Маркс и теория события Михаила Гефтера

Размещено на http://www.allbest.ru/

2

Маркс и теория события Михаила Гефтера

Глеб Павловский,

Константин Гааз

Аннотация: В статье предпринимается попытка реконструкции теории события советского философа, социального теоретика и историка Михаила Гефтера. Опираясь на неопубликованные тексты Гефтера 70-х годов XX века, авторы возвращают его версию исторического материализма в контекст дебатов о статусе события и историческом детерминизме, шедших в европейском марксизме в тот период. Базовая развертка исторического материализма Гефтера--диахроническая синхрония, представляет собой одно из интереснейших теоретических решений, в которых комбинируются структурализм и новое прочтение политэкономических работ Карла Маркса. Историческое событие, по Гефтеру, возможно как реализация потенциала диахронической оси «будущее-прошлое» в «историческом настоящем» за счет означивания диахронии синхронией, в противоположность «вечному» событию, которое существует во времени мифа и переозначивает синхронию. Предлагаемая нами реконструкция демонстрируют потенциал исторического материализма и теории события Гефтера для методологии исторического познания, современной социальной теории и спекулятивной философии.

Ключевые слова: теория события, диахроний и синхрония, методология истории, Гефтер, Маркс.

материализм марксизм исторический детерминизм

«Событие повергает идею истории в глубокий кризис. Случившись, оно порывает с прошлым, не принадлежит истории и не может быть ею объяснено. Или никаких событий не существует, или история -- это всего лишь репрезентация, гомогенизирующая в последовательность несводимые друг к другу события (которые слишком часто подчиняют трансцендентному суждению из будущего, а не имманентной оценке, в каждом конкретном случае выявляющей внутреннюю консистент- ность события или вес его существования в становлении)». Смысл этой дилеммы, сформулированной Франсуа Зурабишвили (1994: 19), проницательным читателем и комментатором Жиля Делеза, не сводится только к игре между онтологией и эпистемологией: за команду бытия играют события, за команду знания -- исторические нарративы, которые должны подчинить себе противников и навязать им те или иные порядки связей между ними. Вопрос шире и тревожней.

Если событие является единственной меркой подлинности самого себя, оно противопоставляет себя историческому мышлению как таковому. Октябрь, Холокост, распад СССР, 11 сентября 2001 года, глобальное потепление или пандемия случились или случатся как события-разрывы? Значит, они были ретроспективно неотвратимы и даже хуже -- теологически (а не исторически!) неизбежны. И теперь уже нельзя сомневаться в их аутентичности, нельзя походить к ним с релятивистской или конструктивистской меркой. Нельзя задаваться вопросом «могло ли быть иначе», как нельзя спрашивать, можно ли было обойтись без всемирного потопа или гибели Атлантиды.

Эпистемическая проблема такого события-разрыва быстро превращается в политическую. Всегда найдется желающий, который под лозунгом «Иного не дано!» провозгласит свою правоту единственной и неизбежной, а себя -- уполномоченным катастрофы, управляющим «оставшимся временем». Вместо продуктивной полифонии мы получим гекатомбу из несводимых, несвязанных и идеологизирующих себя сингулярностей. Не удивительно, что дискуссия о детерминизме и событии вышла за пределы исторической социологии (Mahoney, 2000), и попытки примирить широко понятый историзм с идеей события-разрыва предпринимаются повсеместно: от спекулятивной философии до политической теории.

Спекулятивный реализм предлагает идею «диа-хронии», «временного разрыва между миром и отношением к миру» (Мейясу, Медведева, 2015: 168), чтобы поместить «немыслимые» доисторические события как онтологические факты в контингентную, но не случайную временную последовательность. При помощи коинсидентальной онтологии рассмотрение «континуума событий» возможно за пределами навязываемой альтернативы из руководящего ими трансцендентного принципа или полной автономии их сингулярностей (Регев, 2015). В объектно-ориентированной онтологии есть понятие мереологии, описывающее встроенные друг в друга временные режимы разных объектов (Брайнт, 2019), вполне в духе требования Марка Блока дать каждому из рассматриваемых историком феноменов свое историческое время. «Политический семио- зис», продукт комбинирования семиотики Греймаса и нарраталогииПоля Рикера, обосновывает конститутивность «формы» (как нарративной, так и эпистемологической) для вызревания и артикуляции событий (Wagner-Pacifici, 2017), историзм, таким образом, возвращается через неслучайность «форм». Новый исторический материализм преодолевает разрыв между рационализмом (историческим мышлением) и эмпиризмом (догматом о сингулярном событии), превращая историю в лабораторную, в сущности, науку, изучающую «симуляции» сингулярных событий в режиме их «ослабленной эмерджентности» (Bedau, 2008; Coombs, 2015).

Какое отношение могут иметь работы Михаила Гефтера (1918-1995), которому посвящен настоящий выпуск журнала «Философия», к этим бурлящим авангардным дебатам? Хочется избежать банальностей, вроде «актуален как никогда», «опередил свое время» и прочих им подобных. Мышление Гефтера было политически посюсторонним, поскольку он связывал себя императивом участия в истории, и даже «необходимостью участия в Событии»: «Мое наваждение--в приверженности Событию с молодости. Генетическая вмятина в душе» (Павловский, Гефтер, 2017: 218). Но также в определенном смысле это мышление было вневременным, поскольку Гефтер вполне допускал и даже обосновывал возможность выпадения человека, а значит, и историка, из исторического времени как такового. Пример истекшего времени--остров Эльсинор. Хотя все действующие лица участвуют, если так можно сказать, в «европрогрессе» (Горацио, Розенкранц с Гильденстерндом, сам король), именно Гамлет возвращает острову историческое время. Ценой горы трупов и События.

Понятие события находится в центре почти всех разработок Гефтера. Это и «theСобытие» его мысли--Октябрьская революция, но и другие, например, Октябрь 1993 года, понимаемый им именно и прежде всего как историческое событие. Тезис, который мы хотим доказать в этом тексте, можно в общем виде сформулировать так. В конце 60-х годов прошлого века случилось «великое расхождение» между европейским и советским марксизмом, которые до этого момента, пусть и не без препятствий, взаимно обогащали друг друга идеями, понятиями, концептуальными схемами. Луи Альтюссер и постальтюссерианский марксизм сделали главным предметом рефлексии антагонизм, его онтологию, детерминированность, каузальность и так далее. Теория события Алена Бадью (2005) -- плод именно этой «антагонистической» ветки работы с наследием Маркса.

В СССР же после 1968 года официальный марксизм превратился в выхолощенную догму. Герои советской интеллектуальной сцены ответили на это уходом от Маркса. Но не Гефтер. Его набросок теории события, содержащийся в неоконченном черновике «Заметки в связи с одной старой, но не устаревшей дискуссией», над которым Гефтер работал примерно с 1972 по 1975 годы, представляет собой «не-антагонистическую» вариацию развития этой темы. Те же вопросы, что стояли перед Альтюссером, Гефтер разрешает принципиально иначе, выходя к концептуализации события не обходным путем, через антагонизм, а напрямую, сразу начиная с дилеммы, которую так ясно сформулировал Зураби- швили. Какая история может вместить в себя производящее само себя (и историю) событие на его собственных правах? Реконструкция этого наброска Гефтера (полного и систематического изложения теории события он не дал и не хотел давать), таким образом, прямо выведет нас к точке актуальных дебатов об «историзме» и «событии» и, надеемся, внесет вклад в эти дебаты.

Перед тем, как приступить к работе, нужны некоторые предварительные разъяснения общего характера, связанные со спецификой теоретического аппарата Гефтера, с его этическими и методологическими установками и его биографическими обстоятельствами. Затем, используя указанный выше текст Гефтера в качестве фундамента, мы покажем, как могла бы выглядеть одна из концептуализаций исторического события «по Гефтеру», если бы он захотел заняться ее последовательной разработкой.

ИСТОРИК-ПАРРЕСИАСТ ПЕРЕД ЛИЦОМ КОНЦА ИСТОРИИ

Мыслителей советского периода сегодня требуется оценивать меркой, позволяющей сразу же установить -- пророками они были или лжепророками. Если классик как-то «угадал» наше будущее из «мрачного советского прошлого», обычно речь идет о будущем «здесь и сейчас», значит, он пророк, его книги и статьи нужно читать, нужно устраивать конференции и учреждать стипендии его имени. Если же не угадал, классик подлежит забвению. Поскольку картина за окном все время меняется, мы бесконечно переписываем списки пророков и лжепророков, опираясь при этом лишь на «удовольствие узнавания», как это назвал однажды Квентин Скиннер.

Михаил Гефтер сделал все, что было в его силах, чтобы помешать желающим сыграть с ним в эту игру. Прежде всего, само его наследие может быть определено несколькими способами. Он, безусловно, хотел отправить посылку в будущее, только вот никак не мог решить, что достойно быть в нее упакованным. Он не оставил после себя ни «всеобъемлющей» теории, ни opusmagnum, который можно было бы выдать студентам в качестве визитной карточки, ни собрания сочинений. Тексты Гефтера сегодня, в лучшем случае, стали объектами теоретического своеволия, в худшем -- разошлись на афоризмы, вроде «Сталин умер вчера» или «Третьего тысячелетия не будет».

В середине 70-х годов прошлого века Гефтер осознанно вышел из академической науки. Это решение в той политической ситуации было актом верности событию его жизни--Октябрю 1917 года. Верности и интеллектуальной, и личной, включая сюда и полноту личной ответственности. Но это решение в значительной степени затруднило работу с его наследием. Все, написанное им, может быть рассмотрено из нескольких углов: тексты историка-одиночки, опыты интеллектуала, испытывающего способность русского языка снова служить публичной мысли, историческая теология (или футурология) визионера, в конце концов, политические манифесты. Дело запутывают кажущиеся разрывы в тезаурусе, появление новых понятий и категорий, как будто взятых «из ниоткуда» и никак не связанных с ранее полученными результатами. А еще -- умение выйти в речи на рубежи предельной ясности и резкости высказывания, и в смысле фокуса, и в смысле формы, которое, однако, резонировало в письме осторожностью и даже иносказательностью.

Чтобы распутать этот клубок, следует начать с тезиса, который сегодня понять сложнее всего. Гефтер никогда не высказывал «мнений», ни устно, ни письменно. Для него любое высказывание были этически фундированным поступком, обязывающим к действию. Увязывая между собой «Историзм и проблему исторического действия» (название его статьи, написанной для «Нового мира», но неопубликованной), он доводил эту связь до императива: раз Ленин «должен был попытаться» реализовать свою интеллектуальную жизнь в событии, тем самым и он, Гефтер, обязывался к опасному (для себя) мышлению.

Гефтер руководствовался беспрецедентной для своего века доктриной «речевого поведения», термин, заимствованный им у Выготского, но означающий нечто другое. Аналог «речевого поведения» Гефтера можно найти в интерпретации паррессии, данной Мишелем Фуко. То, что делает парресиаст, Фуко характеризует следующим образом: «Со времен Декарта совпадение убеждения и истины должно, с нашей точки зрения, достигаться в определенном ментальном опыте, которым является очевидность. С точки же зрения греков, совпадение убеждения и истины достигается не в ментальном опыте, каковым является очевидность, а в речевой деятельности, которую и представляет собой парресия», «в парресии выполняется точное совпадение между убеждением и истиной» (Фуко, Карелечкин, 2020: 97). И еще: «парресиаст говорит нечто опасное [...] Я говорил не о языковом акте, а о языковой деятельности» (там же: 104), «парресия это полное саморазоблачение в своеобразном признании» (там же: 126). Последнее -- принципиальный момент для Гефтера, поскольку признание соучастника истории в преступлении есть не покаяние, а нечто большее и высшее. Фуко пишет, что «роль парресиаста встречается среди таких фигур как моралисты и социально-политические критики» (там же: 131). Гефтер добавляет в список фигуру историка, ответственного за обращение с агентным прошлым в интересах настоящего и будущего.

Любые высказывания влекут ответственность, как и любые поступки, и они не могут быть просто так высказаны и взяты назад. Пересмотр позиций возможен, но он требует еще большего усилия, не очевидности новой истины или нового выбора, например, в форме озарения, а разбора причин, по которым такой выбор нужно сделать, причем именно сейчас. Упрямство Гефтера в этом вопросе дорого ему стоило. После XX съезда некоторые называли его «сталинистом». Он занял «непрогрессивную» позицию в конфликте вокруг «дела Бурджалова» и «Вопросов истории» в 1956 году и настаивал, что нужно сначала отрефлексировать сталинское руководство как феномен, порожденный революцией и советской властью, и только потом, если это будет оправдано, осудить Сталина.

После разгрома по указанию ЦК созданного Гефтером в Институте истории АН СССР Сектора методологии истории он мог бы попросту забросить Маркса и марксизм: от обиды, от переживаний, связанных с событиями 1968 года, началом «застоя» и так далее. Гефтер действительно двинулся в сторону от ортодоксального марксизма, но он сделал свой отход от Маркса предметом скрупулезной рефлексии, теоретической и биографической проблемой. Немногие из современников, столкнувшись с проблемой «засахаривания» теории и превращения ее в «учение», решились на это. Гефтер создал важный прецедент, и в серии текстов, написанных в 70-х годах (см. например, Гефтер, 1991), показал новые способы прочтения Маркса. «С Марксом у меня общий предмет -- человечество. Я свой предмет в окно не швырял», говорил Гефтер в октябре 1993 года (Павловский, 2015: 30).

Если уместна метафора, то речь про дом, который не перестраивался и в котором не было заколоченных или заброшенных комнат. Дом достраивался, менялась перспектива, открывающаяся из него, но Гефтер никогда не сжигал то, чему поклонялся, и не поклонялся тому, что раньше сжигал (не столь важно, сошлемся мы тут на Тургенева или на Вяземского). Если Гефтер написал меньше текстов, чем мог и хотел бы, то не потому, что тяготился тем, что думал и писал десять, двадцать или сорок лет назад. Его осторожность в письме объясняется вовсе не желанием «обойти» решение, к которому не хочется или неудобно возвращаться. Здесь снова возникает проблема парресиаста, который «противостоит и риторике, [...] и выводу, и строгости доказательства» (Фуко, Карелечкин, 2020: 63), а значит, способен действовать полноценно прежде всего и именно в речи.

Отсюда следует еще одно важное пояснение. Теоретические построения Гефтера могут показаться эклектичными. Но это тоже результат следования его собственным правилам. Гефтер практиковал «запрет на уступку--не какую-то частную, отдельную, а на уступку, которая, вобравшись внутрь и уютно устроившись в том месте, где у человека предполагается душа, начинает исподволь управлять его поступками и мыслями: от первых приползая ко вторым, а затем все чаще и все приметней от вторых к первым» (Гефтер, 2000: 7). Упрощение мысли -- уступка, а значит, теория не должна стать результатом серии редукций, уступок, отказов, даже если они оправданы и удобны, например, для простоты и ясности изложения. Теория не может блестеть на солнце отполированными деталями, это усложняющийся, испачканный и постоянно находящийся в работе инструмент.

Топливо мысли Гефтера -- вопросы, а не ответы. Он не выкладывал кирпичную стену аргументов, один ряд, затем другой. Скорее, выложив один ряд, тут же сам испытывал его на прочность новыми вопросами. Отсюда его склонность в речи на ходу производить категории и концепты: они фиксируют не результаты абдуктивного рассуждения, а напряжения, схваченные через сознательно умножаемые вопросы. Вопросы удерживают теоретическое рассуждение от превращения в догму: «И тут и там не ответы, а лишь всегда вопросы. Вопросы, несводимые воедино» (там же). Bэтом смысле, любое усилие по реконструкции фрагмента «теории» Гефтера будет именно что насильственным: «не надо меня спрямлять», -- его собственные слова.

Вопросы -- ключ к пониманию сути работы историка, с точки зрения Гефтера. Во-первых, в предметном смысле. «Чаадаевский вопрос» об отношениях России и мировой истории, по мнению Гефтера, движет политической философией Пушкина, а затем Герцена и чуть ли не Ленина, через «Апологию сумасшедшего» Чернышевского. Вопрос Рахметова о нужности таких, как он, людей-монстров, «страшных людей», для запуска широкого общественного движения-- «перепахал» молодого Ульянова. Во-вторых, в методологическом. Одно из наиболее устойчивых различений, проводимых Гефтером, это различение между «прошлым» и «тем, что было». Симметричное различие он проводил между «вспоминанием» и «памятью»Например, в интервью Андрею Караулову в марте 1990 года.. Память, как и «то, что было», регистраторы, индексы, хранилища, архивы. Это не история, поскольку история «не энциклопедия описаний» (Павловский, 2015: 49). Вспоминание как усилие--ближе к сути того, что делает историк. Вопросы погружают историка в исследуемую проблему и позволяют представить ее как пространство действия, как сцену, а не как архивный индекс. Исходя из презумпции возможности для человека активно присутствовать в истории и действовать полноценным образом, Гефтер требовал того же от историка: представляя, исполнять историю.

Чтобы понять это, нужно преодолеть современное табу на идею, что происходящее может быть осознано и что альтернативы ему всегда, на самом деле, ясны, по крайней мере, в радиусе жизненного мира действующего. Мы исходим из предпосылки, что историческое время -- это хаос представлений, чаще всего опрометчивых, ошибочных, но притом действенныхВ тексте 1975 года, который мы разбираем ниже, Гефтер приводит следующий пример: ошибка немца Гастгаузена насчет самоуправляемости русской общины (раз самоуправляема, значит, маленькая республика) порождает затем теорию русского социализма, теорию Герцена, имеющую огромные последствия для судеб империи (Гефтер, ¹975^:59⁾.. Но HomohistoricusГефтера предполагает существо, живущее в истории и творящее историю. Ни действующий, ни историк никогда не являются просто свидетелями внешнего по отношению к ним процесса. Человек имеет право, амбицию и интеллектуальные средства отвечать на исторический вызов, вторгаясь в «спонтанный» ход событий и настаивая на правах субъекта истории. То же историк делает по отношению к «прошлому», которое, строго говоря, с точки зрения Гефтера, не статично и не всегда находится у нас за спиной. Последний из тезисов о Фейербахе Гефтер воспринимал как методологическую установку.

Отсюда можно перейти к сложностям с вписыванием мысли и теоретических наработок Гефтера в стандартные сетки координат: метод и концептуальный аппарат, онтология и эпистемология, предмет и объект исследования, и так далее. Дело не в том, что все было смешано в кучу, совсем нет. Просто различия работали иначе, чем мы можем себе сегодня представить. Метод был связан с этикой действия и ответственности, с этикой же был связан и концептуальный аппарат. Говоря о неэтичном поведении исследователя, мы сегодня имеем в виду манипуляции с архивами, натяжку данных на «нужный» результат, плагиат. Для Гефтера неэтичным было спрямить аргумент, замести под ковер неудобный вопрос, всплывший посреди «озарения», упростить отношения между понятиями, чтобы донести мысль или получить нужную реакцию собеседника.

Гефтер интересовался «гносеологической», как называли тогда эпистемологию и теорию научного познания, проблематикой, но, судя по текстам, не считал ее первым предметом беспокойства историка. Вымышленные персонажи русской литературы XIXстолетия, эпистемологические инструменты русской мысли, для Гефтера были вполне реальными историческими сущностями, более реальными, возможно, чем соседи по дому в Черемушках. В треугольнике «история -- культура -- повседневность», по Гефтеру, это базовая антропологическая развертка, с которой историк имеет дело, онтология не приписана к какой-то из вершин. В «Заметках на полях»Копия машинописной рукописи предоставлена авторам М.Я. Рожанским. к тексту Мартина Хайдеггера «Образ мира и его эпоха»Опубликован на русском языке в 1976 году в реферативном сборнике «Современные концепции культурного кризиса на Западе» в переводе Владимира Бибихина. Гефтер указывает на неточность в мысли Хайдеггера. Если разница между историей и естественными науками состоит в характере посылок, первая не нуждается в аксиомах, то тогда совсем не любое «опредмечивание прошлого» в истории выхолащивает это прошлое: сознательное, или иначе, если по Марксу, осознанное опредмечивание, ведет к критике прошлого и преодолению настоящего, так что историк совершенно не обязательно оказывается заложником постава.

Может сложиться впечатление, что ход мысли Гефтера, по большей части, был «холостым», опровергающим сам себя или удерживающим этическую установку. Это совсем не так. Его теории работали. Его тезис о «неслучайности Сталина» в судьбе русской революции широко распространился в 6о-х годах, повлияв на разных людей, от режиссера Юрия Любимова до интеллектуалов в ЦК КПСС Анатолия Черняева и Александра Яковлева и руководителя Итальянской компартии Энрико Берлингауэра. Задолго до того, как понятия «глобальный Юг» и «глобальный Север» перекочевали из тезауруса developmentstudiesв справочники Всемирного банка и статьи антропологов и социологов, Гефтер утверждал, что наиболее массовая и разрушительна волна беженцев и перемещенных лиц двинется с юга на европейский север, а не с востока на запад, как считалось сразу после падения Берлинской стены. Гефтер не уставал повторять, что монополизм унифицированных реформ правительства Ельцина-Гайдара (сегодня мы бы сказали «неолиберальная экономическая политика») приведет к пересозданию «социума власти» в России, иначе -- специфической и исторически контингентной локальной модели правительности (Дин, Писарев, 2016), а не уничтожит ее.

Пожалуй, наиболее важным для дня сегодняшнего преимуществом концептуального аппарата Гефтреа была способность продуктивно работать с проблемой финальности, идет ли речь о «конце истории» Фукуямы или «неизбежности» глобализации. Сделав эти мантры (так похожие на нынешние, вроде «мир после пандемии никогда не будет прежним») предметом острого сократического вопрошания, Гефтер утверждал, что и глобализация, и «конец истории» -- не эмблемы торжества либерального мира, а симптомы его скорого упадка, поскольку само его существование и его претензия на универсальность были не причиной, а следствием биполярного мироустройства. Человечество не погружается в умиротворяющую кому потребления, свободной торговли и ветвящихся цепочек добавленной стоимости, свободно пересекающих границы государств и континентов. Напротив, события-разрывы происходят теперь буквально каждый день, но арсенала истории у HomoSapiensпод рукой может уже не быть. Сегодня это называют глобальным или «поздним» капитализмом: «„конец истории“ означает просто, что происходит все что угодно» (Джеймисон, Кралечкин, 2019: 629). Гефтер задолго до Фукуямы также называл это «концом истории», и, исходя из этого, говорил, что «третьего тысячелетия не будет».

«МАРКСОВ КОНТИНУУМ»

Текст, являющийся теоретическим фундаментом наших построений, сохранился в машинописном черновике под заголовком «Заметки в связи с одной старой, но не устаревшей дискуссией»Копия машинописной рукописи предоставлена авторам М.Я. Рожанским, пагинация приводится по этой копии.. Это последний текста Гефтера, писавшийся им как ученым и для ученых. Тогда он уже не оглядывался на советскую науку, текст адресован западным историкам- марксистам, прежде всего, Эрику Хобсбауму. «Заметки...» начинаются с отсылки к полемике, начавшейся за двадцать пять лет до их написания, в 1950 году, известной как Доббов симпозиум. Поводом для нее стали несколько тезисов английского экономиста Мориса ДоббаО работах Добба см., например, Shenk, 2013, учителя Хобсбаума, по проблеме перехода от феодализма к капитализму. Доббу ответил ученик Шумпетера и учитель Теодора Шанина историк и экономист Пол Суизи, затем к дискуссии присоединились японский историк Кохахиро Такахаси и его английские коллеги Родни Хилтон и Кристофер Хилл.

В значительной степени огрубляя ход этой дискуссии (TheTransitionfromFeudalismtoCapitalism, 1963), можно сказать, что дебатировался следующий вопрос: являются ли предпосылки перехода от феодализма к капитализму внутренними, связаны ли они только с распадом самой этой «формации», или в эти предпосылки нужно включать и какие-то иные элементы, зарождение протокапитализма, например? И шире -- что, собственно говоря, есть эти «предпосылки» и «переход»? Добб полагал, что предпосылки были исключительно внутренними, Суизи, напротив, сначала решительно, затем с чуть меньшим пафосом, возражал. Когда дело дошло до публикации сборника, Добб в предисловии смог зафиксировать лишь один пункт, по которому удалось договориться: исторический материализм -- живая развивающаяся теория, а не догма, предлагающая лишь «стереотипные ответы на набор заранее известных вопросов» (ibid.: 5).

В тексте «Заметок.» Гефтер не отвечает каждому из участников симпозиума, а отталкивается от возникшего в результате коллективной работы перечня нерешенных, но зато теперь внятно поставленных теоретических проблем. И суммирующего тезиса Добба об антидогматичности марксистской исторической мысли. Задача, которую пытается (в очередной раз) решить Гефтер: примирение исторического материализма с идеей «многовариантности истории» (Неретина, 2008: 219). Многовариантности, или контингентности, как бы мы сказали сегодня, и фактов -- было так, но могло быть и иначе, -- и исторической последовательности как таковой. Вот его собственная формулировка задачи: «Можно ли познать прошлое иначе как отталкиваясь от того, что оно собой „подготовило“». Речь идет существенным образом и о событии тоже: «Под вопросом [...] возможность изучать [...] „закон“ вне „события“» (Гефтер, 1975: з). Такая версия исторического материализма должна дать теорию и инструменты для изучения «„задним числом“ непредуказанности прошлого или -- как это ни парадоксально звучит--законов специфически (и эволюцией человечества созданной) непредуказанности.» (там же).

У предложенного Гефтером решения несколько теоретических источников. Один можно определить точно--это структурализм, поскольку Гефтер в тексте дает свою интерпретацию базового различения диахронии, синхронии и «третьего времени» из «Структурной антропологии» Леви-Стросса. Второй -- новое прочтение Маркса, возможно, частично опирающееся на подход, предложенный Луи Альтюссером десятью годами ранее. Обе идеи -- вернуться к Марксу и совместить его идеи со структурализмом -- активно обсуждались советскими философами в конце 6о-х годов как взаимодополняющиеМ. К. Мамардашвили говорил об этом во время обсуждения статьи Луи Альтюссера «Историческая задача марксистской философии» с членами редколлегии журнала «Вопросы философии» в 1968 году (Встреча 2016: 46-54)..

Существенное сходство предлагаемой Гефтером версии прочтения Марса с альтюссеровской состоит в том, что исторический материализм Маркса нужно противопоставить историософии Гегеля, а не сблизить с ней, чтобы опровергнуть тезис, будто марксистская версия истории -- это механико-детерминистская докса, где роль демона Лапласа играет Гегель, сам Маркс, Владимир Ленин или Иосиф Сталин. Бенедетто Кроче сформулировал эту претензию еще в конце 40-х годов (напр. Croce, 1949: 64-67). Значит, нужно доказать, что исторический материализм не наследует детерминистские обертоны философии истории Гегеля и не заменяет в ней идеализм на материализм в его ньютоновском понимании.

В статье «Противоречие и сверхдетерминация», опубликованной в сборнике «За Маркса» в 1965 году, Альтюссер, характеризуя философию истории Гегеля пишет, что в ней «прошлое никогда не бывает смутным или непроницаемым, оно никогда не может стать препятствием. Оно всегда может быть переварено, поскольку оно всегда уже переварено заранее» (Альтюссер, Денежкин, 2006: 167). Сравним с Гефтером: «Не прав ли Гегель: „Начало продолжает лежать в основе всего последующего и не исчезает из него“ [...] Сейчас время сказать -- совсем не так» (Гефтер, 1975: 22).

Следующий вопрос: что сделать точкой опоры в текстах Маркса и на какие именно тексты опереться? Точнее, нужно выбрать, о каком Марксе должна идти речь. В том же тексте Альтюссер вводит понятие «свердетерминированного противоречия», которое задано как теоретикофилософское и наполняется историческим содержанием: «противоречие Капитал-Труд никогда не бывает простым, [...] оно всегда приобретает, специфическую определенность благодаря конкретным историческим формам и обстоятельствам, в которых оно выражается и действует» (Альтюссер, Денежкин, 2006: 153). Это противоречие (капитал-труд) устроено намного сложнее Гегелевского противоречия, это уже не в чистом виде логическая категория: «являясь детерминантой, в то же время само детерминировано, причем детерминировано различными уровнями и различными инстанциями общественной формации, в которую оно вдыхает жизнь: мы могли бы сказать, что оно всегда принципиально сверхдетерминировано.» (там же: 145-146).

Но тем не менее очевидно возражение, отправляющее обратно к той критике, что была высказана Кроче и многими другими. Если историческое развитие невозможно без наличия базового, не простого, но все же базового противоречия, пусть и не вида «капитал-труд», свойственного только капитализму как «экономической общественной формации», а какого-то иного вида, само по себе это противоречие вынужденно, логически, полагается вне истории: «Если бы такая детерминация была истиной, действительной для каждого общества, связь между такой детерминацией и условиями, делающими ее возможной, не развивалась бы через контингетную историческую артикуляцию, но представляла бы априорную необходимость» (Laclau, Moufle, 2001: 98). В карикатурном виде решение Альтюссера сводит всемирную историю к приключениям пары классов-антагонистов, которые, меняя наряды, путешествуют во времени.

Не ведя полемику напрямую с Альтюссером, Гефтер пишет, что у марксистской философии есть существенный изъян: «Будучи марксистами, мы предрасположены прежде всего искать связь мысли с действительностью» (Гефтер, 1975: 27), то есть отождествлять историческую реальность с теоретической моделью, а объективный процесс развития-- с процессом революционных преобразований. Историк-марксист оказывается заложником своих теоретических ожиданий (там же: 5):

...в самом превращении всемирно-исторической «вертикали», хотя бы неполной, в современную «горизонталь» он вправе усмотреть нечто хорошо знакомое ему. Именно: идеальный (в философском, логическом) смысле образ мира, каким он представлялся в свое время Марксу. Правда, мы уже давно и не вполне заметно для себя сблизили этот идеальный образ мира с исторической реальностью, притом определенного отрезка времени, когда стремительное развитие революционного процесса внушало надежду, что он вот-вот превратится в буквально всеобщий, а его содержание полностью и прямо воплотит закон восхождения = превращения высшей-последней фазы капитализма в социализм [...] Таким образом, синхронизировались [...] скорее формы и уровни революционного действия, революционной «субъективности», чем различные типы жизнедеятельности, «объективного» «общественного развития».

Отождествление приводит к тому, что история (через теоретический идеал) и современность (через субъективную революционность) «спрямляются» марксистской теорией, а между теорией и историей «не вполне заметно» устанавливаются отношения гомологии. Исчезает возможность не только постигать законы «непредуказанности» (или «контингентность исторической артикуляции», как в приведенной выше цитате из опубликованной в 1985 году книги Эрнесто Лаклау и Шан- таль Муфф), но и наблюдать ее.

За точку отсчета Гефтер принимает черновик Маркса, сделанный на ранних подступах к «Капиталу», примерно за год до начала работы над текстом «К критике политической экономии», так называемое «Введение» (Маркс, Айхенвальд, 1958: 709-738). Среди прочих, Маркс задается эпистемологическим вопросом: насколько годны труд и капитал как конкретные категории буржуазного общества для исторического анализа? Ответ отрицательный (там же: 732):

Поэтому, если правильно, что категории буржуазной экономики заключают в себе какую-то истину для всех других общественных форм, то это надо принимать лишь cum grano salis [со щепоткой соли]. Они могут содержать в себе эти последние в развитом, в искаженном, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном виде.

Важно: не прототипы труда и капитала в рудиментарном виде в предшествующих ему формах, например, базовое противоречие, а напротив, эти самые формы в изувеченном виде--в капитале и труде. Обратное -- не буквально, но логически совпадало бы с аргументом Альтюссера и валидировало его. Следовательно, капитал начинает себя сам: «Капитал -- это господствующая над всем экономическая сила буржуазного общества. Он должен составлять как исходный, так и конечный пункт» (там же: 734). Гефтер опирается на два этих тезиса Маркса. Сформулированный эксплицитно: капитал и труд в буржуазном обществе включают в себя рудименты предшествующих общественных форм, которые не знали такого труда и такого капитала. И имплицитно: капитал сам по себе своя собственная причина (Гефтер, 1975: 8):

Маркс подчеркивал, что это движение [понятия «капитал» -- прим. авторов] происходит на собственной основе -- не только в логическом смысле [...], но и в ином смысле, который в равной мере может быть назван историческим и аисторическим. Ибо -- сама основа этого универсального движения им же самим и создается. История без предыстории: генезис как «самопро- исхождение», в этом смысле только историческая основа, противостоящая естественному фундаменту тех форм и способов жизнедеятельности, которые Маркс объединял общим наименованием органический строй.

Но тезис о «самопроисхождении» нуждается в дополнительной теоретической проработке. Гефтер вводит аксиоматическое различение: «Практическое движение -- все в настоящем, в историческом настоящем. Теоретическое же не знает настоящего, а только идеальное будущее и идеальное прошлое. И то, и другое, прошлое и будущее, --запредельны миру товаров» (там же: 20). Речь о разных, на этом этапе не связанных темпоральных планах, а не о разных видах агентности. Практическое движение капитализма, его «абсолютное движение становления» (там же: 22), берется Марксом в эксплуатации, восемнадцатичасовом рабочем дне, детском труде, отчуждении, классовой борьбе, противоречии «труд-капитал» и так далее. Здесь нужны анализ прибавочной стоимости, разбор товарного фетишизма и ложного сознания, теория антагонизма-противоречия и классовой борьбы.

Эти инструменты могут, в частности, указать логические пределы развития капитализма, которые могут стать историческими, а могут и не стать. В этой связи Гефтер, например, ссылается на поставленную Марксом в третьем томе «Капитала» проблему земельной ренты и неизбежной неустойчивости структуры капиталистического общества, в котором есть буржуазия, пролетариат и земельные собственники, но нет места крестьянству. Однако эти инструменты не могут указывать античности, феодализму или коммунизму, какими они должны были быть или должны будут быть, поскольку они ни к чему, кроме «исторического настоящего», не применимы. Капитализм -- не продукт самоотрицания феодализма, положительный гуманизм, хотя это и выглядит как парадокс, не продукт самоотрицания капитализма, в обоих случаях самоотрицание -- важное условие, но не порождающая причина. Иначе -- снова призрак гегелевского начала, которое всегда лишь возвращается к себе самому. Это первый из двух смыслов «непредуказанности», многовариантности истории: инструменты анализа капитализма и его законов не ректроактивны.

Теоретическое движение устанавливает отношения между «будущим» и «прошлым»Предикат «идеальный» в данном случае означает, что вся полнота прошлого и будущего не доступна познанию, а не их идеализацию., которые связанны в полюсную структуру (Гефтер, ¹975^{: 22})^:

Будущее и прошлое полярны -- и едины своей полярностью. Это не застывшие во льдах купола земли, а плюс и минус магнита, индуцирующие силовое поле -- оно пульсирует, постоянно меняет очертания, кажется внешне независимым. Так теоретическое движение производит собою (и «отражает» собою) настоящее.

Историко-теоретическая задача Маркса состояла в том, чтобы дать, как пишет Гефтер, «строгую теорию преобразования будущего в прошлое» (там же). Что это значит? В цитированном выше тексте Маркса есть пассаж, который, кажется, понимать можно только иносказательно: «Мужчина не может снова превратиться в ребенка, не впадая в ребячество. Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизводить свою истинную сущность?» (Маркс, Айхенвальд, 1958: 737). Гефтер интерпретировал это буквально как указание относительно онтологии истории и способа ее преобразования. Он обращает внимание, что в последние годы жизни в переписке с русскими революционерами Маркс «внушал им», что «не следует бояться слова „архаический“» (Гефтер, 1975: 21). Зачем? Потому что будущее это копия прошлого? Нет. Речь не про отождествление коммунизма с русской крестьянской общиной, хотя примордиализм можно, при желании, обнаружить и у Маркса. Исходя из анализа становления «исторического настоящего», историк должен различать два связанных отрицания капитализма: то, что было до него, и то, что может быть после. Различать, иначе второе будет тождественно первому, и тогда все, что можно сказать относительно «будущего-прошлого», будет банальностью, вроде «первые христиане были коммунистами». И различать каждый раз по-разному, поскольку само «историческое настоящее» все время изменяется.

Из синтеза этих двух способов «взятия» истории возникает концептуальное ядро предлагаемой Гефтером в середине 70-х версии исторического материализма--понятие «диахронической синхронии» (Гефтер, ^l975^:6):

Предполагая, что в глазах Маркса мир истории являл собой диахроническую синхронию, при которой прошлое-настоящее-будущее не только разверстаны во времени, но и существуют рядом, вместе, не столько параллельно, сколько одно в другом, в неотделимой связи и в конфликте друг с другом, -- я не утверждаю, что таков, буквально, текстуально взгляд автора «Капитала». Я хочу лишь сказать, что при другом отношении к истории логика и архитектоника «Капитала» должны были бы быть другими.

СОБЫТИЕ МЕЖДУ ДИАХРОНИЕЙ И СИНХРОНИЕЙ

Получив на руки новую развертку исторического материализма, перейдем к событию. Где, на какой из осей этой развертки, происходят события? Гефтер, например, говорил о «цепной синхронии неоднородных связей и событий» (Павловский, 2004: 22). Значит ли это, что события происходят на оси синхронии? В другом своем тексте начала 70-х «История и экономика: соединимы ли в едином предмете исследования»Копия машинописной рукописи предоставлена авторам М.Я. Рожанским., Гефтер вводит два важных для нашего исследования различения (Гефтер, б.д.: 13):

А как же события? Лишена ли их эпоха органического строя? Нет, разумеется. [Но, по-видимому, и слово «событие» нужно употреблять с той же историчностью, какой требует применение таких понятий, как «базис», «надстройка», «экономика», «гражданское общество».] Событие здесь -- сколок с природы противоречий, о которых мы только что говорили. В событии ничего не созидается, оно по существу ничего не меняет. Такую событийность можно уподобить вулканизму. Заданность разрушается. Рушатся империи, уходят в небытие цивилизации, песок пустынь погребает их, подобно лаве вулканов. Но там, где они возникают снова, они начинаются с того, чем окончились.

Значит, вместе с такими понятиями, как «капитал» и «труд», понятие события имеет некоторый предел ретроактивности. Если для первых этот предел -- возникновение капитализма как общественной формации (отдельный вопрос -- методологическая сноровка историка, способного отделять в прошлом капиталистические феномены от феноменов других формаций), то каков этот предел для понятия события? В том же тексте

Гефтер определяет еще одно конститутивное свойство исторического события (там же: 7):

...ни рассуждения о том, что законы истории действуют через людей, ни оживление истории с помощью «человеческих» заставок и инкрустаций не сохраняют место для человека, если при этом прямо или неявно отвергается суверенность события -- материализованного исторического действия.

Здесь снова мы вполне легитимно можем провести параллель с Альтюссером. В тексте «Приложения» к «Противоречию и сверхдетерминации», который был написал в те же годы, но опубликован только в 1996 году (Гефтер его не мог знать), Альтюссер критикует решение проблемы события Энгельсом (Энгельс, Айхенвальд, 1965: 393^397), и утверждает, что саму постановку вопроса о событии нужно радикально пересмотреть (Альтюссер, Денежкин, 2006: 183):

.следует (наконец-то!) изменить порядок постановки проблемы, следует поставить эту проблему по-иному. [...] мы никогда не сможем объяснить историческое событие [...], -- если будем стремиться породить (неопределенную) возможность неисторического события. То, что делает то или иное событие историческим, -- это отнюдь не тот факт, что оно является событием, но то, что оно встроено в формы, сами являющиеся историческими, в формы исторического как такового (формы базиса и надстройки) [...] Событие, которое определяется этими формами, которое способно быть определенным ими, которое является для этих форм возможным содержанием, которое на них воздействует, их затрагивает, укрепляет их или производит в них переворот, которое их провоцирует или которое провоцируют, отмечают или даже избирают они сами, -- таково историческое событие.

Нет игры индивидуальных воль, которые сила классовой борьбы суммирует в результирующий событием вектор. Есть отбор. Если связать процитированный фрагмент с понятием сверхдетерминированного противоречия, можно заключить, что противоречие и есть та форма, что производит этот отбор. Собственно, эта форма делает нечто большее, поскольку вопрос о «просто событии» должен быть снят с повестки. Когда существует гомология между условной «ситуацией» и сверхде- терминированным противоречием, мы получаем шанс исторического события, без нее нет даже шанса, речь про мусор истории, ее отходы. Но Гефтер себе этот путь уже закрыл. События делятся на исторически и не исторические через конститутивное свойство первых--историческое действие, а не за счет гомологии с базовым антагонизмом. К тому же, исторические события были не всегда, человек существовал, он претерпевал что-то и даже что-то делал, но это были спорадические всплески «вулканизма», а не события.

Значит, нужно вернуться к осям диахронии и синхронии. Диахронию Гефтер определяет так: «одна эпоха в затылок другой, строгая лествичная субординация, жесткая последовательность, которая даже не отвлечение от исторических фактов, а будто бы прямое отображение действительного хода событий...» (Гефтер, 1975: 50). В тексте «Заметок...» нет дефинитивного определения синхронии, возможно, Гефтер не хотел себя им связывать. Но попробуем его реконструировать по отрывку, который предваряет еще одно определение диахронической синхронии как «Марксова континуума» (там же: 17):

.теоретический радикализм, теоретическая -- бескомпромиссная последовательность не вправе ограничивать себя «историческим фокусом своего времени». Замкнутые на настоящем, они обрекают развитие на «развертывание» -- безначальное и бесконечно тождественное себе. Тождественность, исключающая самопроисхождение-проблему, исключает и всемирную историю. Ибо о последней можно говорить лишь постольку, поскольку генезис в новом и специфическом его смысле превращается в норму, в закон движения человеческого общества. Так рождается Марксова диахроническая синхрония.

Развитие как простое «развертывание», замкнутость на настоящем, на фокусе своего времени. Можно ли тогда сказать, что ось диахронии--это ось «будущее-прошлое», а ось синхронии--«историческое настоящее»? В «Заметках.» Гефтер, рассуждая, как вообще мыслима развертка диахронической синхронии, пишет (там же: 9):

Логически лишь движение капитализма на его же основе, движение, которое для этого само -- предварительно -- должно стать полным, абсолютным. Однако, чтобы стать таким, ему, очевидно, нужно время и не нужно ничего, кроме него самого. Не нужны обломки, остатки, пережитки «не-капиталистического» прошлого -- не нужны для самопроисхождения, для главной, универсализирующей работы. Что же, в таком случае, универсализируется--что и во имя чего? Заколдованный круг. Причина отделена от результата. Мало того: результат (превращение в капитализм всего прежнего, всего «до») предшествует причине (становлению мира товаров). Будущее почти мистическим образом оказывается одновременно и впереди, и позади настоящего. Прошлое, соответственно, -- позади и впереди его. Но так выглядит эта дважды перевернутая последовательность лишь в «обычном» временном измерении. Требуется же, видимо, что-то непривычное, чтобы реконструировать и понять ее. Может, разгадка в природе исторического времени, в особой реальности его, представленной свойствами, которых лишено «физическое» время.

Это различение поможет сблизить оси диахронии и синхронии с осями «будущее-прошлое» и «историческое настоящее». Сами по себе диахрония и синхрония--это гетерогенные оси «физического» времени. Но когда они оказываются связаны в историческом времени, они становятся «будущим-прошлым» и «историческим настоящим». Речь таким образом про так называемое «третье время», которое вслед за Клодом Леви-Строссом искали и в герменевтике, например, Поль Рикер. Гефтер выучил французский в начале 70-х и знал текст «Структурной антропологии»Русские переводы фрагментов этой работы в машинописных копиях были в обороте с конца 60-х, в 1980 году краткое изложение «Структурной антропологии» было опубликовано в реферативном сборнике ИНИОН АН СССР (Для служебного пользования. Экз.№00315. Клод Леви-Строс. Структурная антропология (сборник переводов). М.: ИНИОН АН СССР, 1980) -- источник: Владимир Бибихин. Для служебного пользования (с) Бибихин В. В., наследники (1999) (1958), где Леви-Стросс соотносит диахронию и синхронию с двумя режимами темпоральности, соответственно обратимым и необратимым (Леви-Стросс, Иванов, 1985: 186):

Проводя различие между языком и речью, СоссюрРусский перевод «Курса лекций общей лингвистики» впервые опубликован в 1933 году. показал, что язык можно рассматривать в двух взаимодополняющих аспектах -- структурном и статистическом: язык обратим во времени, а речь во времени необратима. Но если возможно выделить в языке два вышеназванных уровня, то нет ничего невероятного в том, что нам удастся найти и третий. [...] Мы только что дали определение языка и речи через временные системы, к которым они соответственно относятся. Миф также использует третью временную систему, которая сочетает в себе свойства обеих названных временных систем. Миф всегда относится к событиям прошлого: «до сотворения мира» или «в начале времен» -- во всяком случае, «давным-давно». Но значение мифа состоит в том, что эти события, имевшие место в определенный момент времени, существуют вне времени. Миф объясняет в равной мере как прошлое, так и настоящее и будущее.

Затем Леви-Стросс проводит параллель между мифом и «политической идеологией»В английском оригинале статьи, речь не о политической идеологии, а просто о политике, «politics» (Lйvi-Strauss, 1955: 428-444).. Для историка Французская революция--это «целый ряд прошедших событий, отдаленные последствия которых, безусловно, ощущаются и нами, хотя они дошли до нас через целый ряд промежуточных необратимых событий» (там же). То есть историк имеет дело с синхроническими срезами сцепленных одновременных событий, которые даны как фотоотпечатки, нет последовательности событий, есть последовательность отпечатков их реляционных одновременных связей, необратимых внутри себя срезовЭто очень близко, например, к решению Мишеля Фуко в «Археологии знания» или к идеям «Кембриджской школы».. Но политик в речах говорит совсем о другом, для него революция как «последовательность прошлых событий остается схемой, сохраняющей свою жизненность и позволяющей объяснить общественное устройство современной Франции, его противоречия и предугадать пути его развития». Этот мифо-политический уровень темпоральности «можно рассматривать как нечто абсолютное» (Леви-Стросс, Иванов, 1985: 186).

Таким образом, сопряжение диахронии и синхронии происходит или только в мифе, или только на верстаке историка. Революция, возможно, была. Это решать историку. Для политика же революция абсолютнаТакое решение предложил А. М. Пятигорский в коротком лекционном курсе «Что такое политическая философия», прочитанном в феврале 2006 года в Москве (Пятигорский, 2007)., поскольку в мифе обратимые события прошлого замирают в мгновения вечности. В «Неприрученной мысли» Леви-Стросс пишет: «мифологическое мышление, этот бриколер, разрабатывает структуры, расставляя события или скорее, остатки событий» (Леви-Стросс, Островский, 2008: 175). Время мифа, таким образом, связывает оси диахронии и синхронии через «схему» события -- уже случившегося или того, которое должно с неотвратимой неизбежностью случиться в будущем. Так время мифа укрепляет диахроническими событиями синхронию повседневности и культуры, то есть структуру, но ценой того, что обратимые события становятся «вечными». Время мифа, доместифицируя события, позволяет им быть агентными, позволяет им случаться и причинять, но всегда в вечности. И никогда наоборот--время мифа не позволяет творить события здесь и сейчас.