Проблема оснований общей теории языка

Очерченный подход, рассматривающий исчислительность трансъязыковых отношений как основу взаимосвязи базисной суьбектности и суперсубъектности в получении, обработке и переработке информации человеком, позволяет реализовать важные методологические принципы, дающие возможность естественным и адекватным образом подойти к объяснению процессов порождения высказываний, а также их понимания: 1) принцип общности и единства информационно-языкового «аппарата» производства высказываний; 2) принцип системности в интерпретации связи «блоков» продуцирования высказывания. Суть первого принципа состоит в том, что средства разной языковой природы, воплощающие различающуюся по качеству информацию (язык сенсорики, базисная субъектность языка, язык суперсубъектности) выступают в производстве высказываний в единстве, хотя это единство, как показывается в параграфе, подвижно относительно ситуации порождения высказывания. Оно допускает локальную свободу и главенство того или другого компонента, что оборачивается нередко снятием неопределенности и возникновением новой структуры (целостности) интеллектуально-языкового порядка. Тем самым возникают «пункты» антиэнтропийности и осуществляются синергетические эффекты в рамках интеллектуальной деятельности, стимулированной социокультурными факторами и ситуациями.

В связи с этим реализуется и принцип системности в интерпретации связи «блоков» продуцирования высказывания. Внутренний «контур» системы образуют базисная субъектность языка и взаимосвязи различных отношений и форм суперсубъектности: суперпрограмм, верований, убеждений, ментальностей. Внешний же «контур» представлен соответствующей организацией социокультурных экстралингвистических стимулов. Внутренний контур филогенетически является (в субстратном отношении) структурным совершенствованием ЦНС становящегося человека, что и получает в конечном счете выражение в межполушарном разделение коры головного мозга. А функционально сформировавшиеся на базе этого подразделения типы лингво-мыслительной субъектности сделали возможными, с одной стороны, волевое управление и контроль субъективного интеллектуального процесса, а с другой -- частичное и локальное самоуправление мысле- и речепорождающего процесса.

Реализация упомянутых принципов обеспечивает целостное рассмотрение процесса порождения и понимания высказываний в единстве синтаксических, прагматических и семантических отношений, а также позволяет детализировать рассмотрение единства вербального языка и мышления, важного для объяснения этого процесса, не сводя одно к другому, но и не противопоставляя одно другому. Это в свою очередь дает возможность избежать редукционизма в объяснении данного процесса и критически подойти к концепциям, которые представляют его разновидности: философия логического анализа, лингвистическая философия, постмодернизм, генеративный синтаксис Н. Хомского, теория семантических примитивов А. Вежбицкой, теория интенциональных состояний Дж. Серля, теория модулей Дж. Фодора, теория универсального семантического поля Вселенной, носителями которого объявляются мэоны и торсионы и т. д. Кроме того, очерченный подход к объяснению процесса порождения и понимания высказываний позволяет адекватно оценить роль ментальности, веры и парадигмальности в этом процессе. Так как очевидно, что хотя они и не являются предельными основаниями порождения высказываний (как это следует, например, из теории интенциональных состояний), однако, будучи особыми комплексными формами суперсубъектности, они не могут не выполнять в нем определенных функций.

В главе третьей -- «Ментальность, вера и парадигмальность в продуцировании высказывания» анализируется, как именно ментальность, вера и парадигмальность, будучи особыми лингво-семиотическими формами духовного состояния и проявления реального человека (индивидуального и коллективного субъекта) обусловливают особенности его речевого поведения.

В параграфе первом «Суперсубъектная природа и лингвистическая реализация ментальности» устанавливаются основные характеристики ментальности как комплексного феномена суперсубъектной природы и выявляются ее функции в процессе формирования высказываний. Здесь определяется, что ментальность -- это своеобразное духовное состояние и достояние социально-этнических общностей и индивидов, это синкретическая, небессистемная, довольно устойчивая часть духовности, которая не детерминируется всецело наличным социальным строем и производственными отношениями, обладая определенной автономностью по отношению к вырабатываемым и насаждаемым идеолого-политическим схемам.

Ментальность в целом составлена, во-первых, архаичными элементами эмоционально-чувственной природы с весьма слабой рациональной проработкой, во-вторых, традициями и обычаями, в-третьих, художественной культурой и философско-этико-эстетическими разработками. Срединный «слой» -- традиционный, рассудочный, связанный с исходным и в то же время способный к восприятию элементов рефлексивного уровня -- как раз и образует центральную часть ментальности. Идеолого-политическая «верхняя периферия» стремится, с одной стороны, апеллировать к центральному уровню, с другой -- нередко претендует на теоретическое обоснование форм обновления ментальности. Исходной сферой выражения, хранения и трансляции ментальности в ее фундаментальном содержании выступает взаимосвязь таких знаково-символических средств, как национальный язык, мифопоэтическое, сказочное (эпическое) народное творчество.

Рассуждают о ментальности, обычно имея в виду, во-первых, широкий, мультинациональный, тяготеющий к универсальности смысл, а во-вторых -- более узкий смысл, национально территориально локализованный. Тогда в первом случае говорят о ментальности западного типа, а также о ментальности восточного типа. Во втором случае принимают во внимание этнонациональные градации ментальностей в одной и той же универсальной ментальности.

Итак, ментальность -- это специфический комплексный феномен суперсубъектной природы в силу того, что возникает он на основе трансъязыкового контакта, выступая в то же время предельным ориентирующим речевое поведение субъекта феноменом. При этом ментальность реализуется как рефлексивно, так и автоматически. Ментальность не порождает высказывания. Она сама является продуктом языкового взаимодействия -- взаимодействия рациональных и чувственных (рефлексируемых и нерефлексируемых) кодовых структур, хотя и оказывает вместе с тем обратное действие на речетворчество. В этом качестве ментальность не безразлична процессам формирования и выражения высказываний и выполняет ряд функций, в который включаются следующие наиболее характерные:

1. Функция сценирования. Выполняя эту функцию, ментальность обусловливает национально специфичное членение явлений мира, видение причинно-следственных связей и пространственно-временных характеристик, которые находят выражение в структуре и организации национальных языков.

2. Функция реализации локального колорита. Выполняя эту функцию, ментальность обусловливает национально специфическую оценку субъектом реалий окружающего мира и своих собственных возможностей, состояний и характеристик.

3. Функция нормативно-нормирующая. Данная функция ментальности акцентирует ценности и нормы словоупотребления, т. е. другими словами обусловливает «каноны разговорной этики». В этом случае ментальность может не только регламентировать употребление слов и выражений в зависимости от той или иной ситуации, но и фактически ограничивать употребление определенных слов, которые при этом отнюдь не являются ругательствами.

Выполняя данные функции в процессах речетворчества, ментальность выступает в качестве своеобразного модификатора высказываний, условием порождения которых являются взаимодействия субъекта с окружающей действительностью, с себе подобными, с самим собой. Фундаментальные представления, такие как субстанция, пространство, время, согласие/несогласие и т. д., являются общими для всех людей и как таковые находят выражение в национальных языках, однако в соответствии с ментальной установкой они могут получать разную интерпретацию. Ментальность как лингвистически оформленный феномен может, конечно, проявлять инициирующее воздействие на процессы порождения высказываний и текстов, и это вполне естественно, так же как индивидуальные литературно-поэтические стилевые воплощения могут побуждать к образованию высказываний по поводу этих воплощений, а также и других высказываний. Однако в этом нет собственно конструктивно-производящей функции: она принадлежит базисной субъектности как важнейшему свойству языка.

Следует иметь в виду также, что в процессах речетворчества роль ментальности может быть не только положительной -- идентификация субъектом себя как части группы, общности, но и отрицательной в соответствующих условиях (например, в ситуации провозглашения национальной исключительности и т. д.). В этом случае, выполняя упомянутые функции, ментальность может способствовать излишнему отгораживанию и повышенной изоляции от лингвистических нормативов других ментальностей.

В параграфе втором «Вера, ее проявления и семиотическая реализация» раскрывается суперсубъектная природа веры путем реализации философско-антропологического подхода к ее анализу (синтезирующего онтологический, гносеологический, аксиологический и праксеологический подходы) в единстве с семиотическим подходом; выявляется роль веры в процессе порождения высказываний. Здесь показывается, что вера представляет собой своеобразный и притом синкретический компонент субъективной реальности. Своеобразие веры в том, что в ней соединяются элементы различной гносеологической и психологической природы: рационально-понятийные и интуитивные, бессознательные структуры, а также эмоционально-чувственные и волевые состояния, -- при решающем перевесе последних четырех над рациональным. Невзирая на известную рациональную «недостаточность» в своей структуре, вера выступает предельным (а не каким-либо) частным духовным метаотношением, «озаглавливающим» личность во всех ее жизнепроявлениях. Проявляя себя как высокий уровень согласованности духовно-психических структур субъекта, обеспечивающих ему принятие эффективного решения в трудной ситуации, вера представляет собой своеобразный жизненный (экзистенциальный) базис. Причем эта согласованность, будучи до конца не проясненной для субъекта (и в этом смысле -- «незнающим знанием»), организуется и продолжается при «подкреплении» поведенческими успехами, т. е. возникает некоторое подобие причинно-следственной связи, и в этой связи причинное звено остается за пределами полного объяснения. В указанных характеристиках веры сконцентрировано ее значение как ценности.

Вера носит суперсубъектный статус, поскольку действователь в ней начинает осознаваться как некий субъект, превращающий реального субъекта -- носителя хотя бы не очень развитого абстрактного мышления -- в объект своей воли и разума. Такой результат в своем начале был обусловлен новой исчислительностью, эволюционно найденной и осуществляемой на основе взаимодействия разного типа языков. В развитом состоянии субъект обладает еще более объемным множеством языков и соотвествующей им обогащенной кодовой организацией работы головного мозга, что и является основой образования веры как синкретического духовного метаобразования, «курирующего» все виды осознаваемой психической деятельности и реальных поступков. Источником веровательного отношения являются те информационные инвариантности, которые представлены кодовыми взаимодействиями (вычислениями) ВНД. В этом смысле филогенетически когнитивные процессы -- база, источник веровательного отношения. Онтогенетически такое отношение возникает как преодоление проблематичности и дефицитности наличного знания. Вера в данном случае выступает своеобразным перекидным мостиком от наличного знания к возможному новому знанию, который имеется, с одной стороны, в «запасе», а с другой -- постоянно, по мере необходимости, достраивается, причем материал достройки -- это опять-таки некоторое «когнитивное содержание», имеющее «явную или неявную пропозициональную структуру».

Конфессиональная (религиозная) вера, имея своим объектом сверхъестественное и во всех смыслах абсолютное, является специфической разновидностью веры. В этом случае не только объект веры приобретает трансцендентные характеристики, но и само веровательное отношение понимается как имеющее трансцендентный характер, т. е. как обусловленное связью человека с Абсолютом. Конфессиональная (религиозная) вера, кроме того, имеет ярко выраженный канонически-догматический характер: объект веры и способы отношения к нему канонизированы двумя способами -- исходно историческим и ситуативно-историческим. Личностная вера в отличие от традиционной конфессиональной предполагает высокую степень проявления индивидуально-личностного начала в своей организации, свободу от догматизма. Примеры личностной веры следует искать в ее гражданской (светской) форме реализации, хотя отдельные случаи индивидуально-личностной трансформации конфессиональной веры, как отмечается в параграфе, также могут восприниматься как примеры веры личностной.

Вера в любом из своих проявлений (личностная или конфессиональная) есть суперсубъектное семиотико-прагматическое духовное образование, выполняющее функции самоопределения, самообоснования личности через посредство соотнесения личностью принятых общих установок с общими планами действий, с кардинальными поступками, со значащим речевым самовыражением. И здесь необходимо сделать уточнение о возможности со стороны веры порождать высказывания, а именно: вера сама является феноменом, порождаемым пропозициями (хотя бы и не в явном порядке) и в то же время, она, безусловно, участвует в порождении высказываний (пропозиций), текстов. Это участие состоит в выполнении следующих функций:

1. Функция инициирующе-стимулирующая. В данном случае вера не только как бы включает, запускает механизм порождения высказываний определенной смысловой нагрузки, но и поддерживает, стимулирует его;

2. Функция контрольно-санкционирующая. Выполняя эту функцию, вера, с одной стороны, разрешает, санкционирует подбор языковых средств, работающих и на решение интеллектуальной задачи, и на принятую веровательную установку, укрепляющих ее, отвечающих ей (здесь весьма значимым оказывается использование образных, метафорических, эмоционально нагруженных конструкций), а с другой, контролирует, не допускает использование языковых средств, нивелирующих ее;

3. Функция экстраполирующая. В этом случае происходит распространение пропозиций веры -- высказываний, устанавливающих предмет веры -- на большинство остальных высказываний, прямо не связанных с этим предметом. Другими словами, та или иная принятая субъектом веровательная установка, реализуемое им веровательное отношение могут в целом определять его речевое поведение. Так, например, вера человека в себя, в свои способности и призвание, скажем, в призвание педагога, способна задавать общий тон (синтаксический и семантический) каждому конкретному случаю его речевой реализации вне школьной или вузовской аудитории;

4. Функция синтезирующая. Выполняя эту функцию, вера оказывает воздействие на композиционную организацию текстов как письменных, так и устных. В рамках конфессиональной веры, например, выполнение верой этой функции способствует формированию таких исходных жанров религиозной коммуникации, как Откровение, проповедь и молитва.

В целом, выполняя данные функции, вера является своеобразным катализатором высказываний: она способна усиливать и ускорять их воздействие на собеседника. Если учитывать, что вектор полнопредставленной веры может иметь разную направленность -- как гуманистическую, так и антигуманистическую, -- то очевидно, что и «катализация» верой высказываний может иметь как положительное, так и отрицательное значение.

Все сказанное позволяет следующим образом суммировать обобщенные представления о вере. Вера -- это всегда некоторое знание, выступающее в синтезе с этико-эстетическими компонентами, сопровождаемое и дополняемое эмоционально-волевыми переживаниями; она обладает взаимно дополняющими свойствами -- быть устойчивым духовным комплексом и в то же время обладать определенной динамикой: веровательный комплекс различается личностно и, кроме того, может изменяться в эволюции личности. В этом плане вера обнаруживает некоторые черты сходства с ментальностью, в частности, устойчивость и трансъязыковой характер. Кроме того, вера, как и ментальность, императивна по своему действию; и тот и другой диапазоны субъективной реальности как бы заготовлены заранее для долгосрочного функционирования. Но именно здесь -- начало существенных различий между ментальностью и верой. Ментальность формируется чуть ли не от рождения человека, а личностная вера начинает формироваться вместе с формированием личности и требует ощутимого уровня рефлексивности субъекта. Ментальный комплекс в целом более устойчив, чем личностная вера, и, несомненно, более канонически замкнут на этно-национальные особенности; в нем есть склонность затенять ценностями обозримого человеческого коллектива общечеловеческие ценности. Личностная вера более подвижна и индивидуализирована, но в то же время она ориентирована на общечеловеческие ценности. Вера и ментальность выполняют в функционировании языка инфраструктурные функции. Личностная вера, более свободно, чем ментальность и конфессиональная вера, опирающаяся на фундаментальные «блоки» общей духовности личности (искусство, науку, мораль), содействует расширению границ общей свободы личности и способна обеспечивать преодоление излишней ее ментальной замкнутости. Кроме того, личностная вера более расположена (по отмеченным причинам) к трансформациям, реконструкциям и смене.

В параграфе третьем «Парадигмальность и ее суперсубъектная природа» обращается внимание на то, что парадигматическое отношение как система упорядоченностей в языке характеризуется разнообразием проявления этих упорядоченностей -- от систем склонения и спряжения в обычном языке и закладывания основ семантически противоречивого осознания сущности вещей в этом же языке до разработки семантической парадигмы противоречий в языке науки и философии. Парадигмальность -- основа доверительного отношения к языку по следующим важным основаниям: во-первых, в ней представлена упорядоченность, которая «настраивает» на семантико-синтаксическую явленность действительности в языке; во-вторых, прагматическое отношение за исключением эстетической сферы языка оказывается в парадигме скрытым. Все это заставляет провести сравнение разных проявлений парадигмальности на разных языковых уровнях: естественном языке общей коммуникации, языке науки, в том числе философской, а в последующем -- социогуманитарной сферы (см. гл. 4). В результате такого сравнения выявляется, что система научного языка, усваивая частично парадигматику естественного языка, заботится прежде всего о целостной логике -- связности основных понятий и законов, отображающих реальные упорядоченности. Поэтому для нее важна целостная семантическая парадигма, т. е. своеобразная интеллектуальная конструкция. В естественных языках парадигмы представлены различно, но при этом не имеет смысла утверждать, что парадигмы склонения и спряжения английского языка по сравнению, например, с русским более объективно и точно обеспечивают воспроизведение обыденных реалий. В то же время сравнение парадигм научных теорий (научных языков) оказывается в целом ряде случаев далеко не беспочвенным. Сегодня в методологической литературе и в философии науки общепризнанным считается положение, согласно которому, скажем, релятивистская (квантовая) физика является языком, несравненно более мощным и гибким в воспроизведении реальности, чем, скажем, язык классической физики.

В этой связи полезно обращение к проблеме бинарных оппозиций, которые известны в практике обыденного общения и инициировали последующее развитие интеллектуальных систем, обеспечивая общий духовный и практический прогресс. Такие оппозиции стали своеобразным универсальным парадигмальным центром для философских и научно-теоретических воззрений, содействуя их диалектизации. Здесь имеет смысл обратить внимание на реализацию универсальных противоречивых форм, используя самые общие лингво-семиотические представления, такие как система и норма. При этом под системой имеется в виду общая разработка смысла оппозиций в рамках конкретных наук и философии, а под нормой -- конкретная обновленная реализация той или иной оппозиции. Эти представления показывают, например, что классическая механика является парадигмальной системой для классической электродинамики и термодинамики, которые выступают нормативными проявлениями классической механики. Однако на базе этих нормативных теоретических форм возникает новая парадигма -- релятивистская физика. Таким образом осуществляется связь систематической (парадигмальной) и нормативной сторон формирования представлений об универсальных контрарных оппозициях. К этому следует добавить и разработку неклассических логических исчислений, модифицирующих, а то и отменяющих действие некоторых законов классической формальной логики. В ходе этого изменялась и продолжает изменяться языковая система диалектики, стимулируя более точную «настройку» языков конкретных наук на познаваемый объект.

Таким образом, о философской теории противоречий (всеобщих форм противоречий) есть все основания говорить как об интеллектуальной суперпарадигме, заслуга развития которой принадлежит немецкой классической, а также марксистской философии. В свете этого задачей и способом развития конкретных наук является разработка нормативных конкретных вариантов суперпарадигмы с целью более эффективного «вычерпывания» сущности объективного бытия. Метафизическая (философская) суперпарадигма содержит массу возможностей, которые могут войти в проекты научной реализации, сами эти реализации в виде нормативных преобразований и новаций в области как естествознания, так и социально-гуманитарных наук.

В итоге, принимая лингво-семиотический ракурс рассуждения о сущности парадигмы, есть все основания считать ее формой суперсубъектности, действующей в интеллектуальной сфере императивно и чаще всего в рамках рефлексивности. Парадигма при этом выступает в своей инструментальной функции. С этим сопрягается функция парадигмы как познавательного образца в целом, и кроме того, парадигма оказывается резервом более конкретных образцов и средств, служащих опорой для теоретико-модельных построений в новых объяснительных схемах (так например, классические представления в обновленном варианте образуют теоретическую схему максвелловской теории поля). А так как в осуществлении таких построений «действуют/работают» аналогии, отождествления, реконструкции, ведущие к образованию понятийного «каркаса» будущей теории, то тем самым реализуется вычислительная функция участвующих здесь семиотических средств.

В главе четвертой «Коммуникативная реализация субъектности» объясняется производство высказываний и текстов, с учетом того, что это последнее базируется на реализации и получении смыслов, которые могут быть не только восприняты, но и поняты участниками коммуникации.

В параграфе первом «Формирование и восприятие значения высказывания» раскрывается как именно рассмотренные компоненты смыслообразования содержательного плана, а следовательно, речеобразования (базисная субъектность, а также формы субъектности особого статуса -- ментальность, вера, парадигмальность) ответственны за формирование и восприятие значения высказываний в своем единстве, если принимать во внимание, что значение -- это семантико-прагматический синтез, продуцируемый внутренними возможностями наличного значения под решающим воздействием факторов действительности.

Формирование информационно нагруженных высказываний требует участия всех отмеченных смыслообразующих компонентов и происходит оно к тому же в режиме постоянной оппозиции, которую организует ближайшим образом сам отдельный субъект, в результате чего возникает ситуация диалога в режиме самокоммуникации. В ходе такого диалога, как и в случае полнопредставленного диалога, когда вторым участником коммуникации становится другой реальный субъект, точки зрения оппонентов, обладая одним и тем же «набором» субъектных форм, могут тем не менее существенно отличаться по содержанию. И это отличие обусловлено тем, что такие субъектные формы, как ментальность, вера, парадигмальность характеризируются лишь частичным совпадением у разных коммуникантов, возрождая и активизируя таким образом метаязыковое отношение (интерпретацию), что «обновляет» организующиеся высказывания, стимулирует процессы самоотображения. В то же время базисная субъектность, характеризуясь тождественностью для разных коммуникантов, выполняет фокусирующую функцию, представляет собой своеобразный лингвистический «остов», благодаря которому выстраиваются высказывания. Разумеется, в ходе исторического времени смысловое содержание субъектностей, как и языка в целом изменяется, но сама модель формирования высказываний принципиально сохраняется, как, естественно, сохраняется вычислительность в механизме получения высказываний: итоговое высказывание организуется интегрированием форм субъектности.

Итоговый «продукт», реализуемый в коммуникации (высказывание, текст), должен обладать такой характеристикой, как успешность (эффективность), т. е. он должен восприниматься, пониматься и в пределе вызывать согласие адресата. Для этого высказывания и тексты, производимые под действием социальных, интеллектуальных, художественных целей, выступающих в функции суперпрограмм (формулируемых посредством связи пропозиций и являющих таким образом также формами субъектности) должны отличаться правдивостью. По-разному проявляясь во всех сферах коммуникации (естественнонаучной, социально-гуманитарной, эстетической), правдивость определяет специфику каждой сферы: в естественнонаучной она предельно сближается с истиной, в социально-гуманитарной -- акцентирует этико-психологическую направленность высказываний, а в художественной -- выражает требование к художественной концепции следовать «правде жизни». В любом случае правдивость высказываний, хотя и необходимое, но слишком либерализованное требование к ним. Либерализованное за счет отнесения к позиции субъекта, и следовательно, прагматизации. Поэтому оно не заменяет, а предполагает другое требование (гносеологическое) -- истинности высказываний и текстов, которое начинает играть роль генеральной программы (цели) в научном знании. Так как социогуманитарное знание -- от высказываний о фактах до теоретизированных текстов -- во главу угла ставит выражение социально ориентированных ценностей (оформляемых к тому же под личным углом зрения), то значение здесь реализует интеллектуальное движение от смысла через денотат к смыслу, и особую роль в его формировании играют ментальность и вера. В то же время в естественнонаучном знании информация при формировании значения движется от денотата через смысл к денотату, и особую значимость в этом процессе приобретает парадигмальность. Предметное содержание истин социогуманитарного знания суть прежде всего социально значимые ценности. Говоря иными словами, содержание истин социально-гуманитарного знания носит интенсионально-коннотационный характер, тогда как содержание истин естественнонаучных -- денотативно-экстенсиональный. В отмеченных характеристиках методологии получения истин в гуманитарном знании, а также их содержания заключено качественное отличие этих истин от истин естественнонаучных. Однако кардинальное свойство самой истины как специфического отношения, в том и другом типах знания остается одним и тем же. Ведь истина есть семиотическое отношение, выражающее степень соответствия языковых построений со стороны их содержания к познаваемому объекту (отношение степени совпадения), и именно это отношение одинаково призвано отличать основные типы знания.

В параграфе втором «Истинность и семантизированность высказываний. Понятие “мощность” интерпретации» рассматривается, как обеспечивается успешность сообщения (коммуникации) в том случае, если истинностная характеристика новых высказываний и текстов не дана участникам коммуникации.

В большинстве случаев динамика науки, вероятно, получает импульсы за счет принимаемых в ней новых средств, понятий, моделей, которые оправдываются преимущественно прагматически (ценностно). В чем-то исследовательская практика исходит из формулы: «не только ценно, но даже если не истинно, то, по крайней мере, не лишено определенных оснований». В самом общем виде природа такого обоснования может быть прояснена при учете того, что язык науки представляет собой довольно сложное явление, в котором постоянно взаимодействуют разные знаково-лингвистические системы. Если иметь в виду то, что базисными лингвистическими средствами науки выступают естественный язык, математические структуры, язык философии, да к тому же языки различных естественнонаучных теорий находятся в сложных отношениях пересечения и дополнительности, то станет понятно, что принятие различных научных новообразований и частных моделей в качестве обоснованных санкционируются зафиксированным в этих языках так или иначе апробированным знанием. Именно этот процесс «подкрепления» ценностей соображениями и предположениями о возможной или действительной их истинности имеет смысл назвать семантизацией ценностей.

В направленном стремлении семантизировать фрагменты знания, часто отражен высокий авторитет такой ценности, каковой является истина, хотя результаты могут оказаться ложными. Для исследователей они могут принимать лик истины, оставаясь объективно лишь так или иначе семантизированными ценностями. В целом процесс семантизации трудно оценить однозначно: с одной стороны, семантизация определяет направленность научных исследований, активизирует их, с другой -- она не может быть гарантом истины. Эта гносеологическая «надежда», дополняемая неопределенностью и неуверенностью, может весьма показательно проявляться в конкретном научном исследовании. Порою в воззрениях одного и того же ученого в рамках самокоммуникации совершается противоборство более надежно семантизированных, но неистинных представлений с такими, которым предстоит еще пройти сложный путь семантического углубления, обогащения, трансформации, с тем, чтобы обрести статус истинного знания. Так, например, зачинатель антифлогистики в химии -- Лавуазье, разрабатывая кислородную теорию горения, долгое время исходил из допущений флогистики.

Итак, понятие семантизации выражает более или менее сложное явление, логико-гносеологическую процедуру ссылок и объяснений, оправдания и обоснования выдвигаемых идей, моделей, гипотез, призванных объяснить возникающие эмпирические факты и закономерности. Эти ссылки объяснения, оправдания апеллируют к наличным эмпирическим данным и их языковым обобщениям, имеющимся в той или иной науке, а также к общелогическим закономерностям. Исследователь в восприятии и интерпертации возникающих ситуаций исходит из предзаданных языковых систем, перенося знание (а, стало быть, и фрагменты языка) из одной научной области в другую. Семантизация, таким образом, своим логико-гносеологическим содержанием выражает известные классические требования корресподентности и когерентности знания, знания предположительно истинного.

Процессы семантизации выдвигаемых новых предположений, предварительных решений нередко наталкиваются на серьезные трудности. Так, существенной трудностью формирования единства физического знания (а единство физического знания есть ценность, предполагающая новую целостность физических теорий, новую синтетическую теорию с единой семантикой) является отсутствие математического аппарата соответствующего качества. Совершенно ясно, что точно так же недостаточными для целей роста и синтеза знания могут оказаться мировоззренческие основания и методологические принципы. Кроме того, подобные трудности часто дополняются переоценкой возможностей семантизации со стороны тех или иных философских принципов в ущерб развитию семантизации за счет внутренних возможностей науки; или, напротив, внутренние успехи науки начинают приобретать без достаточных на то оснований роль универсальных семантизирующих принципов (как, например, универсализация принципов языкового анализа в логическом атомизме, а позднее -- в лингвистической философии).

В гуманитарном общении успешность результата связана с такими характеристиками как широта и мощность интерпретации. Под широтой истолкования понимается его ориентация на все основные языки и системы континуума от мифологических источников до философских и мировоззренческих принципов. Через расширение интерпретативной базы, проявляет себя семантизация в области социально-гуманитарной языковой практики. Мощность же интерпретации может быть выражена своеобразным «произведением» значительного (влиятельного) для сознания коммуникантов общего принципа на широту базы интерпретации.

Так, например, концепцию лингвиста Н. Я. Марра в свое время справедливо критиковали за умозрительность, так как в ее основу был положен мощный дедуктивный объединяющий принцип в объяснении генезиса языка (граничивший, правда, с социологизаторством). Но, со временем, как показали исследования Б. Ф. Поршнева, данная концепция получает определенную интерпретативную мощность, достигаемую за счет опоры на зоопсихологические, психолингвистические, палеоантропологические и физиологические данные.

В то же время национал-социалистическая пропаганда Германии 1930-1940-х гг., например, широко использовала интуитивно найденный принцип мощности интерпретации, исходя из акцента на националистическую установку, обоснованную, с одной стороны, обращением к мистике и мифологии (древний германский эпос и мистифицированные массовые действа с воскрешением культа огня), с другой -- к псевдонаучным археологическим и антропологическим исследованиям. Отсюда ясно, что сама по себе мощность интерпретации не отменяет требования маргинальной истинности отдельных входящих в идеологические построения концепций. И эта истинность должна отвечать обычным критериям соответствия воспроизводимого объекта, а также выступать в таком специфическом для гуманитарной сферы виде, как соответствие предлагаемых конкретных новаций предельным гуманистическим принципам, обеспечивающим фундамент гомеостатики. В понятиях широты базы интерпретации, а также ведущего, влиятельного для сознания коммуникантов общего духовного принципа, как и в синтетическом понятии мощности интерпретации показательное отображение получают как все формы субъектности, так и исчислительная природа языка.

Гуманитарно-художественная практика, показательна в том отношении, что использование в ней полного ряда (полной гаммы) знаково-символических средств -- от мистико-мифологических (архетипических) до интеллектуально-дискурсивных, порою с включением научных реалий, -- не только не мешает художественной истинности, но содействует ее достижению в максимально точном приближении. А достигается она за счет мощности интерпретации и максимальной широты ее базы, сплавленных в творчески-художественную ткань (организацию) конкретных художественных произведений. В этом синтезе эффекты взаимного перевода, усилений, оттенений между всеми формами языкового континуума «работают» на художественное обоснование важной гуманистической идеи.

В главе пятой -- «Теория языка и компьютерное моделирование лингво-интеллектуального поведения» рассматривается проблема адекватности понятийного аппарата описания информационной реальности машины и человека и своеобразия семиотической представленности этой реальности, а также проблема гармоничного сосуществования «трех реальностей»: человека с его субъективной реальностью, объективной реальности и виртуально-информационного мира компьютера.

В параграфе первом «Методологические возможности парадигмы “разум как машина” и “машина как разум”» раскрывается значение предложенного подхода к формированию общей теории языка в решении проблемы моделирования психических функций человека в машинном варианте (проблемы искусственного интеллекта).

Важной и чрезвычайно сложной стратегической задачей современных исследований в рамках искусственного интеллекта является создание систем интеллектного управления с целеполаганием. Организация подобных систем предполагает наличие в них модели мира, без которой невозможно говорить об «интеллектуальном управлении» как таковом. Данные характеристики функционально сближают понятие модели мира у машины и человеческое сознание. А так как сознание и язык представляют тесное единство, то моделирование функции целеполагания с необходимостью предполагает моделирование такой психической функции человека, как языковая (речевая). Несмотря на определенные успехи в моделировании этой функции, связанные с логико-математическим анализом языка, различия между естественным языком и языками программирования продолжают оставаться весьма существенными. Различия эти во многом обусловлены сложностью моделирования вариативной составляющей языка, а в целом -- единства инварианта и варианта в языке. Важным шагом в преодолении этой сложности является формирование теории языка, которая давала бы его адекватное описание в единстве инвариантных и вариативных характеристик. В связи с этим положительное значение может иметь предложенный в работе подход к формированию такой теории. Однако при этом он сам нуждается в некоторых пояснениях, необходимость которых связана с реализующейся в настоящее время критикой вычислительного подхода в изучении психики и сознания (телесный подход, коннекционизм, Р. Пенроуз), направленной против отождествления процессов переработки и представления информации, осуществляемых компьютером и человеком. Признавая справедливость этой критики, следует в то же время иметь в виду, что понятийная сетка, включающая в частности понятия вычисления, алгоритма и выражающая в данное время специфику искусственного интеллекта, первоначально характеризовала языки логики и математики, которые являются продуктом функционирования человеческого разума. Именно поэтому вычислительно-кодовые, алгоритмические характеристики не могут рассматриваться как чуждые природе естественного интеллекта. Однако вопрос в том, какое именно место они в ней занимают; в чем специфичность их проявления по отношению к интеллекту искусственному?

Предложенный в работе подход к анализу языка, учитывающий единство субъектности и исчислительности в его формировании и функционировании, позволяет утверждать, что субъектность -- это результат взаимодействия знаково-кодовых систем разного качества, являющихся специфическим достоянием субъекта. Главной системой здесь выступает естественный язык как база сознания, а следовательно, рациональности. Тесный контакт системы естественного языка с системой сенсорики, кооперативность этих систем, их взаимопереводимость открывают, тем не менее, возможность при разных режимах высшей нервной деятельности своеобразного их «переключения», т. е. принятия активной и разрабатывающей функций то той, то другой из них при окончательной доработке и оформлении результата в сфере рацио. Из-за весьма опосредованной связи с чувственно представляемым миром язык математики объективизирует субъектность, тем самым обеспечивая ей высокий уровень самостоятельности, так что ориентации пифагореизма и платонизма в математике выступают как бы неизбежной платой за высокий уровень интеллектуализма и субъектности. Тем не менее, следует помнить, что математика не изолирована полностью от реальных систем, от сенсорных типов информации. Она развивается не в каком-то интеллектуальном вакууме, а в связи с техническим прогрессом в рамках культуры и в тесной связи с другими лингвистическими структурами -- естественным языком, логикой, языками науки и философии. Именно поэтому высшие уровни субъектности здесь также имеют синтетическую природу. А естественный язык сохраняет за собой качество носителя универсально проявляемой субъектности и исчислительности. Необходимо иметь в виду при этом, что исчислительность, понимаемая как множественность логических принципов и их дополнительность уже на начальных стадиях своего формирования характеризовалась семантико-прагматической обусловленностью (контекстуальностью): была связана с системными отношениями организма с миром, явилась результатом его приспособительной активности, направленной на поддержание жизнедеятельности, сохранение гомеостазиса. Именно широко понимаемый контекст: от ситуации, в которой формируется мысль или высказывание до внутренних установок, целей, эмоционального, физического состояния, уровня образованности и т. д. субъекта, производящего и/или воспринимающего высказывания, -- дает возможность реализоваться мышлению человека, не просто как набору повторяемых процедур (алгоритмов), но и как творчеству. Широко понимаемым контекстом определяется и обеспечивающий реализацию сознания и языка взаимоперевод кодовых систем, который рассматривается в параграфе как информационно-энергетическое взаимодействие, что позволяет избежать чисто механического подхода к переводу, когда он трактуется как переложение одной символической репрезентации в другую, более понятную. Машина же такой возможностью погруженности в семантико-прагматический контекст не обладает (во всяком случае, на современном этапе развития техники), в результате чего исчислительный процесс здесь не только представлен как бы в чистом виде, но и ограничен символьным кодом.

Здесь следует заметить, что обычный (естественный язык) интуитивно воспринимается как мало поддающийся смысловому переложению на понятие «код», которое выражает предельно закрытый перифраз (шифр), вследствие своей открытости и прямой связи для субъекта с отображаемой реальностью. Однако кодовые характеристики переработки информации человеком вполне адекватны в качестве выражения информационно-знаковой природы процессов, протекающих в ходе высшей нервной деятельности, и, кроме того, совсем не противоречат сущностным характеристикам естественного языка, который кодирует реальные отношения и взаимодействия. Кроме того понятие кода как нельзя более адекватно именно в процессах преобразования, взаимопереводов информации, а здесь могут действовать законы кодовых трансформаций при сохранении информации.

Таким образом, при разработке систем искусственного интеллекта, реализующих функцию целеполагания, следует учитывать сложность и иерархичность кодовых систем человека, участвующих в восприятии, обработке и переработке информации, притом такой переработке, которая в результате сложнейших вычислительных процедур приводит к новому творческому результату. При этом необходимо какое-то пародирование или какая-то имитация тех качеств субъективной реальности (субъектности, суперсубъектности), носителем которых является человек. Для современного компьютера пока по-видимому наиболее приемлемым и доступным представляется уровень, где осуществляются операции обобщения и ограничения понятий, их пересечения, а также чисто синтаксических преобразований, в рамках которых компьютер в состоянии реализовать «предпочтение». О той переменности «вычислений» и активаторах вычислений, которые действуют в субъективной реальности человека, пока приходится говорить как о малодоступных для компьютера, реализующего «линейную» систему обработки информации, в то время как естественный интеллект, выступая в единстве сенсорики и рацио, работает в большинстве случаев в нелинейном режиме. В связи с этим кардинально важный вопрос -- это вопрос о том, какие ступени компьютерного моделирования естественного интеллекта действительно адекватны человеческим потребностям. Ведь уже сегодняшний уровень компьютерной техники и компьютеризации обладает такими возможностями, которые являются не только положительно впечатляющими в плане соучастия с человеком в сложных видах интеллектуальной поисковой и моторной деятельности, но негативно воздействуют в качестве носителя виртуальной реальности на психоинтеллектуальное состояние и развитие человека. Некоторым аспектам этой проблемы посвящен заключительный параграф работы.

В параграфе втором «Компьютерная виртуальная реальность (лингво-семиотический аспект)» статус моделей мира, полученных с помощью компьютера, специфика их отношения к объективной действительности и к уже существующим моделям мира, а также специфика процессов, в них протекающих рассматриваются в свете развиваемых в работе взглядов на язык.

Существование компьютерных моделей мира -- компьютерной виртуальной реальности (КВР) -- во всем многообразии стало возможным не только в результате совершенствования инженерно-технической базы, но и в результате развития способов формализации естественного языка. Таким образом, КВР имеет языковую природу и для своей характеристики требует обратить особое внимание на природу и свойства естественного языка. Выполняя функцию замещения объектов действительности, язык имманентно содержит в себе опасность отчуждения. На это указывает так или иначе уже В. Гумбольдт, подчеркивая, что язык -- это мировидение; что язык -- это не только смыслопорождение и постижение смыслов, но и простое воспроизводство и потребление смыслов. Современные направления и в частности философский постмодернизм, вводя понятия письма, интертекстуальности, смерти субъекта, критикуя традиционные представления о структуре слова-знака, утверждают панъязыковой характер мышления, в результате чего выход из состояния отчуждения не представляется возможным в принципе.

Между тем, если в настоящее время единство языка и сознания не вызывает сомнения, то делающийся вывод об их тождественности далеко не столь очевиден. Развиваемые в работе представления о языке позволяют утверждать, что суверенность, свобода сознания по отношению к языку состоит в его функции получения информации об интересующих действительных взаимодействиях, взаимоотношениях понятий, реализация которой, так или иначе, невозможна вне предметно-чувственной практики, теснейшим образом связанной со знаково-кодовой системой сенсорики. Определенная степень свободы сознания человека по отношению к словесному языку делает возможным преодоление состояния отчуждения, которое заключается в выработке умения перевода сенсорно-перцептивной информации в рационально-понятийную, интерсубъективного в языке в субъективное и, наоборот, субъективного в интерсубъективное, в выработке критического отношения к языковой реальности. Однако сам этот процесс весьма непрост: он требует от человека постоянных усилий, напряженной работы мысли, постоянного обращения к окружающему миру и той информации о нем, которую он имеет. Не последнюю роль в осуществлении данного процесса играют условия существования человека.

В новом коммуникационном пространстве -- виртуальной реальности Интернета, -- являющемся мультисубъектным и характеризующимся чрезвычайно большими объемами циркулирующей в нем информации, особенно ярко проявляет себя феномен, который может быть назван «смертью субъекта» или другими словами отчуждением человека в знаке, когда ему, часто абсолютно неосознанно, становятся безразличны, непонятны смыслы, передаваемые языком, безразличны, непостижимы те личные смыслы, которые он бы мог передать в языке, когда человеку, погруженному в языковую реальность, становится безразличным его актуальное, объективное бытие. Таким образом, здесь складываются наиболее благоприятные условия для воспроизводства и потребления языка и наименее благоприятные для смыслообразования и постижения смыслов.

Проблема свободы и отчуждения личности в данном случае оказывается тесно связана с проблемой истины, так как выход из состояния отчуждения не представляется возможным вне получения информации о действительных отношениях объектов. Развиваемые в работе представления о языке позволяют утверждать, что язык, являя собой континуум языковых, знаково-кодовых явлений: внутримозговых (язык сенсорного воспроизведения действительности или рефлексируемый образный язык, бессознательно-образный язык), вербального языка общей коммуникации и его художественной составляющей, языков науки в рамках естественно-технической и гуманитарной коммуникации. -- одновременно способен воспроизводить природный мир и мир субъекта (как человека вообще, так и отдельных индивидов) с его переживаниями, эмоциями, мироощущением и миропониманием. Именно поэтому он выполняет регулирующую и управляющую функцию, без чего существование человека, его взаимоотношения со средой были бы весьма проблематичны. Если при этом обращать внимание на КВР как модель действительности, то возникает вопрос, выполняет ли эта модель функцию регуляции и управления по отношению к человеку и как именно с учетом того, что в данном случае непосредственной (внутренней) связи между мозгом и этой реальностью нет в том смысле, что производит ее другой субстрат (хотя и не без участия человека)?

Проективные КВР (виртуальные миры, выступающие по отношению к миру обычному как условные схемы или модели) и условные КВР (реальности, созданные, спроектированные, исходя из некоторых идей, научных теорий и т. д.), создаваемые чаще всего в научно-практических целях, безусловно, играют важную роль в познании действительности и как таковые могут выполнять функцию регуляции взаимодействия с ней человека. Вместе с тем здесь имеется ряд проблем, касающихся истинности данных моделей, фиксируемых аппаратом математической логики.

Если иметь в виду имитационные КВР (компьютерные игры, Интернет), то выполняемая ими регулятивная функция будет весьма специфичной. Игра в данном случае создает иллюзию устойчивости (она не может самоперестроиться в зависимости от контактов с внешним миром, так как живет по своим законам -- выдуманным создателями игры правилам), не требует от играющего разнообразных эмоционально-психологических затрат, реакций как при контактах с реальной действительностью, дает ощущение контроля, имея свободу входа/выхода. В результате она выполняет скорее функцию эскапизма и компенсаторную функцию, что приводит к дерегуляции взаимодействия человека с внешним миром и с себе подобными, когда он просто выпадает из этого взаимодействия или взаимодействует неадекватно (эффекты игромании и компьютерной (виртуальной) зависимости).

Интернет представляет собой реальность чистых образов, которая, включая в себя пространство, время, движение, развитие, отражение, является как-то идентичной реальности актуальной, и в то же время отличается от нее. Интернет-реальность, как подчеркивают исследователи, не имитирует реальность, а симулирует ее и в частности симулирует социально-коммуникационные отношения. В такой ситуации весьма заманчивой и легко реализуемой становится, с одной стороны, перспектива не быть, а казаться, производить впечатление, с другой же стороны, возможность выйти из-под власти экономических, институциональных, идеологических, культурных и прочих отношений, т. е. возможность дать волю своему бессознательному. Интернет-реальность, таким образом, осуществляет функцию регуляции, апеллируя большей частью к бессознательному, и регуляция в таком случае имеет манипуляционный характер, что может привести и приводит к негативным социально-культурным результатам, среди которых -- уже упомянутые игромания, компьютерная зависимость, а также явление «умственной лени». Эти тенденции особенно опасны в современном мире, когда благосостояние страны, государства во многом определяется уровнем развития технической инфраструктуры социальной организации, что требует высокого уровня рефлексии. Гомеостазис машины и человека в данном случае -- это не настоящее, как считают некоторые исследователи, а напротив -- желаемое будущее, причем будущее, реализация которого стихийно, т. е. без направляющего воздействия человека, невозможна.