Прагматический поворот в постметафизической онтологии

Главная особенность игры как медиального феномена состоит в автономии ее смыслового содержания по отношению к играющему (субъекту). В этом состоит десубъективированное понятие игры, которое на первый взгляд кажется контринтуитивным: ведь игра состоит из игровых действий, т.е. из действий, которые осуществляют играющие, и вполне очевидно, что эти действия обладают всеми характеристиками субъективных действий. Медиальная трактовка игры может быт обоснована, в частности, через противопоставление игры и труда. Прежде всего, для труда существенна планируемость и (в идеале) регулируемость процесса. Для игры, напротив, существенна непредсказуемость ее хода: именно этим обусловлен интерес к игре со стороны как играющих, так и зрителей (игровой азарт). Если в труде мы стремимся устранить элемент непредсказуемости, то игра без такого элемента невозможна: предсказуемый результат лишает игру ее игрового характера, превращая в разновидность труда. Игрок в процессе игры действует, конечно, как целеполагающий рациональный субъект, но при этом непредсказуемость игрового поведения партнера и (или) объекта необходимым образом ограничивает регулируемость процесса игры и тем самым обусловливает ее медиальность.

Как показывает Гадамер, медиальность является конститутивной характеристикой художественного произведения и эстетического опыта во всех его видах: опыта творчества, исполнения и зрительского восприятия. Произведение искусства, таким образом, идеально не только в отмеченном выше смысле независимости от исполнителя (играющего), но и в смысле независимости от других субъективных инстанций - автора и зрителя. Базовая онтологическая характеристика произведения искусства - тотальность (и, соответственно, самозамкнутость) презентуемого в нем мира - обусловливает тотальность опосредования, т.е. неразличимость произведения и исполнения в эстетическом опыте, или «эстетическое неразличение», и в этом смысле феноменологическую независимость произведения искусства от субъективности автора, исполнителя и зрителя.

Итак, тезис о медиальности игры в применении к онтологии искусства приводит у Гадамера к радикальной десубъективации смысла произведения искусства. В негативном плане этот тезис означает, что смысл произведения искусства неверно рассматривать как авторский замысел, трансформированный интерпретацией исполнителя, в зрительском восприятии. Герменевтическое следствие этого тезиса состоит в том, что понимание не является реконструкцией того или иного субъективного смысла, как и субъективным действием. На этом основано противопоставление «философской» герменевтики Гадамера и методологической герменевтики романтической традиции от Фр. Шлейермахера до Э. Бетти. Для философской герменевтики субъективность не значима ни как объект, ни как субъект понимания. Понимание Гадамер трактует как разновидность игры, т.е. как медиальный процесс, в котором, конечно, действует рациональный субъект, но его деятельность разворачивается в горизонте медиального формирования смысла. В позитивном плане понимание может быть описано как опыт мира, т.е. опыт, в котором переживается (в силу его не-субъектного характера точнее было бы сказать «осуществляется») онтологическая структура мира.

Второй параграф «Экстернализм в постметафизической философии сознания» посвящен онтологическим следствиям медиализации трансцендентальной философии, затрагивающим философскую тематизацию сознания. Деструкция идеи субъективности как одного из базовых онтологических понятий (и, соответственно, субъект-объектной оппозиции как исходного онтологического различения) в постметафизической философии предполагает экстерналистский подход к индивидуальному сознанию: вопрос о его специфике и, соответственно, об отличии Я от другого обсуждается без опоры на постулат субъективности как интроспективной самоданности. В лингвистически ориентированной онтологии, базирующейся на теории значения, этот вопрос приобретает форму вопроса об асимметрии между подразумеванием (наделением собственных слов значениями) и семантической интерпретацией речи другого.

В качестве примера последовательного экстернализма рассматривается райлова критика картезианской трактовки сознания как «мыслящей субстанции», которая существует наряду с «протяженной субстанцией» и определенным образом взаимодействует с ней. По мнению Райла, онтологическая аналогия между «субстанциями» базируется на мнимой логической аналогии между такими предложениями, как «снег бел» и «Джон умен», т.е. на категориальном отождествлении физического свойства «белый цвет» и ментального свойства «разумность». Однако анализ употребления ментальных терминов в повседневном языке показывает два существенных различия между этими предложениями: 1) ментальные термины имеют диспозициональный характер; 2) ментальные термины характеризуют не «вещи», но действия (поведение) людей. Например, тезис «Джон умен»: 1) базируется на квалификации некоторых отдельных действий Джона как разумных; 2) характеризует его поведение в целом в том смысле, что мы можем ожидать от него разумных действий и в дальнейшем. Из этого следует, что термин сознание не должен расширять нашу онтологию, т.е. не должен вводить дополнительную «ментальную» сущность наряду с человеческим индивидом и его действиями (поведением).

Бихевиористская трактовка сознания устраняет также идею «привилегированного доступа» (эпистемологичсекий коррелят реификации сознания) и, соответственно, асимметрию между знанием о себе и знанием о других. Райл делает последовательный экстерналистский вывод: мы судим о себе так же, как и о другом: на основе наблюдения за поведением. Райл признает определенную асимметрию между знанием о себе и знанием о другом, но объясняет ее не качественным, но сугубо количественным различием: свое собственное поведение мы наблюдаем постоянно, тогда как поведение другого - лишь время от времени, поэтому мы действительно знаем о себе лучше, чем о другом, но лишь потому, что о себе мы знаем больше.

В отличие от Райла, Дэвидсон настаивает на качественной асимметрии между первым и вторым лицом, состоящей в том, что знание о другом основано на фактуальных свидетельствах, тогда как знание о себе такой основы не требует (в этом смысле является непосредственным). Эта асимметрия, которую Дэвидсон фиксирует в понятии «авторитет первого лица», для интерналистской теории сознания и менталистской семантики самоочевидна, но для Дэвидсона, принимающего экстерналистскую теорию сознания и каузальную теорию значения, она представляет собой проблему, решение которой базируется на новаторском сдвиге в теории значения.

Центральный для данной проблемы вопрос можно сформулировать так: что значит знать подразумеваемое значение? Отвечая на этот вопрос, Дэвидсон разрабатывает теорию значения, рассматривающую значение и подразумевание в процессе коммуникации, т.е. интерпретации речи говорящего слушателем. Тезис Дэвидсона гласит: слова имеют значение только в контексте интерпретируемой речи, т.е. речи, которая может быть понята собеседником; иначе говоря, для языка конститутивна транслируемость (learnability - возможность его освоения слушателем), или интерпретируемость. В свою очередь, интерпретируемость речи предполагает стремление говорящего к определенной интерпретации его слов слушателем: автоинтерпретацию. Это обстоятельство представляет особый интерес в случае так называемой радикальной интерпретации, т.е. интерпретации, которая не предполагает наличие общего для собеседников языка. В этом случае, по Дэвидсону, единственным «ключом» к правильной интерпретации, который говорящий может дать слушателю, является регулярность речевого поведения, включающая в себя: 1) последовательное использование предложения для описания ситуаций определенного класса и, как следствие, последовательное применение имени к однородным предметам; 2) когерентность (внутренняя непротиворечивость) совокупности утверждений (знаний о мире); 3) когерентность речи и нелингвистического поведения (недопущение перформативных противоречий). Таким образом, последовательность речевого поведения выступает в качестве своего рода метаязыка - языка радикальной автоинтерпретации, но вместе с тем и в качестве механизма наделения выражений значением.

Существенно здесь то, что семантическая интерпретация, по Дэвидсону, не просто выявляет значения, которыми наделяет свои слова тот или иной агент речи, но и опосредует их формирование, т.е. выполняет не только эпистемологическую, но и конститутивную (мирораскрывающую) функцию. В этом пункте семантика Дэвидсона позволяет провести две интересные историко-философские параллели: 1) коммуникативный поворот в теории значения Дэвидсона в значительной мере аналогичен герменевтической тематизации языка у Хайдеггера и Гадамера (С. Кремер использует даже термин «герменевтический поворот»); 2) принимая бихевиористскую позицию Райла, Дэвидсон вместе с тем в определенном смысле реставрирует понятие субъективности, рассматривая ее как структурный момент в коммуникативной конституции значения.

Третий параграф «Субъективность в структуре коммуникации» посвящен коммуникативистскому сдвигу в постметафизической тематизации субъективности. В качестве историко-философского материала рассматриваются концепции коммуникации Хайдеггера, Дэвидсона и Апеля.

В параграфе показано, что дэвидсонова теория коммуникативной конституции значения может рассматриваться как конкретизация тезиса о единстве бытия-в-мире и со-бытия с другими, который в Бытии и времени сформулирован без детальной аргументации. Эта параллель позволяет использовать ресурсы семантики Дэвидсона в критической интерпретации философии языка Хайдеггера. В данном параграфе предметом критики является хайдеггерова дистинкция понимания и толкования, которая в «Бытии и времени» сформулирована противоречиво. Главное противоречие в этом пункте состоит в том, что Хайдеггер отличает от толкования не только понимание, но и речь, трактуя речь как первичную по отношению к толкованию. Тем самым он претендует тематизировать не-толкующую речь. Но эксплицированный во втором параграфе тезис о конститутивной роли семантической интерпретации у Дэвидсона показывает, что это допущение некорректно: такого рода речь могла бы быть только приватной, но тогда она не содержала бы референции к миру, что абсурдно. Кроме того, диссертант предлагает определенную коррекцию дистинкции понимания и толкования. Она состоит в том, что толкование определяется как семантическая интерпретация в смысле Дэвидсона; это позволяет рассматривать понимание и толкование как структурные моменты речи, а также делает понятными использованные Хайдеггером метафоры «формирования понимания мира» и «освоения понятого», с помощью которых он пытается определить толкование в его отличии от понимания: толкование (в форме семантической интерпретации) формирует наше понимание мира в том смысле, что впервые раскрывает для нас объекты мира, и мы осваиваем понятое, поскольку оказываемся способны к интерпретировать собственную речь для других.

Коммуникативный подход к языку, имеющий следствием коммуникативную трактовку субъективности как структурного момента речи, имеет значительные эпистемологические следствия, эксплицированные в проекте «наукоучения» К.-О. Апеля. Одной из кардинальных новаций К.-О. Апеля является эпистемологическая концепция, объединяющая две основные формы познания: «сциентистику» (объективирующее познание) и герменевтику (интерсубъективное понимание). Отправной точкой апелевского анализа соотношения сциентистики и герменевтики является тупиковая коммуникативная ситуация, которая может возникнуть в любом диалоге: когда мы не в состоянии понять собеседника, т.е. когда дистанция между его «смысловыми притязаниями» и нашим смысловым универсумом не может быть снята герменевтическими средствами. Эта ситуация не означает полную остановку коммуникации: последняя может иметь продолжение, которое, однако, опосредовано иными - негерменевтическими - средствами, а именно средствами объективирующего объяснения. В качестве иллюстративной модели Апель предлагает образ действий психотерапевта, который - в отличие от переводчика - не только понимает речь собеседника (ассимилируя ее смысл в собственном языке), но и объясняет. В этой модели существенны следующие два момента: 1) Объяснение речи (или любых несущих смысл действий) пациента осуществляется на недоступном ему языке и, соответственно, не для него, т.е. за пределами коммуникации; 2) это объяснение не является самоцелью: оно мотивировано разрывом коммуникации между пациентом и врачом (т.е. между пациентом и обществом, смысловые структуры которого врач репрезентирует) и направлено на ее восстановление. Внешний по отношению к пациенту язык объяснения функционирует как внекоммуникативное опосредование коммуникации: как средство, позволяющее адаптировать языки партнеров таким образом, чтобы это сделало возможным продолжение диалога.

Будучи вспомогательным коммуникативным средством, объективирующее объяснение обладает относительной самодостаточностью, поскольку позволяет выработать методику прогнозирования человеческого поведения, что, в свою очередь, делает возможным техническое манипулирование человеком по образцу манипулирования неодушевленным предметом, т.е. идеологию. Вместе с тем разрыв коммуникации в объяснительном и манипулятивном отношении «субъекта» к «объекту», по Апелю, всегда ограничен и может быть снят рациональной реакцией человеческих объектов на манипулятивное воздействие, которая в принципе невозможна в случае неодушевленных объектов. Таким образом, Апель включает идеологию в структуру рациональной коммуникации как внутренний момент соотношения объективирующего познания и интерсубъективной интеракции. Этот результат позволяет локализовать феномен идеологии, которая в первом поколении Франкфуртской школы - у М. Хоркхаймера и Т. Адорно - рассматривалась как глобальная характеристика современного общества, что делало программу критики идеологии уязвимой для аргумента от автореферентности. Таким образом, рассмотренная концепция представляет собой синтез трех влиятельных направлений современной философии: аналитической, герменевтической и социально-критической традиций.

На основе коммуникативной концепции субъективности в параграфе дана критика двух интерналистских позиций, которые могут рассматриваться как варианты метафизического подхода к субъективности: теории интерсубъективности Гуссерля и теории собственного существования Хайдеггера. Показано, что теория интерсубъективности Гуссерля, развернутая прежде всего в «Картезианских размышлениях», базируется на идее привилегированного доступа к собственному сознанию, что в конечном счете приводит к апориям солипсизма. Равным образом интерналистские мотивы обнаруживаются в теории собственного существования Хайдеггера, развернутой во втором разделе «Бытия и времени», что делает проект фундаментальной онтологии внутренне гетерогенным. В самом деле: если разработанная Хайдеггером онтология повседневного мира и семантика повседневного языка принадлежат к числу парадигмообразующих доктрин постметафизической философии, то учение о собственном существовании следует рассматривать как экзистенциалистскую версию метафизики. Этот вывод имеет под собой два основания: 1) трактовка собственного существования имеет отчетливо интерналистский характер в том смысле, что его конститутивной чертой является, по Хайдеггеру, «уединение» (Vereinzelung), понятое в смысле автономии по отношению к сфере публичности; 2) терминологический аппарат хайдеггеровского учения о собственном существовании демонстрирует удивительную замкнутость: как показывает осуществленный в параграфе контекстуальный анализ, все существенные термины этой концепции (тревога, бытие к смерти, ситуация, решимость, поступок и др.) определяются друг через друга, образуя круговую структуру, не допускающую интерпретации на повседневном языке.

Третья глава «Постметафизический реализм» посвящена систематическим задачам, решение которых подготовлено историко-философскими компаративными исследованиями и типологическими обобщениями, осуществленными в первых двух главах. В данной главе предлагается проект проективной семантики, в которой тематизируется динамика значения как принципиального недоопределенного и находящегося в процессе проективного доопределения. Затем на базе проективной трактовки значения разрабатывается реалистическая онтология как альтернатива онтологическому релятивизму и предпринимается постметафизическая критика избыточных онтологических допущений, представленных в ряде современных версий реализма. Систематические исследования данной главы имеют синтетический характер в том смысле, что в них существенным образом используются результаты, полученные в рамках как аналитической, так и герменевтической традиций.

В первом параграфе «Проективная теория значения» разрабатывается новое понятие значения, объединяющее ряд концепций аналитической и герменевтической философии и лежащее в основе разработанного автором проекта реалистической онтологии. Исследование осуществляется в следующей последовательности: сначала разрабатывается расширенное понятие значения, базирующееся на дополнении концептуальных средств семантики Дэвидсона средствами прагматической семантики Витгенштейна - Хайдеггера и теории коммуникативного действия Хабермаса. Затем эксплицируется тезис о принципиальной недоопределенности значения и его проективном доопределении; при этом автор опирается прежде всего на теорию языковых игр Витгенштейна и концепцию проективности понимания Гадамера. Далее на этой основе эксплицируется проективная динамика интенсионала и экстенсионала имени и осуществляется критика контринтуитивных следствий натурализма и релятивизма в теории значения, а также предлагается новое решение проблемы семантического скептицизма Крипке.

Концептуальную основу проективной теории значения образует прагматизированная истинностная семантика Куайна - Дэвидсона, в рамках которой: а) Первичным семантически нагруженным образованием в языке является предложение; при этом в качестве значения предложения рассматриваются условия его истинности. б) Значение имени рассматривается прежде всего как совокупность интенсионала и экстенсионала и определяется по его вкладу в формирование значения предложения. в) Тематизируется коммуникативная конституция значения, т.е. значение рассматривается не как первичное по отношению к семантической интерпретации, но как формирующееся в ходе последней.

Эта трактовка значения, однако, охватывает лишь одну форму речевой деятельности, а именно семейство речевых актов, имеющих целью истинное знание, причем фиксирует только одну из возможных интенций агента речи, поэтому она не может рассматриваться как универсальное определение значения. Более полный охват форм и аспектов речевой деятельности предполагает расширение этого понятия, которое в данной работе осуществлено в два этапа:

1) Истинностная семантика расширяется с использованием ресурсов теории речевых актов Ю. Хабермаса, в которой истинность рассматривается как одна из трех форм коммуникативной валидности: наряду с нормативной правильностью и субъективной искренностью. Это обстоятельство существенно трансформирует методологию семантической интерпретации, поскольку делает необходимым учитывать не только подтверждение или отвержение истинности интерпретируемых предложений, но также их подтверждение или отвержение по всем указанным основаниям.

2) Хабермасов перечень форм валидности речевого акта допускает дальнейшее расширение, базирующееся на концепции перформативной конституции значения Витгенштейна - Хайдеггера и на тезисе Витгенштейна о потенциально бесконечном многообразии языковых игр. В частности, можно рассматривать эстетическую валидность поэзии, притязание на остроумие, присущее шутке, притязание на адекватность при переводе иноязычной речи и т.п.

Таким образом, полное понятие значения включает в себя потенциально бесконечный ряд форм валидности того или иного речевого акта в рамках разнообразных языковых игр в различных речевых ситуациях. Этот расширенный семантический подход позволяет детально эксплицировать тезис о принципиальной недоопределенности значения в трех аспектах: а) недоопределенность индивидного остенсивного указания; б) недоопределенность обобщений, формирующих интенсионал и экстенсионал общих терминов на основе индивидной остенсии; в) недоопределенность правил языковых игр, функционирующих в качестве критериев валидности речевых актов.

В рамках развиваемой в работе теории значения тезис о недоопределенности значения существенным образом дополняется тезисом о проективном характере речевой деятельности, который предполагает перспективу дальнейшего доопределения как универсальную семантическую структуру. В работе этот тезис эксплицируется на основе проективной трактовки понимания, впервые сформулированной в фундаментальной онтологии М. Хайдеггера и детально разработанной в философской герменевтике Х.-Г. Гадамера, прежде всего в учении об аппликативности понимания, которое, по мнению автора, допускает прагматическую интерпретацию и продуктивное применение к семантической проблематике. Гадамер эксплицирует этот тезис на примере интерпретации произведения искусства, интерпретации закона в судебной практике, интерпретации памятников истории и ряде других форм герменевтического познания.

В частности, прецедент в прецедентном праве - это судебное решение, являющееся нормативным дополнением к тексту закона в том смысле, что к нему могут апеллировать при вынесении решений по другим подобным случаям. Нормативное функционирование прецедента обусловлено тем обстоятельством, что в применении к некоторым случаям текст закона не предопределяет однозначного толкования, и применяя закон, судья тем самым выбирает одну из нескольких возможных интерпретаций. Если данное решение затем принимается правовым сообществом как образцовое, т.е. приобретает статус прецедента, то тем самым оно становится стандартным толкованием данного закона, т.е. показывает его смысл применительно к данному семейству случаев. Таким образом, прецедент как применение общего закона к единичному случаю оказывает обратное воздействие на смысл самого закона - воздействие, которое в юридической герменевтике принято называть конкретизацией. Конкретизирующая интерпретация, трансформируя смысл целого (текста или речи), тем самым трансформирует и значения отдельных языковых выражений, входящих в его состав. При этом интерпретативная конституция значения, выявленная Д. Дэвидсоном, обусловливает тот факт, что открытость значения для возможных (разнообразных) интерпретаций и, соответственно, доопределений является нередуцируемым моментом речевой деятельности как таковой.

В качестве примера, демонстрирующего эвристический потенциал проективной теории значения, в работе развернуто применение проективной теории значения к семантике имен для естественных видов. Исследовалось соотношение экстенсионала и интенсионала имени как двух основных составляющих значения; при этом было осуществлено сопоставление и синтез дескриптивистского и каузального подходов. Дескриптивистское представление о соотношении интенсионала и экстенсионала состоит в том, что последний определяется первым в том смысле, что принадлежность объекта к экстенсионалу имени зависит от того, обладает ли данный объект всеми характеристиками, указанными в определении данного имени. Однако это, казалось бы, очевидное представление приводит к ряду контринтуитивных следствий, обусловленных, во-первых, исторической изменчивостью наших знаний, т.е., в частности, интенсионалов имен, и, во-вторых, холистическим характером знания, означающим, что изменение некоторой теории оказывает (более или менее опосредованное и более или менее значительное) влияние на весь комплекс содержательно связанных с ней теорий/представлений, а тем самым и на большое количество интенсионалов. Т.е. любое сколько-нибудь значительное изменение нашего знания переформатирует всю систему значений языка, лишая его какой-либо преемственности. Контринтуитивное следствие этого тезиса состоит в том, что такая изменчивость значений делает неадекватным перевод греческого «chrysys» словом «золото»; более того, историческая изменчивость и контекстуальность наших знаний делает несоизмеримыми не только, например, русский и немецкий языки, или русский повседневный язык и русскоязычную химическую терминологию, но и, например, русский язык 19 в. и русский язык 20 в.

В качестве альтернативы радикальному контекстуалистскому релятивизму исследовалась каузальная теория значения Патнэма, центральный тезис которой утверждает независимость экстенсионала от интенсионала, обусловленную индексальным компонентом значения. Тезис состоит в том, что экстенсионал имени определяется не интенсионалом, но прямым указанием на объект. При такой трактовке значения экстенсионал сохраняет свою самотождественность вопреки исторической изменчивости интенсионалов. Эта концепция, как кажется, спасает историческую преемственность языка и соизмеримость языков от деструктивной релятивизации, но в свою очередь порождает ряд серьезных трудностей. Главная из них связана с тем, что если экстенсионал (класс объектов) определяется прямым указанием на особый объект - образец, - то принадлежность других объектов к этому классу определяется отношением тождества образцу. Однако отождествление объекта и образца предполагает определенные основания (признаки), который представляют собой не что иное, как интенсионал имени. Тем самым мы возвращаемся к дескрипционистскому допущению о зависимости экстенсионала от интенсионала.

Кроме того, критический контекстуальный анализ концепции Патнэма выявил ряд натуралистических допущений, которые позволяют характеризовать эту концепцию как одну из современных версий «метафизического» мышления. В частности, говоря о «природе вещей», Патнэм использует термин «природа» как эквивалент «тождества вообще» - метафизического «тождества», не зависящего от выбора оснований сравнения. Допущение натуралистически «объективной» природы дополняется у Патнэма тезисом, согласно которому развитие научного знания имеет характер прогрессивного и кумулятивного раскрытия сущности вещей «самих по себе» - своего рода идеей предустановленной гармонии между наукой и природой. Однако это второе допущение не только представляется сомнительным с точки зрения истории науки, но и имеет, в свою очередь, абсурдное следствие, состоящее в том, что мы не знаем значений слов просто потому, что не знаем результатов, которые наука получит в будущем относительно соответствующих объектов.

Как показано в параграфе, контринтуитивные следствия каузальной и дескриптивной теорий значения устраняются в проективной теории значения, поскольку в ней тематизируется взаимодействие индексикального и дескриптивного моментов значения, которое трансформирует как интенсионал, так и экстенсионал и, таким образом, опосредует доопределение значения. Доопределение всех компонентов значения осуществляется посредством разнообразных механизмов, например: а) в ходе развития науки и повседневного знания обнаруживаются новые свойства конвенционально утвержденных образцов, что приводит к трансформации интенсионала имени; б) поскольку интенсионал необходимым образом участвует в формировании экстенсионала имени, его трансформация оказывает влияние на последний, что приводит к принятию новых образцов и переформатированию классов; в) конкретизирующая интерпретация речи и текста может иметь результатом трансформацию значений и даже правил соответствующих языковых игр - и т.п.

Представленная трактовка значения позволяет понять историческую преемственность значения и синхроническую соизмеримость языков как обусловленную непрерывностью взаимодействия между его индексикальным и интенсиональным компонентами. Соответственно, проективная семантика может рассматриваться как синтез дескриптивной и каузальной теорий значения, а также герменевтической концепции проективности понимания.

В заключении параграфа показано, что проективная теория значения позволяет устранить проблему семантического скепсиса, эксплицированную С. Крипке, за счет проективного ограничения квантора всеобщности. В связи с этим представлена критика «прямого» и «скептического» решения данной проблемы, а также проекта «умеренного решения», разработанного В.А. Ладовым, и концепции «внутренних отношений» Г.П. Бейкера и П.М.С. Хакера.

Второй параграф «Минималистическое решение проблемы релятивизма» посвящен дилемме «реализм/релятивизм» в современной онтологии.

Центральный тезис постметафизической реалистической онтологии, разработанной в диссертации, состоит в ограничении возможностей релятивизации системы лингвистических значений и, как следствие, заключенного в языке явного и неявного (фонового) знания. Это ограничение базируется на экспликации коммуникативного измерения значения, иными словами, конститутивной семантической функции интерпретации и самоинтерпретации речи. Как было показано в первых двух главах, интерпретативный сдвиг в теории значения является одним из конститутивных результатов постметафизической философии. Этот сдвиг породил ряд влиятельных релятивистских проектов: Куайна, Крипке, Гудмена, Фейерабенда, Рорти и др. Популярность релятивизма в философии второй половины XX в. и начала XXI в. показывает, что он не может быть преодолен на основе метафизических допущений, таких как аподиктическая истина, лингвистические или антропологические константы, структура трансцендентального субъекта и т.п.

Однако коммуникативный поворот в философии вместе с тем открывает и возможность преодоления релятивизма, связанную с тем, что тематизация универсальной интерпретативной конституции значения выявляет онтологическую релевантность дистинкции языка и метаязыка и тем самым открывает принципиально новый ресурс в онтологии. Действительно, как показал Дэвидсон, семантическая интерпретация предложения, в ходе которой выявляется его условия истинности (и валидности вообще), имеет результатом «Т_предложения» формы «Предложение S валидно тогда и только тогда, когда выполняются следующие условия: …». В этом предложении на метаязыке соотносится предложение объектного языка и условия его валидности, т.е. соответствующие (действительные или возможные) факты и прагматические ситуации.

Интерпретативная конституция значения обусловливает наличие этой двухуровневой структуры, включающей в себя объектный язык и метаязык, не только в интерпретативных «Т-предложениях», но и во всяком высказывании. Единственное различие неинтерпретативных высказываний состоит в том, что эта структура присутствует в них имплицитно. Это обстоятельство имеет принципиальное значение для онтологии, поскольку семантическая релятивизация того или иного выражения (или языка в целом) возможна только в форме различения его возможных интерпретаций - т.е. только на метаязыке. Однако сам метаязык поддается релятивизации только на метаязыке второго порядка, по отношению к которому метаязык первого порядка выступает как объектный язык, и в этом случае метаязык второго порядка - пока он остается именно языком, но не объектом интерпретации, т.е. пока он не стал объектным языком для метаязыка более высокого порядка, - остается по ту сторону всякой возможной релятивизации. Таким образом, интерпретативная, т.е. двухуровневая структура всякого высказывания обусловливает его принципиальную неавтореферентость: мы всегда можем релятивизировать объектный язык на метаязыке, но метаязык как язык, на котором релятивизация осуществляется, всегда остается нерелятивным. Ограничение на возможности релятивизации налагает та самая формальная структура, которая делает ее (в определенных пределах) возможной.

Это ограничение допускает продуктивное применение к понятию истины, поскольку позволяет обосновать тезис о единстве ее когерентного и корреспондентского измерений и тем самым снять традиционную дилемму соответствующих концепций истины. В самом деле: истинность как форма валидности высказывания имеет когерентный характер, поскольку признание высказывания валидным или инвалидным возможно только в контексте конкретной языковой игры и в рамках целостной системы фонового знания. Однако признание (ин)валидности имеет интерпретативную структуру, или структуру Т-предложения, т.е. 1) соотносит высказывание и действительность; 2) не допускает релятивизации без перехода к интерпретации следующего порядка. Эти два пункта позволяют рассматривать интерпретацию (как обоснование валидности или инвалидности) в качестве утверждения о корреспондентской истине.

При этом важно иметь в виду, что главный аргумент минималистической (постметафизической) онтологии имеет сугубо формальный характер, из чего следует, что реалистическое допущение (допущение единой реальности, стоящей за многообразием языков), имеет не дескриптивный, но регулятивный характер. Дело в том, что метаязык сам по себе не может гарантировать, что та или иная интерпретация объектного языка является единственно верной: метаязык равным образом применим как для приведения возможных интерпретаций к общему знаменателю (например, в форме адекватного перевода), так и для выявления момента семантической неопределенности интерпретации (в частности неопределенности перевода в смысле Куайна).

На основе этого тезиса в работе развернута критика наивного и формального реализма в онтологии. В качестве примера наивного реализма рассматривается коммуникативный и эпистемологический оптимизм Дэвидсона (несмотря на то, что именно дэвидсонова теория значения является главным теоретическим основанием минималистического реализма), т.е. тезисы о преимущественной истинности и общности нашего фонового знания. Дело в том, что обоснование этих тезисов имеет сугубо негативный характер: Дэвидсон исходит только из невозможности радикальной (полной) релятивизации языка, и тем самым доказывает только отрицательный тезис о невозможности доказать тотальную ложность нашего знания и выявить тотальную коммуникативную неудачу, но невозможность доказать неудачу не означает гарантию успеха. Поэтому абсолютизация принципа Charity в онтологии Дэвидсона представляется необоснованной. Показано, что основные версии «научного реализма», хотя в них тематизируется прагматический аспект истины, также могут рассматриваться в качестве вариантов наивного реализма. В качестве диаметрально противоположной постметафизическому реализму позиции критически рассмотрен проект «формального реализма» В.А. Ладова. Показано, что эта версия реализма базируется на недооценке конститутивной семантической роли интерпретации, что имеет следствием ингорирование принципиального ограничения на автореферентность высказываний.

В Заключении подводятся итоги работы и намечаются перспективы дальнейшей разработки полученных результатов.

Содержание диссертации отражено в следующих публикациях автора

Монографии:

1. Борисов Е.В. Основные черты постметафизической онтологии. - Томск: изд-во ТГУ, 2009. - 120 с.

2. Борисов Е.В., Инишев И.Н., Фурс В.Н. - Практический поворот в постметафизической философии. Вильнюс, 2008. - 212 с./61 с.

Статьи, опубликованные в изданиях из Перечня ведущих рецензируемых научных журналов и изданий, в которых должны быть представлены основные научные результаты диссертации на соискание ученой степени доктора наук:

3. Борисов Е.В. Проблема нормативности в феноменологии языка: Витгенштейн и Гадамер // Известия Томского политехнического университета. - 2007. - Т. 311. № 7. - С. 88-92.

4. Борисов Е.В. Герменевтическое понятие нормативности // Вестник Томского государственного университета. - 2008. - № 307. - С. 28-31.

5. Борисов Е.В. Понимание и субъективность: герменевтические стратегии Х.-Г. Гадамера и К.-О. Апеля // Вестник Томского государственного университета. - 2008. - № 310. - С. 7-10.

6. Борисов Е.В. Дистинкционистское понятие категории у Г. Райла // Философия науки. - 2008. - № 4 (39). - С. 66-76.

7. Борисов Е.В. Знание о себе как семантическая необходимость: понятие авторитета первого лица у Д. Дэвидсона // Вестник Новосибирского государственного университета. - 2009. - Т. 7, № 1. - С. 37-41.

8. Борисов Е.В. Прагматическая теория значения у Витгенштейна и Хайдеггера // Вестник Томского государственного университета. - 2009. - № 320. - С. 38-44.

9. Борисов Е.В. Проективность значения: взаимодействие интенсионала и экстенсионала имени // Вестник Томского государственного университета. - 2009. - № 321. - С. 47-50.

Статьи, опубликованные в прочих изданиях:

10. Борисов Е.В. Об одном термине из «Sein und Zeit» // Синий диван. - 2005. № 7. - С. 120 - 125.

11. Борисов Е.В. Die hermeneutische Wahrheit und die Objektivitдt der Interpretation. // Топос. - 2005. - № 2 (11). С. 35-39.

12. Борисов Е.В. Деструкция субъективизма в философии М. Хайдеггера и Л. Витгенштейна // Топос. - 2006. - № 1 (12). С. 16 - 22.

13. Борисов Е.В. Г. Райл и феноменология // Топос. - 2007. - № 3 (17). - С. 94 - 99.

14. Борисов Е.В. Коммуникативная концепция субъективности Д. Дэвидсона // Фактичность и событие мысли. - Вильнюс: ЕГУ, 2009. - С. 257

15. Борисов Е.В. Теория значения Хайдеггера - Витгенштейна // Творческое наследие Г.Г. Шпета в контексте современного гуманитарного знания: Г.Г. Шпет / Comprehensio. Пятые Шпетовские чтения: Сборник статей и материалов международной научной конференции 1 - 5 декабря 2008 г. - Томск: ТГУ, 2009. - С. 334-335.

Научные переводы:

16. Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. - Томск: Водолей, 1998. - 384 с. (Перевод Е.В. Борисова.)

17. Гуссерль Э. Переписка. - М.: Феноменология - герменевтика, 2004. - С. 196 - 223, 242 - 268. ISBN 5-94478-008-8 (Перевод И.А. Михайлова, В.А. Куренного и Е.В. Борисова.)

18. Адорно Т.В. Жаргон подлинности // Докса. Збiрник навукових праць з фiлософiп та фiлологiп. - 2006. - Вип. 9. - С. 216 - 235. (Перевод Е.В. Борисова.)

19. Бетти Э. Герменевтика как общая методология наук о духе // Докса. Збiрник навукових праць з фiлософiп та фiлологiп. - 2006. - Вип. 10. - С. 367-390. (Перевод Е.В. Борисова.)

Размещено на Allbest.ru