Модернизация социально-религиозной ориентации культуры в библейских текстах

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1

Модернизация социально-религиозной ориентации культуры в библейских текстах

Власова Виктория Борисовна

кандидат философских наук

старший научный сотрудник

Аннотация

иудейский культура всемирный гуманистический

В предлагаемой статье на материале текста Библии исследуются проблемы, так или иначе сопряжённые с глобализационными и модернизационными процессами, которые, по мнению автора, имели место уже в древнейшей иудейской культуре. Моисей подарил предыдущим поколениям Заповеди, по которым и сегодня живёт всё цивилизованное человечество. Своим примером он учит нас приводить в соответствие цели и средства общественной практики, что делает её эффективной. Что же касается Иисуса, то он открыл для человечества в целом новые пути нравственного и интеллектуального совершенствования, указал миру общественные идеалы, достижимые только через альтруизм и ненасилие. Но самое главное - он первый из мыслителей древнего Востока понял необходимость всемирного единения людей на почве гуманистических принципов, используемых и сегодня в глобализационной политике и верующими, и атеистами. Конкретным предметом размышления социально-философского характера в статье выступают тексты Ветхого и Нового заветов. При этом используется также информационный багаж, накопленный исторической наукой. В частности, основное внимание уделяется здесь рассмотрению указанных процессов как необходимого следствия религиозно-политической (во времена Моисея) или религиозно-нравственной (в эпоху общественного служения Христа) практики. В результате особая роль отводится в работе анализу общих моментов в деятельности пророка и Мессии, с одной стороны, и их различий, с другой. Изучение этого вопроса проводилось в едином аспекте глобализационно-модернизационной парадигмы.

Ключевые слова: модернизация, глобализация, древневосточная культура, заповеди Моисея, Нагорная проповедь, гуманизация религии, духовные ценности, монотеизм, теократия, вселенская церковь

Abstract

This article base on the material of Bible examines the questions that in one or another way align with the globalization and modernization processes, which in the author's opinion, have been taking place back in the ancient Jewish culture. Moses had given the Commandments to previous generations, which are still followed by the entire civilized humanity. He teaches us how to coordinate the means and goals of social practice in order to make it efficient. As far as Jesus, he discovered for the humanity the new ways of moral and intellectual improvements, as well as indicated the social ideals to the world achieved only through altruism and nonviolence. And most importantly, he is the first out of the thinkers of Ancient East to understand the need for unification of people all over the world on the basis of humanistic principles, which today are applied in globalization politics by both, the believers and atheists. Texts of the Old and New Testaments manifest as the specific examples of reasoning of the socio-philosophical nature. At the same time, the author uses the information accumulated by the historical science. Special attention is given to the examination of the indicated process as a necessary consequence of the religious-political (the times of Moses) and religious-ethical (the era of Christ's ministry) practice. The article analyzes the similarities and differences of the work of the Prophet and the Messiah. The study of this question was carried out in the aspect of globalization-modernization paradigm.

Keywords: Universal Church, Theocracy, Monotheism, Spiritual values, Humanization of religion, Sermon on the Mount, Ten Commandments, Culture of Ancient East, Globalization, Modernization

В последние 25-30 лет исследование феномена глобализации культуры в целом и её отдельных областей всё более расширяет своё проблемное поле. Тем самым оно открывает не только новые направления познавательного интереса, но и не вполне осмысленные, хотя и ранее описанные внутренние связи, которые обнаруживают себя вовне в качестве объективных закономерностей реальных исторических событий, демонстрирующих взаимопроникновение культур. Очевиднее всего это просматривается во взаимозависимости экономики, политики и финансов в международном аспекте их функционирования. Например, борьба за реализацию определённых финансовых интересов глобализирующегося капитала детерминирует экономические перспективы мирового развития, обеспечить которые призваны заданные этим вектором политические, а, в конечном счёте, геополитические установки. Эти сюжеты встали на повестку дня мировой истории более столетия назад. Поэтому теоретический материал, связанный с данным ракурсом глобализационной проблематики, усвоен лучше, чем другие. Однако не менее важной оказывается при более пристальном взгляде взаимная корреляция искусства, философии и науки как таковых в ходе гармонизации этнокультурных подвижек по направлению формирования и развития единой глобальной культуры. Но и этим не исчерпывается ещё актуальная в наше время тематика социально-философского анализа общекультурной глобализации, особенно если учесть наличие серьёзных упущений в дефиниции её средств, в частности, явления модернизации.

В центре внимания настоящей статьи находится проблема осмысления указанных выше конституирующих элементов глобализационного процесса в ещё одной области культуры, которая едва ли не самая животрепещущая сегодня и уж, во всяком случае, не менее серьёзна, чем все названные выше. Речь идёт о глобализации культуры в рамках религиозного сознания, вырастающего из разных социально-исторических обстоятельств, в число которых входят и экономика, и политика, и финансы, а также искусство, философия, научно-технические достижения нынешнего общественного прогресса и т.д. Во избежание недопонимания авторской позиции в этом вопросе следует подчеркнуть, что в данном случае глобализация не может и не должна отождествляться с унификацией подлежащих её воздействию автономных культур. В самом деле, здесь имеется в виду не столько цивилизационное, т.е. поддающееся количественному сравнению их друг с другом, сколько качественное преобразование, уникальное для каждой из них благодаря субъективному переживанию их ценностного содержания. Ведь в религии, как и в любой другой форме ценностной ориентации общественного сознания и деятельности, унификация предполагала бы элиминацию самой сути мировосприятия (как системы эмоциональных установок творчества) в пользу некой «истинной веры», в то время как истина может быть обоснована лишь объективными аргументами. Другими словами, такое требование означало бы то, что в логике называют противоречием в самом предмете спора. (Полезно вспомнить тот факт, что хотя истина как цель научного познания может быть включена в шкалу ценностных предпочтений его субъекта, ценность как таковая, напротив, не может приравниваться к истине, так как она субъективна по определению. Скажем, существование «множественности миров» - это доказанная наукой истина. А для Джордано Бруно эта истина представляла собой высочайшую ценность, от которой он не мог отказаться и предпочёл гибель на костре инквизиции. И наоборот. Стремление современного исламского фундаментализма навязать миру, как он считает, единственно истинную религию обречено на провал. Последняя, будучи одной из форм общественного сознания, субстанционально субъективна.)

Наряду с более или менее устойчивыми унификационными тенденциями в процессе общекультурной глобализации всё чаще пробивают себе дорогу другие интенции не только учитывающие, но и приветствующие сохранение многопланового своеобразия конфессиональных теософем разных этнокультур, модернизирующихся так или иначе на пути включения в глобализационный проект дальнейшего совершенствования культуры. Именно эта сторона дела наиболее интересна в разрезе заданных в настоящей работе наблюдений. Но, как известно, чтобы до конца понять суть изучаемого явления, следует обратиться к его истории и предыстории, обнаружить корни, из которых оно растёт, соки, которыми оно питалось и продолжает питаться, обозначить в результате круг возможностей подобного развития. Поскольку в нашей научной и философской литературе гораздо больше внимания уделяется современности, чем непосредственному углублению в прошлое с точки зрения его ответственности за сегодняшнюю картину мира, автор берёт на себя эту работу, по крайней мере, в тех границах, которые допускаются форматом статьи. Но прежде, чем окончательно перейти к главному предмету исследования, необходимо сказать ещё несколько слов о соотношении глобализации и модернизации, ибо без такого дополнения идейный замысел предпринятого здесь текстуального анализа останется не до конца ясным.

Рассматривая модернизацию в качестве средства осуществления глобализационных процессов культуры в современную эпоху, необходимо, по-видимому, также исследовать её когнитивные и методологические возможности. Один из наиболее эффективных способов подобного изучения - это обращение к практике модернизации культуры в древнем мире. При этом не лишне отметить, что такая практика многоаспектна как с точки зрения её проявления в различных отраслях человеческой деятельности, так и в связи с многоплановостью смыслов содержательного её применения. В предлагаемой читателям статье основная цель - представить модернизационные изменения в духовной сфере человеческого творчества, в частности, на пути от собственно иудейской нравственной ориентации, воплощённой, прежде всего, в заповедях Моисея, к новозаветному её перетолкованию (прежде всего в Нагорной проповеди Иисуса), породившему христианские этические установки общественного сознания в целом, которые в конце концов образовали фундамент одной из самых массовых мировых религий. Важнейшая задача предпринятого таким образом дискурса заключается в том, чтобы связать воедино постоянно меняющиеся объективные условия социальной реальности с вытекающими отсюда актуальными потребностями субъектов общекультурного развития, а значит, и религиозно-нравственной их составляющей.

В настоящее время заявленная постановка вопроса чрезвычайно злободневна не только в плане удовлетворения чисто академического интереса. В гораздо большей степени она оправдана как раз в практическом отношении. Ибо выявление прошлого опыта преодоления трудностей, возникающих в ходе освоения проблем, более или менее приближающихся по своему содержанию к тем, с которыми сталкивается в наше время глобализирующаяся культура, может привести к появлению нового истолкования социально-исторических ситуаций, до сих пор не вполне осознанных, а потому не использованных адекватно стимулов самореализации инициаторов культуротворчества и в региональном, и в глобальном их проявлении. Кроме того, в весьма удалённых хронологически реалиях истории часто становятся очевидными и, следовательно, доступными современному пониманию причины тех или иных начинаний, а также последствий, к которым они привели сегодня. А это, в конце концов, позволяет достаточно адекватно сформулировать «рецепты лечения» недугов культуры в той мере, в какой это касается глобализационных и, соответственно, модернизационных достижений, тенденций в самобытных этнических условиях. Именно в связи с вышеозначенным особый интерес к теме сравнительного анализа библейских текстов состоит в том, чтобы поместить Новый и Ветхий заветы в единое проблемное поле, актуализированное сегодняшней социально-исторической практикой.

Итак, конкретным предметом размышления социально-философского характера выступает с самого начала проблемный материал текстов Ветхого и Нового заветов, позволяющий усмотреть как именно, в каких направлениях и почему изменилось с течением времени мировоззренческое кредо иудейского монотеизма, приобретя достаточно обширные перспективы с точки зрения глобализации культуры как таковой. В первую очередь, речь пойдёт, естественно, о религиозно-нравственных основаниях обсуждаемого здесь мировосприятия, а точнее, о заповедях Моисея (в самом широком смысле понимания сути его наследия), а также о переоценке их содержания в Нагорной проповеди Христа. Разумеется, по мере надобности, будут привлечены к исследованию и поучения, и притчи, и даже повествования о событиях в обеих упомянутых священных книгах, способные прояснить взгляд на вопрос в целом или на особенности его решения в древности, которые потенциально эффективны и сейчас. При этом в фокусе наблюдения оказываются такие характеристики содержания этих документов (идеологические, а может быть, даже и политические), разница между которыми вытекает главным образом из изменений в обстоятельствах жизни народа, с одной стороны. А с другой, она обусловлена надстраивающимися над изменёнными обстоятельствами общекультурными, в том числе духовными его потребностями. Выяснению подобных подробностей послужат почерпнутые за пределами Библии знания, например, научно-исторические данные.

Наконец, в методологических рамках остаётся ответить ещё на один вопрос: по какой причине именно эти, а не какие-либо иные литературные источники отобраны здесь для изучения довольно общей теоретической проблематики. Ответ весьма прост в силу своей очевидности. Заповеди Моисея - это вершина становления иудаизма как монотеистической религии, эпохальная по своему значению, ибо именно религия объединила освободившихся из египетского плена людей в единый этнос. В известном смысле подобное событие можно считать, по меньшей мере, микроглобализационным. Дело в том, что процесс преобразования опирался, так сказать, на «двух китов» - мечту Моисея о построении теократического государства с единым (божественным) субъектом законотворчества и накопленные веками, а главное, частично сохранившиеся в памяти евреев базисные культурные, а среди них и религиозные ценности, в той или иной степени увязанные с объективной потребностью освобождения от этнокультурного угнетения. Для обеспечения успеха своего дела Моисей использовал и свой авторитет, опосредованный магическим влиянием Бога в чудотворении, и идейную обработку сознания поверивших в него людей, а также провёл трудную теоретическую работу по созданию уникальной ментальности израильтян в ходе возрождения и актуализации изначальных духовных установлений. Более подробно об указанных задачах и их решении будет сказано в своём месте.

Что же касается Нагорной проповеди, то, представляя собой квинтэссенцию нарождавшейся христианской нравственности, она имеет своим первоначальным источником значительно расширенный и глубоко отрефлексированный иудейский монотеизм (с признанием его достоинств и недостатков с позиции общечеловеческих смыслов), в поправках к которому исчезает одна из главных его ограничительных этнокультурных установок - идея мессианизма и богоизбранности народа Израиля. (Наиболее очевидной выглядит эта духовная работа в стремлении апостола Павла распространить глобализационные идеи Христа. В частности, в Послании к Колоссянам Павел убеждает христиан в том, что «нет ни Еллина, ни Иудея… но все и во всем Христос» ^[1].) Как именно сам Иисус пришёл к осознанию своих «глобализационных» задач, остаётся только догадываться. Но и на этот счёт есть некие предположения. Суть их сводится к тому, что двадцать лет его земной жизни (от отроческих бесед со жрецами в храме до крещения от Иоанна Предтечи), сведения о которых отсутствуют во всех четырёх Евангелиях, заполнены были странствиями на Востоке (в Индии, Китае и на Тибете). Это якобы подтверждается найденными в этих местах следами его пребывания. А в таком случае полученный здесь и творчески отрефлексированный культурно-ментальный опыт мог радикально повлиять на его дальнейший духовный выбор. Дело в том, что хотя здесь господствовало язычество, именно учения восточных мудрецов (Будды, Конфуция и др.) ставили в центр своего внимания духовные проблемы - познание (в том числе самопознание), веротерпимость, нравственное совершенствование, гармония человека с миром и т.п. Способом решения этих проблем для них была альтруистическая интенция воспитательного процесса в рамках религиозной этики, основанной на принципах ненасилия, взаимопонимания и сотрудничества. Более того, их стремление к совместимости нравственных норм у разных этносов в ходе подобного сотрудничества могло послужить для иудейского мыслителя стимулом к отречению от идеала богоизбранности не только евреев, но и любого другого народа. А ведь именно эта религиозно-политическая догма была фундаментом мировоззрения Моисея. Отсюда прямой путь к перетолкованию задач «региональной» модернизации, унифицирующей мировую культуру по узко-этническому образцу.

Смысл этого перетолкования состоит в переходе к модернизации во вселенском масштабе, т.е. к глобализации как гуманистически-ориентированному единению всего человечества вокруг его духовной (в данном случае религиозной) практики. И всё общественное служение Иисуса по возвращении его в Израиль было посвящено осмыслению, формулировке и пропаганде в народной среде тех общественных и личных интересов, которые можно считать общечеловеческими. По возвращении на родину Христос использовал свой основательно пополнившийся идеологический багаж в попытке обогатить, обновить, оживить, одним словом, модернизировать погрязший в догматизме, формализме и лицемерии иудаизм. «…Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов…» ^[2], - заявляет он, намекая на фарисеев, выполнявших обряд похорон покойника и противопоставляя их действиям своё учение о вечно живой истине.

Самое же главное состоит в том, что как раз осмысление схожих религиозно-нравственных установлений индуизма, конфуцианства и пр. (и в то же время столь разных в их повседневном проявлении) заставило Спасителя прийти к выводу о порочности Моисеева изоляционизма, который, как это ни парадоксально выглядит, оказывается на деле следствием решавшихся предками Иисуса глобализационных по своей сути, несмотря на все оговорки, задач. Обращаясь к упомянутому выше историческому фундаменту, на котором выстраиваются взаимные различия между идеологическими позициями Моисея и Христа, прежде всего укажем на те объективные обстоятельства, которые с большей или меньшей степенью вероятности действительно имели место в прошлом. Начнём с Моисея. Специальные научные исследования не решили пока до конца проблему подлинности существования личности Моисея в том виде, в каком он представлен в библейских сказаниях. С достаточной степенью сомнения можно сегодня относиться к определению его этнической принадлежности. Из текста же Библии очевидно, что он - еврей. Более того, именно эта особенность его происхождения определяет здесь и мотивы, и цели, и формы его религиозной деятельности, и содержание убеждений. Наука же склоняется скорее к тому, что Моисей - египтянин и, собственно, этот факт объясняет во многом не только религиозно-политические планы великого пророка, но и эффективность их исполнения в конечном итоге. Эта версия вплотную смыкается и с предположениями о том, что Моисей - это обобщённый, типизированный образ религиозно-социального реформатора, объединивший в себе (а, может быть, и возглавивший или заменивший собой) целую группу приближенных к фараону Эхнатону (Аменхотепу IV) последователей его монотеистических и тесно связанных с ними социально-религиозных преобразований. (Кроме собственно научно-исторических исследований в этом направлении, на подобную мысль наводят также подробно описанные в Ветхом завете события бунтов во время исхода евреев из Египта - от Аарона с его золотым тельцом до Корея, Дафана и Авирона с их открыто высказанными претензиями на власть наряду с Моисеем ^[3].)

К сожалению для их инициаторов, желаемые ими преобразования не смогли осуществиться в Египте, потому что в этом государстве жрецы политеистического культа, разумеется, отстаивавшие не только свои духовные, но и вполне земные интересы, имели гораздо большее влияние в народе, чем фараон-мечтатель, посягнувший на тысячелетние устои религиозной власти в стране. Это влияние было подкреплено к тому же серьёзной материальной (и прежде всего финансовой) силой. А потому те единомышленники Эхнатона, которые сохранили свои жизни в неравной борьбе, вполне разумно решили перенести свои инициативы на другую почву - как в прямом, так и в переносном смысле слова. Будучи людьми высоко образованными и сведущими в истории своих этнических соседей, а среди них и народа Израиля, они рискнули взять за основу не консервативных египтян, преданных своим древнейшим обычаям и архаичным идеологическим ценностям, а достаточно внушительное по количеству присутствие в Египте еврейских рабов. Ведь эти люди, во-первых, страстно желали обрести свободу, а во-вторых, имели в прошлом уже сложившийся монотеистический культ, который всего лишь требовалось возродить на практике. Самое же главное состояло в том, что в их идеологическом арсенале содержался миф (а, точнее, теодицея) о земле обетованной, т.е. завещанной Богом своему избранному народу, которая рано или поздно обязательно должна снова стать их процветающим отечеством.

Теперь несколько слов об исторической реальности Иисуса Христа в качестве центрального персонажа Нового завета, а соответственно и о его деяниях, об аутентичности его учения. В связи с этим также существует ряд гипотез, в том числе две радикально противоположные по своему содержанию. Одна из них полностью отрицает факт существования этой фигуры в подлинной иудейской истории, считая описанный в Евангелиях образ Божьего сына, посланного на землю учить любви, добру и покаянию, всего лишь типизированным обобщением огромного числа бродячих проповедников и мессианских пророков, заполнивших города и веси Иудеи между I в. до н.э. и I в. н.э. Другая версия, напротив, абсолютно согласна с действительным существованием личности Христа как богочеловека, второй ипостаси животворящей Троицы, Спасителя человечества, подарившего людям духовное бессмертие. Указанная контроверза обнаруживается во взаимоисключающих концепциях двух школ толкования новозаветных книг - мифологической и исторической. Правда, относительно второй позиции следует высказать некоторые уточнения. Дело в том, что историческая школа толкования Нового завета распадается на два крыла. Одно из них представляет высказанную здесь точку зрения о сакральности Иисуса, а второе по этому вопросу серьёзно отличается. Признавая фактическое существование Христа, его учения и даже чудотворения, атеистическое крыло исторической школы отказывает в этом тем евангельским событиям, которые не могут иметь научного, естественного объяснения.

Историки-атеисты (в отличие от мифологов, которые, само собой разумеется, тоже не верят в бога) убеждены, что на рубеже указанных веков на самой окраине Римской империи, населённой народом, свято верившим в свою богоизбранность, но в течение нескольких столетий подвергавшимся социальному и религиозному гнёту, в самом деле возникли объективные условия для рождения новой религии, выпроставшейся, как бабочка из кокона, из тенет фарисейской формалистики. Очевидно, что это событие мирового значения должно было иметь не только своих исполнителей, но и творца, реформатора одряхлевшей иудейской веры, сохранившего при этом принципы монотеизма и все те идеологические достоинства, которые были выработаны иудаизмом на протяжении тысячелетий его существования и развития. В пределах вырастающих отсюда практических задач становятся понятными и средства их решения, которые использовал Христос, будучи величайшим духовно-нравственным, а не только религиозным учителем своих современников. Здесь и проповеди, и афоризмы, и притчи, которые были призваны разбудить в человеке самостоятельное, творческое мышление, рефлексивное размышление о своих собственных, личных отношениях с Богом-отцом, с ближними, с миром в целом. Очень важным оказывалось в этом ряду и чудотворение как пример добрых дел и преодоление фарисейского лицемерия. И только в этом качестве его и воспринимали историки-атеисты.

Особый интерес в связи с вышеописанным вызывают ещё не рассматривавшиеся до сих пор древние иудейские заповеди, которые Иисус откровенно критикует, иногда даже отвергает, но, по большей части, дополняет, углубляет их содержание или расширяет поле их применения. Например, в Нагорной проповеди он отказывается принять завещанное Моисеем разрешение на развод с женой, если только она не повинна в грехе прелюбодеяния. Такое толкование семейных отношений Иисусом вытекает из их патриархальной сути. Женщина в I в. н.э. была существом не самостоятельным, а потому не способным без мужчины гарантировать своё выживание. А это значит, что разводящийся с ней муж обрекал её либо на смерть, либо на торговлю своим телом. Последнее и есть прелюбодеяние, обозначенное на скрижалях как грех перед Богом. Позиция же Христа, запрещающего развод, в приведённых границах направлена если не на уравнивание гендерных прав, как мы бы посчитали в наше время, то, как минимум, на обеспечение права на жизнь в качестве общечеловеческой ценности, востребованной в ходе общекультурной глобализации. В этом отношении характерен и призыв отца христианства не судить ближнего, заключённый в нескольких афоризмах («Не судите, да не судимы будете» ^[4]; «И что ты смотришь на сучёк в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» ^[5]; «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» ^[6].) Не менее актуален и смыкающийся с предшествующим рассуждением подход к пониманию греха как нарушения божественных требований, не только публично отслеженного (как считали фарисеи), но и имевшего место только в сокровенных замыслах. («Вы слышали, что сказано древним: «Не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» ^[7].)

Иисус - правоверный иудей, целиком разделяющий теософскую парадигму, предложенную пророком Моисеем и его единомышленниками для реализации религиозно-политических заветов фараона Эхнатона. Строго говоря, нигде в тексте Библии мы не встретим попытки заменить культ Иеговы на поклонение Святой Троице. Те же намёки, которые можно было бы принять за подобные попытки в Евангелиях, либо исходят от их авторов, а не от самого Христа, и представляют собой их личное видение проблемы родства между Богом и Мессией, либо (если они подаются как высказывания самого Иисуса) там отсутствуют указания на таинство триединства, отождествляющее друг с другом все три ипостаси Божественного существования. Но чаще всего сын Божий просто отказывается публично признать себя таковым. Стимулом к такой скромности выступает, вероятнее всего, его благочестие иудейского монотеиста. Он именует себя сыном человеческим. И это может быть воспринято не как сакральная истина, которая пропагандируется христианами уже после его смерти, а как простая констатация факта, что все люди - дети Божьи.

В Новом Завете можно отыскать и такие тексты, где цитируется проповедь или притча, рассказанные самим Мессией. При этом, по мнению историков, возможно, мы имеем дело действительно с подлинными высказываниями, почерпнутыми из так называемых Логий, т.е. записей речей Иисуса его грамотными последователями. Но и в этих случаях сказанное им можно толковать по-разному - и в пользу иудаизма, который Иисус стремится модернизировать, и в пользу христианской версии как противостоящей иудаизму. Например, в самом конце Евангелия от Матфея завещание Христа своим ученикам звучит следующим образом: «Итак, идите и научите все народы, крестя их во имя Отца, сына и святого Духа, уча их соблюдать то, что Я повелел вам» ^[8]. Здесь главный акцент сделан не на утверждении Троицы в качестве фундамента вероисповедания и даже не на установление мистической связи между ипостасями Создателя. Конечно, это всего лишь предположение. Но, во-первых, в двадцать первом веке нет возможности обратиться за уточнением непосредственно к автору этих слов или их комментаторам-евангелистам. А во-вторых, любое предположение имеет право на существование до тех пор, пока не доказана его несостоятельность.

Итак, вполне допустимо, что великий галилеянин, будучи сыном иудейского народа, разделяющим его ценности, и не мог признавать Троицу символом веры, её основным догматом. Скорее всего - для него Бог-творец, сын божий и Дух Святой - это в лучшем случае рядоположенные, параллельно существующие мистические единицы, взаимодействующие, но не тождественные друг с другом. И подлинное содержание процитированной фразы, её основная идеологическая нагрузка - это требование к апостолам, опираясь на магическую силу в любых её проявлениях, распространять очищенное от фарисейской исторической ограниченности верование по всему миру, объединяя человечество через посредство осознанных им самим святынь. Сходная ситуация наблюдается и в Евангелии от Иоанна, где Иисус утверждает о себе и об Отце Небесном, что они есть одно ^[9]. Однако при этом речь идёт только о двух ипостасях (в современном понимании). Третья же - Дух Святой - не упоминается вовсе. Сама возможность такого исключения подтверждает то обстоятельство, что в данном случае (а, возможно, и во всех других), учитель имеет в виду единство Божественного и человеческого, отмеченное ещё в ветхозаветной книге «Бытие»: «И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию » (выделено мной - В.В. ) ^[10]. Характерно, что именно в таком направлении, по сути дела, развивалось в дальнейшем содержание собственно христианской концепции. Несмотря на множество отступлений от первоначальных организационных позиций и даже иногда от моральных постулатов их создателя, которые, в конечном счёте, приводили подчас к трагическим последствиям, а иногда и к эффекту его духовного или социально-исторического совершенствования, эта идеологема приобрела вселенское значение и распространилась по всей земле. И главную роль в этом процессе сыграла гуманистическая система как этических, так и экзистенциальных ценностей в целом. Ибо здесь человек рассматривается прежде всего как свободный и ответственный творец не только своей собственной, индивидуальной судьбы, но и судьбы ближних. Подобная постановка вопроса приводит к необходимости искать ответы на путях общекультурного, а не только религиозного духовного пространства. Ещё одно подтверждение изложенному выше в том, что и Крещение сам Иисус понимал в духе мессианских пророков, т.е. как покаяние и очищение от грехов в водах священного Иордана, а не как приобщение к вере. А потому он никогда не отрицал необходимость обрезания, как это впоследствии, уже после его гибели на кресте стали делать люди, называвшие себя христианами. Заслуга замены обрезания крещением принадлежит апостолу Павлу, который не был знаком с Иисусом при жизни и уж, тем более, не был в числе его 12 избранных. (Собственно, Павел ввёл и другое правило, а именно противоречащее призыву Иисуса не стяжать сокровищ земных. Вместо этого богатые могли ограничиться церковной десятиной и подаянием. Это объясняется стремлением Павла привлечь в христианскую общину богатых и очень богатых людей, которые не хотели расставаться со своим имуществом, хотя и симпатизировали Христу.)

Далее предстоит перейти непосредственно к сравнению содержания, формы и смысловых акцентов Заповедей, высеченных на скрижалях, и других нравственных установок, сформулированных в ветхозаветном описании идеологической практики пророка, с социально-религиозной философемой, зафиксированной в Нагорной проповеди Иисуса Христа. Причём важное место уделяется здесь широкому документальному обеспечению возможностей решения этой задачи за счёт ознакомления не только с речами, обращёнными к народу, но и с рассказами о спорах назаретянина с фарисеями, о его чудотворении и собственном к этому отношении, о беседах с апостолами. Разумеется, указанный подход не требует ограничиваться обсуждением сугубо конкретных данностей библейских сказаний. Ведь любой отрывок из этой великой книги может быть прочитан по-разному даже в пределах чисто религиозного восприятия. (Это доказывает и индивидуальный опыт любого верующего христианина, и история средневековой европейской теологии, и современное прочтение Священного писания в рамках католической, православной, протестантской и иных конфессий, включая сюда и многочисленные сектантские его толкования.) Тем паче это касается научного, прежде всего, исторического рассмотрения. А значит, всякий раз, когда этого потребует исследовательская логика социально-философского ракурса проблемы, необходимо обращаться к объективным фактам прошлого. В данном случае это древнейшая жизнь израильского народа и соседствующих с ним племён в той мере, в какой она на сегодняшний день отрефлексирована в общественном сознании. И вовсе не важно, каков итог этой рефлексии. Главное, что она есть культурный контекст реальности, из которой кристаллизовались логические предпосылки и выводы изучаемых идеологем и их трактовок.

Начнём с констатации формулировок заповедей Моисея в связи с их религиозно-политической функцией в свете уже упомянутых, а точнее сказать, регионально-модернизационных намерений первого и важнейшего в иудейской истории пророка. Но по ходу дела не нужно забывать и о внутренней связи глобализации в её конечно-целевом аспекте (неважно, в какой степени она осознана субъектом деятельности как таковая) и модернизации как средства её осуществления. Конечно, глобализация здесь не самоцель. Но важно сопоставить, в конечном счёте, масштабы смысла нравственных максим Ветхого завета с их перетолкованием в Нагорной проповеди, где речь об этом их идеологическом переосмыслении идёт прямо, с открытыми отсылками к причинам необходимости изменения их понимания, а, следовательно, перемен не только в форме, но иногда и в содержании приводимых норм. С этой целью вернёмся к уже рассматривавшемуся примеру, когда Иисус позиционирует себя не как сына Божьего и Мессию, хотя именно таковым преподносят его авторы Евангелий, а лишь учителем, проповедником, приобщённым к божественной мудрости. Противники такого мнения могут, конечно, сослаться на те места в Библии, где Иисус говорит о Боге как об отце. Но он употребляет местоимения «ваш», «наш», «мой» в единой логической плоскости, утверждая творческую силу Бога в качестве Отца - создателя всего сущего, в том числе и человечества вообще.

Теперь обратимся к исследованию текста десяти заповедей Моисея, провозглашенных им от имени Иеговы. Первые три из них касаются утверждения единобожия и осуждения идолопоклонства: «Я, Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и на земле внизу, и что в воде, ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня…» и т.д. ^{[11; стихи 6 и 7 уточняют и усиливают значимость и влияние божественной силы Иеговы]}. В качестве исходных эти установки вполне резонны ввиду самих целей побега из Египта, о которых упоминалось ранее. Моисей прекрасно понимает, что из разрозненной, разобщённой внутри себя массы египетских рабов невозможно сразу получить единый народ, сплочённый общей (хотя и возрождённой из их собственного прошлого) культурой. И не только потому, что они во многом утратили свои обычаи, предания, а главное, веру в единственного бога. Серьёзным препятствием оказывается, в конечном счёте, отсутствие способности свободно, т.е. ответственно принимать самостоятельные решения, выбирая свою судьбу. (Именно об этой участи писала Марина Цветаева: Под темной тяжестью верблюжьих тел - / Мечтать о Ниле, радоваться луже… ^{[12, с. 123]} .) Отсюда и блуждание по пустыне на протяжении сорока лет, в течение которых успели сменить друг друга несколько поколений. Этим же объясняется и повелительный тон передаваемого Моисеем божественного послания своему избранному народу и даже необходимость чудотворения для установления и поддержания сакральности фигуры пророка в качестве вождя! (В этом смысле характерно, например, и повествование о том, что на все просьбы Моисея к фараону отпустить евреев на несколько дней для отправления культа их Бога, последний отказал своим рабам, и Моисею пришлось прибегнуть к чудесам, давшим ему возможность обрести авторитет лидера в глазах евреев.)

Процитированный выше текст Ветхого завета сразу вызывает несколько важных вопросов теологического и научно-исторического характера, так как и в одном, и в другом аспектах анализа этот отрывок наводит на размышление (а в чём-то даже и на прямое сомнение) по поводу совместимости его с новозаветным пониманием Бога, его отношений с людьми и т.п. В частности, ветхозаветный Бог предстаёт всё ещё в своей архаической сущности, не вполне отпочковавшись от языческой, а то и мифологической формы сакральности. Он только-только вступает на монотеистический пьедестал. (Это проявляется прежде всего в том, что Господь впервые формулирует нравственные установки как таковые. А мифология как раз и отличается (наряду с прочими особенностями) от религии отсутствием рационально оформленных норм поведения и задаёт не правила, а его наглядные образцы, запечатлённые в конкретных сюжетах.) В этих границах отношение Господа к людям вполне логично: их сознание ещё не созрело для установления причин и сути предъявляемых к ним требований, как не готово сознание трёхлетнего ребёнка, сующего пальцы в электророзетку, представить опасность его поступка. Поэтому Бог суров, требователен и подчас жесток в санкциях. Скажем, уже за одно напрасное упоминание своего имени этот строгий Отец небесный «не оставит без наказания» ^[13]. Что уж говорить о вселенском потопе, Содоме и Гоморре, изгнании из рая и т.д. Моисей обращается в своей практике именно к такому уровню знания и понимания у своих соплеменников, ибо его задача - возвратить их в то прошлое, когда Бог запросто, даже фамильярно общался с Авраамом, и Авраам, в свою очередь, вёл себя едва ли не по-приятельски ^[14]. Бог представал тогда прародителем, требовавшим уважения и послушания, но был близким, родным, опорой и защитой. Именно эти характеристики и культивировал Моисей для поклонения у возрождаемого им народа.

Только таким образом можно, вероятно, пояснить тот факт, что новозаветный Бог - Иисус Христос - в Нагорной проповеди предстаёт радикально иным. Он добрый, мягкий, принимает покаяние, отказывается от насилия, учит людей размышлять и даёт им право свободно (ответственно) выбирать свой путь в жизни. А это означает призыв оценивать свои поступки самостоятельно, а не копировать заданный стандарт. Между временем жизни Иисуса и Моисея, а тем более Авраама, протекло несколько столетий (полторы-две тысячи лет). Евреи не только сформировались как самостоятельный этнос, но и продвинулись далеко вперёд по пути совершенствования религиозного мировоззрения: мифология осталась при этом далеко позади (в лучшем случае в качестве пережитков сознания или осколков древних преданий, на которые мы иногда натыкаемся в ветхозаветных текстах). За это время развилось и абстрактное мышление, что позволило ориентироваться на формализованные установки духовных ценностей, включая самоанализ поведения их носителей. Другими словами, цивилизованные теперь израильтяне потенциально были уже способны к рефлексии. И эту потребность религиозной практики как раз и стремился реализовать в мышлении верующих монотеистов Христос. Его мессианство - это, прежде всего, духовное освобождение от догматизма, формализма, начетничества фарисеев. Он говорит о «втором рождении», об утолении вечной жажды единения людей в Боге ^[15].

Таким образом, задача Моисея - это лишь приобщение сознания толпы рабов к нравственности как формыответственности, а выбор, т.е. содержательная ответственность решений, остаётся при этом за Господом, выступающим подлинным субъектом свободы. Поэтому и наказания ветхозаветного Бога неотвратимы и не предполагают покаяния. Понятно, что это только первый шаг в обретении религиозного сознания, но он необходим именно в таком качестве. Иисус же предлагает насытить содержанием нравственную форму общественного сознания через рефлексию . Это значит, что в отличие от ветхозаветного пророка он строит мораль как особую, отрефлексированную нравственность и тем самым создаёт новую форму общественного сознания, пересекающуюся с религией, но не исчерпывающуюся ею. Отсюда и мягкость божественных санкций, которая так очевидно проявляется в новозаветных притчах о Царствии небесном - например, в притчах о заблудшей овце и блудном сыне, о хозяине виноградника и его батраках и др. Идейный смысл этих бесед Христа состоит в том, что, во-первых, человек сам вправе распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению, но несёт ответственность за свои грехи перед Создателем; и, во-вторых, если он искренне раскается в своих грехах, в том зле, какое он причинил ближним (пусть это произойдёт в самое последнее мгновение его жизни), он достоин царствия небесного. Такая позиция Спасителя объясняется его вселенской задачей: построить справедливый мир на земле, где все будут братьями и сестрами, детьми одного Отца, любящими друг друга до самопожертвования. (Эту идею позже с успехом развивает ап. Павел в своём замечательном гимне любви ^[16] .)

Прежде, чем перейти к дальнейшему сравнительному анализу текстов заповедей Моисея и Нагорной проповеди Христа, хотелось бы поделиться некоторыми краткими выводами из предшествующего изложения об их деятельности в качестве субъектов глобализационной практики, разными вариантами которой эта деятельность представляется, в конечном счёте, с современной точки зрения. В центре исследовательского внимания находятся как сходство, так и различие реформаторских замыслов Моисея и Иисуса, а также средств их воплощения в жизнь, почерпнутые из библейских текстов. Фактически литературный материал обеих частей Библии при всём различии их до полного взаимного противопоставления (как это следует, в частности, из Нагорной проповеди) смыкаются друг с другом в едином фокусе их смысловой значимости, фундаментально-идейной нагрузки, высвечивая, по сути дела, собственно глобализационную проблематику как таковую в предпринимаемых обсуждаемыми здесь духовными лидерами усилиях (каждого - в соответствии с объективными обстоятельствами его эпохи). Они представлены в постепенном, последовательном осознании - в тех или иных конкретных исторических масштабах и в рамках тех или иных возможностей рассмотрения этой проблематики, во многом отличных от тех, которые мы сегодня осмысливаем.

Если бы Моисей пользовался термином «глобализация», то для него он означал бы процесс создания теократического государства, объединяющего в себе народ Израиля, т.е. соплеменников и единоверцев, как монолитное, изначально заданное таковым, целое, противостоящее в рамках монотеизма язычникам-идолопоклонникам, т.е. представителям иной веры и иной крови, религиозное сознание которых требует совершенствования, а говоря на современном языке, нуждается в модернизации. Последняя во времена Моисея не может толковаться иначе, чем простое поглощение, ассимиляция или (в случае стойкого сопротивления) как примитивное уничтожение. Средством же реализации подобных замыслов может быть лишь следование заповеди «око за око, зуб за зуб» или, что ещё хуже, выполнение требования «хэрэма». («Хэрэм» означает «ограждение» (отсюда «гарем»). В военной практике он применялся для обозначения проклятой (в случае древних евреев богом Яхве) территории проживания врага (для Моисея - идолопоклонника) с последующим сжиганием всего имущества, и уничтожением людей.) Относительно же глобализационных идеалов Мессии в Новом завете мы наблюдаем прямо противоположную картину. Для него глобализация - это гуманизация человечества во всём его объёме, без исключений на основе любви и ненасилия. Обе трактовки феномена глобализации, безусловно, имеют право на методологический статус (другое дело, что реализация методов Моисея сегодня вызывает отторжение, но следует помнить, что во времена Моисея они воспринимались иначе), поскольку его непосредственным продуктом мыслится культурное (в случае Моисея лишь религиозно-политическое) объединение социальных масс разного рода. У Моисея это пол, возраст, общественное положение, имущественный статус и пр. Эти аспектные ограничения не меняют сути дела, но глобализация при этом оказывается, если так можно выразиться, региональной . Иисус же вполне укладывается в потребности современной глобализации, по крайней мере, в области духовных ценностей.

Рассмотрим теперь следующие заповеди Моисея, призванные, в первую очередь, дисциплинировать толпу, ввести в её образ жизни некие святыни, а главное, единые для всех праздники, дни отдыха, наличие которых, с одной стороны, было потребностью кочующей массы людей, если они стремятся дойти до цели, а, с другой стороны, представляет собой одну из важных особенностей религиозно оформленного быта в отличие от мифологических, т.е. лишь эмоционально передаваемых из поколения в поколение образцов для подражания, обрядов как таковых. Речь пойдёт о четвёртой и пятой заповедях, требующих отмечать субботу и чтить отца и мать ^[17]. Любому непредвзятому взгляду очевидна здесь внутренняя связь, объединяющая содержание обеих формулировок с точки зрения обоснования необходимости их исполнения в каждом новом поколении. Внешний повод заключается при этом в неоспоримом для верующих факте, что Господь Бог, отец и мать - это источники его жизни, его существования на земле. Поэтому все три перечисленные персоны, безусловно, достойны не просто уважения, а глубокого почитания и, разумеется, послушания - беспрекословного. Отсюда вытекает долг взаимной любви к «ближнему», точнее, к иудею, а значит и необходимость действовать заодно, т.е. по правилам. Кстати говоря, в норме почитания родителей легко прослеживается древнейшая традиция культа предков (вплоть до тотемов), также выстраивающая единую нить происхождения, восходящую к божеству. В библейском же варианте эта нравственная максима приобретает реформаторский смысл утверждения монотеизма: Бог - отец и, в то же время, создатель Вселенной.

В мифологическом мировосприятии предки - это сакральные существа, обладающие сверхприродной магической силой, способной влиять на судьбы потомков. Моисей же имеет в виду самых близких, ещё живущих на земле предков, но предъявляет иудеям от имени Бога требование почтения к ним, поясняя эту заповедь стремлением, «чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» ^[18]. Это время обычного проживания человека среди других людей не зависит от его родителей напрямую, если говорить о нравственном, а не физическом определении причин наследования. Но косвенно оно детерминируется тем, что сам ты тоже родитель или будешь им. И от того, как ты относишься к своим предкам, зависит отношение к тебе твоих детей, внуков и правнуков. Здесь мифологический акцент уступает место религиозному. Во-первых, предполагается в известном смысле нравственное «толкование» (правда, не со стороны тех, кто воспроизводит заповедь, а со стороны лидера-пророка, передающего нравственную максиму как не подлежащую человеческому осмыслению волю Бога). Так что мораль как высшая ступень развития этического сознания пока не существует. А во-вторых, мистика мифологического подхода к реальности преобразуется в осознание самой этой реальности в её непосредственном содержании, хотя, как правило, в превращённой форме, апеллирующей к сверхъестественному как таковому. Более того, в данном случае мы видим перемещение значимости с узко-этнического в сторону общечеловеческого смысла, чаще всего в интуитивном русле, так как главный пафос Моисея состоял в укреплении патриархального фундамента исключительно теократического и монотеистического государства иудеев.

Сравнивая представления Христа по поводу рассмотренных выше сюжетов в текстах Нового Завета, следует заметить, что в самой Нагорной проповеди, заявленной в данной статье в качестве непосредственного объекта анализа, обсуждавшаяся выше заповедь Моисея не фигурирует как предмет критики или перетолкования. Вероятнее всего это объясняется тем, что в конечном счёте эта заповедь всё же имеет общечеловеческий характер, столь близкий Иисусу, поскольку он руководствовался, условно говоря, максимальным форматом реализации глобализационного процесса. А кроме того, почитание предков в самой общей форме, как уже было отмечено, характеризовало в древности любую этнокультуру, а следовательно, не могло быть оспорено. Что же касается особенностей позиции Назаретянина в этом вопросе, извлечённых из других новозаветных текстов, то они, по сути дела, меняют радикально традиционную ценностную установку Моисея. Семьей для Иисуса оказывается всё человечество, а не противостоящие друг другу общины, этносы, государства. Не кровь соединяет людей, делая их братьями и сестрами, а то, что их общий родитель - Бог, а они - его образ и подобие. Достаточно вспомнить, что сказал Иисус, когда во время одной из его проповедей некий отрок передал ему просьбу матери возвратиться домой, к братьям и сестрам: «И обозрев сидящих вокруг себя, говорит: Вот матерь и братья мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, мне брат, и сестра, и матерь» ^[19]. Именно из подобного толкования семейных приоритетов, скорее всего, и вырастает христианское обожествление любви вообще, когда любовь к родственникам, соплеменникам и даже к иноверцам - синоним любви к Богу.

В связи с изложенным выше, чрезвычайно важно исследовать ещё один аспект этой концепции, в котором любовь к ближнему совпадает с любовью к врагу, так что выводы о всепрощении и ненасилии вполне органично укладываются в единую, последовательно выстроенную логику взаимозависимости её фундаментальных утверждений. И здесь мы снова сталкиваемся с диаметрально противоположными, в сравнении с Моисеевыми, идеологическими (и, прежде всего, религиозно-нравственными) установками, которые в самом общем виде переосмысляются автором Нагорной проповеди во всех его высказываниях, действиях, поучениях. Дело в том, что ветхозаветный пророк, как уже было показано раньше, тоже ставил перед собой в известном смысле глобализационные задачи, по крайней мере, в том значении этого термина, которое связано с объединением людей под знаменем монотеистической веры. Однако исторические условия, в которых протекала его деятельность, неизбежно накладывали серьёзные ограничения на «рабочие предпосылки» решения стоявших на «повестке дня» проблем. Евреи были в ту пору единственным народом (правда, в отодвинутом на века прошлом), который исповедовал единобожие, хотя и с генотеистическими пережитками, столь очевидными в ходе изложения в библейских текстах ветхозаветной истории патриархов. Но так или иначе это мировосприятие оставило свои родовые следы в его исторической памяти. Из этого факта, естественно, следует не просто потребность, а и настоятельная необходимость признания в рамках общественного сознания данного этноса его богоизбранности.