Примечательно, однако, что параллельно с модернизацией повседневности происходит и иной, обратный процесс, а именно определенная, сегментарная архаизация повседневной жизни, некое возвратное движение, внедрение в повседневность XXI века практик и стереотипов, которые были типичны для повседневной жизни давно, казалось бы, ушедших времен.

Уже упоминавшийся выше Б. Вальденфельс, говоря о механизмах возрождения ценности повседневного, замечает, что существует "путь возвращения к архаичным состояниям, когда Логос и Техне еще не обрели свой собственный предмет. Очарование, производимое прошлыми архаичными формами, возвышает повседневность, преодолевая тенденцию ее развенчания, но при этом происходит перерождение повседневного в суррогат архаики, что, в свою очередь, не позволяет древним формам жизни стать вновь конкурентоспособными" ^{[3, с.45].} Это замечание вполне соотносимо с нынешней российской реальностью.

Деформации реальности

(1) Клерикализация обыденной жизни. В современной России отчетливо прослеживается ревитализация архаичных матриц организации социальной жизни: в частности, религия в разных форматах проникает в пространство светской жизни: школу ("православная культура"), вузы (вспомним хотя бы университетские "домовые" церкви), армию.

(2) Переструктуризация сферы занятости и трансформация "среды обитания". Социологи констатируют увеличение значимости и привлекательности досуговой деятельности в российском обществе, в то время как значимость работы в иерархии индивидуальных приоритетов и оснований для самоуважения снижается ^{[5, с.478].} Происходит очевидная эрозия трудовой этики, гедонизация и даже в какой-то степени рантьеризация бытия. В современной России, как и в большинстве развитых стран, значительную часть непрестижных и трудоемких работ, прежде всего связанных с тяжелым физическими трудом, выполняют гастарбайтеры. Нормой стали гастарбайтеры-дворники, гастарбайтеры-водители автобусов и троллейбусов, гастарбайтеры-продавцы в магазинах, маршрутные такси с водителями - выходцами с юга. Мы не говорим уже строительной индустрии и о рынках. Это создает совершенно иную среду обитания и иную атмосферу повседневной жизни, нежели та, что существовала в советское время в условиях прописки и жесткого контроля въезда-выезда на границе. И эта среда, эта атмосфера не являются комфортными ни для местного населения, ни для трудовых мигрантов. Реальностью стала гальванизация национальных предрассудков и бытовая ксенофобия. Конечно, нападения на улицах российских городов на людей с неславянской внешностью - это эксцессы, не рутина, не повседневность. Но если люди с неславянской внешностью зачастую предпочитают оставаться дома и не выходить лишний раз на улицу, особенно в темное время суток, - это уже некоторая трансформация (и деформация) повседневности.

(3) Нетрадиционные способы зарабатывания денег. "Нетрадиционные" - это прежде всего полулегальные и нелегальные способы работы. Начиная с примитивной проституции и посещения митингов за деньги и вплоть до продажи своих голосов на выборах, небезвозмездного предоставления своих документов для регистрации фирм-однодневок и своих трудовых книжек для того, чтобы по ним были оформлены люди, которые не могут устроиться на ту или иную работу легально.

(4) Изменение повседневных стереотипов поведения. Эти изменения в значительной степени являются следствием изменения и трансформации типизаций, которые, как известно, являются опорными точками, ориентирами, которые использует индивид для нерефлексивной, полуавтоматической ориентации в пространстве повседневности. Например, с некоторых пор граждане предпочитают не встречаться лишний раз с милиционером/полицейским (не говоря уже о пересечении автовладельцев с сотрудниками ГБДД), и это стало стереотипом повседневной жизни, основанным на сформированной повседневным, притом едва ли позитивным, опытом бинарной типизации.

(5) Авантюризация социального поведения. На качество и характер повседневной жизни России конца XX - XXI вв. накладывает отпечаток переходность эпохи. Переходная эпоха, переходность ценностей, принципов, сознаний. Релятивизм и девальвация ценностей, одни из которых уже обрушились и скомпрометировны, другие еще не устоялись или стали доступны в карикатурной, вульгаризированной форме. В этой общественной атмосфере соблазн заработать быстро много денег для многих россиян был непреодолимым. Мы уже говорили об МММ-морфных спекулятивных финансовых институтах. Добавим сюда казино (для состоятельных слоев общества) и игральные автоматы (для всех прочих) - зло, с которым власть действительно пытается бороться, в том числе, используя законодательные механизмы; следует упомянуть также букмекерские конторы. Авантюризация поведения граждан, долгое время лишенных возможности проявлять инициативу и рисковать, азарт, являющийся неким отблеском "большого азарта" первоначального накопления, означают, помимо всего прочего, кризис и обвальный распад типизаций советской эпохи и соответствующую ломку стереотипов поведения.

П. Бергер и Т. Лукман пишут неких инстанциях преображения, которые кажутся тотальными в сравнении с меньшими изменениями, и именуют их альтернациями ^{[2, с.253].} В этой системе координат констатированная выше авантюризация сознания и социального поведения российских граждан - это, несомненно, род альтернации.

Итак, мы имеем два листа, два списка. В первом - технологические новации, достижения и знаки технологической модернизации. Во втором - изменения социального, социокультурного и гуманитарного порядка.

Первые - в основном позитивны, вторые - в значительной степени негативны. Очевидно, что внутри матрицы модернизационных процессов, в том виде и в той степени, как они имеют место в России, действуют разнонаправленные тренды и векторы. Речь идет о разновекторности составляющих процесса и присущих ему внутренних противоречиях.

При этом необходимо констатировать, что негативные процессы, определенная архаизация социального пространства, происходящая на фоне вялотекущей и селективной модернизации, - это не органическая часть процесса, не нечто, порождаемое самим процессом и имманентное ему, как было, например, в петровской модернизации. Скорее, речь должна идти о некоем параллельном процессе, который отчасти инициируется властью, отчасти происходит спонтанно. И этот параллельный процесс никак не связан с рассматриваемой нами модернизацией.

Повседневность как сфера властного регулирования

Власть воздействует на повседневность тремя основными способами. Прежде всего она стимулирует производство и воспроизводство удобных ей типизаций, в частности, посредством пропагандистских манипуляций и законодательной деятельности. Ибо есть типизации спонтанные и есть типизации управляемые, направляемые, стимулируемые.

Общий, причем, преобладающий вектор этой стимулируемой типизации - это проекции карлшмиттовской дилеммы "друг - враг" на неполитическое социальное пространство, пространство повседневной жизни в том числе. В котором эта дилемма предстает уже не как антитеза "друга" и "врага", а как противопоставление по линии "свой - чужой". Таким образом, механизмы повседневности упрощаются и уплощаются: мы - они, местные - пришельцы, кавказцы - русские, верующие - безбожники.

Между тем возрождение и выдвижение на первый план типизаций, производных от национальных, этнических или социальных признаков, несомненно, означает примитивизацию социальной ткани и вульгаризацию повседневности. А универсальная, сложносоставная, многофакторная типизация, исключающая членение человеческих множеств на примитивные бинарные оппозиции, отодвигается далеко на второй план и работает уже только в узких и ограниченных сегментах социума.

Российская повседневность все больше становится сферой бинарных типизаций. Например, закон о запрете пропаганды гомосексуализма очевидным образом стимулирует разделение и противопоставление людей с традиционной (гипотетические "мы") и нетрадиционной (гипотетические "они") сексуальной ориентацией и производство соответствующих типизаций. Власть стимулировала создание антагонизма между столичным "креативным классом" и "настоящей", "подлинной", нестоличной Россией - и воспроизводство соответствующих типизаций, которые должны функционировать в мельчайших складках социальности, прежде всего в пространстве повседневности. И эта типизация накладывается на широко распространенные провинциальные предрассудки, опирается на них и гальванизирует их.

Еще один тренд последнего десятилетия - прямое вмешательство власти в повседневную жизнь людей. Это вмешательство не является опосредованным или отраженным воздействием неких макроэкономических решений, а именно прямым и непосредственным вторжением. Приведем несколько характерных примеров: запрет на курение в общественных местах, ограничение продажи алкоголя более жесткими временными и пространственными рамками, законы о борьбе с шумом (пресловутый "закон о топоте котов") и т.д.

Отмена так называемого зимнего времени, но не ради возвращения к времени естественному, поясному, а ради того, чтобы заставить население России на протяжении всего года выстраивать свою повседневную жизнь по так называемому летнему времени. Одним росчерком пера заставить население вставать долгой российской зимой на час раньше. Перевод страны на летнее время и существование страны по летнему времени на протяжении бесконечной русской зимы - это предельный пример зависимости повседневной жизни населения от власти и деформации этой повседневности властью.

Наконец, власть встала на путь наращивания неких технологических инструментов, прежде всего дисциплинарных. Насыщение пространства жизни людей видеоаппаратурой - это, несомненно, попытка реанимировать, причем на новой технологической основе, принципы и технологии паноптизма, воплощенные Бентамом в Паноптиконе и столь впечатляюще анатомированные Фуко ^[25].

О том, что этот инструмент, видеонаблюдение, при всей его кажущейся универсальности и гипотетической полезности для общества, остается составной частью технологий власти, свидетельствуют некоторые характерные факты. Например, когда после правонарушений и аварий, совершенных фигурантами, имеющим отношение к властным или околовластным структурам, парадоксальным образом не находится следов видеозаписей. В частности, зафиксирован случай, когда, после аварии с трагическим исходом, совершенной небезразличным власти фигурантом, оказались утраченными записи с двадцати двух камер наружного наблюдения на Кутузовском проспекте, тщательно контролируемой правительственной трассе (мы имеем в виду так называемое "дело иеромонаха Ильи").

Гражданское общество тоже начинает использовать этот ресурс. Контролируются подъезды жилых домов, пространство перед входной дверью, холлы. Видеокамеры устанавливаются в отдельных детских садах и школах, что дает родителям возможность наблюдать за поведением своих детей и их отношениями с другими детьми, воспитателями и учителями. Однако это пока лишь отдельные, частные случаи, а не рутинизированная практика, ставшая частью российской повседневности.

Власть стремится жестче контролировать интернет. Пока что не посещение интернета, а, скорее, содержание, контент. Ибо Всемирная сеть - это единственный сегмент, где "антивласть", пестрый конгломерат оппозиционного настроенных индивидов и групп, может относительно успешно противостоять власти.

В свое время мы уже останавливались на политическом дисциплинировании как на одном из основных векторов развития технологий власти в начале XXI в. Речь шла о возрождение технологической архаики, дисциплинарных технологий, которые в Европе достигли своего наивысшего развития в конце XVIII - первой половине XIX в. Нынешняя российская власть во все возрастающем масштабе использует дисциплинарные технологии, возникшие на пороге Нового времени и адекватные периоду раннего капитализма и абсолютной монархии ^[12]. Но политическое дисциплинирование дополняется дисциплинированием социальным, которое осуществляется за счет переструктуризации повседневной жизни.

Таким образом, власть систематически вторгается в ткань повседневной жизни. Возможно, это подготовка к грядущей масштабной модернизации, которая, как и всякий глубокий социальный сдвиг, потенциально может вызвать бурную реакцию населения и социальную нестабильность. И тогда речь должна идти о профилактировании и превентивном ограничении, за которым стоят некоторые глобальные смыслы и государственные интересы. Но скорее это подготовка к тому, чего никогда не произойдет. И мы сегодня наблюдаем и анализируем лишь эманации некой достаточно архаичной стратегии самосохранения власти.

4. Многообразие и конфликт повседневностей

В России всегда существовало несколько повседневностей - как в ней всегда сосуществовало и уживалось несколько "Россий". Повседневность черты оседлости - и повседневность высшего столичного света. Повседневность фабрично-заводских городов и кварталов - и повседневность интеллигентских слоев. Повседневность советских колхозов. Повседневность ГУЛАГа ("Один день Ивана Денисовича" - это, несомненно, книга о повседневности, о повседневности выживания, хотя и о многом другом тоже). Повседневность партийной номенклатуры и рядовых советских граждан.

Расколы новые и старые

Собственно, и сегодня повседневность тех, кто скачивает фильмы через торренты и сидит в "Жан-Жаке", не выпуская из рук ультрасовременных гаджетов, и тех, кто посещает церковь и выстаивает многокилометровую очередь, чтобы поклониться поясу Пресвятой Богородицы, - разные. И неизбежно конфликтные, ибо это повседневности разных "Россий" и, более того, разных этапов становления человеческой цивилизации.

Контуры российских "повседневностей", в сущности, повторяют границы разломов и расколов, прошедших через социальную жизнь России. Разломы эти идут по нескольким линиям. Во-первых, по линии социокультурной: европеизированная Россия и Россия традиционалистская, "западники", вестернизаторы, "космополиты" - и традиционалисты, почвенники, "патриоты".

Во-вторых, по цивилизационному признаку: православие как религия большинства - и исламская цивилизационная матрица, которая медленно, но неумолимо внедряется в тело православно-языческой (некогда), затем атеистической, а после этого - опять православной России. Сегодня Россия переживает ренессанс ислама. И российская повседневность отчетливо окрашивается в зеленые тона, режут ли баранов в столичных дворах в Курбан-байрам десятки людей или же, не имея возможности попасть внутрь мечети, стоят на коленях на столичном проспекте десятки тысяч молящихся. И это давление ислама делает российскую повседневность предельно конфликтной. (Заметим в этой связи, что стандарты празднования - это тоже часть повседневности, и поэтому трудно согласиться с исследователями, которые проводят жесткую границу между явлениями по линии "будни - праздники"; повседневность - это весь бытийный пласт, все измерения каждодневного и, шире, циклического человеческого существования.)

Но если раскол традиционалистов и европеистов - это разлом социокультурный, то ревитализация ислама в последние два десятилетия, интенсивное встраивание его в ткань российской социальности потенциально предполагает конфликт не только социокультурный, но и, как уже было сказано, цивилизационный.

В-третьих, разлом происходит по духовно-идеологическому признаку: атеистическая, материалистическая ("я - материалист", - говорит нынешний министр образования и науки) - и воцерковленная, православная и/или неправославная, а исламская, буддийская, иудейская Россия. Дело Pussy Riot отчетливо показало, что сосуществование это не безмятежно и не бесконфликтно и что пределы взаимной толерантности не беспредельны.

В-четвертых, страна расколота по региональному принципу: Москва и Петербург, столицы, - и остальная Россия.

Наконец, имеет место разлом социально-политический (условная Болотная - условный Уралвагонзавод). Но это последнее разделение - в известной мере вторично и представляет собой кальку разделения номер один.

Самый жесткий, определяющий сегодня почти все раскол: традиционалистская, автохтонная Россия против России европеизированной. Раскол, ставший фактом и детерминантой русской жизни, по крайней мере, с последней трети XVII века. Разрыв между образованными вестернизированными слоями и теми, кто воспитан "почвой" и зачастую враждебно относится ко всему иностранному, существовал в России всегда. Лесковские мужики, которые, послушав в добровольно-принудительном порядке музыку чтимого помещиком Гайдна, расходились, говоря: "Нет хуже, чем эту гадину слушать" - и русские гегельянцы. Стиляги (которых, как полагает Л.Г. Ионин, можно назвать первыми диссидентами ^{[6, с.165])} - и люберы. Прически под битлов у школьников и студентов в 1960-х. Многочисленные проявления вестернизации потребления в так называемую "эпоху застоя", о чем нам уже доводилось писать ^[13]. Те, кто слушал "Голос Америки" и прочие "вражеские голоса": "Есть обычай на Руси слушать ночью Би-би-си"; "А вон дантист-надомник Рудик. У него приемник “Грюндиг”. Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ…" И патриоты, бесконечно повторяющие: "У России есть только два союзника: ее армия и флот". Равным образом, всегда существовали напряжение и конфликтность между столицами и остальной, провинциальной, Россией.

Но только "после СССР" появился разлом, связанный с конфессиональной принадлежностью граждан, во-первых, и с подчеркнутой религиозностью одних и демонстративной нерелигиозностью других, во-вторых, чего в атеистическом Советском Союзе не было и не могло быть. Родители, которые требуют преподавания, в той или иной форме, православия в школе; родители, которые настаивают на том, чтобы их дочери ходили в школы в хиджабе; родители, которые призывают к тому, чтобы школа была полностью очищена от всяких символов, указывающих на конфессиональную принадлежность детей, - это акторы новой российской повседневности.

Это противостояние повседневностей сопровождается дезорганизацией повседневности внутри каждого из ее сегментов и на их стыках, нарушениями и разрывами в классической цепочке "хабитуализация - типизация - институционализация - легитимация".А.С. Ахиезер в свое время указывал на связь процесса дезорганизации повседневности с господством в обществе сравнительно быстрых циклов, как это имело место в советский период, крайностей в принятии решений, инверсионной логики и инверсионных скачков ^{[1, с.340].} Однако в постсоветский период специфическая прерывистость, скачкообразность российской истории была усугублена умножением линий, по которым раскалывается общество. "Стык", наложение друг на друга противостоящих матриц повседневности является мощнейшим и труднопреодолимым фактором дезорганизации.

Названные типы повседневности, различие которых обусловлено различием фундаментальных цивилизационных, социальных, исторических, социокультурных и субкультурных матриц, проекцией которых на жизненный мир людей и является повседневность, противоположны как идеальные типы. Но как реальный поток жизни, как каждодневное существование больших социальных групп и кластеров каждая из них не является абсолютно автономной или изолированной. Существует некая общая зона повседневного существования, вбирающая в себя повседневности конфликтующие и конкурирующие. И православные, и мусульмане, и атеисты, и патриоты, и западники ходят в магазины, все они страдают от инфляции, все оплачивают услуги ЖКХ, возмущаясь постоянно растущими тарифами, все пользуются мобильными телефонами, смотрят телевизор, водят автомобиль, гуляют с собачками, их дети ходят в школу и детский сад и т.д. Хотя, несомненно, существует и та часть повседневности (или несовпадающих и/или конфликтующих "повседневностей"), что протекает дома, в четырех стенах, и практически не пересекается с иными эманациями повседневной жизни.

Конечно, этот общий сегмент может быть больше или меньше, но он практически всегда существует. Собственно, общая повседневность и интегрирует общество, является одним из факторов, обеспечивающих его целостность.

Указанные социокультурные и порой даже цивилизационные противоречия, раздирающие российскую повседневность, развиваются поверх социальных и даже классовых конфликтов, вне оппозиции "бедная - богатая Россия". Библиотекарша с крошечной зарплатой может быть отчаянной европеисткой и сторонницей самых радикальных рыночных преобразований. А очень богатый человек, преуспевший на волне первоначального накопления 90-х, может быть ригидным православным традиционалистом, как небезызвестный Бойко-Великий, увольняющий со своих предприятий женщин, сделавших аборт, или бывший миллионер Герман Стерлигов, обучающий своих детей по церковным книгам дониконовской эпохи.

Сегрегация как повседневная практика

Сегрегация имеет несколько уровней и несколько ипостасей: макроуровнь, где субъектом сегрегации, инициатором и аранжировщиком сегрегационных практик выступает государство, и повседневный, бытовой уровень, микроуровень, где попытка обеспечить себе отдельное, изолированное существование и, соответственно, ограничить, локализовать, сегрегировать всех прочих, "чужих", является жизненной стратегией отдельных индивидов, гипотетически принадлежащих к определенному социальному слою или группе.

Равным образом сегрегация имеет два измерения: сегрегация формальная, юридически оформленная, - и сегрегация, существующая де-факто, как совокупность социальных векторов и дискриминационных практик, как некая неформализованная квинтэссенция реальности.

Применительно к современной России нужно говорить, разумеется, не о государственной сегрегации, а о сегрегационных импульсах и амбициях элиты как определенного сегмента российского общества. О множественных импульсах, которые объективно выстраиваются в достаточно целостную и последовательную стратегию существования, смысл которой заключается в том, чтобы ограничить взаимодействие, общение, взаимопроникновение элиты и массы в пространстве повседневной жизни. (Кстати, в связи с усилением этого нового - и, несомненно, негативного - тренда в российском социуме весьма полезно перечитать то, что писали Питер Бергер и Томас Лукман о сегрегации как об инструменте отделения индивида от "обитателей" иных миров, прежде всего от "сожителей" по только что оставленному им миру ^{[2, с. 198-199, 256-257].})

Сегрегация предполагает наличие привилегий и преференций для той или иной социальной группы, оформленных юридически или бытующих фактически. Хотя никакая констелляция привилегий сама по себе не ведет автоматически к сегрегированному обществу или обществу с раздельным/сегрегированным существованием тех или иных социальных групп и сегментов. Существует какая-то черта, за которой совокупность привилегий и преференций переходит в новое качество, когда привилегии имеют цель не только поднять статус, уровень жизни и комфортность существования одной из социальных групп, но и изолировать ее от всех прочих или по крайней мере создать барьеры между ее повседневным существованием, ее жизненным миром и жизненными пространствами других социальных групп и категорий населения.

В советское время партийно-хозяйственная элита ("номенклатура"), а также некий узкий слой высшей, обласканной властью статусной интеллигенции обладали совокупностью привилегий, которые имплицитно содержали в себе момент сегрегации. Речь идет прежде всего о специфической инфраструктуре жизни: ведомственные дома, поликлиники, больницы, госдачи и дачные поселки, продуктовые распределители, списки на приобретение дефицитных книг и пластинок и специальные торговые оазисы типа 200-й секции ГУМа, спецшколы, пионерлагеря и т.д. Отчасти в эту структуру вписывалась и сеть магазинов "Березка", хотя ею пользовались и вполне рядовые граждане, работавшие по контрактам за границей.

Однако сегрегированной повседневности как таковой не существовало: во всяком случае, дети партхозэлиты учились не только в спецшколах с углубленным изучением того или другого иностранного языка, но и в обычных школах, а в так называемых спецшколах обучались дети вполне рядовых граждан; отпрыски ответственных работников играли в футбол в тех же дворах и занимались в одних ДЮСШ со своими одноклассниками; затем эти дети учились в советских вузах (хотя дети высокопоставленных родителей, несомненно, имели преимущество при поступлении, особенно если речь шла об элитных вузах типа МГУ или МГИМО). Затем они рожали детей в советских роддомах и нередко работали в обычных советских учреждениях. Наконец, значительная часть выходцев из семей советской партийной и хозяйственной элиты служила в армии (хотя, надо полагать, в процентном отношении меньшая, чем у не-элиты). Иными словами, пространство общей повседневности была весьма значительным.

В постсоветское время, и особенно в первое десятилетие XXI века, жизненное пространство элиты окончательно автономизировалась и как бы выпало из общего пространства повседневной жизни. Реальностью стали закрытые коттеджные поселки (не городские квартиры) как место основного проживания. Равным образом, нормой стало обучение детей в зарубежных школах и университетах, отдых и лечение за рубежом, рождение детей за границей, приобретение недвижимости за рубежом, счета в зарубежных банках и т.д.

Существенным сегрегирующим фактором стала не всегда рациональная, а порой просто маниакальная забота госчиновников и высших представителей бизнес-элиты о собственной безопасности, окончательно пресекающая все возможные спонтанные, неформализованные контакты с внешней средой.

Выше мы отмечали, что в ситуации дифференциации, а часто противостояния различных "повседневностей" практически всегда сохраняется некое пространство повседневности общей. Внедрение принципа сегрегации в российскую повседневность означает, что эта общая для всех зона повседневного существования исчезает. Высший политико-олигархический слой разделяет общую повседневность, включается в нее, разве что перемещаясь по дорогам. Дорога - это, по сути, промежуточное состояние, перемещение из одного места сегрегированного существования в другое. Причем элитарные, привилегированные группы прилагают огромные усилия, чтобы и эту остаточную общность аннигилировать, во-первых, используя для этого пресловутые мигалки, а во-вторых, считая для себя необязательными общепринятые правила поведения на дорогах. Не случайно столь огромным, даже вопиющим является количество дорожных конфликтов, фигурантами которых оказываются представители власти и крупного бизнеса.

Сегрегация, внедренная в пространство повседневной жизни, заставляет нас более внимательно отнестись к пространственному измерению повседневности. Бергер и Лукман в свое время писали: "Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры. Пространственная структура здесь нас мало интересует. Достаточно сказать лишь то, что она имеет социальное измерение, благодаря тому факту, что зона моих манипуляций пересекается с зоной манипуляций других людей" ^{[2, с.48-49].} Сегрегация более изощренно, хотя одновременно и несколько прямолинейно расчленяет пространство повседневности и побуждает нас сравнивать эти субпространства и исследовать механику перехода из одного субпространства в другое.

В конечном счете складывается ситуация, при которой жизненные миры различных социальных групп практически не пересекаются, не накладываются друг на друга - и люди, принадлежащие к этим мирам, также практически не пересекаются. Зачастую они контактируют только в интернете, в социальных сетях типа Фейсбука, Твиттера или Живого журнала. Привилегированные социальные группы самоизолируются и превращаются в род сословия со своей собственной специфической идентичностью, своим собственным "повседневным знанием" и своими специфическими реальностями "жизненного мира". Общество XXI в. с мощной информационной составляющей и технологически продвинутой повседневностью феодализируется.

Сегрегация в пространстве повседневной жизни стала симптомом неких глобальных изменений в структуре российского общества и организации российской власти, а именно архаизации, деградации и феодализации социального пространства. И в этом смысле очевидно сходство 2000-х и начала 2010-х с так называемым "периодом застоя" и полуизолированным, полуоткрытым бытием партхозноменклатуры. С той только разницей, что советская номенклатура лишь обозначила тренд к самоизоляции, но не смогла реализовать его полностью. И если технологически артефакты, как было показано выше, распространяются в России практически "по Элиасу", то социальные привилегии, которые в Европе тоже постепенно расползались, расплывались от аристократии на все слои общества, обретая в ходе этого процесса всеобщий характер и переставая быть привилегиями, в России, напротив, все больше концентрируются в верхней части социальной пирамиды.

В современной российской ситуации верхние слои общества, аналог придворного общества средневековья, стремятся локализовать свои бытийные практики и привилегии внутри своей социальной группы. И не только сохранить их, найти алгоритмы воспроизводства этой сословности, но и по возможности приумножить. На новом витке развития возникает нечто вроде правящего сословия. Происходит своеобразная феодализация общества. Вектор развития парадоксальным образом меняется, и Россия начинает двигаться от становящегося гражданского общества к обществу сословному. Культивируется социальная замкнутость на фоне технологического универсализма. Этот процесс, обратный процессу цивилизации, мы и называем архаизацией. Архаизация - это антипод цивилизации, и это то, что убивает субъект модернизации. Элита перестает быть заинтересованной в развитии, а других социальных сил, способных инициировать модернизационный процесс и возглавить его, в российском обществе нет. Прогрессирующая изоляция современной российской элиты и ставшая фактом сегрегация пространства повседневной жизни оказываются непреодолимым препятствием на пути модернизационных процессов в России.

Подводя итоги, констатируем, что в современном российском социуме на повседневность более, нежели различные проявления технологической модернизации, влияют социальные аберрации того или иного рода. Технологичность отодвигается на второй план, "забивается" деформирующейся социальностью. Параллельно с модернизацией вызревает нечто иное, мало связанное с модернизационными процессами и зачастую противостоящее им.

Мы говорим именно о параллельности, а не о едином симбиотическом процессе модернизации/демодернизация, о чем шла речь применительно к иным эпохам российской истории (см., в частности, написанный автором раздел "Противоречия модернизации: механизмы социальных трансформаций в России" в книге "Меняющаяся социальность: новые формы модернизации и прогресса" ^[18]). Здесь архаизация не является частью некоего симбиотического процесса, как это было, например, с петровской модернизаций или модернизацией сталинской. Архаизация такого рода не является условием, предпосылкой или неизбежным следствием модернизации. Если, скажем, создание крепостных мануфактур в петровскую эпоху, в отсутствие рынка свободной рабочей силы, было едва ли не неизбежным последствием технологической модернизации, то клерикализация государственных институтов и введение в государственных школах преподавания закона божьего в любых его ипостасях или сегрегация социального пространства никак не являются результатом распространения мобильной связи или пластиковых банковских карт. Если разорение и деградация деревни стали неизбежным результатом сталинской модернизации (иных средств и источников для модернизации этого типа в стране не существовало), то рост ксенофобии никак прямо не связан, например, с автомобилизацией или интернетизацией России. В постсоветской ситуации архаизация является условием и способом выживания власти, не более.

Фиксируемые нами аберрации социальности - следствие не только и не столько объективных процессов, продолжающегося кризиса постсоветского пространства, отдаленных и не столь отдаленных последствий распада СССР. Эти тренды являются также - и в первую очередь - результатом определенной политической стратегии нынешней российской власти. Архаизация социального пространства - это прежде всего эманация власти, которая интересы собственного выживания ставит выше интересов государства и общества.

Библиография