац и В.Б. Александров, а также писатель Андрей Платонов, будучи самым непосредственным участником важнейших идеологических битв эпохи, смогло заложить основы понимания учения Маркса, радикально отличающегося как от всей последующей истории западной (в т.ч. и марксисткой, и неомарксистской, и вообще левой) мысли, так и от официальной советской школы диалектического материализма.

Это понимание, сосредоточенное вокруг наиболее важных, ни более живых проблем мировой истории, формировалось в осмыслении таких мировых событий как Октябрьская революция и ее судьба в СССР, Первая и Вторая мировые войны, победа и поражение фашизма, величайший кризис культуры и его развитие в области искусства, философской мысли, и, конечно, в политике.

Для того, чтобы дать хоть сколько-нибудь содержательный очерк этого удивительного явления необходимо ограничиться лишь только некоторыми мотивами. В данной работе речь пойдет о политической философии. Содержательное богатство огромного архивного наследия, как и опубликованных текстов, поражает своей широтой охвата проблем политики и политического. Однако здесь мы обратимся к нескольким темам, наиболее отчетливо позволяющим установить принципиальное различие между пониманием политического «обыкновенным марксизмом» Мих. Лифшица и всей современной модернистской и постмодернистской философией. Это будут вопросы истины и политики, а также общественного идеала и его действительности.

Касаясь степени разработанности проблематики рассмотрения политической философии Мих. Лифшица, можно отметить, что за истекшие с момента смерти философа более тридцати лет, она остается все еще недостаточно изученной. Прежде всего, необходимо отметить фундаментальные работы В.Г. Арсланова, ближайшего ученика и хранителя наследия Мих. Лифшица, наиболее выдающегося исследователя и продолжателя идей «течения» 1930-х, деятельность которого на протяжении 30 лет обеспечила саму возможность таких исследований, а также определила пути для всякого их будущего развития. Обладая глубочайшим знанием и пониманием идей Мих. Лифшица, великой деликатностью в обращении с ними, осознанием всей их важности и значительности, и, наконец, подкрепляя это прекрасным внутренним чувством духовного родства, сопряженным с огромным трудом в самых для того неблагоприятных обстоятельствах работа В.Г. Арсланова сохранила для нас сундуки с драгоценностями в эпоху, когда все вокруг рвали друг у друга из рук стеклянные бусы. Благодаря В.Г. Арсланову самому широкому кругу читателей стали доступны материалы архива Мих. Лифшица. Им были составлены и подготовлены к печати более 12 книг философа. Им же совместно с коллективом «Архива Мих. Лифшица» ведется исследовательская деятельность по изучению архива Лифшица, хранящегося в РАН.

Вместе с тем необходимо отметить и ряд книг и статей П.В. Павлова , Л.К. Науменко , А.П. Ботвина и Н.А. Барской, а также два доклада С.М. Соловьева, главного редактора журнала «Скепсис», первый из которых был прочитан на конференции «Творческий мир Мих. Лифшица» в Санкт-Петербурге в мае 2013 года, организованной А.Г. Щелкиным, второй на заседании «Философского семинара Архив Мих. Лифшица в Москве» в декабре того же года, в которых он критически рассматривал сталинизм, как проблему философии Мих. Лифшица, затем, статью В.М. Камнева о Мих. Лифшице в его монографии «Хранители и пророки» . И наконец, некоторые тексты С.Н. Земляного и Д. Гутова .

Целью данной работы является попытка внести небольшой вклад в освещение столь важной проблематики. Методология исследования базируется на марксистском, диалектико-материалистическом взгляде на историю мысли, проводимом в своих работах М.А. Лифшицем.

ГЛАВА 1. ИСТИНА И ПОЛИТИКА

Вопрос об отношении между истиной и политикой уже много столетий занимает важнейшее положение в структуре общественной мысли. С того момента, как политическое общество и социальная борьба стали живой действительностью, уклониться от необходимости дать тот или иной ответ на него стало невозможным, ведь история не останавливается в ожидании припозднившегося осознания, а оно, как об этом прекрасно сказал Гегель, всегда приходит в сумерках.

Но почему именно в сумерках? А.К. Воронский когда-то заметил, что «бывает такой предвечерний час -- предметы теряют вес, но становятся особо определенными и четкими в каждой своей линии. Таковы вещи художника» . Закатное солнце истины освещает прошедший день, но когда «в наступающих сумерках вылетает сова Минервы и философия начинает свою живопись серым по серому, для настоящей живописи и, более широко, для всякой непосредственной художественной деятельности наступают плохие времена» . Так, со всей справедливостью полагал Гегель, имевший для этого самые существенные основания, в лице огромного исторического горизонта, увиденного с высоты работы мирового духа. Но все же в этот удивительный час между ослепляющим солнцем дня и темнотой глубокой ночи в мир успевает войти что-то озаряющее как уже свершившееся, так и еще предстоящее. Это - истина, какой ее всегда пытались найти - истина момента, когда явление уже показало себя, но для возможности действия еще не слишком поздно.

Впрочем, в том и состоит великая трудность, что хотя действие это должно быть совершено, то как оно будет совершено остается предметом самых решительных интеллектуальных и практических усилий: сделает ли история свой следующий шаг стирая в прах разгоряченную общественную фантазию эпохи социального катаклизма, или же увидевшему себя в свете истины человечеству хватит сил нарушить это слепое течение стихии.

А это и является вопросом о взаимоотношении истины и политики, действия и его качественной стороны.

1.1 Истина

«Философия спрашивает: что есть истина? -- а не: что считается истиной? Ее интересует то, что является истиной для всех, а не то, что является истиной только для некоторых» - так в начале 40-х годов XIX столетия гласила одна из передовиц «Rheinische Zeitung».

Процитировав эти строки в своей поздней, незавершенной работе «Диалог с Эвальдом Ильенковым» Мих. Лифшиц замечает: «Разумеется, когда Маркс писал эти слова, он не был еще материалистом, но вопрос заключается в том, должен ли человек, став материалистом в марксистском смысле этого слова, отречься от всеобщей истины ради «иллюзорного горизонта частных миросозерцании», ограничившись объяснением этих «миросозерцании» посредством нейродинамического или социологического анализа, и должен ли он считать все идеальное лицемерием или наивностью, в которой бессознательно скрывается ограниченный базис, «субструктура»? .

Именно в ответе на этот вопрос и заключается, возможно, то главное различие между философской традицией классики и модернистской, как и постмодернистской мыслью последних полутора столетий. Для Мих. Лифшица уже со времен его первых выступлений в печати, стало очевидным, что марксизм, как наследник классической мысли не способен существовать иначе, как только определив свое положение по отношению к этой важнейшей проблеме, и через такое определение как бы соединить «концы разорванной нити» в истории между величайшими достижениями мировой культуры и подлинной демократической самодеятельностью движения масс.

Но как возможно, оставаясь материалистом, сохранить и обосновать единство истины, как утвердить реальность идеального? Диалектическая Онтогносеология, разрабатывавшаяся Мих. Лифшицем на протяжении всей жизни философская система, призвана была дать ответ на этот вопрос.

Традиционное, идущее еще со времен поздней схоластики, но восходящее к Аристотелю, понимание истины как соответствия между предметом и нашим представлением о нем-- adaequatio rei et intellectus - уже не раз подвергалось критике даже в новейший период развития мысли. Отчетливее всего эта проблема могла показать себя в области эстетического, и далеко не случайно, что именно эстетика в 1930-ые гг. оказалась той областью, где развернулись важнейшие политически бои .

Действительно, как примирить между собой понимание истины как соответствия, когда в истории искусства мы видим пример столь различных явлений, изображающих, как кажется, одну и ту же объективную реальность? От этого исходного, констатирования такого многообразия, вперед могут вести две очень разные дороги: либо мы устанавливаем, что всякое явление искусства абсолютно несравнимо и несоотносимо ни с одним другим, либо необходимым становится установления того внутреннего критерия, позволяющего это сравнение все же провести. Но как это сделать? Как можно соотнести между собой, например, иконы Андрея Рублева, написанные в конце XIV - начале XV вв. и пейзажи Левитана, относящиеся ко второй половине XIX века? Даже беглый взгляд на эти произведения фиксирует их особенно отчетливое различие. Из факта этого различия, как и шире - из факта вообще многообразия и исторической изменчивости духовных сторон человеческой деятельности, того, что в марксизме принято называть элементами надстройки, растет явление релятивизма - «абсолютной относительности всего, отсутствия каких-нибудь объективных всеобщих критериев» .

Но, как это заметил еще Ленин вслед за Гегелем, в этой относительности бесконечного течения эмпирического материала с необходимостью присутствует и момент абсолютного. Этот факт, только выраженный как бы наизнанку, предполагался и релятивистским взглядом на историю культуры, когда общая несоотносимость и несравнимость уравнивали всякое явление духа, когда предельное различие оказывалось диалектически равно абсолютному тождеству.

И все же, для того, чтобы отыскать внутренний критерий, меру абсолютного в области человеческого, требовалось пересмотреть традиционное, в том числе и для расхожего понимания марксизма, определение истины. Требовалось восстановить в правах, как бы реконструировав, то понимание истины, что содержалось в учении Маркса, начиная его ранними работами и заканчивая «Капиталом», что имплицитно являлось основой практических решений Ленина, и политики советского государства первых лет революции. В действительности, это означало и восстановление классической философской традиции понимания истины.

Не отрицая определения истины, как соответствия наших представлений предмету, Мих. Лифшиц предложил уточнить его, опираясь на диалектико-материалистическую теорию отражения, извлеченную из работ Ленина и являвшуюся продолжением классической концепции mimesis'а, идущей еще от Платона .

В своих архивных заметках Мих. Лифшиц называет этот новый взгляд «подлинным коперниковским переворотом теории отражения» . В чем же он заключался? Фактически, речь шла о перенесении плоскости рассмотрения вопроса об истине в сферу онтологии, понятой как «учение об истинном бытии» .

Начиная с классической марксистской постановки проблемы, согласно которой, «люди являются производителями своих представлений, идей и т. д., -- но речь идёт о действительных, действующих людях, обусловленных определённым развитием их производительных сил и -- соответствующим этому развитию -- общением, вплоть до его отдалённейших форм», а «сознание [das BewuЯtsein] никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием [das bewuЯte Sein]» , Мих. Лифшиц переходит к ее диалектическому уточнению: да, человеческое сознание, несомненно, зависит от бытия, являясь его отражением, да, те или иные элементы надстройки, т.е. духовной, интеллектуальной культуры можно вывести из тех или иных элементов базиса, но все же, что в таком случае будет представлять собой этот акт выведения? В «Диалоге с Эвальдом Ильенковым» Мих. Лифшиц так описывает эту проблему: «Допустим, что вы приходите к врачу, жалуясь ему на плохой сон и общую депрессию. Вы для него продукт организма и среды, но врач такой же человек, как вы, и у него также есть свой организм и среда. Выписывая вам стандартные таблетки, он думает про себя: «Черт бы тебя побрал с твоими болезнями! Вот у меня что-то болит в правом боку. Хорошо еще, если камни, а если другое? Надо сходить к Петрову, он хороший диагност». [Затем Петров ставит диагноз схожим образом.] Но если эта тенденция ставить легкомысленные диагнозы упрочится, то самого Петрова придется послать к третьему врачу, третьего -- к четвертому, и так далее до бесконечности. Каждый врач есть только пациент для своего собственного врача, то есть для другого сознания, которое рассматривает его извне с целью определить ход объективного процесса, объясняющего, как эпифеномен, и сознание больного. В таком случае одно из двух: либо это совокупное сознание больного есть больное сознание, которому доверять нельзя, либо всякое сознание (при любой его ограниченности условиями развития) не является простым продуктом данного организма и среды. По всей вероятности, в нем есть нечто большее, и, едва начав рассуждать, мы уже предполагаем наличие истины вне нас, а следовательно, и «критерия» ее, как говорили древние».

Для Мих. Лифшица, возвращавшегося в этом понимании к мысли Маркса и Ленина, обусловленность человеческого сознания бытием, эта аксиома марксизма, скрывала в себе возможность обосновать не только его слабость, но и его действительную силу, объяснить не только «идеологию», но и «свободное духовное производство».

Онтологическое понимание истины, как качества бытия, принадлежности самой объективной действительности, позволяло перейти от тезиса об обусловленности сознания бытием, к характеристике, во-первых, того какое это бытие, а, во-вторых, каков характер этой связи.

В старинной формуле adaequatio rei et intellectus, понятой скорее в духе средневековых номиналистов, чем реалистов, истина оказывалась заключенной в темнице суждений, а значит и субъекта, она оставалась принадлежностью человеческого сознания, но не качественной определенностью действительности. Классический марксизм Лифшица предлагал перевернуть это отношение. И прежде всего, необходимо было установить онтологический характер истины: бытие, согласно мысли Лифшица, не является чем-то однородным, наоборот - внутри себя оно находится в постоянном процессе дифференциации, самоформирования, в результате которого, та или иная его часть, движущаяся в общем бесконечном потоке, достигает относительной завершенности, точки абсолюта, где «дурная», по выражению Гегеля, бесконечность, эмпирическое n+1, прерывается качественным скачком, а материя переходит в актуальное состояние. Разлитая всеобщность как бы концентрируется в совершенно особенных, классических явлениях, которые Мих. Лифшиц, вслед за Ф. Бэконом, именовал «прерогативными инстанциями» .

Такая онтологическая полнота бытия, по мысли Лифшица, не чужда понятиям об истине и лжи. Наоборот, сами эти понятия сформировались как отражения, слепки с объективной реальности их существования. Таким образом, ленинская теория отражения, восходящая к античным истокам классической мысли, оказывалась, по сути «теорией отражаемости самих объективных явлений, их зеркальности. Достигнув этого уровня, предметы и явления внешнего мира могут быть восприняты человеком, ибо он сам есть отработанный естественным процессом развития орган идентичных себе, достигших известного самобытия вещей. Но воплощают они определенные реальные всеобщности независимо от его существования и его сознания» .

В 1974 году в своем докладе на Гегелевском конгрессе в Москве Мих. Лифшиц так определял сущность нового взгляда: «Что же такое, собственно, материализм? То, что в человеческой голове существуют понятия, которые представляют собой логические обобщения множества частных фактов? Нет, разумеется, это -- банальность. Материализм, и притом самый высокий, заключается в том, что если у universalia sunt realia то в действительности наоборот -- realia sunt universalia то есть общие понятия являются умственными слепками, отражениями объективных целых, вещественных реальностей. Но эти реальности суть всё universalia, а не простые следствия перетряхивания наборной кассы. Вот суть вопроса» .

Следующим шагом для понимания истины, как истины бытия, должно быть уточнение вопроса об отношении, в каком человек, как субъект, находится к этому бытию, обуславливающему его сознание, внутренне дифференцированному на истину и ложь, качественно многообразному сообразно полноте воплощения объективной всеобщности. Иными словами, это вопрос о том, может ли и при каких условия человеческое сознание стать сознательным, т.е. исходя из того же онтологического определения истины, стать адекватным своему понятию, достигнуть полноты, истины своего бытия.

В «Немецкой идеологии» Марксом и Энгельсом был дан пример классического понимания термина «идеология». Разбирая произведения левых гегельянцев - братьев Бауэр, Фейербаха, Макса Штирнера - и т.н. «истинных социалистов», они показали, каким образом за всей изысканностью и утонченностью самого возвышенного философского мышления, может скрываться немецкий филистер, чей кругозор ограничивается городскими воротами Берлина, а глубина мысли - глубиной пивной кружки местного кабака. Таким образом, «идеология» фактически означала определенное качество отношений между человеческим сознанием и бытием, его обуславливающем. Однако для Маркса, а вслед за ним и для Лифшица, возможен был и иной вариант соединения этих крайностей - материи и духа - названный Марксом впоследствии «свободным духовным производством», а Лифшицем - «сознательным сознанием». В чем же состоит разница? Согласно теории отражения все в человеческом сознании своим истоком имеет объективный мир: все понятия о добре и зле, об истине и лжи, о справедливости и несправедливости . Однако каким образом осуществляется переход фактичности объективного бытия в сферу сознания и наоборот, каким образом, по выражению Ленина, идеальное переходит в реальное? Как и всегда Мих. Лифшиц показывает, что этот процесс может осуществляться качественно различающимися между собой способами: если сознание это всегда голос бытия, то после определения того, что же говорит в человеке, что достигает самореализации через него - «прерогативная инстанция», как реально-идеальный сгусток смысла в самом бытии, или же это внутренне неистинное в бытии, существующее как бы наполовину, своего рода призрак, т.е. ложное в онтологическом смысле бытие, необходимо установить, каким образом сознание было бытием затронуто: властно ли вмешалось оно в ход событий, подобно травме, разрушая все на своем пути, увлекая за собой железной рукой, или же произошло более гармоническое явление, когда бытие, нуждающееся в человеческом сознании, дополняющем его до полноты бытия истины, как бы расцветает всем богатством возможностей и озаряет путь, предлагая самое ценное - не просто возможность выбора, но возможность сознательного, свободного выбора.

Первый случай и есть «идеология» в собственном смысле слова, когда человеческое сознание, находящееся в непосредственной связи с бытием , оказывается слепым продуктом порождающих его условий, простым эпифеноменом бытия, говорящего через него и остающегося как бы только позади .

Во втором же и сокрыт секрет «свободного духовного производства»: «не просто зависимость сознания от бытия с последующей оговоркой на счет его относительного влияния, а зависимость сознания от бытия в ее идеальной, нормальной форме как тенденция, проявляющаяся в противоречивом движении» .

Это гармоническое единство противоположностей - духа и материи - означает для человеческого сознания удивительный шанс, возможность, возвыситься над непосредственным, малым, подавляющим бытием, благодаря опоре на истинное, целостное в себе, раскрывающееся, как бы перед ним, большое, всеобщее бытие, классику самой действительности. Но как это сделать? - необходимо «дать миру познать его собственное сознание» -- это немалое поле деятельности. - писал Мих. Лифшиц - Найти те инстанции, по старому выражению, принятому Бэконом, которые позволяют сделать относительно законченные выводы, прекратить вечную неполноту индукции, обобщение эмпирических фактов путем отыскивания таких положений реальности, которые внятно говорят нам своим собственным субъективным языком, [это] и значит преодолеть в себе «леность разума». Знаменитая фраза о превращении субстанции в субъект также может быть переведена на язык материализма. Мы совершаем этот перевод практически, провоцируя объект, его ответ на наши запросы, наши действия, как в общественной практике, так и в лабораторном эксперименте. Разумеется, мы можем только заставить объект говорить нам истину, но не можем обойти его речь, его реплику, не можем говорить за него, как бы нам этого ни хотелось» .

«Нужно помнить -- и это ответ нашим умникам, что сознание тем активнее в истинном смысле слова, чем оно пассивнее по отношению к действительности, чем больше оно отражает ее, и обратно, то есть чем выше его активность, чем она более разумно-пассивна, сливается с ходом жизни, тем более сильно сознание, тем более оно господствует и активно в высшем смысле этого слова» .

Таким образом, истина, понятая онтологически, не только не отменяет понимание ее как adaequatio rei et intellectus, но уточняет, дополняя до его истины.

Исходя из этих важнейших предпосылок, сформулированных основ диалектической Онтогносеологии «в которой мир вещей и мир духовный переходят друг в друга, отождествляясь и в то же время сохраняя свое неизбежное гносеологическое различие» , мы можем двигаться дальше, для того чтобы установить, в каких же отношениях находятся между собой так понятая истина и политика, и чем, в свою очередь, эта политика должна будет предстать.

1.2 Политика

«Никто никогда не сомневался, что истина и политика плохо ладят, и никто, насколько я знаю, никогда не причислял правдивость к политическим добродетелям» - эти слова Ханны Арендт, напечатанные в одной из заключительных статей ее сборника «Между прошлым и будущим», могут служить своего рода отправной точкой, необходимой для того, чтобы начать разговор об истинностном измерении политики или о политическом измерении истины.

«Ложь - продолжает Арендт - всегда считалась необходимым и оправданным инструментом в ремесле не только политика или демагога, но и государственного деятеля. Почему так? И как это сказывается, с одной стороны, на природе и достоинстве политической сферы, а с другой -- на природе и достоинстве истины и правдивости? Бессильна ли истина, лжива ли власть по самой своей сущности? И в каком смысле истина действительна, если у нее совсем нет власти в публичной сфере, которая более любой другой сферы человеческой жизни обеспечивает действительность существования рожденным и смертным людям - т.е. существам, знающим, что они появились из небытия и через короткое время снова исчезнут? Наконец, не заслуживает ли бессильная истина такого же презрения, как власть, которой до истины нет дела? Это неудобные вопросы, но они необходимо вытекают из наших текущих убеждений по данному предмету» .

Здесь нет необходимости касаться того существенно содержания статьи, вступлением к которому служат эти строки, однако, очень важной кажется сама постановка вопросов, которая является как бы отражением опыта взаимоотношений истины и политики, сложившегося к середине XX века, в сознании такого крупного западного мыслителя, каким была Ханна Арендт.

Но как подойти к этой постановке, ведь для ответа даже на правильный вопрос, необходимо его верно понять? Да и что значит - понять верно?

Добролюбов, характеризуя свой метод «реальной критики», когда-то заметил, что «не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни» . Эта классическая мысль, восходящая через Белинского и Чернышевского к традиции гегелевской эстетики, играла существенную роль и в Онтогносеологии Мих. Лифшица. Она ставит в центр анализа любого произведения искусства, прежде всего, «отражение жизни общества, которое становится для художника внутренней необходимостью и, подчиняя его своей исторической основе, делает искусство реальным голосом жизни» .

Понять произведение искусства, значит увидеть то, что сказалось в нем - реально-идеальный момент самого бытия, заговорившего благодаря вопрошавшему его человеку.

Итак, с необходимой долей осторожности можно сказать, что понять даже верный вопрос означает понять его, быть может, вернее и глубже, чем тот, кто его задавал. Понять, что сказалось в этом вопросе, что обрело свой голос благодаря ему. Сделать же это, согласно Онтогносеологии Мих. Лифшица, возможно лишь отыскав в действительности ту единственную, особую, истинную позицию, занятие которой только и позволяет увидеть вещи в их подлинном свете.

В записи одной из бесед, опубликованной уже после смерти Мих. Лифшица, содержится следующее место: «Скажу прямо, что в те немногие минуты, которые я мог уделить в моей жизни размышлениям над собственной особой, мне всегда становилось ясно, что я являюсь функцией или голосом определенной ситуации, определенных обстоятельств. […] Для меня великим благом был тот момент, когда я вступил в сознательную жизнь - ни годом раньше, ни годом позже. […] Первое мое сознательное самочувствие, мироощущение, определившее ход моего формирования, стало порождением того колоссального события, каким была Октябрьская революция в России. Годы революции, гражданской войны, испытания времени - главные переживания моей юности. Грандиозные события не проходят без следа. Раз пережив их, человек, затронутый великим энтузиазмом эпохи и занявший с молодых лет определенную позицию, не может уже потом изменить свою перспективу» . В этих строках звучит глубокое осознание того отношения, в каком находится человек и ситуация, говорящая через него. Избегнуть этого отношения, как уже было замечено выше, не в силах никто. Но и возможность сознательного выбора точки опоры, захваченности бытием - каким и как - вот подлинная основа человеческой свободы.

Вопросы, так верно сформулированные Ханной Арендт, требуют своего ответа, они уже и сами как бы являют прологом к нему. Но, как и всякое явление духовной культуры, как и всякое идеальное, они имеют и свою живую реальность - они также существуют в бытии, они также являются его голосом, и для того, чтобы понять их и ответить на них также необходимо найти истинное положение, в его отличии от положения ложного, но также реального.

Действительность, открывшаяся миру Октябрьской революцией в России, говорит с нами в Онтогносеологии Мих. Лифшица, в идеях «течения» 1930-х годов. Она представляет собой уникальную возможность, которая уже почти столетие озаряет человеческую историю не только в ее прошлом, но и в будущем. Внимая ее голосу, следуя ее путями, мы сможем увидеть, что ответы на своего рода проклятые вопросы политической философии, собранные, прежде всего, вокруг вопроса об отношении истины и политики, получают совершенно особенное разрешение, явившееся в свете перспективы, открытой Октябрем.

Итак, справедливо ли утверждение, что истина и политика находятся в состоянии постоянного конфликта? Кажется, категорично отрицательный ответ отдает фальшью, а положительный, в свою очередь, оставляет вне своих пределов что-то настолько существенное, что, быть может, и составляет самую суть вопроса. Это затруднительное положение, когда движение в любую из означенных сторон с необходимостью представляется неверным, поскольку неполным, отнюдь не является затруднением только лишь умственным, напротив - это противоречие, как бы сотканное самой жизнью, - вполне объективная реальность, действительную силу которой, мы испытывает на себе каждый день.

Однако и реальность бывает разной, она может являться бесконечно живой целостностью бытия, но не стоит забывать, что существует и «призрачное бытие», реальная абстракция, обладающая своей грозной силой, подавляющей, диктующей, превращающей человеческое сознание в свой механический эпифеномен, при том условии, что сознание это не сумеет стать сознательным. Что это означает, в общем смысле было рассмотрено выше, здесь же мы коснемся области политического.

Прежде всего, политика - это действие. А значит, как и всякое человеческое действие, она не чужда понятиям истины и лжи. Существует известная постановка этого вопроса, исходящая в своих основаниях, из понимания проблемы истины в политике, как проблемы истинности высказываний, иначе говоря - честности. Однако, как это было показано еще Марксом, речь, при анализе того или иного политического явления, идет не о том, был ли субъективно честен кто-либо из его участников, обманывал ли он или говорил правду, но, скорее, о том, был ли он честен объективно, что означает, конечно, качественную характеристику его действий с точки зрения состава самой объективной реальности.

История дает необозримую массу примеров, когда самыми искренними людьми во имя всеобщего блага творились невероятные зверства, приводившие в конечном итоге к гибели, как самих этих людей, так и тех иллюзий, что их воодушевляли. В одном из своих писем Энгельс заметил: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали,-- что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать». Это несоответствие, не являвшееся очень часто лишь обыкновенной ошибкой в формальном смысле слова, представляет собой также свидетельство действия истины, понятой, как истина бытия, как подлинное основание всякой действительности, от природной до общественной. В зависимости от положения, занимаемого субъектом политической деятельности, в зависимости от того отношения, в которое он поставлен, вопрос о качественной стороне его активности приобретает конкретные очертания, наполняясь содержательной определенностью. Как известно, бывают ложные положения, но бывают и положения истинные.

Если «объективный мир не просто стена, которую люди встречают перед собой», если «даже мертвая материя оживает в человеческой практике, приобретая как бы духовные потенции», когда «запруда, сделанная руками человека, превращает поток в разъяренное животное», то несомненным является и существование обратных сил, активности субъекта, действительного явления истины бытия, пробужденной человеческим действием - «возбуждая обратные силы природы, люди практически создают то, что Кант назвал «априорным синтетическим суждением», то есть узнают нечто новое и в то же время возвращаются к себе. […] Таким образом, благодаря нашей провокации объект приобретает как бы статус субъекта и эта его субъективность переходит в сознание ученого. Она отражается в нем, становится для нас объективным зеркалом, отвечающим на запрос человека»

Однако в стихии социального бытия, в области политических отношений, у всякого явления также есть своя норма, есть своя истина, и человеческая активность, способная как бы субъективировать объект, внять ему, а затем стать его голосом, находится в особенно сложном положении, ведь каждое ее действие слишком непосредственно связано с этой грозной стихией. Эта острота постановки проблемы политического действия означает, прежде всего, необходимость в поиске устойчивой точки опоры - опоры на истинное бытие, ожидающее этого - «недостаточно, чтобы мысль стремилась к воплощению в действительность, сама действительность должна стремиться к мысли» . Сами общественные отношения в их реальном близкодействии, в их полнокровной силе, в их истинностной тенденции, должны нуждаться в субъективации. Ведь «истина как плод сознания, примкнувшего к бытию в широком смысле этого слова, хотя бы за счет своего малого бытия, была бы невозможна, если бы сама объективная действительность не шла ей навстречу, требуя сознательного выражения и практического действия. Даже устремления людей к определенным целям не являются формальным продуктом их воли, хотя и не могут быть без остатка сведены к скрывающейся за этой волей необходимостью определенных интересов и условий малого бытия субъекта, условий физиологического или социологического характера. Цели также являются отражением объективных возможностей и необходимых задач, вытекающих из развития всеобщего бытия, раскрытием его собственных потребностей» .

Вульгарно-марксистское представление о политике, как сфере слепого столкновения противостоящих друг другу социальных сил, не лишено, впрочем, определенной степени истинности, однако, как и всегда, классический марксизм Маркса и Ленина, Лифшица и Лукача, уточняет это положение: слепое столкновение - возможно и даже реально (в смысле наличного бытия), но дело не сводится к тому, чтобы показать только лишь его наличность, напротив, необходимо понять каким образом сквозь слепое столкновение политических сил и интересов прокладывает себе дорогу действительный выход из этого положения.

Человеческое сознание, будь то сознание отдельного индивида или же сознание целых классов - классовое сознание - представляет собой, как это об этом уже говорилось, отражение действительности. Ловушка идеологии, ослепляющая, сводящая это отражение к отражению малого бытия , замыкающегося ограниченными условиями в их непосредственной подавляющей данности, к их тирании, может быть преодолена только лишь путем обретения сознательного классового сознания «вырабатываюшегося только из наблюдения всех классов общества во всех проявлениях умственной, нравственной и политической жизни этих классов» . Это наблюдение представляет собой поиск необходимого угла зрения, поиск определенной позиции, которая, будучи истинным положением, выводит классовое сознание из сферы его ограниченности и открывает перед ним перспективу взгляда на общество и его историю в их истинном свете.

Только тогда, как об этом в «Что делать?» очень отчетливо писал Ленин , когда классовое сознание станет сознательным, и возможна будет подлинная, свободная политическая деятельность, не только как деятельность класса, но и как деятельность отдельного индивида - ведь точка зрения пролетариата это не резервация классовой идеологии, но угол зрения, раскрывающийся перспективой всеобщего, истинного взгляда. Это позиция, к которой человек необходимо должен прийти, в отличие от позиции, которая задается ему стихийным ходом человеческой истории и разделением труда . В более общем смысле, это означает, что «вся человеческая деятельность опирается на необходимые процессы. Но при осознании этих процессов мы можем видеть более далеко, а можем быть более слепы. Мы можем предвидеть более отдаленные последствия своих действий, а можем увлекаться только минутным успехом. Действительность отвечает на выбор, сделанный нами. В этом суть вопроса о свободном действии» .

Однако не только сознательное действие отражается субъективной активностью бытия, но и слепое, стихийное движение его. Истина, как действительное качество реального мира, обладает своей невероятной силой. Она, подобно верховному судье, готова карой обрушиться на всякого, отступившего от нее, ведь полнота бытия означает еще и полноту возможности, когда в самой объективной реальности онтологически существует выбор путей.

Когда-то Мих. Лифшиц писал: «Но собственно уже гибель правды есть ее победа. Превращенная форма, насмешка истории есть победа над ограниченностью, половинчатостью правды. Второй путь становится первым. И после этого над превращенной формой второго пути, который есть кара за ограниченность, совершается ирония иронии, вторая ирония истории. И все это не безусловно, а в относительных дозах» . Истина даже будучи побежденной, будучи погибшей, все же празднует победу - таков закон истории, не знающий исключений. Каждый человеческий поступок, каждый шаг, взятый в своей исторической конкретности, подлежит его действию. А потому, необходимо «учитывать не только ближайшие, но и последующие результаты наших действий, писал Энгельс. Непродуманные действия вызывают обратные последствия. Законы природы и законы истории мстят за себя. Их нельзя обойти. Этот автоматизм реального хода вещей и есть тот действительный разум, который не гость в объективном мире, не случайное явление в нем. Мы можем предъявлять этому ходу вещей те или другие претензии. […]Часто бывает так: человеку кажется, что он все понимает лучше, чем история и природа, и он преследует свою цель со своей страшной последовательностью». В области политики это явление играет особую роль, сопряженную с невероятной опасностью, «когда цели велики и благородны, а средства, сосредоточенные в руках партий, которые изменяют мировую историю, громадны. На людях тогда лежит колоссальная ответственность, чтобы не совершить ложного шага и не вызвать гнев Немезиды, или, говоря более просто, обратные последствия наших собственных поступков» .

Марксизм, каким его вслед за Марксом видел Мих. Лифшиц, не является в узком смысле слова «методом», если, конечно, понимать под этим формальное средство, механически, внешне приложимое к любым явлениям опыта, не является он также и собранием формул или рецептов, гарантирующих от возможности ошибки. Однако он позволяет понять, что представляют из себя ошибки, совершаемые в области истории и политики. Ведь далеко не все из них могу быть рассмотрены только лишь как ошибки школьного характера, исправить которые в назидательных целях должен знающий учитель - в истории, в политике такого учителя нет, а знание этой ошибки и усвоение правила совершенно не гарантируют невозможность ее повторения. Конечно, невозможно уложить в эти узкие рамки формальной правильности и деятельность людей вроде Томаса Мюнцера или Максимилиана Робеспьера. Таким образом, устанавливается, что существует такой тип исторического действия, который может быть назван «ошибкой гигантов» или иначе - трагической виной . На этом основывается глубокое понимание проблематики трагического в истории, нашедшее свое отражение в классических работах представителей «течения» 1930-х годов, например, в труде Лукача о переписке Маркса и Энгельса с Лассалем по поводу трагедии последнего «Франц фон Зиккенген» или в работе Мих. Лифшица «Ветер истории» . К сожалению, у нас нет возможности рассмотреть этот взгляд подробнее, хотя он несомненно того заслуживает, поскольку представляет собой одно из центральных положений политической философии и философии истории Мих. Лифшица. Однако, исходя из этого понимания, мы можем установить, что очень часто в истории и политике, там и тогда, где и когда человеку и человечеству приходится со всей силой ринуться в бой, где свершаются всемирно-исторические события, мы имеем дело с возможностью ошибки, понятой, конечно, в смысле ошибки трагической, т.е. до известной степени неизбежной, или, по крайней мере, скрывающей в себе намного больше, чем просто необходимость ее исправить, поскольку, можно сказать, что исправить эту ошибку нельзя, можно лишь, поняв ее, попытаться действовать так, чтобы в будущем ситуация не свернула вновь на уже слишком знакомый путь.