Эпистемология и герменевтика

Размещено на http://www.allbest.ru/

Эпистемология и герменевтика

Дарио Антисери

От переводчика

Дарио Антисери известен российским читателям главным образом по переведенной на русский язык и завоевавшей широкую популярность среди тех, кто изучает философские науки, книге по истории философии, написанной им в соавторстве с Джованни Реале. Сложилось представление, что эти ученые -- своеобразные братья Гримм в философии, однако это далеко от действительности и их научные интересы различны.

Данная статья -- плод длительной и последовательной деятельности профессора Антисери в итальянском и международном научном сообществе, главным содержанием которой является методологическая и эпистемологическая рефлексия, интерпретация выдающихся идей, которыми обогатили интеллектуальную культуру Карл Поппер, Людвиг Витгенштейн, Фридрих фон Хайек, Людвиг фон Мизес и многие другие классики современной западной философии.

В связи с тем, что творчество Антисери было тесно связано с переводами и интерпретацией, он не мог не углубиться в эпистемологическую природу этой деятельности, вернее -- в свете сущностного единства актуального существования субъекта, -- этой процедуры, равно как и не попытаться обосновать выдерживающие критику генерализации закономерностей этой процедуры для научного познания в целом и для познания вообще.

Профессор Антисери, как и большинство современных философов, совмещает научную и преподавательскую деятельность и поэтому, что совершенно справедливо как исторически, так и логически, не разделяет проблемы этих ответвлений академической культуры по существу, по их природе. Педагогическая рефлексия Антисери в данном тексте не есть обязательное морализаторское дополнение -- она есть необходимое завершение эпистемологической рефлексии, осознание глубокой преемственности развития науки, научного сообщества, интеллектуальной культуры человечества вообще.

Перевести лапидарный по форме труд Антисери -- весьма плодотворная в познавательном и исследовательском отношении задача, хотя справиться с ней непросто. Текст, на первый взгляд кажущийся подчеркнуто однозначным, даже популярным, на самом деле в аккумулированной форме заключает в себе ту методологическую эпистемологически-герменевтическую рефлексию, результатом которой он является и которую он выражает. Сложность перевода как раз и состоит в том, что именно о переводе и размышляет автор, а следовательно, мыслит применимость описываемых процедур к собственному тексту. Статья «Эпистемология и герменевтика» была любезно предоставлена Д. Антисери для перевода на русский язык во время его посещения философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

Переводчик этой работы как человек, которому и ранее случалось иметь опыт переводов и мыслить исследовательскую природу подобной деятельности, со своей стороны искренне рекомендует читателю применить к этому небольшому, но чрезвычайно емкому труду описываемые в нем эпистемологические процедуры.

В заключение переводчик надеется, что его работа откроет или, вернее, «высветит», как говорит об этом сам автор, самое важное в столь «нетривиальном» тексте, и выражает благодарность профессору Антисери за предоставленную возможность столь обогащающего интеллектуального общения.

С.А. Дзикевич

антисери философия герменевтический эпистемологический

1. Наука подвержена заблуждению

Подверженность человеческого знания заблуждению -- кардинальная идея философии Поппера. Эта идея, на которой постпопперовской (исторически ориентированной) эпистемологией был даже сделан акцент, может быть приписана многим мыслителям XIX и XX веков. Мы можем приписать таким мыслителям не только эту концепцию, но также и эту терминологию. Так, в первой главе «Дэвида Копперфилда» герой Чарльза Диккенса заявляет: «Мне незачем останавливаться здесь на первом предсказании, ибо сама история моей жизни лучше всего покажет, сбылось оно или нет» [*].

«Начну рассказ о моей жизни с самого начала и скажу, что я родился в пятницу в двенадцать часов ночи (так мне сообщили, и я этому верю). Было отмечено, что мой первый крик совпал с первым ударом часов. Принимая во внимание день и час моего рождения, сиделка моей матери и кое-какие умудренные опытом соседки, питавшие живейший интерес ко мне за много месяцев до нашего личного знакомства, объявили, во-первых, что мне предопределено испытать в жизни несчастья и, во-вторых, что мне дана привилегия видеть привидения и духов; по их мнению, все злосчастные младенцы мужского и женского пола, родившиеся в пятницу около полуночи, неизбежно получают оба эти дара»

Это предсказание было сделано няней Копперфилда и другими жившими по соседству женщинами, согласно соображению которых Дэвид, поскольку он родился поздно ночью в пятницу, должен был стать несчастливым в жизни и получить привилегию в способности видеть привидения и духов. Диккенс написал этот роман в 1850 г. [1] Около тридцать лет спустя Чарльз Пирс заметил: «Гипотетическая пропозиция может быть, следовательно, фальсифицирована простым положением вещей» [2]. В 1929 г. Кларенс Ирвинг Льюис в своей книге «Разум и мировой порядок» особым образом высказал отношение к непрочности и восприимчивости к фальсификации всех научных теорий. Льюис предлагает нам помыслить себе такую пропозицию: «Этот пенни -- круглый». Эта пропозиция подразумевает сумму возможного опыта, которая неограниченна и бесконечна [3]. Действительно, если данный пенни является круглым, то если бы мы должны были измерить его точным инструментом, результат будет либо таким, либо другим; если пенни круглый, то он не покажется эллиптическим, когда смотришь на него прямо, и мы можем сделать так много пропозиций подобного рода, как захотим. Это означает, что пропозиция «этот пенни круглый» не является пропозицией, которая может быть полностью верифицирована: пропозиция, открытая для будущей проверки, которая может подтвердить или сделать недействительной, т.е. опровергнуть ее. Ситуация, которую мы описали для пропозиции «этот пенни -- круглый», согласно Льюису, может быть применена ко всему эмпирическому знанию. Всякое эмпирическое знание должно быть доказано позднейшим опытом в том смысле, что такой будущий опыт может сделать его недействительным.

Мы должны следовать ходу мысли Льюиса точно, если мы хотим сделать ясным этот в высшей степени важный пункт. Давайте помыслим две следующие пропозиции: 1. «Все лебеди -- птицы» и 2. «Все лебеди -- белые».

«Предшествующая пропозиция не может быть фальсифицирована никаким возможным опытом, поскольку ее истинность имеет чисто логическое обоснование [...]. Но последующая пропозиция не имеет такого логического обоснования и может быть фальсифицирована опытом: черные создания, имеющие все существенные признаки лебедей, могут быть открыты» [4].

Пропозиция «все лебеди белые» представляет собой чисто эмпирическую генерализацию. Она, несомненно, представляет собой утверждение a priori, а не случай аналитической истины. Это не так, поскольку белый цвет не включен как существенный в денотацию, отведенную для лебедя. Более точно: пропозиция «все лебеди -- белые» может быть фальсифицирована, поскольку должно быть указано, что всякая универсальная пропозиция утверждает несуществование вещей некоторого класса... «Все лебеди -- белые» утверждает, что класс лебедей другого цвета есть класс, не имеющий членов. Следовательно, заключает Льюис, эмпирическая генерализация навеки предоставлена милости будущего опыта и поэтому только вероятна, в то время как априорная пропозиция всегда точна [5]. Эмпирическое знание -- в его концепциях и теориях -- подразумевает предсказание; это то, почему будущий опыт может также показать и то, что они неверны. Но, добавляет Льюис, почти достаточно возможности, что генерализации, в которые мы верим, могут оказаться ложными, чтобы сделать погоню науки приятно возбуждающей [6].

Подчеркивая восприимчивость к фальсификации научных идей и делая это в столь стимулирующей манере, Поппер ухватывается за идею, которая уже имела хождение или уже даже отжила свое у современных ему более ранних мыслителей (Дж. Тиндалл, К. Бернар, У. Вьюелл, Г. Герц, Ч.С. Пирс, Э. Нэвилл, Э. Мах, Ф. Энрикес, К. Вайлати, Л. фон Мизес, П. Дюхем, А. Пуанкаре, Э. Клапареде, В. Крафт и др.) [7]. Эта идея кажется не подлежащей обсуждению в наши дни, по крайней мере в сколько-нибудь заслуживающей внимания форме. Еще одна идея Поппера, идея фундаментальной единственности научного метода, оказывается менее хорошо воспринятой.

2. Сколько методов научного познания существует?

Часто утверждается, что метод предположения и опровержения есть метод физики или, по крайней мере, естественных наук и что этот метод непригоден для различных отраслей гуманитарного и искусствоведческого знания (психологии, историографии, филологии, лингвистики и т.д.). Вопрос здесь состоит в том, может ли быть проведено различение между методами соответственно сфере изучения (гуманитарные науки и искусства, с одной стороны, естественные науки -- с другой) или мы могли бы зайти так далеко, чтобы сказать, может ли быть такое различение сделано в какой-либо из этих двух сфер на основании отрасли исследования как таковой.

Действительно ли два метода исследования или более существуют? Или, по-другому, принимая во внимание решения, которые должны быть найдены, и процедуры, которые должны быть приняты, продвигается ли вперед дело научного исследования соответственно набору правил, которые принадлежат к одному методу (единственному методу, посредством которого мы можем время от времени избирать наилучшую теорию, если только такая теория существует) или к такому методу, который гарантирует точность? Ответ Поппера на этот важный вопрос таков: «Метод, при помощи которого достигается решение, обычно один и тот же; это метод проб и ошибок. В фундаментальном отношении он также представляет собой метод, используемый живыми организмами в процессе адаптации. Ясно, что успех этого метода в очень большой степени основан на количестве и разнообразии проб: чем больше мы пробуем, тем более вероятно, что одна из попыток будет успешной» [8]. Следовательно, согласно Попперу, характер процесса в рациональной науке полностью состоит в выдвижении гипотез как попыток решения проблемы. Эти гипотезы должны быть подвергнуты строгой проверке, с тем чтобы выяснить, не содержат ли они в себе ошибок (которые должны быть исправлены посредством других гипотез, подвергаемых проверке в свою очередь), и т.д. Этот метод применяется во всей рациональной науке. Там проблемы могут быть решены в какой-либо области исследования (в физике, лингвистике, биологии, экономической науке, химии, социологии или в интерпретации или переводе текста, астрофизике и т.д.), мы не имеем никакой альтернативы выдвижению предположений и последующей процедуре проверки. Поппер также утверждает:

«Научное может быть кратко определено следующим образом. Столкнувшись с некоей проблемой, ученый предлагает экспериментально некоторую конструкцию решения -- теорию. Эту теорию наука признает только предварительно, если вообще признает; и что самое характерное для научного метода -- ученые не испытывают никакой боли при критике или проверке теории в дискуссии. Критика и проверка идут рука об руку [...]. А проверка теории проходит в представлении этих уязвимых мест -- такое количество испытаний, которое только возможно... Теории выдвигаются экспериментально и проверяются. Если исход проверки показывает, что она ошибочна, то теория элиминируется; в сущности, метод проб и ошибок представляет собой метод элиминации» [9].

Поппер также заявил, что ранее он показал, что интерпретация текстов (герменевтика) построена соответственно строго научным методам [10]. Он утверждал, что в случае самого лучшего анализа метод общественных наук, как и метод естественных наук, состоит в проверке предварительных решений применением к проблемам этих наук [11].

3. Мыслители, которые отстаивают единство научного метода

Идея единственности научного метода (проблемы--предположения--опровержения) и того, что различия существуют между методологиями (другими словами, различия в техниках доказательства), принадлежит не только Попперу. Она выдвигалась также и другими и некоторое время спустя была подвергнута критике, например, от Дильтея до неомарксистской Франкфуртской школы. Как бы то ни было, но невозможно указать время, когда тех, кто поддерживал эту идею, не было на сцене. Некоторые из них будут названы ниже: Юстус фон Либиг (1803--1873), например, сформулировал, что интеллект и воображение одинаково необходимы для знания и одинаково проверяемы; оба они играют роль в разрешении проблем физики и химии, медицины, политической экономии, истории и лингвистике. Как интеллект, так и воображение занимают отведенное им место в области подобных наук [12]. Уильям Вьюелл (1795--1866) писал, что способ достижения истины состоит в испытании различных гипотез и модифицировании этих гипотез таким образом, чтобы они соответствовали фактам, и в получении возможного разнообразия фактов для подтверждения гипотез [13]. Уильям Стэнли Джевонс (1835--1882) утверждал, что всякое научное исследование заключается в единстве гипотез и эксперимента и что эксперименты ставятся, как это и должно быть, «с тем чтобы утвердить или опровергнуть гипотетические предчувствия природы» [14]. Клод Бернар (1813--1878) в своем знаменитом введении в изучение экспериментальной медицины учил, что экспериментальная медицина есть не что иное, как способ осознания, посредством которого идеи подчиняются контролю со стороны фактов [15]. Он также отметил, что природа научного способа осознания неизменна как для наук, посвященных изучению живых существ, так и для тех, которые изучают неодушевленные тела [16]. Он заключил, что идеи, проверяемые фактами, представляют собой науку вообще [17]. Эрнест Нэвилл (1816--1909) -- автор прекрасной работы, переведенной как La logica dell ipotesi, в которой он отстаивает присутствие гипотезы в каждом элементе науки без исключения [18]. Нэвилл также утверждает, что логика гипотезы постоянно напоминает нам, что научные идеи по происхождению представляют собой не что иное, как предположения, и они не имеют другой ценности, чем та, что они получают от подтверждения экспериментом. Урок, предлагаемый этой логикой, помимо всего прочего, есть урок осторожности [19], и, кратко, для всех видов исследования метод сводится к трем базовым элементам: наблюдению, предположению, верификации [20]. Аугусто Мурри (1841--1932) утверждал, что изобретательность и умозрение суть первичные качества человеческого духа, и это также истинно и для наук, но является самообманом представлять, что они обладают иммунитетом к критической проверке [21]. Он был также твердо убежден, что не существует двух или большего числа методов достижения истины, но лишь один [22]. Наконец, мы можем упомянуть Г.А. Голоцца, который заметил, что если бы Дарвин имел меньше воображения, то он никогда не совершил бы ошибки, равно как ничего не открыл бы вообще [23]. Голоцца также утверждал, что процесс исследования в своей основе один и тот же для всех наук [24].

4. А. Эйнштейн о методе исследования

К списку тех, кто защищал единственность научного метода, под которым мы понимаем метод предположения и опровержения, могут быть добавлены другие имена. Альберт Эйнштейн утверждал, что наука не есть каталог непрокомментированных фактов. Она представляет собой порождение человеческого интеллекта с присущим ему свободным открытием идей и понятий [25]. Эйнштейн также заметил, что не существует никакого индуктивного метода, который ведет к фундаментальным понятиям физики [26]. Теория есть работа человека. Она представляет собой экстраординарный трудовой процесс адаптации, которая гипотетична, никогда полностью не определима, всегда открыта для сомнения и дискуссии [27]. Решение проблемы означает, что некто должен подойти к идеям и понятиям -- идеям и понятиям, которые потом должны быть подвергнуты проверке в опыте. Опыт есть альфа и омега всего нашего знания реальности [28], истина есть то, что проходит проверку опытом. Теория контролируется на основании результатов наблюдения [29]. Мы надеемся, что наблюдаемые факты будут логически последовательными в отношении нашей концепции реальности [30]. Если наблюдаемые факты оказываются против теории, то, вообще говоря, теория в принципе может быть отброшена. Имея в виду теорию относительности, Эйнштейн заявил, что если только хотя бы одна из ее последовательностей окажется неточной, то она должна быть отвергнута и никакая перемена невозможна без перетряхивания всей конструкции сверху донизу [31].

В знак уважения к Эйнштейнову взгляду на метод обратимся к его краткой, крайне интересной статье, опубликованной 25 декабря 1919 г. в «Берлинер тагеблатт». Эта статья, озаглавленная «Индукция и дедукция в физике», действительно заслуживает того, чтобы привести ее полностью.

«Простейшая форма воображения, которую можно обнаружить в происхождении эмпирической науки [Erfahrungswissenschaft], есть такая, которая базируется на индуктивном методе. Разрозненные факты отбираются и группируются вместе таким образом, чтобы ясно обнаружить присутствие в них законообразных отношений. Через группирование вместе подобных регулярностей возможно достижение еще более общих регулярностей, пока -- в свете имеющегося в наличии набора индивидуальных фактов -- некто не должен будет идти далее по этому пути, создавая более или менее единую систему, которая такова, что разум, созерцающий вещи, делая утверждения, основанные на генерализациях, достигнутых на основании последнего примера, может логическим образом проделать обратный путь и снова рассмотреть частные и единичные факты.

Даже самое поверхностное изучение действительного развития науки расскажет нам, что великие шаги научного знания вперед только в очень ограниченной степени были сделаны таким образом. В самом деле, если исследователи должны взять пробу вещей без некоторой предварительной идеи [Meinung], как могли бы они использовать факты, которые лишь таковы, что только содержат в себе возможность откровения законоподобных отношений в отклоняющемся от нормы состоянии более сложного опыта? Галилей никогда не открыл бы закон свободного падения тяжелых тел без предварительной концепции, согласно которой, независимо от факта, который он наблюдал, отношения обнаруживали путаницу в представлении о сопротивлении воздуха, таком сопротивлении, которое в данном случае вообще не играет никакой роли.

Истинно великие шаги вперед в познании природы были сделаны в манере, которая практически диаметрально противоположна индукции. Интуитивная концепция [Erfassung] существенных аспектов большого числа вещей ведет исследователей к пропозиции [Aufstellung) гипотетического принципа [Grundsesetz] или принципов подобного рода. Из этого принципа (системы аксиом) исследователи дедуцируют следствия настолько полно, насколько возможно, и [делают это] в чисто логической и дедуктивной манере. Эти следствия, которые могут быть извлечены из принципов и которые часто оказываются скучной работой подсчета и выведения, сопоставляются потом с опытными данными. Соответственно подобной процедуре может быть сформулирован критерий проверки [Berechtigung] принятого принципа. Все люди познания знают, что величайшие шаги в познании природы, -- такие, как Ньютонова теория гравитации, термодинамика, кинетическая теория газа, современная электродинамика и т.д., были сделаны в этой манере и что они были основаны на гипотезах. Исследователи всегда исходят из фактов, сведение которых вместе составляет цель их усилий. Но исследователи не вырабатывают свои теоретические системы в методической, индуктивной манере. Скорее, они подходят ближе к фактам через интуитивный отбор мыслимых теорий, основанных на аксиомах.

Теория может быть с успехом признана ошибочной, если в дедукциях содержится логическая ошибка, или она может быть идентифицирована как неточная [unzutreffende], когда факт не согласуется с одним из ее умозаключений, но мы никогда не можем продемонстрировать истинность теории, потому что мы никогда не можем знать, обнаружится ли в будущем в опыте нечто противоречащее заключениям теории по какому-либо вопросу. Более того, другие системы мысли, связывающие те же самые факты, всегда можно себе представить. Если существуют две теории, каждая из которых сопоставима с данным фактическим материалом, то тогда мы не имеем другого критерия для выбора одной теории вместо другой, кроме интуиции исследователя. Это то, почему проницательные исследователи, хорошо знакомые с теориями и фактами, с которыми они имеют дело, могут быть тем не менее решительными защитниками противоположных теорий.

В настоящий период, со всей его неопределенностью, я прошу читателя помыслить себе эти краткие объективные доводы, ибо я верю, что скорее средствами безмолвной дедукции к вечным целям, общим для всех человеческих культур, нежели посредством политических действий и декларации политических убеждений мы можем более эффективно сыграть роль в исцелении политики от ее недугов» [32].

5. Врачи и биологи между предположениями и опровержениями

В точности подобно тому, как метод для физики сводится к трем словам -- «проблемы--теории--критика», -- как говорит об этом Поппер, обстоит эта ситуация и для биологов. В 1861 г. Чарльз Дарвин в письме к Харви Фосетту отмечал, что он полагает очень странным, что не каждый понимает, что наблюдения, если они вообще должны использоваться, должны быть либо в пользу, либо против какого-либо мнения [33]. Гипотезы или предположения должны делаться, если факты должны быть объяснены. Дарвин также утверждал, что с самой своей юности он горячо желал понимать или объяснить все вещи, которые мы наблюдаем, что означает сгруппировать все такие вещи под общими законами [34]. Общие законы (или, скорее, теории) -- это то, что биологам необходимо для объяснения фактов. Фрэнсис Дарвин, сын Чарльза, говорил о своем отце, что он часто подчеркивал, что не может быть хорошим наблюдателем тот, кто не является активным теоретиком [35]. Но серьезные ученые не могут привязать себя к идеям, как если бы они были догмами. Сам Дарвин отмечал, что собственно характер использовавшейся им процедуры требовал от него, как только факты входят в конфликт с гипотезами, бросать любую из гипотез, даже самую любимую (как он также признавал, он не мог противостоять искушению выдвинуть подобную относительно каждого предмета) [34].

П. Медавар, Дж.К. Экклз, Ж. Моно и X. Кребс также мыслят подтверждение и опровержение как метод биологов. Он также является и методом медицины. Врач действовал бы иррационально, если бы он должен был убить пациента, чтобы спасти диагноз. Рациональный доктор для того, чтобы спасти пациента, элиминирует (т.е. фальсифицирует) свои диагнозы, и он должен быть озабочен тем, чтобы продолжать делать это до тех пор, пока он не достигнет такой стадии, на которой он может надежно установить правильный. Я не могу не упомянуть одну из мыслей Аугусто Мурри: «Изобретательность и умозрение суть высшие качества человеческого духа, и это также справедливо для наук, но тс, кто верит, что они могут оградить эти качества от критической проверки, сами себя обманывают» [37]. «Наша манера рассуждения есть не что иное, как непогрешимое средство, способное давать свет; это странно, но мы, рационалисты, есть в точности те, кто не доверяет рассудку. Сам князь рационализма сказал: "Идея, что вы можете никогда не совершать ошибок, сама по себе безумна". Кроме того, мы поклоняемся рассудку, поскольку убеждены, что только посредством рассудка мы можем познавать. Следовательно, как некто может быть рационалистом, не воздавая высочайшую хвалу критике? Подобный подход способен скорректировать вредные наклонности человеческого ума» [38]. «Только глупцы и полубоги, думающие, что они непогрешимы, убеждены, что критика равносильна антипатии. Быть может, критицизм и не самое аристократическое достояние человеческого духа, но, без сомнения, самое фундаментальное, поскольку он представляет собой самое действенное средство, благодаря которому могут быть предупреждены заблуждения. Осуждают критику те, кто при отсутствии критицизма пробрался бы в гении» [39]. Факт состоит в том, что «каждый день заблуждение корректируется, каждый день кто-то научается знать лучше, что из того, что мы можем сделать, действительно хорошо, а что мы вынуждены допускать, хотя это плохо. Каждый день мы все более настороженны к ошибкам и мы научаемся надеяться, что сделаем лучше на следующий день. Разумеется, мы не можем избежать совершения ошибок. Это то, чем широкая общественность напугана. Если мы совершаем ошибку, то нанесет ли она ущерб? Будет ли она стоить нам наших жизней? Удивление кажется оправданным, и обвинение умирает. Кроме того, либо мы рискуем впасть в заблуждение, либо мы ничего не делаем на благо познания! Здесь нет альтернативы. Человек, который не совершает ошибок, не существует» [40]. Он, таким образом, декларирует: «Пусть метафизики нежатся в свете своих вечных истин, по поводу которых они до сих пор не пришли к соглашению. Мы предпочитаем ошибки, которые мы совершаем сегодня. Мы удовлетворены, если мы выясняем, что эти ошибки содержат немного более истины, чем ошибки прошлого» [41], и «в клинической медицине, как и в жизни, некто должен иметь предварительную концепцию, и лишь одну, но это должна быть такая концепция, без которой мы не можем обойтись, -- это предварительная концепция, заключающаяся в том, что все, что мы говорим и что кажется правильным, может вместо этого оказаться ложным. Мы должны вывести для самих себя правило, согласно которому мы должны критиковать все и всех. Прежде чем уверовать во что-либо, мы обязаны первым делом задаться вопросом: "Почему мне следует в это верить"» [42].

30 марта 1875 г. Маурицио Буфалини умер во Флоренции. Городские власти хотели похоронить его в Санта Кроче. Это было невозможно, поскольку он выразил желание быть похороненным в своем родном городке Чезене. Два врача из Чезены писали: «В каждом городке и городе Эмилия-Романьи, которые миновало его тело, почести воздавались торжественно, но в Чезене размер столпотворений превзошел все ожидания. Когда гроб достиг Чезены, был праздник, но все же весь город был на похоронах и все вышли на улицу, чтобы сопровождать гроб» [43]. Приблизительно десять лет спустя после смерти Буфалини Аугусто Мурри задался вопросом: что было тем, что сделало Буфалини столь важным, и что осталось от его учений? «Что оставлено? Ничего, кроме отрывка совета, но это был отрывок совета, который, будучи принятым, позволял обновить медицину и продолжать это обновление. Это он неустанно повторял врачам -- тем, которые столетиями шли по стопам архейцев, -- что эта бессмыслица продолжалась слишком долго и что настало время, когда -- через отказ от мех априорных соображений -- можно будет непредвзято исследовать материал клинического наблюдения при помощи ножа, микроскопа, реторты, машин, путем вивисекции» [44]. Буфалини писал в своей «Cicalata»: «Вот мой моральный принцип: наука должна быть допрошена во имя любви к истине. Истина происходит из противостоящих взглядов [...]». В «Cicalataz» он писал, что основание, согласно которому действуют те, кто систематизирует или догматизирует «несомненно дьявольское, если они хотят, чтобы их идеи были приняты без обсуждения, поскольку в то время, как в других науках цена чьей-либо ошибки невысока, здесь ошибки оплачиваются человеческими жизнями, и поэтому великая аккуратность и обсуждение наиболее необходимы» [45].

6. Когда историк работает при помощи метода физика

В течение последних 150 лет теория единственности метода находилась под накатывающейся волной критики. Историки и философы самых различных направлений (историцисты, идеалисты, марксисты, неомарксисты и т.д.) использовали самые различные аргументы для поддержки того взгляда, что историография не может быть наукой таким же образом, каким является наукой физика. Метод исследования физики не будет работать в историческом исследовании.

Мы знакомы с опровержениями подобных «сепаратистских» взглядов. Тем не менее замечания Гаетано Сальвемини по этому вопросу известны не так хорошо. «В действительности», -- писал Сальвемини в «Storia e scienza» («История и наука». -- С.Д.), -- «нет существенного различия между теми проблемами, с которыми сталкиваются ученые при реконструировании астрономического, геологического или биологического прошлого, и проблемами, которые встают перед историками при реконструировании прошлого человечества. В обоих случаях эксперт реконструирует прошлое на основании очевидности» [46]. То, что здесь различно, относится не к методу, который один и тот же, а к техникам, которые адаптированы для того, чтобы обеспечить доказательство. «Техника, используемая различными исследователями», -- замечает Сальвемини, -- «может отличаться в том, как они должны соотнести различные данные с разными источниками наличной информации, но метод извлечения информации из источников остается одним и тем же, поскольку человеческий дух во всех обстоятельствах работает соответственно одним и тем же законам мысли» [47]. Абсурдно воображать, что ученые и, следовательно, также и историки не используют свое воображение. «Истина состоит в том, что ученые действительно нуждаются в воображении в той работе, которую они делают [...]. Всякое великое научное открытие произошло из некоей дерзкой гипотезы, объединяющей в обширное владение до тех пор не связанные факты. Подобные гипотезы были плодами могущественного воображения. С этой точки зрения можно утверждать, что ученые -- великие поэты» [48]. Разумеется, воображение поэта не должно подставлять плечо под ношу эмпирической верификации: на самом деле «наука представляет собой работу воображения, в которой все доказанные факты находят себе место. В искусстве реальность -- слуга воображения. В науке воображение -- слуга реальности» [49]. Те, кто осознает это различие между научным и художественным воображением, «не избегают риска экзальтирующей интуиции, вдохновения, вспышки гения, вулканического извержения или того же под другим именем, которое должно обозначать подсознательную деятельность духа, служащую более высоким источником знания, нежели рациональная деятельность» [50]. Исследователям необходимо творчество [51]. Сам Сальвемини отмечает:

«Я, со своей стороны, заявляю, что мой разум переполнен предубеждениями. Эти предубеждения могут быть религиозными, философскими, научными или социальными, но я постоянно использую эти предубеждения в своих исследованиях. Мне нечего стыдиться того, что говорю это, поскольку предубеждения не являются несовместимыми с научным исследованием» [52].

Они действительно не являются таковыми, поскольку если гипотезы однажды высказаны, они должны быть доказаны: «[...] после вспышки гения следует нормальная рациональная процедура [...]. Ученый, который говорит, что у него была подобная вспышка гения, но который не идет потом далее и который затем просит других ученых признать его интуицию без обсуждения, может быть гением, но может оказаться и шарлатаном или очень просто -- весьма чудаковатым малым. Только посредством нормальной процедуры логического обоснования ученый может показать, что его интуиция должна быть признана [...]. Иррациональные средства могут привести к открытию истины, но только рациональные средства могут обеспечить доказательство» [53]. Рациональный метод состоит в дедукции следствий из гипотезы, сформулированной историком, и в сравнении гипотезы с фактом, и «лишь один факт, который не может быть принужден к соответствию, разрушает эту гипотезу» [54]. Идея фальсификации теорий не может быть выражена ни более кратко, ни более точно.

Факт состоит в том, что, как отмечает Сальвемини, «точно так же никто не является непогрешимым, когда он сталкивается с социальными проблемами, и единственным способом решения этих проблем является перебор одного за другим различных вариантов такого решения. Через пробу и ошибку -- переворачивая все вверх ногами (upside down), как это говорится по-английски, -- до тех пор, пока некто не находит прохода через это» [55]. «Никто и ни одна группа людей не обладает монополией на непогрешимость» [56]. Отсюда следует, что ни один ученый или историк не может представлять себя единственным хранителем истины или уверовать, что его теория является определяющей или высшей. Это то, почему непрекращающееся создание альтернатив и безжалостная критика представляют собой две опоры, на которых держится все здание научного исследования.

«Когда предрассудок историка или социолога ведет его к тому, чтобы собрать факты вместе согласно системе, которая с трудом совмещается с ними, он подобен естествоиспытателю, который основывает свое обобщение на некоторой произвольной гипотезе. Предрассудок, с которого он начинает, действует подобно рамке, какой бы произвольной она в действительности не оказывалась, внутри которой факты могут быть соответствующими или несоответствующими. Самые свежие данные, когда они получены, будут либо пригодны, либо непригодны. Сражение разворачивается между двумя армиями очевидности; ученый будет обозревать битву и искать новые данные, с помощью которых он мог бы подтвердить предвзятую идею. Тем не менее он только сможет открыть факты, под тяжестью которых его заранее сформулированная идея уступит в конце концов дорогу. В этот момент он уже сконструировал новую гипотезу, которая лучше соответствует фактам. Без инициирующих предположений все факты кажутся смешанными и каждый новый факт сделает неразбериху еще более полной. Помысленные заранее идеи наравне с беспристрастными гипотезами играют жизненно важную роль в истории, в общественных науках и во всяком другом научном исследовании» [57].

Борьба между фактом и теорией, а также между теориями как таковыми (борьба, которая позволяет исследователям занимать свои позиции и держит их в напряжении) не только имеет место, но должна иметь место в научном сообществе в самом широком значении этого слова, которое становится, таким образом, «форумом, в котором свободно соревнуются противостоящие друг другу предрассудки» [58]. Действительно,

«упрямый историк пренебрежет фактами, которые не удовлетворяют его системе, и будет далее следовать своим предрассудкам. Но другой историк или социолог с другими предрассудками обнародует факты, которые отбросил его предшественник, и нарисует иную картину, которая может быть в действительности не менее искаженной, но которая тем не менее откроет возможность другой версии событий. Затем еще один ученый придет им на смену, который не связан вовсе предрассудками, которые касались бы этого вопроса. Он проверит работу своих предшественников, исправит искажения, он заполнит пробелы и организует фрагменты таким образом, чтобы они составляли всеобъемлющую и целостную систему. Так вуаль, скрывающая лицо истины, будет поднята, и, следовательно, история или социальные науки станут благодаря этому более объективными» [59].

Объективность не означает ничего другого, нежели контролируемость высказываемых гипотез. Действительно, «подобная объективность не есть результат отсутствия предрассудков, но результат борьбы между противоречащими предварительными концепциями -- борьбы, которая при последнем анализе оказывается сотрудничеством» [60]. Следовательно, через пробу и ошибку, подтверждение и опровержение, предположение и критику научное исследование становится «серией последовательных допущений истины, которые мы можем сравнить с освоением неизвестной страны. Каждый из осваивающих должен подвергнуть испытанию открытия предшественников и поможет последователям в достижении цели, которая стоит перед ними всеми» [61]. Отсюда становится ясным, что для науки характерна «атмосфера свободного соревнования между различными школами мысли, в котором все гипотезы и предварительные концепции могут быть выставлены друг против друга. Распять свободу, чтобы дать дорогу одной школе мысли, означает подписать смертный приговор нашим исследованиям» [62]. Если историки и социологи пренебрегут призывом к свободному соревнованию (не только ради себя, но и ради своих конкурентов), то «они согласятся с гораздо большей, чем у других ученых, деградацией равным образом в моральном и интеллектуальном смысле» [63].

7. Герменевтический круг

Я спросил Ганса Альберта, что он думает о связи, которая может быть между герменевтическим кругом Гадамера и методом Поппера. Альберт ответил, что есть только неясные сходства [64]. Когда подобный вопрос был задан Ваттино, то он, по существу, вообще не ответил. Однако Поппер писал, что те, кто интерпретирует текст, используют те же методы, что используются и в естественных науках. Поппер также утверждал, что барьеры, которые воздвигают теоретики герменевтики между собой и естественными науками, являются результатом их собственного ошибочного взгляда на научный метод, и фактически они (теоретики герменевтики) оказываются признающими имплицитно и некритически позитивизм или сциентизм как единственную соответствующую философию естественных наук [65].

Если кто-нибудь помыслит себе «Истину и метод» с целью выяснить, каков взгляд Гадамера на естественные науки и метод этих наук, то немедленно станет очевидным, что Поппер был прав, когда утверждал, что теоретики герменевтики суть жертвы ошибочной идеи того, что представляют собой естественные науки. Более того, если кто-либо исследует Гадамерово описание понятия опыта, то должно быть заключено, что Поппер вновь был прав еще и в том, что утверждал, что метод герменевтики таков же, как метод физики.

Существуют тексты, наделенные смыслом, который в свою очередь говорит о вещах. Интерпретатор текста противополагает его (в этом случае. -- С.Д.) не разуму, подобному tabula rasa, но своему пониманию (Vorvestandnis), т.е. своим собственным предубеждениям, своим предположениям, своим ожиданиям. С данным текстом и данным же предварительным пониманием такого текста интерпретатором он набрасывает исходное «значение». Этот набросок возможен, поскольку он (текст. -- С.Д.) читается интерпретатором, который имеет определенные специфические ожидания, являющиеся плодом его собственного предубеждения. Герменевтическая работа, которая следует за этим, всецело состоит в продвижении на основании плана, постоянно пересматриваемого в соответствии с условиями, возникающими по мере того, как он вникает в значение... [66]. Действительно, как это отмечает Гадамер,

«каждый пересмотр заранее принятой проекции может быть спроектирован до того, как появится как таковая новая проекция значения; соперничающие концепции могут появляться то с одной, то с другой стороны до тех пор, пока не станет более ясно, что представляет собой единство значения; интерпретация начинается с предварительных концепций, которые сменяются более соответствующими. Этот постоянный процесс нового проецирования конституирует движение понимания и интерпретации. Человек, пытающийся понять, подвержен ошибкам, проистекающим из предвзятых значений, которые порождены не вещами как таковыми. Вырабатывание соответствующих проекций, предварительных по природе, с тем чтобы они подтверждались вещами как таковыми, является постоянной задачей понимания. Только объективность может быть здесь средством подтверждения предварительного значения. В самом деле, что показывает произвольность предварительного значения, как не то, что оно приходит в ничто в ходе разработки? Но понимание реализуется во всем своем потенциале лишь тогда, когда предварительные значения, с которых оно начинает, не являются произвольными. Поэтому совершенно правильно для интерпретатора не подходить к тексту прямо, полагаясь только на предварительные значения, уже наличествующие для него, но самым явным образом исследовать обоснованность... происхождение и пригодность предварительных значений, пребывающих с ним» [67].

Интерпретатор ассоциирует текст со своими собственными предположениями и своими собственными ожиданиями. На основании этого он подходит к предварительному наброску интерпретации. Однако этот «набросок» может быть или не быть правильным. Позднейший анализ текста (т.е. текста и контекста) скажет нам, правилен ли оригинальный набросок понимания, есть ли в нем соответствие тому, что говорит текст. Если оригинальный набросок входит в противоречие с текстом; если он расходится с ним, тогда интерпретатор должен будет выработать второй план смысла, т.е. еще одну интерпретацию текста (и контекста), с тем чтобы она была подвергнута проверке на основании текста как такового с целью выяснить, удовлетворителен план или нет. И так далее (и далее, и далее вечно... в конце концов задача герменевтики беспредельна, хотя и возможна для разрешения).

Кардинальные пункты теории герменевтического опыта смыкаются со сходной идеей «Круга понимания» (Zirkel des Verstehens).

«Здесь обнаруживается фундаментальная открытость опыта новому опыту не только в общем смысле исправления ошибок, но в том, что опыт, в сущности, зиждется на постоянном подтверждении и с необходимостью становится другим видом опыта, где нет подтверждения (ubi non reperitur instantia contradictoria)» [68].

В частности, по Гадамеру, генезис универсальности в науке

«... имеет место тогда, когда ложные генерализации длительно опровергаются опытом, и то, что полагалось типичным, обнаруживается не таковым. Язык демонстрирует это тогда, когда мы используем слово "опыт" в двух различных смыслах: опыт, который соответствует нашему ожиданию и подтверждает его, и новые проявления опыта, которые случаются с нами. Этот последний опыт в истинном смысле всегда негативен. Если новый опыт объекта открывается перед нами, это означает, что, таким образом, мы до этих пор не рассматривали данную вещь корректно и теперь знаем ее лучше. Так негативность опыта имеет любопытное продуктивное значение» [69].

Я ограничу себя постановкой вопроса о том, могут ли Попперов метод, пробы и ошибки и Гадамерова герменевтика действительно относиться не к двум различным процедурам, а к одной и той же (и это несмотря на различия в «словесности» («parlance»), используемой для того, чтобы описать каждый).

8. Пробы и ошибки текстуальной критики

Если мы изучим методологические сочинения, в которых критики текста -- такие как Пауль Маас, Герман Франкель, Джордже Паскуали, мыслят себе правила текстуального критицизма, то мы скоро осознаем, что процедура та же самая.

«У нас нет греческих или латинских автографов и даже копий, которые были бы сделаны с оригиналов. У нас есть только копии, извлеченные из оригинала через неизвестное количество промежуточных копий, которые, таким образом, суть нечто меньшее, чем достоверное. Задача критики текста состоит в том, чтобы привести текст назад к оригиналу настолько близко, насколько это возможно (constitutio textus)» [70]. Это определение Пауля Мааса передает текстуальный критицизм. Следовательно, задача критика текста состоит в том, чтобы привести текст настолько близко, насколько это возможно, к оригиналу. Подобная задача в главной своей части очень трудна, поскольку традиция текста сообщает ему многие элементы, отличающие его от оригинала, часто сложным и запутанным образом.

Между текстом и текстуальной критикой мы, таким образом, находим традицию, под которой можем понимать свидетельства о работе в целом (которые время от времени могут что-либо менять в отношении отдельных аспектов). Маас -- в этом его работа является наиболее стимулирующей и запоминающейся (поскольку в этом, как замечает Паскуали, Маас наиболее исторически ориентирован) -- сравнивает традицию с текущей водой. «Поток рождается под землей под недоступной горной капелью. Она расщепляется на подземные рукава; эти рукава затем разветвляются далее и некоторые появляются на горных склонах. Вода из этих источников немедленно исчезает вновь под землю и может появляться вновь и вновь на поверхности на более низких склонах до тех пор, пока в конце концов она не потечет так, что это видно всем. Вода с самого начала имеет постоянно меняющиеся цвета, но они всегда прекрасны и чисты. Под землей она течет от места к месту, где временами к ней присоединяются различные субстанции и меняют ее цвет. Это имеет место во всех рукавах и источниках, которые появляются на поверхности. Каждый поток меняет цвет на определенном протяжении, и это протяжение утверждает этот цвет, по существу дела, для дальнейшего течения; лишь очень слабые изменения утрачиваются, поскольку в этом случае воды самоочищаются по мере течения. На наших глазах вода, которая изменилась под действием новых течений, отличается от начальной воды, но лишь случайно глаз может заметить, что это изменение обязано новым течениям. Часто различия таковы, что они могут быть замечены лишь в условиях различных цветов различных источников. Однако химический анализ может в большинстве случаев вычислить приобретенные оттенки, и часто оригинальные цвета могут быть восстановлены. В других случаях даже химический анализ не может этого сделать. Цель исследования состоит в том, чтобы изучить происхождение цветов, которые возникают в источниках» [71].

Constitutio textus предпринимается посредством мириады подтверждений и опровержений.

9. Подтверждения и опровержения переводчиков

Тот факт, что всякий перевод всегда является интерпретацией, вряд ли нуждается в особой фиксации. Те, кто имеет опыт в качестве переводчика, очень хорошо знают, что перевод означает транспозицию из одного языка в другой через пробу и ошибку, предположение и испытание предположений проверкой. Достаточно подумать о том, что происходило, когда мы должны были переводить с латинского или греческого. Пока пассаж, который должен был быть переведен, диктовался нам, мы пытались дать грубый перевод того, что записывали. Когда диктовка заканчивалась, иногда у нас была идея того, что означал данный пассаж (описание битвы, дипломатической миссии, путешествия, морального предательства, перечисление деяний некоей показательной личности и т.д.), и мы, таким образом, пытались установить, соответствуют ли те части пассажа (наречие, прилагательное, глагол, целое выражение или несколько выражений), которые мы до сих пор не поняли, пассажу как целому (условиям значения). Могло оказаться, что фрагменты (или части) подходили быстро и без проблем, как мы предполагали в своей интерпретации. Но иногда обнаруживались фрагменты, которые не шли туда, куда мы хотели, чтобы они подошли, и это были ужасные моменты во время классных занятий, когда ты думал, что вся твоя версия неверна. Тот факт, что наш первый черновой набросок не всегда был правилен (или, скорее, что он всегда был неверен), был очевиден, когда фрагмент, который просто не согласовывался с нашей общей интерпретацией, затем подтверждался другим, возможно, амбивалентным фрагментом (т.е. амбивалентным vis-a-vis нашему предварительному наброску), и мы в результате должны были отвергнуть нашу интерпретацию. Мы возвращались затем вновь к предположению относительно как перевода текста сообразно его значению, так и интерпретации того, что мог бы данный текст означать, и к ходу нашего испытания (относительно пригодности интерпретации) через согласование фрагментов с нашим предположением. Иногда заглавие пассажа само по себе может дать нам предварительную индикацию значения текста. Действительно, мы были более всего озадачены, когда учитель диктовал нам пассаж без названия. От этого размышление о том, что мог означать текст, становилось гораздо более затруднительным. Иногда мы могли сдать чистые листы, если пассаж по своему характеру превосходил обширность нашей «памяти», если затронутые события, факты или персонажи были неизвестны нам или до тех пор не изучены.

Вышесказанное касается интерпретации пассажа, наших предположений, относящихся к его содержанию, и обратного действия или обратной связи, происходящей из различных частей текста, влияющей на наши усилия. Не требуется большой игры воображения для того, чтобы осознать, что вновь, и в действительности так, мы столкнулись с хорошо известным Zirkel des Verstehens, герменевтическим кругом, который, как известно, вовсе не отличается от метода, основанного на пробе и элиминации заблуждений.

Перевести -- значит интерпретировать; интерпретировать -- значит в первую очередь делать предположение относительно значения текста (т.е. «это есть вот это или вон то»); и предположение доказывается на основании текста. Однако пока не говорится о том, что переводчик, переводящий (т.е. интерпретирующий текст и, например, транскрибирующий на свой собственный язык текст, написанный на другом языке) есть индивид, наделенный тонким Vorvestandnis, которое проецирует на текст данное Vorurteile и никакое другое; это означает утверждение того, что исторически текст, который должен быть переведен, передает назад Vorurteile, которые по крайней мере отчасти другие, и это объясняет различие в переводах и то, почему текст не может быть раз и навсегда переведен. Именно в этом свете мы можем по достоинству оценить то, что хотел сказать Жорж Монен (Georges Mounin) о переводах Библии:

«Перебирать переводы Библии один за другим, век за веком, есть превосходный опыт для непредвзятого читателя, действующего по благой вере. Мы можем, например; читать различные версии одного и того же текста (такого, как Песнь Песней, например), который читатели выбирали как предмет восхищения в течение столетий. Впечатление, которое некто получает, не выставляет перевод в дурном свете; скорее, это может дать нам шанс, чтобы понять его пригодность, это путь постоянного самосовершенствования от одной эпохи к другой. В каждом из этих новых переводов Библии мы можем в буквальном смысле увидеть своими собственными глазами развитие цивилизации, всегда меньшее, чем наше собственное, в то время, когда мы путешествуем от столетия к столетию, и каждый перевод открывает еще один слой или более, которые подводят нас постепенно все ближе и ближе к оригиналу, совершенно так, как раскопки открывают захороненный почвой археологический объект» [72].

Это то, почему процесс перевода, как и интерпретации (и как поиск истины), есть никогда не приходящая к концу задача. В действительности то, что Гадамер писал об интерпретации, также справедливо и для перевода: «Гармония всех деталей с целым есть критерий корректности понимания. Неудача в достижении такой гармонии означает, что понимание потерпело поражение» [73].