Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Выпускная квалификационная работа

Знание и информация как предмет культурной и социальной эпистемологии

Тесля Дмитрий Викторович

Введение

1. Роль знания в сознании субъекта

Важными для данного исследования терминами являются «действие», «культура», «сознание», «знание», «убеждённость», «желание», «информация» и «рефлексия», на предварительном общем определении которых я считаю необходимым сразу остановиться во избежание многозначности толкований и, как следствие, недопонимания построенных на них дальнейших рассуждений. Однако сначала остановимся на ключевых понятиях - знании, убеждённости и информации - поскольку в этом терминологическом ряду они занимают особое место. И их определения напрямую зависят от цели нашего исследования, которая состоит в том, чтобы разобраться, что мешает человеку делать знание главной причиной своих поступков и как оно всё-таки становится определяющим. Встраивание всех этих понятий в некий общий ряд обеспечивается, как мне кажется, их горизонтальным отношением друг к другу, то есть, несмотря на то, что они обладают разной ценностью для индивида, наше сознание использует каждое софистически - в зависимости от текущих целей. И это не мешает им играть различную роль в уточнении другого важного для нас понятия - сознания. Например, действие я рассматриваю как внешний сознанию объект, а знание, убеждение, желание и информацию - как внутренние, тогда как культуру - как нечто смежное, что можно отнести и к активности сознания, и к специфике внешней среды. Культура, с одной стороны, является фактором, воздействующим на сознание, следовательно, её стоит расположить вовне. Однако культура не может существовать без носителя - хоть мы и говорим иногда о «существовавших» культурах (например, фракийская культура). То есть она должна быть в чьём-то сознании, чтобы «существовать». Получается, мы должны также рассматривать её как внутренний фактор сознания.

Здесь появляется ещё одна непростая задача - дать мало-мальски сносное определение сознанию. Справедливо назвать его состоянием психической жизни субъекта, выражающимся в переживании событий внешнего мира, в отчёте об этих событиях и в осмыслении положения самого индивида в мире [12, с. 142]. Это - наиболее общая характеристика сознания, которую можно выделить более или менее определённо на основании всё ещё не завершённого (и не способного завершиться в перспективе) спора учёных и философов о природе сознания. Самой влиятельной в философии является оценка сознания как специфичного «внутреннего мира», или субъективного опыта, который дан индивиду непосредственно. Субъект обладает самосознанием по отношению к своему «внутреннему миру» и познаёт его с помощью интроспекции. Наиболее провальной, с моей точки зрения, является теория, отождествляющая сознание и знание [12, с. 142]. Такое восприятие, характерное для классической философии и апеллировавшее к латинским корням самого слова (cum и sciare), критиковалось уже Кантом: у него индивид в принципе не может иметь какое-либо знание о своём трансцендентальном субъекте. Другая критика такого подхода основывается на восприятии незнакомых предметов, которое не может быть названо знанием даже в его слабом понимании, но наверняка является актом сознания. Куда более релевантным является характеристика сознания как интенционального. Такой позиции придерживались, к примеру, Франц Брентано, Эдмунд Гуссерль и Жан-Поль Сартр. Это означает, что существует определённая внутренняя направленность сознания на внешний объект. Это заставляет нас включать в состав сознания не только мышление и восприятие, но и представления, эмоции, желания, а также намерения [5, с. 400]. То есть, не зная ничего об объекте, или даже в случае его мнимости (если наш объект, например, - число), благодаря интенциональности мы можем сделать его предметом нашего сознания. Здесь сознание выступает не просто совокупностью таких интенций, но и их источником, в том смысле, что оно производит сами представления о воспринимаемых объектах. Притом сознание может быть направлено не только на физические объекты, но и на состояния самого сознания, например, на осознание своего настроения или психологического состояния, его причин, возможных следствий и способов изменения этого состояния [12, с. 144].

В качестве высшей формы самосознания выступает рефлексия. Восприятие, будучи процессом «интегральных преобразований информации», в ходе которого достигается эффект целостности отображения объекта, его индивидуальных характеристик в пространстве и времени является общей функцией перцепции многих наиболее развитых живых организмов [18, с. 124]. Рефлексия - это специальный анализ субъектом способов своей деятельности и явлений сознания. Поскольку рефлексия является функцией высшей нервной деятельности человека, она возникает на основе овладевания языком как коммуникативным средством. Таковое не всегда требуется на уровне восприятия, ведь субъект может воспринимать не только объекты, обладающие символьной структурой, но и отдельные предикаты вещей. Уже здесь мы можем проследить разницу между знанием и информацией. Весь эмпирический опыт, полученный на уровне восприятия, мы совершенно точно можем отнести к области информации. Для знания, как и для рефлексии, необходим язык, а зачастую и социально-культурный контекст, ведь ни то, ни другое не может существовать в вакууме. Ведь если бы знание не было определено языком, его нельзя бы было использовать в коммуникации. Воплощаясь в языке, знание приобретает предметный характер [10, с. 192].

Очевидно, не каждая мысль или идея, возникшая в сознании субъекта, может рассматриваться как знание - даже если удовлетворяется критерий языковой выразимости, который является необходимым, но не достаточным. В частности, мысль может представляться и без использования естественно-языковых конструкций - например, с помощью искусственных языков математики, логики, физики, химии и так далее. Ещё одним критерием является возможность интерсубъективной проверки смысла информации. То есть такая проверка должна не только быть доступна одному субъекту, но и претендовать на общезначимость. Это, как раз, основывается на языковом критерии, который позволяет превратить когнитивную информацию в общекультурную посредством языковой репрезентации [15, с. 17].

К слову об информации - я был удивлён, найдя её определение лишь в одном из изданий, к которым я обратился: даже в «Новой философской энциклопедии» (2010) не было одноимённой статьи, хотя термин «информация» кажется весьма важным для исследований в области философии науки и весьма расхожим. И.П. Меркулов, например, ссылаясь на «Возникновение биологической организации» Генри Кастлера (1964), даёт определение информации как выбора «одного (или нескольких) сигналов, параметров, вариантов, альтернатив и т.п. из многих возможных, и этот выбор должен быть запомнен» [15, с. 19]. Такое определение не совсем соответствует моему пониманию информации. В переводе с латыни informatio - это «осведомление», «просвещение». А с точки зрения теории информации, её можно интерпретировать как некоторое сообщение, которое уменьшает или исключает неопределённость при совершении выбора одной из нескольких альтернатив. Получается, количество информации может исчисляться по формуле , где N - количество всех возможных опций, а n - число выбранных. Максимальное количество информации мы получим при выборе минимального количество вариантов.

Например, предицируя себе обладание чем-либо, я определённым образом сужаю множество вариантов, сказав, что «у меня есть кот». Таким образом, мы сужаем и множество вещей и сущностей, которыми можно обладать, до подмножества всех кошек. Дальше я могу сузить это подмножество, введя новые характеристики объекта. Например, я могу сказать, что у меня есть «рыжий кот» или что «у меня есть абиссинский кот». Совместив две характеристики, мы даже можем получить относительно чёткое представление о внешнем виде объекта. Хотя это представление не будет знанием, мы вполне можем определить его как информацию. Здесь же мы можем дать определение и самому термину «информация». Я рассматриваю это понятие как осмысленный безоценочный сигнал, несущий в себе характеристику объекта и ограничивающий его. То есть в утверждении, что «у меня есть рыжий абиссинский кот», задаётся характеристика меня как субъекта, несущего функцию обладания конкретным предметом. Другими словами, утверждая подобное, я даю адресату моего сообщения информацию о том, что у меня таковой кот имеется. Стоит сразу отметить два важных пункта. Во-первых, эта информация, как я уже указал в определении, подаётся без оценки. То есть адресат моего сообщения может самостоятельно оценить меня как любителя кошек или моего кота относительно предпочтений самого адресата в цвете или породе - и всё это на основе предоставленной информации. Здесь можно было бы привести как контрпример утверждение о том, что, к примеру, «у меня есть красивый кот». Справедливо будет замечено, что в нём содержится оценка. Однако предикат «красивый» вынужден быть признан неинформативным для адресата сообщения, поскольку он несёт в себе только мою личную оценку. Таким образом, у адресата нет оснований сформировать собственную оценку объекта, а вместо этого он вынужден отнестись к моей оценке предмета. Во-вторых, эта информация не может быть знанием, поскольку единственное основание, по которому адресат сообщения выносит оценочное суждение относительно объекта, - это мои слова. Соответственно, у моего собеседника нет возможности эмпирически проверить, является ли обсуждаемый кот рыжим или абиссинским и существует ли он вообще. Таким образом, из предоставленной информации (при достаточном уровне доверия источнику) можно сформировать определённое убеждение, но не знание.

Понятие «убеждения», как и «убеждённости», будет важным для нашего дальнейшего исследования, поэтому необходимо корректно сформулировать его определение. Сразу стоит сказать, что я буду отождествлять такие понятия как «убеждённость» и «вера», хотя между ними есть определённые отличия. Поскольку мы уже рассмотрели процесс формирования убеждённости, то не составит труда задать ей определение. Под убеждённостью я понимаю уверенность в правильности собственной оценки определённого объекта или явления на основе имеющейся информации и в способности такую оценку выработать вообще. Убеждённость занимает промежуточное положение между информацией и знанием в «сильном» смысле. Соответственно, где-то в этом же промежутке должно находиться знание в его «слабом» смысле. По моему мнению, его можно отождествить с «убеждённостью». Это можно сравнить с тем, что говорит о сущности знания Менон: «Обладающий знанием всегда попадёт в цель, а обладающий правильным мнением когда попадёт, а когда и промахнётся» [19, 97с]. Под «знанием» в одноимённом диалоге Платона подразумевается именно знание в сильном смысле, а «правильное мнение» можно отождествить с «убеждённостью» или же со знанием в слабом смысле. То есть, например, убеждённость в том, что вода превращается в пар при 100°С - это сильное знание, поскольку оно имеет чёткую структуру и из него можно вывести метод проверки - нагреть воду до 100°С. Если же мы скажем, что из дерева можно получить бумагу, это будет для меня слабым знанием, поскольку я не могу представить себе процесс производства, а значит, и доказательную базу. Это тот самый каменный топор, для производства которого необходимо знать свойства камня [10, с. 197]. Об этом же говорит И.Т. Касавин, приводя пример с мозгом в бочке:

[1] Я знаю, что у меня есть руки.

[2] Но я не знаю, что у меня есть руки, если я не знаю, что не являюсь мозгом в бочке (brain-in-a-vat (BIV) - лишённым тела, погруженным в сосуд с питательной жидкостью и стимулируемым электрохимическим путём, что вызывает точно такие же чувственные восприятия, которые у меня возникают в условиях, рассматриваемых как обычные).

В этом примере роль слабого знания играет пример утверждения наивного реализма, потому что, вроде как, мы не можем отрицать, что у нас есть руки. Такое знание будет основываться на достаточно слабых эпистемических критериях. Второй тезис оперирует более сложной конвенциалистской и контекстуалистской базой, показывая, что наше знание всегда строится на предпосылках, «поэтому положение, содержащее знание, - всегда скрытое условное высказывание, истинное при истинности своих предпосылок» [8, с. 28].

Интересную теорию на этот счёт можно найти у Кейта Дероуза. Он выносит предположение, что термин «знать» функционирует индексикально. Это означает, что значение этого выражения зависит от контекста его использования. Точно так же индексикальным является, например, слово «здесь»: смысл утверждения, что «мой кот здесь», будет зависеть от того, где нахожусь я сам. То же самое можно сказать и о самом местоимении «я»: смысл зависит от того, кто себя им называет. Таким образом, и семантический контекст слова «знать» может зависеть от условий его употребления. А условия истинности высказываний, утверждающих или отрицающих знание, будут варьироваться в зависимости от их контекста - как и эпистемические стандарты [29, с. 187]. Это вполне объясняет такое разнообразие условий употребления слова «знать» и укрепляет нас в понимании введённого разделения на слабое и сильное знание.

Всё это подводит нас вплотную к проблеме определения знания. Н.Б. Мечковская, к примеру, приводит целых шесть его описательных характеристик: в русском языке глагол «знать» может означать обладание какими-либо сведениями («знать о намерениях противника»), обладание знаниями («знать язык»), наличие знакомства с кем-либо («знать соседа с детства»), наличие догадок или уверенности («знаю, что это яблоня»), наличие переживаний («знает радость»), наличие признания чего-либо («не хочет знать проблем»). Автор утверждает, что для носителя языка не составит трудности разделить эти эпистемические модальности, а оперирование этими выражениями не приведёт к «коммуникативной неудаче» [16, с. 21]. Примечательно, что знание о намерениях противника будет как раз тем самым меноновским «правильным мнением» - и то только в том случае, если наша разведка сработала качественно. Знание языка означает умение им пользоваться, потому что знанием в сильном смысле его назвать нельзя: подавляющее большинство носителей языка не знают все его аспекты и даже все существующие в нём слова. Знание о яблоне из примера выше - это уже описанная убеждённость, которая не может быть признана знанием, поскольку в этом утверждении есть только беглые эмпирические сведения. Оставшиеся два примера в принципе не могут претендовать на статус знания, поскольку говорят нам об испытываемом чувственном опыте. Получается, среди приведённых примеров использования глагола «знать» вообще нет того, что бы мы могли отнести к сильному знанию.

Классическое определение знания как обоснованного истинного убеждения (justified true belief) основывается на сформулированном Платоном объяснении сущности припоминания. Платоновский Сократ утверждает, что это - истинное мнение, связанное суждением о причинах: «Я имею в виду истинные мнения: они тоже, пока остаются при нас, вещь очень неплохая и делают немало добра; но только они не хотят долго при нас оставаться, они улетучиваются из души человека и потому не так ценны, пока он их не свяжет суждением о причинах. А оно и есть, друг мой Менон, припоминание, как мы с тобой недавно установили. Будучи связанными, мнения становятся, во-первых, знаниями и, во-вторых, устойчивыми. Поэтому-то знание ценнее правильного мнения и отличается от правильного мнения тем, что оно связано» [19, 98].

В определении знания как обоснованного истинного убеждения есть несколько критериев. Первый - наличие убеждения как веры в истинность субъективной оценки информации. Второе - это подтверждение того, что данное убеждение действительно присуще субъекту. Здесь следует помнить, что убеждение может быть и ложным, так что данный критерий необходим, но не достаточен. Третий критерий - это истинность убеждения. Это также однако не может быть достаточным условием, поскольку мы вполне можем представить ситуацию, когда, якобы зная что-либо, мы совершаем ложный выбор. Например, я спешу доехать куда-либо на машине и знаю, что в это время дня кратчайший путь до точки назначения наверняка встретит меня автомобильными пробками. Маршрут объезда, предположим, займёт значительно больше времени, чем если бы я ехал по кратчайшему пути без пробок. И я осознаю, что, поехав по этому маршруту, опоздаю. Но, оказавшись в пробке, я опоздаю ещё больше. И здесь во мне пробуждается нерациональная вера в чудо, я выбираю кратчайший маршрут в надежде, что я смогу преодолеть его без пробок. И, в результате, я попадаю в пробку, из-за чего опаздываю в пункт назначения. И ведь разве знание о дорожной ситуации в этом часу не должно было стать причиной моего действия? Очевидно, либо я действовал вопреки знанию, либо его вовсе не было. Если брать в расчёт, что я действую рационально, а действовать вопреки знанию при прочих равных нерационально, то моё «знание» есть не более чем убеждение, хоть и истинное. Получается, определение знания как обоснованного истинного убеждения нерелевантно.

Похожее определение пытался дать Родерик Чизхольм. Для него критериями были, во-первых, принятие субъектом утверждения, во-вторых, наличие у субъекта адекватного доказательства данного утверждения, в-третьих, истинность утверждения [28, с. 16]. Алфред Айер, в свою очередь, приводит такие критерии как истинность утверждения, убеждённость субъекта в истинности утверждения и наличие у субъекта оснований быть убеждённым в его истинности [26, с. 34]. Очевидно, оба дают идентичное определение, поэтому их критерии тоже нельзя назвать достаточными. Это же показывает Эдмунд Геттиер в своей статье «Is Justified True Belief Knowledge?» В качестве примера он приводит два кейса, которые показывают несостоятельность классического определения знания [34, с. 121-123].

В первом случае приводится история двух персонажей - Смита и Джонса. Оба претендуют на одну и ту же должность в определённой компании. Предположим, что у Смита есть убедительное доказательство того, что Джонс будет тем из претендентов, кто в итоге получит эту работу. В этом Смита заверил руководитель компании. Также у Джонса есть десять монет в кармане, которые Смиту удалось подсчитать. Получается, (d) Джонс получит работу, и у Джонса в кармане десять монет. Следовательно, (e) у того, кто получит должность в компании, в кармане есть десять монет. Предположим, Смит видит это логическое следствие и принимает последнее утверждение, имея соответствующие доказательства. Это означает, что его истинное убеждение обосновано.

Теперь представим, что Смит, ещё не зная об этом, получает эту работу. Также у Смита в кармане находится ровно десять монет, хотя сам он об этом не знает. Выходит, утверждение (e) истинно, хотя утверждение (d) оказывается ложным, хотя (e) было выведено из (d). Кроме того, Смит убеждён в истинности (e), и его убеждение является обоснованным, то есть соблюдаются критерии классического определения знания. Тем не менее, назвать подобное знанием невозможно, данное утверждение (e) остаётся для Смита обоснованным истинным убеждением, ведь рассуждение построено на подсчёте монет в кармане человека, который, как ложно предполагается, получит работу.

Второй случай тоже происходит в жизни парадоксального Смита. Он уверен, что у Джонса есть машина марки «Форд» (f). Это убеждение основано на том, что Джонс всегда, сколько его знает Смит, владел машиной этой марки. И только что Джонс предложил Смиту прокатиться, будучи за рулём «Форда». Кроме того, у Смита есть друг Браун, но Смит понятия не имеет, где тот находится сейчас. Смит выбирает три возможных его местоположения и выносит следующие суждения:

1) Или Джонс владеет автомобилем «Форд», или Браун в Бостоне.

2) Или Джонс владеет автомобилем «Форд», или Браун в Барселоне.

3) Или Джонс владеет автомобилем «Форд», или Браун в Брест-Литовске.

Смит осознаёт, что он вывел все эти утверждения на основе утверждения (f). Считая его истинным, Смит принимает все утверждения выше как истинные. И несмотря на то, что он не знает точно, где находится Браун, Смит имеет обоснованное убеждение в истинности всех трёх утверждений.

Теперь представим, что у Джонса нет своего «Форда», а сейчас он находится за рулём арендованного. Кроме того, по случайному стечению обстоятельств, Браун в данный момент оказывается в Барселоне, хотя Смит об этом не подозревает. Это означает, что утверждение (2) оказывается истинным, так как истинной оказывается его вторая часть, хотя Смит убеждён, что истинна первая. Значит, Смит не может знать о том, что данное утверждение истинно, хотя он убеждён, что оно истинно, имея для этого соответствующее основание (f). Данный пример также показывает нам, что обоснованное истинное убеждение не может быть определением знания.

Выходит, сторонники трёхчастного определения знания так и не смогли выиграть эту войну - ровно как и их оппоненты с релятивистским homo mensura. С одной стороны, люди тысячелетиями наивно пытаются отыскать ту единственную истину, которая решит все проблемы их познания, игнорируя возможность её ноуменального характера, который и вовсе не позволит нам вынести какие-либо суждения о её существовании. С другой стороны, релятивисты отказываются от поиска вовне во имя поиска такой истины в самом человеке, который сумеет самостоятельно оценить и объяснить весь окружающий его мир. Однако уже история досократиков и предложенных ими теорий о первоначалах мира гласит о том, что человек так и не смог сделать окончательный вывод об истинности одного ответа или хотя бы о ложности других. С тех пор население планеты достигло высокого уровня образованности и широчайших возможностей в области распространения информации, что послужило катализатором расширения всего множества мнений. В своей концепции «постправды» Стив Фуллер вводит выражение «военно-промышленная воля к знанию» [31, с. 81-87]. Он говорит о том, что знание - это не обязательно научный консенсус. Научные баталии носят совсем не академический характер. Они представляются больше борьбой за признание идей, причём в междисциплинарном поле. Промышленный характер заставляет задумываться о прагматической значимости и критериях успешности научных изысканий. Для постправды больше важна апелляция к эмоциям и личным убеждениям, нежели объективность фактов. Все эти убеждения претендуют на то, чтобы называться истиной. Происходит размывание границ между объективным и субъективным, правильным и неправильным, неизбежно происходит релятивизация истины и морали. Из-за увеличения количества «авторов» истины также размывается и граница между фактом и вымыслом [24, с. 9]. Означает ли это, что многовековая традиция поиска оснований какого бы то ни было знания потерпит фиаско в информационном обществе? Вовсе нет. Просто сейчас мы должны более осмотрительно подходить к тому, чтобы назвать что-либо знанием.

Во-первых, нужно понять, как и для чего мы получаем знание. На этот вопрос нам отвечают две основные теории: реализм и конструктивизм. Для реализма как познавательная деятельность, так и её результаты определяются объективно существующей реальностью, которая от них не зависит. Конструктивизм оппонирует, утверждая реальность как продукт познавательной деятельности. Однако тут мы должны осознать, что, конечно же, реальность должна существовать и где-то вне нашей познавательной деятельности, это будет этакая реальность-не-для-нас - тот самый звук топора в лесу, который то ли есть, то ли его нет без того, кто его может услышать. Но и утверждать, что реальность не зависит от нашей познавательной деятельности, мы не можем. Пример тому - любая лаборатория, где сначала конструируются условия эксперимента, а уж потом его результаты. Очевидно, и реальность, и познавательная активность человека играют свою роль: «Любая конструкция предполагает реальность, в которой она осуществляется и которую она выявляет и пытается трансформировать. С другой стороны, реальность выявляется, актуализируется для субъекта только через его конструктивную деятельность» [13, с. 37].

В своей статье «Контекстуализм в философии науки» В.Н. Порус критикует подобный конструктивный реализм: «Без сомнения, всякая познавательная деятельность включает в себя конструирование реальности. В этом «конструктивные реалисты» правы. Но конструируются ли оценки результатов конструирования реальности? Последовательный конструктивист должен сказать «да!», но такой ответ сводил бы на нет попытки опереться на «реальность» как на онтологическую предпосылку всякого успешного конструирования!» [20, с. 87]. Очевидно, мы не можем дать никакой другой ответ на поставленный вопрос: оценки результатов не могут не конструироваться, если конструируются сами условия реальности. В некоторой степени это похоже на полёт на параплане: однажды оторвавшись от земли, мы уже не сможем опереться на неё в полёте, но нам придётся оценивать его и принимать всё новые решения, чтобы, успешно маневрируя промеж всех преград, удачно приземлиться и рассказать сообществу, о чём мы узнали, пока летали. Собранные данные мы сможем использовать в последующих «полётах». То же самое происходит и в науке, о чём далее говорит автор статьи: «Остановки - когда конструкция признается «реальностью» - возможны только на короткое время, за которое учёные должны успеть подвести некоторые итоги своих усилий, чтобы сразу же вновь начинать движение к цели, определенной их реалистическими устремлениями». Это означает, что, помимо всего прочего, знание также должно обладать характеристикой активности, то есть быть готовым к тому, чтобы развиваться и адаптироваться согласно новым познавательным данным. Ведь «каждый успех знания связывался с вопросом, какая практическая польза может быть получена этого знания» [3, с. 167].

Во-вторых, феномен постправды, как процесс релятивизация истины и морали, приводит нас к осознанию ещё одного важного критерия знания - контекстуалистского. Здесь нам снова интересен пример с лабораторией. Каждый раз, когда происходит процесс формирования знания, он протекает в определённой среде, в конкретных условиях, с заранее заданными предустановками и при наличии живого наблюдателя, который в каждый момент времени испытывает самые разные ощущения и эмоции, чей уровень внимания к тем или иным вещам может меняться и так далее. Кроме того, «перед современными исследователями изучаемые процессы выступают не в своём непосредственном присутствии, а как оставленные ими следы в виде показаний приборов. Поэтому вместо достоверности непосредственного контакта исследователи должны заниматься расшифровкой и интерпретацией следов, исходя из целой совокупности допущений» [21, c. 86]. Никогда не бывает знания, оторванного от реальности: «Мы настаиваем на том, что познавательные акты никогда и нигде нельзя отделить от ситуаций, в которых находятся познающие - это две стороны одной и той же медали» [30, с. 115]. Такое внимание к контексту это вовсе не излишняя прагматизация. Это обыкновенное «требование «конкретности истины», диктуемое уверенностью в том, что влияние контекста на результат познания, будучи выяснено, может быть учтено и затем элиминировано» [20, с. 76]. Точно так же и познавательная деятельность сама по себе может рассматриваться и в психологическом, и в социально-психологическом, и в историческом, и в культурном, и в лингвистическом, и в герменевтическом контекстах. Весь процесс развития науки включает в себя как интеллектуальные традиции, так и экономические условия, государственную политику и уровень развития техники. Наука становится такой лабораторией, благодаря которой Бруно Латур грозит перевернуть мир [11, с. 211].

Подводя промежуточный итог, мы можем структурировать наши рассуждения, показав, во-первых, получившуюся конструкцию взаимосвязей между информацией, убеждением и знанием, а во-вторых, задав новые характеристики знания. Мне представляется, что информация, как простой набор сигналов и параметров определённого феномена, занимает низшую ступень в этой структуре. Когда информация получает от субъекта эмоциональную или оценочную окраску, то становится убеждением и переходит на ступень повыше. Знание онтологически располагается выше убеждения, поскольку имеет основания для того, чтобы называться знанием. Для этого утверждение, претендующее на статус знания должно быть:

1) Контекстуально истинным (contextual-true) или объективным, то есть релевантным для данной парадигмы, в которой эксперты и учёные могли бы договориться об истинности такого утверждения;

2) Активным (active) или подвижным, то есть быть способным адаптироваться к новым сведениям и использоваться для построения нового знания;

3) Интерсубъективно проверяемым (justified) или обоснованным, то есть возможным для проверки другим субъектом в плане истинности формулировки утверждения и степени его принятия самим субъектом-носителем знания.

Эти три критерия способны задать определение термина «знание», которое будет оптимальным для современных условий использования, как обоснованного объективного подвижного убеждения (justified contextual-true active belief). Эта формулировка помогает нам решить кейс Геттиера, поскольку убеждения Смита не проходят проверку на «подвижность», вследствие чего не могут быть признаны знаниями. Тем не менее, она всё ещё не справляется с приведённым мною выше примером про автомобилиста и знание о дорожной ситуации, точнее, при таком понимании знания видится необходимым признать, что человек способен поступать вопреки своему знанию.

2. Культурные и психологические аспекты агентности

сознание дероуз агентность социальный

Причины человеческих поступков разнообразны, но есть две, на мой взгляд, наиболее существенные - это желание и мотивы, обусловленные нашими знаниями. Ранее я уже писал о водителе, который по неочевидной для внешнего наблюдателя причине вдруг выбирает маршрут, где в это время дня загруженность трафика будет выше, чем на маршруте объезда, что лишает его бонусов от сокращения пути. Но можно привести и ещё один более простой пример. Предположим, одному ребёнку захотелось попробовать аппетитное мороженое, которое он увидел на витрине кафе. Однако с самого утра ребёнок чувствует першение в горле, свидетельствующее, как правило, о начале респираторного заболевания. Родители объясняли ребёнку, и ребёнок знает, что в таком случае противопоказано употреблять холодные напитки и пищу. Тем не менее, ему очень хочется попробовать это мороженое с витрины. Человеческие поступки всегда контрадикторны: либо человек совершает какое-то действие, либо не совершает. Так и в нашем примере: ребёнок либо попробует мороженое, либо нет. В первом случае он будет руководствоваться своим желанием (мотивом), заглушив рациональные порывы своего cogito. В ином случае он может действовать, если мы элиминируем внешнее влияние (в том числе, авторитет родителей, который может заставлять вести себя так или иначе) и рассматриваем только процесс принятия решения, в силу двух обстоятельств. Во-первых, он банально может перехотеть есть это мороженое. Тогда такой результат будет также определён желанием субъекта (или отсутствием такового). Во-вторых, он может довериться имеющимся у него сведениям о неблагоприятном влиянии мороженого на раздражённое горло и рационально отказаться от его приобретения. В таком случае мотивом действия мы могли бы считать знание.

Из приведённых примеров очевидно одно: знание не всегда становится причиной действия. Равнозначной причиной для агента может стать желание, которое часто побеждает рассудок. Это возможно благодаря влиянию культуры на субъект действия. По отношению к разным видам деятельности и человеческого поведения культура, как система «информационных кодов, закрепляющих исторически накапливаемый социальный опыт» [22, с. 11], выступает как их надбиологическая программа. Как ДНК или РНК в биологических организмах, культура в обществе определяет порядок его существования. Фенотип можно сравнить с визуальной культурой, а генотип - с поведенческой. В каждой культуре существуют определённые мировоззренческие универсалии, которые вбирают в себя весь накопленный социальный опыт. Они образуют систему, через которую субъект культуры оценивает, осмысливает, переживает свой опыт. И эта система не просто форма рационального мышления, это схематизм, определяющий восприятие мира и реакцию на него. Взаимосвязь всех универсалий образует целостную картину мира, которая и называется мировоззрением эпохи. Таким образом, в процессе формирования личности субъекта, «смыслы и значения, представленные социокодами, лишь частично осознаются человеком, а частично он воспринимает накопленный социальный опыт бессознательно», ориентируясь на поступки других людей и их социальные роли [22, с. 11]. Такие бессознательные компоненты фундаментальных ценностей Карл Юнг назвал архетипами - бессознательными коллективными переживаниями. Они способны длительное время воздействовать на индивидуальную психику [35, с. 55].

Кроме Юнга, этой проблемой занимался, например, Пьер Бурдье. Он ввёл в социологию понятие «габитуса», которое можно определить как систему приобретённых схем, «действующих на практике как категории восприятия и оценивания или как принцип распределения по классам, в то же время как организационный принцип действия» или же просто как систему диспозиций, порождающую и структурирующую практику агента и его представления [1, с. 103; 4, с. 531]. Такая система позволяет субъекту интуитивно ориентироваться в социокультурном пространстве и адекватно реагировать на разного рода ситуации. В основе габитуса лежат различные формы социокультурных взаимодействий: разделение «труда между полами, мир предметов, способы потребления, отношение к родителям» [1, с. 106]. Бурдье допускает формирование как индивидуальных, так и коллективных габитусов. Существование габитусов во времени и их историчность, что «обеспечивает присутствие прошлого опыта <…> в форме схем восприятия, мышления и действия», делают габитусы более устойчивыми и явными, чем формальные правила [1, с. 106]. Габитусы порождают «разумные» модели и способы поведения, коррелирующие со «здравым смыслом» данной конкретной поведенческой структуры. И наоборот габитус старается исключить действия, которые вынуждены получить неодобрительную оценку из-за их несовместимости с объективными условиями [1, с. 109].

Такая теория существует благодаря двухчастной структуре социальной действительности: с одной стороны, в ней существуют разнообразные социальные отношения, материальный и нематериальный капитал, а с другой - человеческие представления об этих отношениях и капитале. Причинами представлений и практик индивидуальных и коллективных агентов являются объективные структуры, которые, однако, подвергаются преобразующей активности самих агентов. Тем не менее, эта система иерархична: агенты могут действовать только в рамках сформировавшихся социокультурных отношений. И воспроизводство этих отношений происходит изнутри - как и их трансформация [25, с. 61].

Может показаться, что в такой ситуации не слишком сложно прогнозировать поведение агентов, однако дело осложняется неравномерностью структуры социальной действительности. Первая проблема заключается в неравномерности распределения социальных отношений в пространстве и времени. Вторая проблема - неравномерное распределение агентов между социальными отношениями: очевидно, все агенты не могут принимать участие в одних и тех же отношениях в одно и то же время. Третья проблема - неравномерное распределение материального и нематериального капитала меду агентами. Четвёртая - различия в порядке структурирования агентами своей социальной действительности [25, с. 62]. Всё это вносит хаос в любые попытки предсказания действий социальных агентов.

Габитусы формируются также под влиянием многих условий. Помимо диспозиций, к таким условиям Бурдье также относит экономическую и социальную необходимость, а также семейные связи как проявление такой необходимости [27, с. 50]. Помимо этого, существует также религиозное, артистическое, научное и многие другие поля, навязывающие агенту свою особую форму регуляции практик для реализации их желаний - в той форме, которая присуща каждому конкретному полю. Ценность картины или книги - приводит пример Бурдье - производится не автором, а «полем производства», которое формирует веру в творческую силу автора. Таким образом, произведение искусства становится символическим объектом, который представляет ценность, если он распознан и признан-то есть социально институционализирован читателями или зрителями. Получается, объект должен обладать «диспозицией и эстетической компетентностью, необходимой для того, чтобы распознать и признать его в этом качестве» [2, с. 401]. Из этого следует, что наука о произведениях искусства обязана рассматривать не только сами предметы искусства, но и весь процесс производства их символической ценности. Это возможно через рассмотрение не только и не столько художников и писателей, сколько через комплексный взгляд на всех агентов и все институты, которые участвуют в производстве этой ценности.

Габитусы - это пример «быстрого» мышления. Чтобы не тратить слишком много вычислительной мощи на каждую операцию, мозг создаёт их как своего рода паттерны, которые позволяют реагировать быстрее на основе имеющегося схематизма. Однако габитусам, как минимум, свойственна объективность. То есть, фактически, концепция габитусов не объясняет всё ту же проблему с водителем, нерационально с точки зрения потери времени выбравшим маршрут. Хотя мы теперь понимаем, что навык водителя адаптироваться к дорожной ситуации вполне можно, как комплекс знаний и представлений, поместить в разряд габитусов. В нашем примере налицо нарушение работы такого схематизма.

Дэниел Канеман в своей книге «Thinking, Fast and Slow» вводит разделение мыслительной активности на две системы. Первую он называет «Система 1». Она работает интуитивно - «автоматически и быстро», практически не требует усилий и не даёт ощущение какого-либо контроля мыслительной активности. «Система 2» требует значительных усилий для фокусировки внимания, выработки концентрации и производства вычислений [36, с. 20-21]. Вообще, подобные понятия широко используются в психологии, но Канеман наделяет их более глубоким значением. Несмотря на то, что, как кажется, Система 2 должна быть ответственной за принятие решений, поскольку она снабжена логическим аппаратом и другими инструментами принятия решений, большинство решений, как утверждает автор, принимаются именно Системой 1. Канеман ставит в пример обнаружение источника резкого звука, ситуативную мимику при наличии внешнего раздражителя, чувствительность к эмоциям в голосе собеседника, простые математические операции, чтение крупных слов на билбордах, вождение на пустой дороге и другие типичные проявления активности Системы 1. Такие реакции появляются автоматически и практически не требуют усилий. Эти реакции также могут иметь и многие животные: вороны считают, собаки понимают тон команд хозяина, а хвост кошки может сказать многое об эмоциональном состоянии животного. Кроме того, реакции Системы 1 можно развивать: Канеман приводит пример с профессиональным шахматистом, который осуществляет ходы на доске автоматически.

Общей чертой операций Системы 2 является фокусировка внимания. Канеман приводит примеры процессов, контролирующихся этой системой: ожидание выстрела пистолета на старте, фокусировка внимания на клоунах в цирке, фокусировка внимания на собеседнике в шумном месте, наблюдение за женщиной со светлыми волосами, наблюдение за соответствием своего поведения ситуации, подсчёт букв «а» на странице, парковка в узком месте, заполнение квитанции, проверка правильности логического вывода. Все эти ситуации требуют удерживания внимания. В случае, когда внимание теряется или нарушается, снижается эффективность действия. Также Система 2 может настраивать работу Системы 1. К примеру, если я жду знакомого в общественном месте, я могу заставить себя обращать внимание на людей с определённой чертой (цвет волос, наличие бороды и т.д.), чтобы увеличить шансы идентифицировать знакомого на расстоянии. То есть таким образом мы пытаемся заставить Систему 1 идентифицировать что-либо, используя неестественный для неё схематизм. Например, это было показано в 1988 году Кристофером Шабри и Даниэлем Саймонсом в эксперименте «Невидимая горилла», что показало ограниченность способностей Системы 1. Из этого Канеман делает вывод: «Мы бываем слепы к очевидному и мы также слепы к собственной слепоте» [36, с. 24].

Иногда Система 2 берёт тайм-аут, чтобы оценить ситуацию. К примеру, когда вы заняты делом, на котором сфокусировано ваше внимание, и кто-то задаёт вам вопрос, ответ на который подразумевает хотя бы небольшой анализ ситуации, вы, что наиболее вероятно, отреагируете вопрошающим «а?». Такой ответ Системы 1 даст возможность Системе 2 проанализировать резко поступивший вопрос и дать на него уже более вразумительный ответ. Однако всё же контекст будет играть решающую роль при формировании, например, оценочного суждения. Кто, по-вашему, больше интересуется бриджем, а кто покером - банкир или профессор? Система 1 сразу определяет, что банкир, вероятно, играет в покер, а профессор в бридж, хотя вы вряд ли увлекались подобными статистическими исследованиями. Однако именно такой быстрый ассоциативный ответ сформировала наша культура. Она попросту отбрасывает ответы, выпадающие из контекста или не соответствующие стандартным представлениям. Система 1 игнорирует это. Она не «сомневается» в правильности первого пришедшего на ум ответа. Таким образом, опыт, который мы получаем в процессе социализации, формирует в нашем сознании своего рода библиотеку впечатлений и подобных ассоциаций.