Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южно-Африканская Республика в постдисциплинарной оптике современности: вызовы и ответы по оси Москва-Пекин

Размещено на http://www.allbest.ru/

БРИКС В ПОСТДИСЦИПЛИНАРНОЙ ОПТИКЕ СОВРЕМЕННОСТИ: ВЫЗОВЫ И ОТВЕТЫ ПО ОСИ МОСКВА - ПЕКИН

Левяш И.Я.

д.филос.н., профессор, Минск

«Спасающийся спасётся. Вот тайна прогресса - другой нет и не будет» В. Соловьев [Цит. по: ФН. - М., 2002. - № 2. - С. 79]

БРИКС в контексте Современности

Проблематика БРИКС подобна теореме со многими неизвестными. Такая семантическая ситуация обусловливает затруднения методологического и концептуального характера. Еще Конфуций писал: «Если имя вещи дано верно, дело ладится. Если имя дано неверно, дело придет в нестроение». И время не властно над этим инвариантом. Выдающийся теоретик и практик педагогики Л.С. Выготский был убежден, что «мысль не выражается в слове, но совершается в слове» [Цит. по: Коммуникативные...2007, с. 412). Классик постпозитивизма Л. Витгенштейн был убежден, что «если мы не знаем точных значений используемых нами слов, мы не можем ожидать какой-либо пользы от наших дискуссий» [Поппер 1983, с. 25]. Самым бесперспективным является синдром кафкианского узника: годами он рыл подкоп для побега, но в конечном счете услышал зычный голос надзирателя с поздравлением беглецу, что находится... в соседней камере.

Действительно, определение «точного значения» и назначения БРИКС - это, говоря словами Гегеля, «с трудом поддающийся определению» вопрос. Его аббревиатура (англ. BRICS -- сокращение от Brazil, Russia, India, China, South Africa) - это метафорическое уподобление «кирпичам» группы пяти стран, впервые предложенное Дж. О'Нилом 2001 г. в аналитической записке банка «Goldman Sachs» Building Better Global Economic («Кирпичи для новой экономики»). Как бы эта группа ни называлась - БРИК или, после присоединения к ней ЮАР в 2011 г. - БРИКС, такая символика только фиксирует первые буквы стран - участников объединения, но ничего не говорит о его специфике и лишь констатирует, что это лишь материал для его строительства. Открытыми остаются вопросы: во имя чего и каким образом оно происходит. Пока в когнитивном плане аббревиатура БРИКС - это скорее Сфинкс, загадку которой групповой «Эдип», т.е. страны - участники объединения, да и весь мир, - должны расшифровать. Точнее, исходя из логики Ф. Ницше («Кто здесь, собственно, задает нам вопросы...Кто из нас здесь Эдип? Кто Сфинкс?» [Ницше 1990. Т.2., с. 154], - это вовсе не разные персонажи. Сфинкс - это Эдип, озадаченный вопросом о собственной сущности, т.е. потребностью в самоидентификации.

В методологическом плане совершенно очевидно, что адекватный ответ на такой вопрос не может быть дан с позиций того или иного дисциплинарного, междисциплинарного и даже трансдисциплинарного знания [см.: Трансдисциплинарность... 2015. - 564 с.], По Гегелю, «только взаимодействие - пустота». В принципе такой ответ возможен лишь в постдисциплинарной парадигме синергии социальной философии, культурфилософии, политологии, социологии, социоэкологии, социодемографии, социопсихологии, менеджмента и других смежных наук (ограниченность рамок статьи позволяет лишь отослать к аргументам [см.: Левяш Философия... 2014, с. 26-34; Левяш Знание...2014. № 5, с. 103-115].

Постдисциплинарное знание - еще становящийся, но все более легитимный феномен нашего времени, которое, при всей своей внешней аддитивности, обладает и кумулятивным системно-синергетическим качеством. Если свести многообразные тенденции мировой динамики в начале XXI столетия к единому знаменателю, то он выражается в общепринятом термине «модернизация». Однако вербальное единодушие обманчиво, и за ним могут скрываться совершенно различные интересы и ценности глобальных, региональных и локальных субъектов. Еще столетие тому назад классик проницательно заметил, что фактически они живут «в разных веках, на разных планетах» [Бердяев 1994. Т.2, с. 308]. «Всё врут календари», и прецедентов существования целых общностей людей и государств как будто в наше время, но в традиционном состоянии, бесконечно много. Это означает, что те субъекты, которые относятся к мировым процессам не как к угрозе, а как к конструктивному Вызову и адекватно реагируют не него, - это в буквальном смысле наши современники.

Такой подход требует не темпорального, а сущностного понимания смысла Современности. Этот смыслотермин с большой буквы не случаен. Как-то в экспертной среде (не говоря уже о политиках) осталась незамеченной модель современного модернизационного процесса профессора Упсальского университета, директора Шведского коллегиума высших исследований в области общественных наук Б. Виттрока. Он пишет о существенных различиях между темпорально и сущностно понятой Современностью: «Требуется ввести те или иные сущностные параметры... какие обычаи и институты современны, а какие - нет. Общество современно только при условии, что ряд ключевых для него институтов и типов поведения правомерно называть современными». По Виттроку, Современность не сводится к «совокупности технологических и организационных нововведений», порожденных и инициируемых индустриализацией и урбанизацией. Это также новые институты, способные «стимулировать непрерывный процесс инноваций»: регулируемый рынок, коэволюция демократического государства и гражданского общества, но прежде всего это «культурные слагаемые современности, а именно этой частью своего собственного наследия социальная наука склонна пренебрегать» [Виттрок 2002, с. 141, 144].

Итак, сущностно многомерная Современность не сводима к своему технико-экономическому компоненту, хотя значим и он. Во многом это и культурно-политическая модернизация, коэволюция и синергия государства и гражданского общества, которые обусловливают прочную легитимность политической власти и отсюда - ее надежно прогнозируемую перспективность. Понятая в таком контексте Современность является не подменой терминов «Модерн» («модернити»), «модернизация», а базируется на них, прежде всего возвышая роль ее «культурных слагаемых».

Вместе с тем, наряду с достоинствами такого подхода, в его структуре заметна и дань мультидисциплинарности, суммативному определению «факторов» Современности, их простой координации. На самом деле ее системно-синергийный характер на порядок сложнее и прежде всего предполагает постижение конкретно-исторической субординации смыслотерминов триады ««геополитика геокультура - геоцивилизация» в контексте Современности.

На пути кардинальной смысловой и структурной переориентации - остро проблемный характер сущности и назначения такой ипостаси политического дискурса, как геополитика. Классическая геополитика, или realpolitik, - это система взаимодействия субъектов МО (международных отношений) в контексте топологической структуры мира и на основе реализации обусловленных этой структурой интересов. Роль геополитики неоднозначна. Развитие отношений между субъектами истории и современности происходит как движение их политики между Сциллой и Харибдой realpolitik инвариантных («извечных») интересов и universalis общечеловеческих ценностей. С одной стороны, это авторитет силы, с другой - сила авторитета, и, наконец, их всегда трудный синтез по принципу: «Право как возможность, сила как необходимость».

Отсюда - и очевидная несамодостаточность realpolitik, и проблематичность универсализма. Объяснение этому феномену Н. Макиавелли находил в человеческой природе: «Люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость» [Жизнь... 1993 , с. 309]. Ф. Достоевский также полагал, что мир человека - это «бездна над нами и бездна под нами». Поэтому медвежьей услугой является софистическая подмена основания глубинных процессов Современности геополитическим, на сленге известного теоретика неоевразийства А. Дугина, «фундаменталом», который открытым текстом вещает далеко не благую весть: «Кто говорит геополитика, тот говорит война» [Дугин 1999]. Это действительно сон разума, и, возможно, М. Цветаева не совсем права в своей догадке: «Не весело, должно быть, спать // c одною картой полушарий!».

Императивы Современности потребовали динамичной эволюции геополитического знания: вначале освоение многофакторности геополитики, ее несводимости к пространственному измерению (Бланш, Валло, Спайкмен, Моргентау); затем - переход от «географической» геополитики к социологической, постижение сущности, структуры и динамики планетарной социальной общности (Косолапов, Цыганков); далее - к постижению более емких цивилизационных оснований геополитики (Бродель, Валлерстайн, Киссинджер, Лернер, Хантингтон, Шлезингер-старший), наконец, к геоглобалистскому культурно-цивилизационному синтезу (Бади, Бауман, Бенхабиб, Бхагвати, Дюрасел, Закария, Зидентоп, Киссинджер, Фукуяма, Ханна, Хаттон, Этциони) [см.: Левяш Глобальный... Кн. 1. 2012]. Этот парадигмальный поворот ясно выражен в афоризме известного культурфилософа Г. Померанца: «Одной физической географией всего этого не объяснить. Среда - зов, а культура - ответ» [Померанц 1973, c. 197].

Мир меняется, бросая вызов не только традиционной геополитике hard power (жесткой силы), но и прекраснодушной soft power (мягкой силы) универсализма. На смену им приходит политика smart power (разумной силы) как сочетания «силы и влияния». На первый взгляд, эта эволюция происходит преимущественно в форме цивилизационного «инобытия» - геоэкономики. Но санкционный беспредел между Западом и Россией по поводу (не более того!) нынешнего конфликта на Украине - это убедительная демонстрация того, что ленинская максима политики, как концентрированного выражения экономики, требует инверсии: на самом деле экономика - это концентрированное выражение политики и ее геополитической ветви. Однако и военно-экономическая сила бесперспективна без культурного влияния, и об этом, к примеру, свидетельствует «бессилие силы» США перед вездесущей ИГИЛ (как и прежде в Корее, Вьетнаме, Афганистане, Ираке).

Современность триады «геополитика/геоэкономика - культура - цивилизация», в свою очередь, определяется процессом глобализации. Он уникален уже тем, что все глобальные проблемы являются общечеловеческими, но далеко не все из них (условно говоря, от египетских пирамид и Стены плача), являются общечеловеческими. Всегда были, есть и будут такие из них, которые вполне разрешимы на локальном или региональном уровнях.

На сущностном уровне глобализация предстает как преемственно связанный с определенными историческими предпосылками, но по сути неизвестный ранее, становящийся тип противоречий человеческой деятельности. Их уникальный характер заключается в том, что это проблемы: а) глубинных оснований выживания и развития рода «Человек» как целостности; б) кардинальной инверсии: отныне, в отличие от традиционного выживания как предпосылки последующего развития, на автобане Современности именно развитие является условием выживания; в) сотрудничества/соперничества мирообразующих сил, в котором происходит реструктуризация и регионализация мира - расщепление, миграция и новая консолидация «осевых» культурно-цивилизационных комплексов (далее - КПК), естественная в этом процессе борьба за лидерство или гегемонию.

Такое видение глобализации требует решительного отказа от традиционных геополитических формул «дилеммы безопасности», тем более - «нулевой суммы», и признания, что «если мир становится взаимозависимым, то, значит, он и взаимоуязвим» (М. Кувалдин). Каждой из глобальных проблем достаточно, чтобы взорвать мир. Поэтому, отмечает Н. Косолапов, глобализация не может не внести глубочайшие изменения в систему международных отношений и сам ход мирового развития. Стягивание мира в единую, хотя и противоречивую целостность с множеством взрывоопасных проблем и конфликтов имеет одним из последствий становление (принципиально нового) типа отношений и институтов - внутриглобального в дополнение к исторически давно существующим внутристрановым и международным. На смену двухмерному (плоскостному) миру, как пространству по преимуществу силовых связей и взаимодействий, приходит иерархия государств с качественно различными параметрами и, тем не менее, взаимосвязанными общими интересами и ценностями. Это означает придание прежней плоскостной модели третьего, сложно структурированного объемного измерения.

Тем самым положено начало процессу становления глобальных отношений, по природе более близких внутренним, хотя и вырастающих из международных отношений. В новой системе межгосударственные взаимодействия сохраняют свои место и значение, однако становятся специфической частью внутренних отношений целостного мира.

Один из сущностных признаков глобализации - это глубокая трансформация извечной, как мир различных цивилизаций и культур, дилеммы мессианства или миссионерства. Каждому культурно-цивилизационному комплексу (КЦК) присуще культурное мессианство - духовная экспансия с целью признания его как наиболее зрелого выражения культурных смыслов. «Мессианское сознание, - писал Н. Бердяев, протестуя против великорусских имперских претензий, - не есть националистическое сознание…, это - сознание универсальное...Народы имеют свои миссии, свое призвание, но сознание миссианское не есть мессианское сознание» [Бердяев 1994. Т.2, с. 120].

Мессианство - это экспансия свободного духа КЦК, который по-библейски «веет, где хочет». В разнообразии, соперничестве и напряженной воле к духовному лидерству - один из живительных источников поступательного развития и взаимообогащения культур. Различие между обменом двумя яблоками и двумя идеями хорошо известно. Иное дело - когда обмен подменяется «идеей» и практикой лишения последнего «яблока». Извечная проблема в том, что мессианство извращается в политико-идеологизированных формах. «Идея «идеологии» неотделима от идеи власти и господства...Идеология без культурного «крестового похода» стала бы похожей на ветер, который не дует, или на реку, которая не течет» [Бауман 2002, с. 14]. Таково отношение к миру, как к объекту аннексии или, говоря на языке realpolitik, достижению «нулевой суммы». Имя ему - цивилизационное миссионерство, или основанная на идее превосходства и исключительности претензия «спасения мира» путем «цивилизаторской», геополитической экспансии и гегемонии. В этом смысле «Запад дошел до предельного напряжения сил вследствие претензии на исключительную истинность» [Ясперс 1994, с. 87]. Поэтому Махатма Ганди, отвечая на вопрос: «Что вы думаете о западной цивилизации?» - с тонким сарказмом заметил: «Это была бы неплохая идея» [Цит. по: Валлерстайн 2003, с. 234]. Здесь - ab ovo (лат. от яйца) потенциального конфликта цивилизаций.

Извечная фрейдовская «любовь-ненависть» осевых КЦК, притяжение/отталкивание их мессианизма - интенции к культурному лидерству - и миссионерства - претензии на цивилизационную гегемонию - проходят испытание глобализацией. Находящаяся в начальной стадии, она подобна «осевой» эпохе перехода человечества от политеизма к монотеизму: от пантеона богов к единому Богу. «Боги Олимпа естественно воюют» (М. Вебер), и их, по словам Гегеля, «трудно менять». Исходное условие перемен - отказ от стратегии «нулевой суммы», перековка мечей realpolitik осевых цивилизаций на орала свободного соперничества/сотрудничества культур. Богом глобализации призвана стать не цивилизационная диктатура, а культура, ее универсальное смыслообразующее ядро. Этим ядром, писал Экзюпери, является «человек - общая мера всех народов и рас» [Экзюпери 1964]. Формулой прогресса становится мета-цивилизация как однотипная предпосылка «цветущей сложности» культур, их свободного соперничества за духовное лидерство. Для каждого осевого КЦК - это не данность, а историческое задание.

В такой оптике современный мир - это не столько линейная «шахматная доска» (по З. Бжезинскому), сколько гораздо более емкая сфера, и ее реальная динамика - к многомерному миру. Не к неоимперскому двухполярному или «полутораполярному» устройству (адресованный США термин С. Хантингтона). Но многомерность - отнюдь не равномерность. Она не постмодерная сеть, в которой нет бодрийяровского «генерала». Известное «все равны, но некоторые ровнее» здесь уместно буквально, без иронии.

В этой связи принципиальное значение приобретает вопрос о месте и роли государства, которое со времен Вестфальского мира было гарантом суверенитета и национальной безопасности его субъектов. Оппозиция realpolitik-universalis, их возможный и необходимый геоглобалистский синтез - это противоречивая структура, в которой обе стороны, но по-разному, апеллируют к государству: первая - как к издавна традиционной аксиоме и ценностно-смысловому инварианту, вторая - как к прагматической проблеме, особенно в контексте глобализации. Одна из сторон оптимистически провозглашает, что «слухи о смерти государства явно преувеличены» (Б. Шоу), другая не без скепсиса утверждает: «Государство слишком велико для решения незначительных проблем и слишком мало для решения больших» [Bell 1976].

Х. Ортега-и-Гассет отмечал, что «секрет успеха национального государства надо искать в его...политике, а не в...биологии и географии» [Ортега-и-Гассет 1989, с. 144-145]. Мыслитель подчеркивал, что нация - по определению динамичный феномен. В условиях глобализации нация-государство вынуждена решать дилемму: либо быть сметенными геополитическими штормами или геоэкономическими технологиями, либо использовать исторический шанс и наполнить государственный суверенитет реальным содержанием. Такое испытание выдержат политические и культурные элиты, которые сознают, что, в сущности, пашет не геополитический «плуг», а культурно-цивилизационный «пахарь» с помощью плуга, т.е. реальный субъект национальной идеи.

Центральная проблема в этой связи - диалектика национальных интересов и ценностей. В своих основаниях ценности - всегда интересы, и непреходящая максима в том, что идеи неизменно посрамляли себя, когда отделялись от них. Но интересы - не всегда ценности. Они соотносятся как зерно и плод. В конечном счете, между ними - противоречивые отношения тождества и инверсии. Зерно в потенции содержит в себе плод, но оно может этого не сознавать и даже позиционировать и «бунтовать» против плода. В наше время ценностей прагматической «пользы» велико искушение «противопоставить ценности неизменного…ценности кратчайшего и наиболее преходящего, соблазнительное сверкание золота на чреве змеи vita» [Ницше 1994, с. 268].

Однако, как заметил Н.А. Уайтхед, мы не можем жить без музеев, но мы также не можем жить в музеях. Именно поэтому национальные интересы ныне «покидают музеи» - обновляются в динамическом контексте фундаментальных сдвигов в условиях глобализации. Такие геополитические константы национальных интересов, как территория, ресурсы и т.п., «никто не отменял», но есть смысл согласиться с Ф. Фукуямой в том, что «эта основа национальных интересов в действительности в современном мире уже не определяет большей части внешнеполитических приоритетов …То, что подразумевается под пониманием «национальные интересы»…, в действительности представляет собой более широкие задачи, определяемые социотрадицией, идеологией или культурой» [Фукуяма 2000]. Такое резюме в принципе бесспорно, но все же требует существенного уточнения: в перечне факторов, определяющих «широкие задачи» субъектов национальных интересов и ценностей, первичны социотрадиции и культура, а идеология, как ипостась политики, не только резюмирует, но и санкционирует ее.

Историческая мера наций-государств - предельно сложная и динамичная теорема глобализации. Сегодня ее решение зависит не только от оптимального сопряжения составных, но и от творческой способности к самоутверждению в качестве незаменимой и эффективной составной глобальной формулы. Только примат выстоявших перед вызовами глобализации и обновленных общенациональных интересов/ценностей способен определять взаимную адаптацию наций-государств и глобального мира. мессианство цивилизация современность глобализация

Вместе с тем, кто хочет совершить великое, говорил Гете, должен уметь ограничивать себя. Это бесспорно и для формулы: суверенитет - насколько необходимо, сотрудничество и партнерство - насколько возможно.

Современность - пробный камень партнерства России и Китая

Конкретизируя динамику национальных интересов и ценностей, невозможно довольствоваться статистикой, согласно которой на долю входящих в БРИКС стран приходится 26 % территории Земли, 42 % населения планеты (2,83 млрд. человек) и 25,6 % мирового ВВП. Сомнения не относительно этих цифр, а в подмене ими, в духе «средней температуры по больнице», «лица необщего выраженья» каждой из этих стран, их реальной и потенциальной субъектности, т.е. способности играть значимую роль в глобальном раскладе сил и влияния. В этом ракурсе многие страны, к примеру, Япония, Канада или Турция, также могут претендовать на релевантность Современности (хотя и в разных формах и степенях), и, отвлекаясь от реалий, их вполне можно представить вместе и даже вместо Индии, Бразилии и ЮАР в этой транстерриториальной организации.

Но вот кто в принципе является инвариантом БРИКС, ее геополитической/геоэкономической и культурно-цивилизационной осью, так это Россия и Китай. И суть дела не в субъективной тенденциозности автора, сформированного на советско-российской почве, и не в географическом соседстве этих гигантов. Такие факторы, как самая большая территория в мире (Россия) или рекордная численность населения (Китай), также ранее не вызывали потребности в партнерстве на почве такого альянса, как БРИКС. Притягательность их взаимной гравитация обусловлена, во-первых, тем, что ни одно, даже самое могущественное государство, во взаимосвязанном глобальном мире не самодостаточно, во-вторых, они наиболее «заряжены» на создание альтернативной постзападной цивилизации, в третьих, коренные интересы, геоэкономические и культурные потенциалы наших стран объективно сопряжены друг с другом в общем напряженном экзамене на адекватность Современности. Только в синергии совместных действий Россия и Китай способны занять одно из ключевых мест в многомерном раскладе глобальных сил и влияния. Этот процесс - далеко не триумфальное шествие.

Smart power России

Исходная проблема в том, что Россия и Китай принадлежат к различным «осевым» культурно-цивилизационным комплексам: Россия - гетерогенный полицивилизационный/культурный субъект (как Бразилия и ЮАР), а Китай - моноцивилизационный/культурный субъект (как и Индия). Их самоидентификация под этим углом зрения влечет за собой фундаментальные последствия как общности, так и различий относительно их места и роли в Современности, а в ракурсе взаимоотношений - фрейдовский синдром «любви - ненависти».

С точки зрения референтного Другого, в частности, А. Тойнби и его последователей, Россия - это «византийская», православная цивилизация. Гораздо сложнее - с ее самоидентификацией. Вопреки традиционным западничеству, славянофильству и даже евразийству (с отчетливым азиатским флюсом), Россия всегда была - и чем ближе от реформ Петра Великого к «волатильной» Современности, тем более очевидно, - полицивилизационной и поликультурной страной. Об этом убедительно говорил уже Николай I в беседе с А. де Кюстином: «Вы верите в наше единообразие. Вы ошибаетесь: нет другой страны с таким разнообразием племен, обычаев, верований и духа, как Россия. Различия остаются в глубине, на поверхности есть единообразие, следовательно, единообразие лишь видимое» [Цит. по: Брода 2005, с. 196]. Как говорил разносторонне эрудированный Д. Менделеев, Россия находится «между молотом Европы и наковальней Азии». А. Чехов также усматривал парадокс в том, что «самолюбие и самомнение у нас европейские, а развитие и поступки азиатские» [Чехов 1980, Т. 17. с. 87]..

Однако известная двукрылость российского орла, разновекторность евразийского содержания российской эволюции все более сочеталась с ее сущностной европейской самоидентификацией независимо от разнокачественных этапов истории. Характерен такой эпизод. Когда еще недавно опальный М. Кутузов во время обуздания паневропейских замыслов Наполеона получил от поэтессы А. Буниной оду, где говорилось, что чаша весов с кровью воинов перевешивает чашу с Москвой, полководец ответил: «Я весил Москву не с кровью воинов, а с целой Россией, и со спасением Петербурга, и со свободою Европы» [Цит. по: НГ. 01.12.2000].

Русский Еклессиаст Ф. Достоевский, понятно, не мог знать о глобализации, но уже писал о таком бесценном даре, как «всемирная отзывчивость» России, и подчеркивал, что «были бы братья, будет и братство». В этой стойкой ментальной интенции он всегда выделял европейское ядро. «Без русского человека, без англичанина, можно прожить человечеству, но без Шекспира...совсем нельзя жить». Русскому Европа «так же драгоценна, как и Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия». Мыслитель акцентировал потребность «...становиться наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец». Более того, «Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы» [Достоевский Т.13, с. 375]. Крупнейшие представители русской культуры всегда учились у «другой» Европы и учили ее, неизменно оставаясь собою.

Такие оценки никогда не были гласом вопиющего (хотя и в их антагонистах никогда не было и нет дефицита). В принципиальном отличии от версии России как азиатской страны, Ф. Ницше усматривал реальность в «громадном срединном царстве», где «…сильнее и удивительнее всего сила воли проявляется, где Европа как бы возвращается в Азию - в России» [Ницше 1990 Т.2, с. 244). «Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе..., - писал мыслитель. - Никакого американского будущего!» [Ницше 1998, с. 42-43].

Уже во второй половине XX в. папа Иоанн Павел II подчеркивал, что европейскую культуру «...создавали также мученики на востоке от нас...» [Польская... 2004, с. 411], и Европа должна «дышать обеими легкими» - западным и восточным.

Академик Д. Лихачев возвел европейскую ориентацию России в социокультурную аксиому: «Бессмысленно спорить о том, принадлежит ли Россия Европе или Азии... Русская культура... это культура единая…Поэтому нет смысла искать географические границы Европы в Уральском хребте, Кавказских горах или где-нибудь еще. И Армения, и Грузия принадлежат европейскому типу культуры» [Лихачев 1991, с. 297].

Для советского периода были характерны как традиционная (хотя и в уникальной форме) политическая «азиатчина», так и вполне европейский, более того - мировой уровень естественных и технических наук и образования, возможно, открывший первую страницу глобализации. Этой страницей стала эпохальная советская пионерия в космосе. Крупнейшая революция в области информационных технологий произошла 4 октября 1957 года, когда советский Спутник (Sputnik) ознаменовал прорыв человечества в космос. Начальник Национального управления по аэронавтике, генерал Дж. Уэбб в докладе конгрессу США писал: «Мы находимся, нравится нам это или нет, в разгаре решающего и тотального соперничества с СССР. Величайшая проблема нашего времени заключается в том, могут ли США…организовать разработку и использование передовой техники столь же эффективно, как в это в состоянии сделать Советский Союз» [Политика... 1971, с. 16]. В то время один американский сенатор, увидев свою страну в числе отстающих, заявил, что если США не удастся достаточно быстро преодолеть отставание от СССР, то скоро весь мир будет говорить по-русски [см.: Полис. 2007, с. 152].

Как видим, основания для отношения к СССР, как к эффективному международному субъекту, были вполне вескими, но с его распадом вновь обострилась проблема идентификации или «месторазвития» (М. Савицкий) его наследника - нынешней России. Можно с доверием отнестись к репрезентативному социологическому исследованию Центра комплексных социальных исследований Института социологии РАН. «В современных условиях рассматривать самосознание российского общества только в плоскости его отношений к неким первичным цивилизационным моделям (например, к Западу и Востоку) недостаточно... Современная Россия... предстает перед нами не как чисто европейская или чисто азиатская, а, если можно так выразиться, как европейско-евразийская страна», резюмируют авторы [Андреев. 2015, с. 107-118].

Итак, по территориальному геополитическому содержанию Россия, как отмечал Х. Макиндер, это евразийский хартленд, но по своей культурно-цивилизационной сущности и приоритетам - европейская страна, «другая Европа», точнее - Евровосток. Этот вывод в духе Фомы Аквинского: «Сущность вещи отлична от ее существования…, существование случайно и не принадлежит к природе вещей» [см.: История… 1994, с. 262]. Такой подход реализован в работах автора [см.: Левяш 2005. № 2 (47), с. 5-22; Левяш 2006. № 1 (50), с. 129-146; Левяш 2007; Левяш 2013].

Однако в наше время европейские приоритеты России - не индульгенция от статуса России как мирового и регионального «острова» (В. Цимбурский), от недо-развития под прессингом колебания Европы, прежде всего Евросоюза, к симбиозу с США. Объединенные санкции против России имеют внешне экономический, хотя в действительности политический характер, и они, не определяя, но кумулируя напряженность, обнажили нелицеприятную реальность - стагнацию и заметное отставание России по критериям Современности.

«Мертвые хватают живых», и это понятно в контексте основной причины распада СССР. Советская модернизация была относительно успешной в доглобальную эпоху и утратившей эффективность - с развертыванием глобализации. Коммунистический проект, по замыслу являясь международным, никогда не был глобальным. Известный израильский социофилософ отмечает, что попытка реализации в СССР «культурной и политической программы современности» вызвала «сильнейшие и непрерывные трения и противоречия...речь идет о противоречии между акцентом на автономии человека и мощным, жестким контролем, истоки которого кроются в технократических и/или этически-утопических положениях этой программы…» [Айзенштадт 2002, с. 71].

Оценивая причины обвала СССР, В. Путин «первого призыва» усмотрел их прежде всего в идеократическом характере Системы. 70 лет Россия шла «по тупиковому маршруту», и за этот «эксперимент» заплачена огромная цена. В общемировом контексте страна оказалась неконкурентоспособной: «Власть Советов не сделала страну процветающей, общество - динамично развивающимся, человека - свободным» [Путин 1999]. Исторически назревший прорыв к интенсификации развития подменялся традиционно экстенсивным ростом, стремлением к решению не инновационных проблем взаимосвязанного мира, а к неизбывной «нулевой сумме» (памятное заявление Н. Хрущева с трибуны ООН: «Мы вас закопаем»).

Какую политическую альтернативу попытался реализовать путинский режим? Ее автора на Западе, особенно в США, пытаются представить как авторитарного «диктатора», и поэтому возглавляемый им режим, подобно Карфагену, «должен быть разрушен». Но здесь необходимо принципиальное различение смыслов. «Использование термина «авторитарный», - уточнил Э. Фромм, - с необходимостью требует прояснить понятие авторитета. С этим понятием «авторитаризм» связана огромная путаница, поскольку широко распространено мнение, будто мы стоим перед альтернативой: диктаторский, иррациональный авторитет или вообще никакого авторитета. Но эта альтернатива ошибочна. Реальная проблема в том, какой вид авторитета следует нам признать…Рациональный авторитет имеет своим источником компетентность…Источником же иррационального авторитета, напротив, всегда служит власть над людьми» [Фромм 1992, с. 17].

Таково общее правило: Ф. Рузвельт, Ш. де Голль, Г. Коль были типичными и эффективными представителями рационального, «просвещенного» авторитета. В этом же ряду - унаследовавший российские архетипы В. Путин в бытность своего первого президентства. Б. Рассел пытался объяснить, почему он считает, что деспотизм большевиков хорошо вписывается в русскую историю: «Вы поймете, если спросите себя, каким образом следует управлять персонажами Достоевского» [Цит. по: Полис. 1997. с. 179]. Путинский режим - все же не деспотический, а скорее полудемократический, полуавторитарный, и ему тоже приходится управлять подобными «персонажами».

Однако после формально-демократической рокировки должностями с Дм. Медведевым и возвращения к реальной власти «просвещенность» путинского режима заметно угасла, и он, реанимируя не лучшие стороны советского наследия, недооценивает Вызов сущностно понятой Современности. Как средостение такого реверса, российское бюрократию характеризует масштаб коррупции, оцененный экспертами Генпрокуратуры, а затем и Совета Федерации в 240 миллиардов долларов в год, что сопоставимо с доходами федерального бюджета [Доклад... 2008, с. 295].

Трансформационные реформы в России, вопреки их вялым имитациям, прекратились, а в ряде аспектов даже пошли вспять. В силу этого эффективность производства в России остается крайне низкой. И хотя она и выше, чем в советский период, страна все же серьезно и надолго отстает от развитых стран. По оценкам Лозанского института мировой экономики, производительность труда в России сейчас ниже в 3,2 раза, чем в США, в 2,5 раза, чем в ведущих странах ЕС и в 2,3 раза, чем в Японии.

Каков ныне реальный геоэкономический вес России? По словам недавно ушедшего от нас академика РАН, президента Торгово-промышленной палаты РФ Е. Примакова, российский ВВП составляет 2,5% мирового [Свободная 2009, с. 10]. Не утешительно и то, что, по данным независимых изданий, масштабы присутствия России в мире: 3% мирового ВВП и 3% мировых инвестиций [Россия 2009. с. 142-151]. В сфере инноваций Россия занимает 69-ое место из 104 обследованных стран [World... 2006, с. 29].

Системную оценку такого состояния дает российский эксперт В. Кудров. Он подтверждает, что в 2013 г. объем ВВП составил около 3% мирового ВВП. По этому показателю Россия занимает 6-е место в мире, уступая США, Китаю, Индии, Японии и Германии, но превосходя Францию и Великобританию. Еще в 1990 г. страна занимала 5-е место, уступая США, Великобритании, Германии и Китаю. Но тогда российская доля в мировом ВВП была намного больше - 7,9%. За годы правления В. Путина и Д. Медведева Россия преодолела длительный спад производства (1990-1998 гг.) и в 2012 г. вышла на уровень 1989 г. по показателю ВВП, хотя по промышленному производству этот уровень не достигнут до сих пор.

Даже при резком падении цен на мировом рынке, в фаворе - ресурсодобывающие отрасли производства. К примеру, доходы Газпрома растут, как дрожжи (71% прироста в 2015 году!), и зависимость государства от налогов этих монстров не ослабевает. Страна остается «нефтяной сверхдержавой», все более испытывая конкуренцию других «сверх». Пока же известное вопрошание Гоголя о российской «птице-тройке»: «Куда несешься, Русь? Дай ответ» - оборачивается выразительной репликой А. Вознесенского: «В интернет!». Свежо предание, уважаемый поэт, но верится с трудом.

«Интернет», как интегральный символ современной НТР, изначально требует адекватной им системы образования и науки. Но известный австрийский социолог и политический философ К. Иоффе вынужден констатировать: «Вы создали лучшую в мире систему образования. Куда делось все это в последние десятилетия?» [Иоффе. 2009, с. 15]. Не более утешительно состояние российской науки. По авторитетной экспертной оценке, на исследования и разработки Россия тратит вчетверо меньше средств, чем Китай, и в 40 раз меньше, чем США и их союзники (страны НАТО, Республика Корея, Япония и Израиль) [Глазьев 2012]. По разным подсчетам, утверждает директор Института экономики РАН Р. Гринберг, «нам осталось 5-7 лет, прежде чем мы лишимся советского научно-технического потенциала и скатимся в технологическое захолустье. А тогда уже придется начинать с чистого листа» [Рецепты... 2013].

Россию накрыла новая волна эмиграции. На слуху триада: «Чемодан - вокзал - из России». О численности эмиграции спорят, но очевидно, что это интеллектуалы из среднего класса, в основном, ученые, инженеры, «живители» (В. Розанов) бизнеса. Деинтеллектуализацию России можно оценить в триллионы рублей или сотни миллиардов долларов, но главное в том, что утрата будущности страны безмерна.

Для «молчаливого» большинства характерна внутренняя эмиграция, стимулируемая состоянием социальной сферы. Известный российский эксперт В. Дашичев деликатно не соотносит с российскими ее индикаторы в США и Западной Европе, но отмечает, что по коэффициенту Джинни, исходящему из «нормы» разрыва между богатыми и бедными слоями населения в 6-7 раз, в России этот разрыв составляет 23% по официальным данным, а по независимым свидетельствам - до 28-30 раз. 1,5% населения России владеют 50% национальных богатств. В стране насчитывается 114 миллиардеров (характерный штрих: название магазина «Ударник» советских времен заменено на «Удачник» - И.Л.). Они платят самые низкие в мире налоги - 13% (для сравнения: в западных странах крупная собственность облагается налогом от 50 до 70%). Ежегодно в стране строится лишь 2,7% от требуемого объема жилья для граждан. Стоимость лекарств в России в 3-4 раза выше международных контрольных цен на аналогичные препараты.

Приоритетное внимание уделяется второстепенным сферам, отнимающим громадные средства от главного для страны. Так, зимняя Олимпиада 2014 г. в Сочи обошлась, по подсчетам Минрегионразвития, в 46 млрд. долларов. Для сравнения: Олимпиада в Ванкувере 2010 г. стоила 1,75 млрд. долларов, стоимость лунной программы НАСА «Аполлон» составила 25,4 млрд. долларов.

До сего времени, вопреки патриотической риторике, ничего не сделано, чтобы предотвратить беспрепятственный вывоз из России национальных богатств. В течение минувших 20 лет за рубеж, в офшоры было переведено более 2 триллионов долларов. Эти капиталы потеряны для страны и используются в чужих интересах, хотя на них можно было бы провести капитальную модернизацию промышленности и повысить благосостояние народа [см.: Дашичев 2013, с. 23-26]. Напротив, встречное движение - стихийная, крайне плохо контролируемая иммиграция в страну дешевой рабочей силы, в основном, из азиатских регионов былого СССР, существенно снижает стоимость рук и интеллекта российских рабочих и инженеров.

В последние годы падение ВВП в России составляет, по официальным данным, 14-15%, произошла девальвация рубля, и жизненный уровень населения, судя по текущим ценам, упал вдвое. В странах Евросоюза тоже далеко не prosperity (в большинстве из них нулевой рост или минус доли процента), хотя в США наблюдается умеренный, но стабильный рост и устойчивость доллара.

В итоге, согласно не случайно опубликованному докладу американской разведки (НРС) «Проект 2020», Россия в нем поставлена в один ряд с такими государствами, как Бразилия, Индонезия и ЮАР. США исключили ее из списка потенциальных конкурентов в борьбе за мировое лидерство как минимум на ближайшие 15 лет [Кудров 2014, с. 26-39].

Видимо, в США полагают, что стагнация России, как и экономические и социальные осложнения в Евросоюзе, - это благоприятное время для того, чтобы преодолеть статус «державы-изгоя» (термин С. Хантингтона) и сформировать подконтрольный им новый западный альянс. Поэтому «представление о Европе как о политической силе, способной оспаривать доминирование Вашингтона, постепенно уступает место идее обширного общего рынка, дополняемого расширением НАТО на Восточную Европу... Для Америки ЕС, как и НАТО, должен включать в себя страны - члены Совета Европы, но без России» [Атлас 2010, с. 74]. Иное дело - как Европа относится к этому замыслу (этот фундаментальный вопрос требует специального рассмотрения), но, похоже, сейчас ЕС тактически приемлет его.

В свете таких реалий резонной является проблема места и роли smart power (силы и влияния) России, выходящей за рамки геоэкономических оценок. После распада СССР сжавшаяся Россия, конечно, утратила традиционный метаисторический идеал мировой державы. Но эксперт Фонда Карнеги Д. Тренин идет дальше: «Основной вектор усилий России в новом веке должен заключаться в том, чтобы стать успешной страной... Слово страна сознательно противопоставляется понятию держава» [Тренин. 2000].

Такой подход ведет к слому одного из непреходящих в своей ценности российских архетипов. «Рациональный авторитет» сильного государства - не только российский, но и всеобщий императив, и он остается ментальной ценностью россиянина. Но напряженный и сегодня открытый вопрос - в дилемме: «Волкодав прав, а людоед нет» [Солженицын 1991. Кн. 2, с. 136]. Имперская неправота «людоеда» понятна, но положение «волкодава» - в гарантиях от угроз национальной безопасности России, которые отчетливо просматриваются по всем азимутам. В такой ситуации стратегия геополитического равновесия требует надежного оборонного «панциря» (термин М. Вебера). Вместе с тем абсолютно приоритетно горчаковское видение внешней политики, которая «не противоречит нашей основной задаче...в области реформы». Эта задача требует творческого видения взаимообусловленности внутренней и внешней ипостасей национальной идеи - послания России прежде всего себе и в меру этого - «городу и миру».

Авторитетный эксперт М. Делягин полагает, что основная проблема современной российской государственности в том, что в мире инновационных глобальных вызовов она пока не смогла перейти от задач выживания к задачам развития [см.: Делягин 2003]. Между тем, как отмечалось выше, ключ к решению проблемы в инверсии - развития как условия выживания. Говоря словами французского политолога Р. Дебре, время - «возродиться меняясь».

И все же - «сильна ли Русь»? Как справедливо отмечает сотрудник МГИМО В. Катасонов, «чтобы что-то объяснить в экономике, надо выйти за пределы собственно экономики» [ЛГ. 15-21.06.2011]. Уникальная для России возможность - это оптимизация ее двуединого - природно-ресурсного и человеческого - капитала. Только совокупный потенциал общества и государства - надежная предпосылка могущества и величия России. «Великая ли мы нация, мы должны доказать не огромностью территории, но величием поступков. И глубиною вспашки того, что нам останется за вычетом земель, которые жить с нами не захотят» [Солженицын Т. 7, с. 43].

Потенциал России является уникальным сочетанием таких параметров, как: общепризнанное мировое воздействие и престиж великорусской культуры; первоклассный (хотя и во многом утерянный) интеллектуальный капитал; необходимые предпосылки решения проблемы качества жизни; практически «непотопляемое» положение в центре геополитического хартленда, стратегическая досягаемость любого потенциального противника. Однако этот статус - динамическая величина, которая неуклонно повышается лишь при условии творческой способности к динамичному развитию в соответствии с критериями Современности.

России остро необходим современный метаисторический идеал. В определяющей мере его смысл зависит от самоидентификации России, начиная от статуса великой державы и заканчивая определением своего культурно-цивилизационного места и роли в мире. Нет сомнений что, вопреки пережитому четверть века назад коллапсу и нынешней затянувшейся стагнации, она способна вернуться к этой роли.

Наши критики лукавят, утверждая, что «нет ни одной страны, готовой воспользоваться слабостью России», но они правы в утверждении, что «представление о слабости России не соответствует реальности». По общему мнению, «Россия станет достаточно сильной, чтобы подкрепить свои претензии на статус великой державы» [Грэхем 1999]. Как видим, экс-госсекретарь США Г. Киссинджер не одинок в своем убеждении, что «представление России о себе как историческом игроке на мировой арене должно восприниматься всерьез» [НГ. 9.06.1999]. Справедливости ради, между такими оценками и современностью - дистанция в полтора десятилетия, и это немало для «всепожирающего времени» (Овидий).

В таком ракурсе новое дыхание обретает замечательная мысль классика русской философии В. Соловьева: «Для показания своей национальной самобытности на деле нужно думать о самом этом деле, нужно стараться решить его самым лучшим, а никак не самым национальным образом. Если национальность хороша, то самое лучшее решение выйдет и самым национальным, а если она не хороша, так черт с нею» [Соловьев Т.1. 1989, с. 7].

Текущий кризис в России показал, что ее потенциал не работает автоматически. Сегодня очевидно, что даже вставшая с колен Россия, вопреки неоимперской ностальгии по затонувшей евразийской Атлантиде, не способна быть одиноким гроссмейстером сразу на нескольких шахматных досках, тем более - в глобальном космосе. Идея «интеграции интеграций» с «другой» Европой не беспочвенна, но остается одной из среднесрочных целей.

Новый восток. Smart power Китая

Геоглобальный мир - пока не единая цивилизация, хотя эта перспектива уже обсуждается [см.: Васильчук 1996; Левяш 2012 Глобальный...Т.2. Ч.IX. 3.4, 3.5], а совокупность множества процессов модернизации, находящихся на различных уровнях своей зрелости, и, тем не менее, определяющих общее для всего мира состояние. С. Хантингтон сформулировал эту ситуацию более жестко: «Все страны хотят быть современными, но не все хотят быть западными». Быть адекватными Современности, не имитируя западный путь к ней, а на основе творческой способности к глобальной и региональной субъектности, к саморазвитию и его легитимации мировым сообществом, - таково историческое задание для целых групп народов и государств.

Для России это проблема взаимодействия в многомерном и конфликтогенном мире, прежде всего в пространстве между США, Евросоюзом и Китаем. В отличие от известного хронического инварианта взаимоотношений с США и пока «волатильных» отношений с ЕС, на данном этапе взаимодействие с Китаем - стабильно становящийся процесс.

В принципе такое взаимодействие следует рассматривать в контексте отношения России к Новому Востоку в целом, но в рамках статьи ограничимся интегральными цифрами и оценками. По прогнозам Института международного развития Гарвардского университета, к 2025 г. по совокупному доходу Азия вдвое или даже втрое превзойдет западный мир [Radelet 1997, p. 46]. Уже в настоящее время по размерам ВНП Китай опередил Японию. Дж. Арриги, итальянский экономист и социолог, один из ярких представителей мир-системного анализа, отмечает: «Европа была прошлым, США являются настоящим, а Азия с доминирующим в ней Китаем станет будущим мировой экономики» [Арриги 2005, с. 17]. Такая оценка не бесспорна (об этом ниже), но фундаментальный характер явления китайского Командора в процесс глобализации очевиден.

Китай, как отмечалось выше, это устойчиво гомогенное в культурно-цивилизационном плане государство (подобно Индии и Японии). Эта страна в принципе никогда не несла бремя «всемирной отзывчивости», но традиционно открытым текстом и по сей день в латентной форме рассматривает себя как центр вселенского мира. Император династии Цинь Ши-хуанди (III в. до н.э.) писал: «Я внес порядок в скопище сущих и подверг испытанию все дела и вещи; теперь у всего есть подобающее ему имя» [Цит. по: ЛГ. 18-24.09.2002]. Издревле «подобающее» Китаю имя - «Чжун го», или срединное государство. Таково было самоназвание Китая в течение тысячелетий, так он называется и сейчас, но чаще - Поднебесная (т.е. на порядок выше, чем «первая среди равных»).

Правда, в Китае, вопреки «срединному» и даже «поднебесному» способу мышления и ориентаций в мире, была и, как мы убедимся, остается рациональная традиция. Лао-цзы (кит. буквально - старый учитель) еще в VII в. до н.э. подчеркивал: «Мир - это священный сосуд, которым нельзя манипулировать. Если же кто хочет манипулировать им, уничтожит его. Если кто хочет присвоить его, потеряет его» [Цит. по: История...1994, с. 54].

Наполеон не только дал Китаю «подобающее имя», но и пророчески заметил о его будущем: «Там лежит гигант. Пусть спит. Когда он проснется, он потрясет мир» [Цит. по: Гаджиев 1997, с. 230]. Как и предвидел диктатор, гигант проснулся и стал глобальной проблемой. И главное в ней - релевантность Китая основным признакам Современности не только геоэкономического, но и политико-цивилизационного характера.

В этом смысле Китай более напоминает не «срединное» или «поднебесное» государство, а айсберг. На поверхности, отмечал Дэн Сяопин, «по-настоящему главными мировыми проблемами сегодня, проблемами глобального и стратегического масштаба, являются проблема мира и экономические проблемы, или проблемы развития. Проблема мира - это проблема Востока-Запада, проблема развития - это проблема Севера-Юга» [НГ-Сценарии. 1999].

А 6/7 «под водой» - в духе знаменитых китайских стратагем - долгосрочный и амбициозный курс для «внутреннего употребления». Его суть изложена в ведущем официозном издании КПК - «сформировать новую общечеловеческую цивилизацию и, став флагманом новой, постзападной эпохи, создать предпосылки для вечного развития всего человечества в мире, где Китай будет помощником и наставником каждого» [Ван Ивэй 2013]. Судя по этой манифестации, в Китае адекватно оценивают многомерный характер Современности, потребность в «постзападном» развитии, но пренебрегают смыслом максимы И.В. Гете: «Превыше всего - человечество» - да и просто не знают принципиального различения Ф. Достоевским общечеловека (европоцентристской формации) и универсального всечеловека, способного выразить интересы и ценности как всего человечества, так и своей страны. Напротив, населению страны внушают, что «Мечта Китая» - это «объединение всего мира», то есть, по сути, создание «Планеты Китай» [Галенович 2013, с. 101-112]. А пока популярна такая геополитическая притча. Утверждают, что к середине ХХI века во всей Евразии воцарится мир, и только изредка по ночам обывателей будут беспокоить редкие выстрелы...на германо-китайской границе.

Последствия отмеченных амбиций, как и когнитивного флюса во взглядах на мир и водительскую миссию в нем Китая, отчетливо просматриваются экспертами. Как отмечает известный синовед Ю. Галенович, современные руководители КПК продолжают линию Мао Цзедуна на «великую партию», превращение Китая в политический, экономический и военный центр мира и руководствуются идеей Дэн Сяопина о «самобытности (специфике, своеобразии, исключительности)» Китая. В настоящее время они сделали ядром своей идеологии идею «нации Китая». Кровь и численность населения - вот две главные составные части национальной идеи, с точки зрения современного партийного руководства. КПК прошла путь от партии, руководствующейся своеобразно трактуемым марксизмом, до партии, которая хочет, чтобы ее воспринимали как «авангард нации Китая». Именно такая формулировка содержится сегодня в Уставе КПК.

Лидеры КПК добиваются того, чтобы каждый человек в Китае с момента рождения, по крови, становился «имуществом» или «собственностью» нации Китая и политического «авангарда нации», то есть КПК. Все это означает, что в своей внешнеполитической деятельности КНР намерена присутствовать на всех континентах, особенно в Азии, и в то же время она готова к активному наступлению глобально-континентального характера. Важным компонентом этой стратегии является «Большой Китай» - не только подконтрольные Гонконг и Сингапур, но и с трудом поддающийся контролю Тибет и вовсе не подконтрольный, во многом альтернативный Тайвань. В серой зоне глобального влияния - обширные китайские анклавы по всему миру с компактным населением по этническому признаку.