Перевод в контексте культуры: судьба "Слов и вещей" Мишеля Фуко

Размещено на http://www.allbest.ru

Институт философии РАН (Россия, Москва) ь Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (Россия, Москва)

Перевод в контексте культуры: судьба "Слов и вещей" Мишеля Фуко

H.С. Автономова

Аннотация

В статье речь идет о сложной ситуации первоначального вхождения в русскую/советскую культуру знаменитой книги Мишеля Фуко «Слова и вещи» (Paris: Gallimard, 1966: в русском переводе: М.: Прогресс, 1977). Автор статьи считает перевод и публикацию книги «советским чудом». Для эпохи застоя выход -- без единой купюры -- книги, в которой, в частности, содержались остро критические размышления о марксизме, был неслыханным событием. Оно случилось уже более сорока лет назад. Однако в наши дни книга не стала перевернутой страницей истории познания. Интерес к эпохе 1960--1970-х годов как во Франции, так и в России, возобновился, и судьба книги стала вновь занимать историков, социологов, философов. Автор статьи, которому довелось вводить Фуко в русскую / советскую культуру и быть переводчиком данной книги (совместно с В. П. Визгиным), рассказывает об обстоятельствах ее перевода, о том, как она воспринималась в советское и отчасти в постсоветское время. В статье показана общая ситуация полного дефицита переводов современной западной философской и научно-гуманитарной литературы в советский период, на фоне которой появление перевода «Слов и вещей» стало удивительным событием: отмечены те особенности идейного содержания и строения книги, которые изначально привлекли внимание российских / советских исследователей к работе с этим текстом: очерчены некоторые тенденции развития русского философского языка в советский и постсоветский периоды, в частности, сформулирована задача выработки концептуальных языков в процессе перевода текстов современной западной философии и научной гуманитаристики (она не потеряла своей актуальности и поныне): представлен ряд изменений, которые претерпевает начальный текст перевода (1977) при подготовке нового критического издания.

Ключевые слова: «Слова и вещи», Мишель Фуко, эпистема, парадигма, семиотика, структурализм, язык, человек, «археология знания», концептуальные языки, перевод

Abstract

N. S. Avtonomova

a Institute of Philosophy,

Russian Academy of Sciences (Russia, Moscow) b The Russian Presidential Academy

of National Economy and Public Administration (Russia, Moscow)

Translation in the context of culture: The destiny of Michel Foucault's The order of things

The article deals primarily with the complex situation of Michel Foucault's Les mots et les choses (1966) being introduced into Russian/Soviet culture (1977). The translation and publication could be treated as a “Soviet miracle ”. During the “era of stagnation”, pubhcation without any cuts by the censorship of a book that included striking critical passages on Marxism was an unprecedented event. This happened more than 40 years ago. In the present period, due to a renewed interest in the period of the 1960s--1970s both in France and in Russia, historians, sociologists and phdosophers ask themselves how could the book appear in the Soviet ideological and cultural context, who decided to publish it, what was its reception by readers, etc. The author of this article, who was fortunate to be able to introduce Michel Foucault to Soviet/Russian readers and who translated the book (together with V. P. Vizgin), discusses the circumstances of its translation and of how it was perceived in Russia during the Soviet and postSoviet period. The article lays out the general situation during the Soviet period of a total absence of translations of contemporary Western philosophical hterature: points out the features of content and structure of Foucault's book that attracted some Russian/ Soviet scholars': outhnes the necessity of developing Russian conceptual languages, especially in the process of translating texts of contemporary Western philosophy and human sciences: and. finally, enumerates some changes that the initial translation of the text underwent in the process of preparing a new critical edition.

Keywords-. Les mots et les choses. The order of things. Michel Foucault, episteme, paradigm, semiotics, structuralism, language, human, “archeology of knowledge”, conceptual languages, translation

1. Советское чудо

К

ак произведения чужой культуры входят в нашу жизнь, в наш интеллектуальный мир, в наши размышления? Для культовой книги современной французской философии -- «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» Мишеля Фуко [Foucault 1966; Фуко 1977] -- этот путь был затруднен, казалось бы, совершенно непреодолимыми препятствиями. Идеологическими, социальными, культурными. Здесь требуется историческая справка, особенно для тех читателей, которые знакомы с советской эпохой только по книгам и рассказам. Сейчас они видят вокруг себя и на прилавках книжных магазинов огромное множество современных книг по философии и научно-гуманитарным дисциплинам, переведенных с разных языков. Но так было не всегда: в советскую эпоху современная западная философия присутствовала на интеллектуальной сцене крайне ограниченно -- главным образом через описания, более или менее содержательные, в трудах специалистов по «критике современной буржуазной философии» (так официально называлась эта дисциплина). Этот дефицит был описан, в том числе автором этих строк, уже неоднократно, и в самом деле, легче было сказать, что было доступно на русском языке из философской литературы XX в., нежели перечислить, чего не было. Активно переводилась античная литература, неплохо было представлено раннее Новое время. Больше повезло эпохам «до Маркса», например, идеологам Просвещения и тем, кто попал в «три источника и три составные части марксизма»: английским политэкономистам, немецким философам-идеалистам и французским социалистам-утопистам. Неплохие шансы быть переведенными были у книг, далеких от идеологии (философия науки. Рудольф Карнап), и, очень выборочно, у западных «ученых-марксистов» (Люсьен Сэв); были переведены экуменистические Тейяр де Шарден и Альберт Швейцер, «Исследования по эстетике» Романа Ингардена. Однако для советского читателя не существовало ни Сартра (я имею в виду его философские работы), ни Хайдеггера, ни Ясперса, ни Гадамера, ни Гуссерля с Фрейдом -- хотя в начале XX в. те же психоанализ или феноменология развивались в России вполне успешно. Сборники ИНИОН (Института научной информации по общественным наукам), в которых публиковались переводы фрагментов тех или иных произведений западной философской мысли, были, разумеется, недоступны широкому читателю. Оригиналы этих книг в крупнейших библиотеках имелись, но при этом нередко находились в спецхранах, куда допускали по специальному разрешению -- для работы над той или иной темой.

А потому вполне понятно, что при переходе от советской эпохи к постсоветской обнаружились не только огромные дефициты информации, но также понятийные дефициты -- ведь слова и мысли сами собой не переходят границы языков и культур, их нужно вырабатывать в своем языке и культуре, и это очень трудная работа. Процесс перевода с языка на язык, с культуры на культуру -- привилегированная сфера такой работы. В процессе перевода возникают две главные интеллектуальные и культурные задачи -- перевести/ перевезти содержание мысли и одновременно выработать концептуальные языки, или средства, которые способны справиться с такой транспортировкой.

Символической вехой в культуре стал 1989 г., когда впервые после огромного перерыва, в 50-ю годовщину смерти Фрейда, был переиздан сборник его сочинений, а также вышли «Лекции по введению в психоанализ», и тем самым, можно сказать, открыт шлюз, ранее отделявший советского читателя от современной западной мысли -- философской и научно-гуманитарной. Процесс ввода новой литературы в культуру шел вне всякой логики и хронологии, хотя активно взявшиеся за дело российские издатели и зарубежные программы и фонды (например, Translation Project и «Университетская библиотека» Сороса, программа «Пушкин» французского посольства в России) стремились придать упорядоченность процессу выбора, перевода, рецензирования и издания книг.

Кстати сказать, в том же 1989 г. был открыт и второй шлюз, закрытый в советскую эпоху, что позволило обратиться к той русской философии -- как религиозной, так и нерелигиозной (реже), как отечественной, так и эмигрантской, -- о которой в советское время не говорилось. Началась публикация серии «Из истории отечественной философии»; ею руководил журнал «Вопросы философии», а готовило к печати издательство «Правда».

Если при «нормальном» развитии культуры перевод иностранной литературы обычно происходит более или менее постепенно, то в данном случае быстрое и почти одновременное появление на российской почве массы книг, возникших в разное время и в разных традициях, подчас почти блокировало возможности освоения этой литературы. К тому же неправильно было бы думать, что один только перевод с иностранных языков и культур или публикация какого-то архивного текста русской философии уже сами по себе закрывают концептуальные лакуны: для того чтобы это произошло, требуется усилие по вписыванию нового в культуру и, стало быть, его комментирование, изучение, апробирование новых понятий, нахождение взаимных артикуляций между уже существующим и входящим. Новые процессы привели к тому, что за последнюю четверть ХХ в. появились сотни книг по философии и гуманитарных наукам. В их числе -- уже не понаслышке и не в кратких пересказах, а в солидных, репрезентативных текстах -- в русскую культуру вошли десятки и сотни имен западных философов самых разных направлений: Х. Арендт, Т Адорно, В. Беньямин, Ф. Брентано, М. Бубер, М. Вебер, Г. Зиммель, П. де Ман, Г. Маркузе, О. Шпенглер, М. Шелер, М. Хайдеггер, Р. Рорти, Дж. Остин, К. Гемпель, Г. Райл, Х. Патнем, Ч.-С. Пирс, Дж. Сёрл, Х. Ортега-и-Гассет, А. Дж. Тойнби, Ю. Хабермас, Й. Хёйзинга, У Эко и мн. др. Среди авторов, отчасти републикованных, были Б. Кроче, В. Виндельбанд, Э. Гуссерль, В. Дильтей, Э. Кассирер, Г. Риккерт и др., причем их труды вышли в более объемном виде, чем в начале века, до революции. Этот список далеко не полный, но он дает представление о том, как много нового появилось на российской интеллектуальной сцене. Этот процесс расширения кругозора сопровождался переменой социальных эмоций. Поначалу возникало чувство эйфории, надежда на то, что мы наконец-то поймем, что с нами происходит, применим к себе новые средства анализа и со всем разберемся, потом эти эмоции сменялись разочарованием. В любом случае оказывалось, что сэкономить на усилии самоосмысления не удается: только внимательное соотнесение времени создания оригинального текста с временем его рецепции в культуре перевода позволяет понять, что из «чужих» понятий может войти в наш собственный концептуальный язык, а что останется за кадром как нечто маргинальное.

На фоне сказанного выше рассматриваемый здесь случай -- перевод и издание «Слов и вещей» Фуко в период полного застоя [Фуко 1977] -- это настоящее советское чудо. На российской/советской интеллектуальной почве эта книга недавно справила свое сорокалетие. В последние годы судьба «Слов и вещей» Фуко стала интересовать молодых историков и социологов; они стремились выяснить, как она вошла в культуру, кто ее ввел, кто принял решение о ее переводе и публикации, как ее восприняли и др. [Smirnova 2012; 2013]. Честно скажу, что ответить однозначно на вопрос, кому персонально мы обязаны ее официальным появлением на свет в советской России, пока не удается, хотя я нашла у себя документ, из которого явствует, что мой контракт на перевод книги был подписан в конце 1975 г. директором издательства «Прогресс» Юрием Владимировичем Торсуевым. Его я никогда не видела и как-либо характеризовать не могу. И мне трудно сказать, была ли книга подписана в печать «по невнимательности» руководства издательства или по причине тонкого расчета умных людей.

Кажется, в данном случае -- в обсуждении вопроса о том, как случилось, что книга вышла, -- я имею право начать с себя. Впервые развернутая информация о книге Фуко и о ее авторе появилась в моей статье «Концепция “археологического знания” М. Фуко» [Автономова 1972]. Тогда я была еще в аспирантуре Института философии Академии наук СССР. По поводу этой публикации обращаю внимание на малый временной разрыв между созданием книги во Франции и ее представлением в России/СССР («Слова и вещи» вышли в 1966 г., а «Археология знания» -- вторая работа, которая тоже освещалась в статье, -- в 1969 г.). Статья вышла в разделе «Философия за рубежом», который набирался петитом. Журнал «Вопросы философии» имел тогда тираж 39 000 экземпляров. Его читали многие; в коридоре Института философии на Волхонке ко мне подходили коллеги и просили пояснить ту или иную концептуальную связку, многие находили для себя какой-то интересный фрагмент в изображении концепции Фуко, которую он назвал «археологией знания», чтобы отличить ее от обычной линейной кумулятивной истории.

В противоположность истории археология не ищет предшественников и последователей, зачатки и влияния; ей важно лишь то, что находится в пределах «эпистемы» -- синхронного среза культурной почвы как основы любого исследования, любого акта познания той или иной эпохи. Фуко вычленяет три такие эпистемы (от Возрождения до ХХ в.) и считает, что их конфигурации определяют собой способы постановки проблем, выбор объектов и средств их постижения в различные исторические периоды.

Почему эта книга стала для меня столь важной? В данном случае личные свидетельства имеют и более общее значение. Я пришла в философию из филологии и в аспирантуре стала искать для себя нечто, связанное и с языком и с философией, увлекалась по очереди теориями лингвистической относительности, учением о символических формах Кассирера. Все это было интересно, но душевного подъема не давало. А вот книгу «Слова и вещи» я запоем читала в 3-м зале Ленинской библиотеки, преодолевая большие языковые трудности: она вызвала у меня в тот период огромную радость и желание немедленно заняться проблематикой «французского структурализма», которая и стала предметом моего интереса на долгие годы. (В эту рубрику, напомню, наряду с Фуко и особенно «Словами и вещами» с той или иной мерой обоснованности/ необоснованности включали антрополога Клода Леви-Строса, психоаналитика Жака Лакана, исследователя литературы и массовой культуры Ролана Барта, хотя соглашался именоваться структуралистом один только Леви-Строс.) По книге Фуко я сделала конспект от руки на сто страниц (ксерокопировальных машин тогда не было), который у меня вскоре украли: о переводе книги тогда речь не шла, так что он представлял информативную ценность -- взяли почитать и не вернули.

Чем я могу объяснить духоподъемное воздействие этой книги, которую полюбила и о которой всем рассказывала? Она давала, как мне представлялось, захватывающую картину целого -- состояний знания в тех областях, которые мы сейчас называем филологией, биологией, экономикой (а когда-то их прообразы именовались всеобщей грамматикой, естественной историей, анализом богатств) с Возрождения по XX в. Основа описания была семиотической (речь шла о разных соотношениях «слов» и «вещей» в разные периоды), короче говоря, огромные пространства познания были описаны и проанализированы без обращения к «базису» и «надстройке», что воспринималось, условно говоря, как нечто антиидеологическое. И тем самым освобождающее, открывающее путь объективному познанию в гуманитаристике, возможностей которого я искала как по склонностям характера, так и по полученному воспитанию/образованию (уже в те давние времена я читала как русских формалистов, так и московско-тартуских семиотиков, которые были тогда в самом начале своего пути).

При этом логика акцентирования синхронных связей в тот или иной период и разрыва длинных цепочек подчас приводила в «Словах и вещах» к парадоксальным следствиям, насчет обоснованности которых можно было спорить: так, при особом повороте взгляда «фиксист» Кювье, вопреки обычным представлениям, оказывался более современным мыслителем, чем «эволюционист» Ламарк. Марксизм, с которым в советское время связывалось представление о неопровержимой новизне в подходе к социальным и экономическим явлениям, трактовался у Фуко как нечто уютно уложившееся в эпистему XIX в., наряду с Рикардо, и чувствующее себя в ней «как рыба в воде», тогда как «в любой другой среде, -- утверждал Фуко, -- он перестает дышать» [Фуко 1977: 343] (в оригинале: «Le marxisme est dans la pensйe du XIXe siиcle comme poisson dans l'eau : c'est-а-dire que partout ailleurs il cesse de respirer» [Foucault 1966: 274]). Обращаю внимание: в итоге книга вышла без единой купюры; в ней есть только соответствующие, причем достаточно мягкие, постраничные комментарии, главным образом редакторские. Мои коллеги за рубежом до сих пор не могут в это поверить.

Удивительная особенность книги -- показ сбалансированности частей и процессов в пределах синхронных срезов: если на одном конце современного мыслительного пространства был Витгенштейн, то на другом непременно оказывался Хайдеггер, если на одном -- аналитика, то на другом непременно -- онтология. Эти срезы, как уже говорилось, определялись тем или иным типом знакового отношения, господствующего в культуре. В возрожденческую эпоху определяющими были, по Фуко, отношения сходства между словами и вещами; в эпоху классического рационализма те и другие опосредовались мыслительным представлением, дискурсивно прописанным в линейном порядке языка; а в современной эпистеме определяющим для отношения слов и вещей было вторжение онтологических факторов -- жизни, труда, языка, причем язык трактовался уже не как прозрачное средство записи мыслительных представлений, но как новый фактор, влияющий на саму возможность познания и его модальности. Человек появился на входе в современную эпистему, но сейчас, когда язык все больше онтологизируется, все больше превращается в некое самостоятельное бытие (это видно по современной литературе -- Малларме, Арто, Русселю), шансы человека, по Фуко, идут на убыль: такие вот удивительные сообщающиеся сосуды!

Наряду с критикой марксизма, другой очевидно провокативный момент в книге -- критика «антропологического сна». У Канта, как известно, речь шла о «догматическом сне» разума, при котором люди не различали, где место науке и на каких условиях, а где место метафизике. А тут речь идет о том, что антропологическая опора -- на человека, на субъект, сознание, гуманизм -- ненадежна для построения знания, в том числе и знания о человеке. Позднее Фуко в своих интервью неоднократно пояснял этот свой тезис, подчеркивая, в частности, ненадежность гуманизма как теоретической опоры знания о человеке: гуманизм как идеология есть нечто рыхлое и непрочное (mou), он может быть религиозным и атеистическим, может превозносить науку или же отрицать ее и др. Так с чего же мы начинаем, из чего исходим: из субъекта, смысла, человека или же из понятия, структуры? Фуко говорил, что наука не может иметь своим определением слово экзистенциальный, а вот слово структуральный -- может [Foucault 1994b: 582], и даже, добавим от себя, должна иметь! Слово структуральный, продолжает Фуко, может быть эпитетом ко многим исследованиям и практикам в лингвистике, социологии, истории, экономике. Однако, кроме того, в общем познавательном поле такой подход не ограничивается абстракциями, но проникает в конкретное существование людей: забота о строгости, по Фуко, -- это наша главная форма «честности» [Ibid.]. Высказывания Фуко о структурализме колебались и менялись, их анализ заслуживает отдельного исследования.

Откуда пришла лично к Фуко эта проблематика, этот сдвиг акцентов с субъекта, человека, сознания -- на структуру, язык, бессознательное? Он очень четко обрисовывает этот перелом в интеллектуальной жизни своего поколения. А именно, он говорит о переходе от своих ранних настроений 1950-х годов к умонастроениям 1960-х. Мне уже доводилось об этом писать и цитировать свидетельство Фуко: «Мы воспринимали поколение Сартра как храброе и щедрое, имевшее страсть к жизни, политике, существованию. Но мы обнаружили нечто иное, другую страсть -- страсть к понятию и тому, что я назову “системой”» [Foucault 1994a: 514]. По мнению Фуко, этот перелом в его философских взглядах произошел где-то в середине 1950-х годов. Для Сартра важнее всего был смысл, и он искал его повсюду. Но Фуко выдвигает другие приоритеты и опирается при этом на «структуралистов», прежде всего на Дю- мезиля. Таким образом, научные взгляды Фуко складывались не без влияния Жоржа Дюмезиля и его идеи структуры, но в целом его наставники имели разные взгляды: так, Жан Ипполит (переводчик гегелевской «Феноменологии духа» на французский язык) опирался на смысл и на субъект, тогда как Жорж Кангилем клал во главу угла понятие и систему. Предвосхищая итоги будущих исследований, отмечу здесь, что, как мне представляется, напряженная антиномичность этих полюсов (а именно субъект и смысл, с одной стороны, и понятие и система, с другой) не могла быть и не была раз навсегда разрешена в творчестве Фуко. Более того, она постоянно играла в нем динамическую, мотивационную роль; в частности, в поздний период творчества продвигала Фуко к построению этики нового типа -- этики поступка, причем это был не возврат к экзистенциалистской схематике, но концептуальное движение, основанное на большой эмпирической работе, на учете опыта анализа системных и структурных закономерностей познания человеческих явлений.

Но эти поиски происходили уже в других работах Фуко, что же касается «Слов и вещей», то в этой работе антитеза языка, структуры, с одной стороны, и человека, смысла, с другой, была четко очерчена. Напомню известную цитату, которой завершается книга; в ней ярко суммируется подход Фуко к человеку:

Во всяком случае, ясно одно: человек не является ни самой древней, ни самой постоянной из проблем, возникавших перед человеческим познанием. Взяв относительно короткий временной отрезок и ограниченный географический горизонт -- европейскую культуру с начала XVI века, -- можно быть уверенным, что человек в ней -- изобретение недавнее. Вовсе не вокруг него и его тайн издавна ощупью рыскало познание. Среди всех изменений, которым подверглось знание вещей и их порядка, знание тождеств, различий, признаков, эквивалентов, слов, -- короче, среди всех эпизодов этой глубинной истории Тождественного лишь один, который начался полтора века назад и, быть может, скоро закончится, позволил явиться образу человека. И это было не избавлением от давнего беспокойства, не выходом из тысячелетней заботы к ясности осознания, не подступом к объективности того, что так долго было достоянием верований или философий, -- это было результатом изменения фундаментального знания. Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, -- это изобретение недавнее. И конец его, быть может, недалек.

Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились, если какое-нибудь событие, возможность которого мы можем лишь предчувствовать, не зная пока ни его облика, ни того, что оно предвещает, разрушит их, как была разрушена на исходе XVIII века почва классического мышления, тогда -- можно поручиться -- человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке [Фуко 1977: 487] (в оригинале см. завершающую фразу книги: «l'homme s'йffacerait, comme а la limite de la mer un visage de sable» [Foucault 1966: 398]).

Эта весомая заключительная фраза побуждала многих связывать с Фуко лозунг «смерти человека» в его наиболее деструктивном виде, однако никакой натуралистической разрушительности у Фуко не было. Более того, его мысль, как видно из приведенной выше цитаты, выражена в сослагательном наклонении: если изменится конфигурация эпистемы, то и образ (понятие) человека, и подходы к его познанию, и понимание «гуманизма» в европейской культуре самым решительным образом изменятся, а следы прежнего понимания -- изгладятся, сотрутся, «как лицо, начертанное на прибрежном песке». Однако развернутое в этой книге высказывание Фуко на тему человека и археологии гуманитарных наук было, конечно, продуманно провокативным. Чеканностью этой концовки я обязана М. Л. Гаспарову. Он очень не любил Фуко, считая его автором претенциозным и многословным, однако брался местами редактировать мой перевод «Слов и вещей», а позднее читал -- по моей просьбе -- поздние книги Фуко из «Истории сексуальности» на предмет выверки того, как трактуются им античные сюжеты, и находил подчас отсутствие необходимого и акценты на второстепенном. В том, что касается перевода итоговой фразы «Слов и вещей», признаюсь, что все мои варианты были менее убедительными, тогда как гаспаровская фраза «человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке» навсегда врезается в память.

Первое время после выхода обзорной статьи я удивлялась: почему я, аспирант и недавний филолог, оказалась первой, кто захотел что-то сказать о Фуко и об этой книге, почему этого не сделал никто из философов? Но ведь и никто из филологов? Среди возможных объяснений предложу такое. В книге было много эмпирии, Фуко выступает в ней как последователь французской исторической школы, Башляра, Кангилема и др., придерживается установки на «малые имена»: крупные фигуры поглощаются изобилием редких имен. Философов это, возможно, раздражало, они в этом тонули. Однако важно и другое: интерес Фуко к трансцендентальному, к априорному, к условиям возможности познания был не слишком важен филологам и другим представителям эмпирических наук. В результате и те и другие не были достаточно внимательны к одной конструктивной особенности Фуко в его понимании человека и познания -- к тому, что Фуко называл «эмпирико-трансцендентальным дублетом»; такое построение концепции позволяет связывать философское и специально-научное, образует мост между ними. В силу специфики моего институционального места (филолог в философии) эти дисциплинарные странности меня не смутили, напротив, очень обрадовали, так как давали новый взгляд на, казалось бы, привычные материи.

Во Франции реакция на выход книги была оглушительной. Позже, во вступительной статье к ее переводу, я сделала большой, подробный обзор французских откликов, так как, к счастью, богатство коллекции иностранных журналов в Ленинской библиотеке той поры делало это возможным. Сторонникам структурализма Фуко казался слишком феноменологом (внимание к восприятию и онтологическим аспектам познания), феноменологи, напротив, видели в нем структуралиста, не уделяющего должного внимания проблеме смысла, а некоторые с удивлением, но не без оснований усматривали в его работе «трансцендентальный позитивизм».

В своей журнальной статье я решила представить концепцию Фуко через ломку структур классического рационализма: показать, что отныне сознание не мыслится как однородное, свободное, незамутненное и как соответственно меняется образ мира, который не видится как место реализации прямолинейных идеалов, причем сам способ постановки вопроса о человеке становится отдельной проблемой. Можно сказать, что происходит своего рода понижение уровня абстракций, которыми оперирует философия: в ее образ сознания включаются в той или иной мере и в той или иной форме социокультурные характеристики, онтологические факторы. Приоритетами «неклассической» мысли стали не сознание и прямолинейная история, но язык, структуры, их бессознательное функционирование -- в жизни, в философии, в науках и др. Фуко очень четко показывает, что для современной философии, для современного гуманитарного познания самое важное -- понять, как мысль может существовать под видом немысли, как человек находит возможность мыслить это немыслимое (в форме бессознательного, отчужденного человека и др.), как при этом мысль изменяет само бытие мыслящего [Фуко 1977: 416-417].

Важное отличие между французской и российской ситуациями восприятия структурализма связано именно с философскими аспектами этой проблематики. Тут обнаруживается огромная разница. Во Франции споры вокруг структурализма были, по сути, философскими, все основные философские направления -- экзистенциализм, персонализм, феноменология в лице их лидеров, таких как Сартр и Рикёр, -- выступали с критикой структурализма (недавно во Франции вышел по архивным материалам сборник, специально посвященный дискуссиям 1960-х годов вокруг «Слов и вещей» [Artiиres et al. 2009]). В Советском Союзе признать значимость философской проблематики структурализма, связанной, по сути, с новой трактовкой субъекта и познания, с выдвижением на первый план языковых структур и механизмов бессознательного, было практически невозможно. Структурализм трактовался как конкретно-научная, отчасти общенаучная проблематика. Так что заглавие моей диссертации, а потом и книги -- «Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках» -- было по-своему революционным. В самом деле, «философские проблемы естествознания» как категория для поиска в каталогах Ленинской библиотеки существовали: они опирались на историю споров конца XIX -- начала XX в. об определении материи, о познаваемости атома и о других подобных сюжетах, значимость которых для марксистской философии была легализована выступлениями Ленина по этим темам. С гуманитарными науками ситуация была иной: по сути, философией общественных наук (о гуманитарных науках говорили реже), был исторический материализм, а потому какие-то иные «философские вопросы» были как минимум не вполне уместны. Поэтому для советского догматического марксизма французский структурализм (условно говоря, те же Леви-Строс, Лакан, Барт, отчасти Фуко и др.), который в ряде аспектов выступал как полновесная философская концепция, был именно в этом своем качестве неприемлем. Следовательно, моя задача была внутренне противоречивой и парадоксальной: эту философскую проблематику во французском структурализме нужно было одновременно и открыть, и замаскировать, представить как специально-научную и самое большее -- общенаучную.

А в целом мой обзор не был бутылкой, брошенной в море; концепция Фуко, как она предстает в моем обзоре, стала новым словом, которое услышали, которым заинтересовались, хотя оценки этой концепции вовсе не были однозначно позитивными. В Институте философии большинство людей были тогда сторонниками, условно говоря, экзистенциализма (т. е. как раз такого подхода, который ставил на первый план субъект и смысл, а уж никак не язык и бессознательное). Например, Лев Филиппов, талантливый исследователь французской философии, рано умерший, и Генрих Батищев, который увлекался тогда ранним Марксом, а потом стал религиозным философом, признались друг другу в том, что они не подали бы мне руки (из-за моих структуралистских симпатий), если бы не знали, что я за человек (рассказал мне об этом Батищев).

2. На пути к изданию

Дальнейшая судьба книги выходит из области моих личных интересов в плоскость проблем перевода книги и ее издания: спрашивается, как книга, прочтенная и тем самым «переведенная» мною для себя, стала книгой, переведенной для других и опубликованной. Я уже говорила, что делилась со всеми вокруг моими восторженными впечатлениями. В любом случае моим мнением о книге с самого начала располагал Дмитрий Ханов, молодой сотрудник издательства «Прогресс», муж моей институтской коллеги Нателлы Колако- вой, работавшей в секторе научной информации и многое переводившей для упоминавшихся выше реферативных сборников ИНИОН. Он и стал для меня связующим звеном с издательством «Прогресс». В свою очередь, Светлана Неретина рассказывала мне, что сторонником этой публикации в «Прогрессе» был глава отдела научного коммунизма Лен Карпинский; правда, в тот момент, когда я в конце 1975 г. подписывала контракт на перевод, его в «Прогрессе» уже не было. Как уже отмечалось, вопрос о том, кто убедил тогдашнего директора «Прогресса», Ю. В. Торсуева, что эту книгу нужно и, главное, можно издать, остается для меня открытым.

Перевод делался очень быстро. Договор я подписывала в конце 1975 г., в набор рукопись сдавалась уже в январе 1977 г., а в печать -- в июне. Вступительную статью я написала ровно за неделю перед самым новым 1977 годом, но я была полностью готова к ее написанию, весь материал был продуман и в голове компактно сложен. Во всяком случае понятно, что при таких скоростях предполагаемого издания взяться за перевод всей книги я не могла. О поисках второго переводчика и о других обстоятельствах подготовки книги см.: [Автономова 2015: 10-16]. Для меня было принципиально важно сделать перевод второй части книги, посвященной современным познавательным конфигурациям; мой соавтор (им стал Виктор Павлович Визгин, который занимался историей, потом философией науки, а затем очень интересно эволюционировал в своих философских предпочтениях) переводил первую часть, посвященную предшествующим эпистемам.

Книга вышла с грифом «для научных библиотек», а это значит, что в открытой продаже она не была, но все равно библиотеки, во всяком случае крупные, ее получили, она стала известна очень широко. Несмотря на особый гриф, тираж книги был и по тем временам немалый -- 5000 экземпляров, а по нынешним временам -- просто немыслимо большой для научной книги. Ее завезли и в так называемые социалистические страны. Мне доподлинно известно, что ее много читали в Болгарии, кажется, также в Польше и Венгрии.

Когда сейчас говорят, что в советские времена доступ к современной западной литературе был открыт, потому что люди могли читать оригиналы, это звучит неубедительно. Читать первоисточники могли специалисты по французской философии, но их было ничтожно мало, настоящих специалистов вполне можно было пересчитать по пальцам. В. П. Визгин, В. А. Подорога, Т А. Клименкова писали о Фуко в научных сборниках, так что философская публика, а при желании и более широкая общественность могли таким образом знакомиться с его проблематикой. Однако в течение почти двадцати лет после выхода на русском языке «Слов и вещей» главным источником собственных представлений о Фуко для широкого читателя оставалась именно эта книга. Кажется, мое предисловие к изданию 1977 г. (оно потом перепечатывалось и в переиздании 1994 г.) получилось достаточно внятным; говорят, что его и сейчас используют для подготовки учебных курсов. Сразу после выхода «Слов и вещей» я попыталась предложить «Прогрессу» перевод другой книги Фуко, «Археологии знания» (идеологически нейтральной), но надо мной в издательстве незлобно посмеялись: радуйтесь тому, что получилось, остального дождетесь нескоро! Тот, кто смеялся, к сожалению, был прав.

Как уже отмечалось, главное, что импонировало мне во французском структурализме, -- это стремление к объективности гуманитарного познания, и я говорила об этом как в предисловии к книге Фуко, так и в своей собственной книге о философских проблемах структурного анализа в гуманитарных науках, построенной целиком на французском материале [Автономова 1977]; после долгих проволочек, организованных институтским и издательским начальством (особенно активными ее противниками были ученый секретарь Института философии В. В. Быков и заведующий философской редакцией «Науки» Н. И. Кондаков), она все же вышла в свет, причем почти одновременно с переводом Фуко. Структуралистский поворот выражал стремление гуманитарных наук (антропологии, этнологии, психологии и др.) освободиться от субъективистских форм философии и одновременно -- от идеологии в гуманитарном познании, обрести объективность собственными средствами. Этот философский пласт идей выходил на видное место в трудах французских структуралистов.

Во Франции имелось, кстати, широкое поле общественной восприимчивости к философии (этому способствовали и знаменитая система преподавания философии в старшем классе лицея, и написание «диссертации по философии» в качестве главного экзамена на аттестат зрелости), а потому полемика вокруг структурализма имела широкий общественный резонанс, подогреваемый множеством философских и общекультурных журналов, которые включались в 1960-1970-е годы в обсуждение споров между «экзистенциализмом» и «структурализмом», Сартром и Фуко, Рикёром и Леви-Стросом.

Этим французская ситуация радикально отличалась от российской/советской. Напомню, что вместо слова семиотика представителям Московско-тартуской семиотической школы пришлось изобрести понятие вторичные моделирующие системы: это помогало опознавать своих и было непонятно неблагосклонному официальному начальству. Но своей философии вокруг этого не было, точнее, ее не должно было быть. А потому Лотман старался держаться подальше от философских обсуждений (собственно говоря, от философии, воспринимаемой преимущественно в свете догматического марксизма). Когда российских (советских) структуралистов (например, того же Лотмана) упрекали, как это делала Юлия Кристева, в том, что они не строят собственную теорию субъекта или бессознательного, этот упрек был совершенно не историчным и внеконтекстуальным. Этого не было, потому что этого быть не могло.

Но ведь для того, чтобы рецепция книги состоялась, нужно было, чтобы импульсы индивидуального интереса были подхвачены многими. И когда меня спрашивают, зачем все это было мне нужно (почему я переводила именно это), данный вопрос должен быть адресован не только мне лично, но и всему философскому и гуманитарному сообществу того времени. Думаю, что никакого выбора тогда и не было. Именно вокруг «Слов и вещей» велись основные французские философские дискуссии. Отмечу вместе с тем созвучие структуралистской проблематики с некоторыми тенденциями в осмыслении Маркса и марксизма. В моей личной читательской биографии Фуко пришел вслед за Луи Альтюссером. А это значит, что он был прочитан в контексте идей «теоретического антигуманизма» (это Альтюссер середины 1960-х годов -- периода книги «За Маркса» и коллективного труда «Читать “Капитал”»). Но самое главное было в том, что Альтюссер 1960-х годов (его взгляды потом менялись, да и раньше были иными) четко выступал против Маркса-идеолога за Маркса-ученого, за Маркса-эпистемолога. Такая позиция в отношении марксизма была мне очень близка и представлялась весьма конструктивной. В моей кандидатской диссертации о французском структурализме (1973) была глава о французском марксисте Луи Альтюссере как независимом источнике структурного подхода к Марксу периода «Капитала», однако при издании книги М. Н. Грецкий, который был официальным рецензентом рукописи, «не рекомендовал» публиковать ее на том основании, что взгляды философа-марксиста и взгляды представителей специальных областей знания не могут быть представлены рядоположно; в результате моя расширенная статья о концепции Альтюссера вышла в свет в совсем другом контексте в конце 1980-х годов [Автономова 1987].

В советском марксизме мне были наиболее интересны проблема превращенных форм (Verwandelte Formen), а также идея объективных мыслительных форм -- все это изводы гегелевской проблематики, сопоставимые с некоторыми марксистскими интуициями и во многом проясняющие знаковое бытие языка, -- их развивал М. К. Мамардашвили [1968; 1970], который, кстати, дружил с Альтюссером и переписывался с ним. Мне говорили, что Мамардашвили поддерживал публикацию моих первых статей -- о Фуко и о Лакане -- в журнале «Вопросы философии», где он был тогда заместителем главного редактора (при И. Т. Фролове).

Публикация этой книги опередила в России (СССР) свое время, и намного. А после этого вновь наступил провал, так что следующие переводы работ Фуко появились лишь в постсоветскую эпоху, в 1990-е годы. Соответственно, образ автора и его творчества по мере выхода этих работ становится другим. От «археологии знания» Фуко переходит к «генеалогии власти-знания» (это работы 1970-х годов) и к трудам, условно систематизируемым как «этика существования», «этика образования-себя», этика «заботы о себе» (это работы 1980-х годов) (об этой эволюции см. во многих моих публикациях, в частности [Автономова 2001; 2010]). По Фуко, власть имеет анонимные механизмы действия, она проникает во все формы общественной жизни. Ее нужно выявлять и изучать в самых разных сферах деятельности -- в армии и в школе, в семье и в больнице. Дисциплинирование и нормирование, опирающиеся на принцип «всеподнадзорности», определяют и предметы познания, и его методы. Что касается основных работ 1980-х годов -- «Использование удовольствий», «Забота о себе», -- то в них речь идет о том, какие формы самоотчета, какие практики и ритуалы «признания», «исповеди», а также «надзора» общества за индивидом конструируют наши представления о «сексуальности» в тот или иной исторический период. Интересно, что Фуко трактует механизмы власти не как «репрессивные», но как «производящие» в широком смысле слова. Более того: исследователь все больше внимания уделяет тем путям, на которых складываются возможности противодействия задаваемым обстоятельствам, прежде всего в виде «свободного слова», «парресии» (иначе -- «вольноречие», «вольноговорение»).

3. Образ «Слов и вещей» в РИНЦ

Казалось бы, Фуко -- уже во многом переведенный, Фуко -- представленный через такие общезначимые предметы современного интереса, как психическая болезнь, медицина, тюрьма, секс, -- все это уже давно устранило, нивелировало прежний интерес к «Словам и вещам» -- книге, которая вышла во времена тотального интеллектуального дефицита и потому была обречена на успех. В самом деле, что может значить для современного читателя повествование о судьбе каких-то дисциплин в истории познания?! И потому я была очень удивлена, когда увидела, что и в наши дни книга «Слова и вещи» пользуется вниманием, спросом, активно цитируется. Сделать эти наблюдения позволил мне материал, представленный в Российском индексе научного цитирования (РИНЦ). В целом публикации, ссылающиеся на «Слова и вещи», охватывают современную (и несовременную) литературу и искусство, социологию, культурологию, естествознание и медицину, проблемы общей семиотики и коммуникации, вопросы права, образования и, конечно, проблемы общей и философской антропологии, современные гносеологические процессы, проблему субъекта и мн. др.

Вообще-то сорок лет -- это достаточно большой срок, чтобы можно было судить о некоторых тенденциях в культуре и в интеллектуальной жизни. Что произошло с языком -- русским концептуальным языком за эти сорок лет? Какие слова и понятия вошли в культуру, какие не вошли? Какие содержания были усвоены и освоены, что представляется устаревшим? Данные

РИНЦ ограниченны, в данном случае они позволяют судить только о самом последнем этапе жизни этой книги в культуре, но все равно это дает интересный рецептивный материал, касающийся последнего десятилетия. Читатели 1970-х, 1980-х, 1990-х годов наверняка интересовались книгой по другим основаниям, нежели сейчас, во втором десятилетии XXI в.

Так что же при этом усваивается, что остается за бортом? Прежде всего создается впечатление, что освоение понятий или идей Фуко опирается на те или иные базовые ассоциации, которые меняются со временем. Когда-то, сорок и более лет назад, весомо звучали слова и понятия археология, археология знания: ими Фуко обозначил отличие этого знания от привычного образа исторического знания, которое ищет линейные связи; археология ведет глубинные раскопки, но на одном месте, в синхронном срезе. О том, что было важно для меня тогда, когда я вынесла слова «археология знания» в заглавие своей первой статьи о Фуко, сейчас почти не вспоминают. Итак, археологии нет, кстати, эпистемы тоже нет, или, точнее, об эпистемах говорят сравнительно редко, но ведь понятие эпистемы и у самого Фуко быстро ушло, практически исчезло. А что же есть? Парадоксально, но факт: на месте эпистем в современных отсылках к Фуко нередко появляются «парадигмы»! Напомню, что в 1970-е годы «Слова и вещи» Фуко и «Структура научных революций» Томаса Куна [Кун 1975; 1977; Kuhn 1962; 1970] были наиболее частыми отсылками в области, которая сейчас называется философией науки. Так вот, и сейчас в РИНЦ «Структура научных революций» Куна и «Слова и вещи» Фуко имеют близкие показатели цитирования. Однако терминологическая победа остается за Куном -- «парадигма» пересилила «эпистему». Именно парадигма, основное понятие книги «Структура научных революций», стало наиболее универсальным способом обозначения совокупности принципов построения объектов и их исследования в ту или иную историко-научную эпоху.

В идеологическом смысле нервом обсуждаемой проблематики и определяющей темой при цитировании «Слов и вещей» оказывается пресловутая «смерть человека». В качестве реакции на «смерть человека» в рассматриваемых текстах может даваться критика ситуации, которая приводит к «смерти человека», могут предлагаться общие способы исправления такой ситуации (например, ее «гуманизация»; так, мне встретилась исследовательская тема «Гуманизация образования и проблема дефицита молодежных ценностей»), а далее ссылки начинают ветвиться по конкретным областям познания и практики.

В эпистемологическом смысле организующей идеей нередко становится системность, культурные коды, которые ее образуют. В этой связи чаще всего приводят цитату из предисловия Фуко к книге: «Основополагающие коды культуры, управляющие ее языком, ее схемами восприятия, ее обменами, ее формами выражения и воспроизведения, ее ценностями, иерархией ее практик, определяют для каждого человека эмпирические порядки, с которыми он будет иметь дело и в которых будет ориентироваться» [Фуко 1977: 37].

В операциональном смысле привлекательной проблематикой являются отношения семиотического типа в описании культуры, разного рода «слова» и «вещи», а также различные коммуникативные отношения (сюда могут относиться вопросы, связанные с понятием текста, моделями коммуникации, функционированием нарративов, историческими модусами бытия книги и др.); есть тенденции построения «социальной семиотики», «юридической семиотики» и др.

Собственно о Фуко как персонаже философии и истории науки, судя по данным РИНЦ, пишут мало. Больше пишут о философии и эпистемологии гуманитарных наук. Однако редчайшей оказывается тема, которая, казалось бы, напрашивается сама собой: «Анализ гносеологического значения понятия “эпистема”». Очень уместными и в принципе продуктивными представляются такие темы, как: воплощение объективных мыслительных форм в утопическом сознании; категории и стили мышления (тут возникают вопросы: можно ли считать стиль научного мышления эпохальной или дисциплинарной характеристикой; следует ли изучать его внутри тех или иных дисциплин или на стыках дисциплин?); доминантные типы теоретизирования в эволюции отдельных областей знания, например, социологии и др. О самом понятии структуры пишут мало, но мне попалась такая не вполне внятно сформулированная тема: «Новая структурная целостность правоохранительной деятельности на основе дискурсов субъектов права и общества».

Хотя книга «Слова и вещи» посвящена различным областям познания -- как они предстают в разные эпохи, я нашла мало исследований о том, как складывались современные науки, гораздо больше отсылок к литературе и искусству. Подчас разнообразие тем, обсуждаемых со ссылками на «Слова и вещи», напоминает «китайскую энциклопедию» из Борхеса, на которую Фуко ссылается в начале «Слов и вещей». В области искусства это могут быть, например, такие темы, как алтайский ритуальный ковер и создание гетеротопии; эволюция тональной музыки и историческое знание; постфигуративность Ольги Тобрелутс и новый тип чувственности; архитектоническая форма в изобразительном искусстве, архитектуре и дизайне. На материале литературы мне встретились такие темы, как языковые средства организации хронотопа в рассказах Петрушевской; чудаки и безумцы (тут возможны ассоциации с «Историей безумия» Фуко, написанной раньше, чем «Слова и вещи») как элемент поэтики плутовского романа в лирике В. С. Высоцкого; кавказские дневники как способ формирования речевого поведения русского писателя Л. Н. Толстого (в пределах этой тематики затрагиваются идеология этнических меньшинств (обертоны американских прочтений Фуко), полилингвальность, проблемы войны и мира в полиэтнической среде и др., а сами дневники трактуются при этом как «претексты» для последующего творчества Толстого). Мы находим также немало более общих эстетических тем, таких как трансценденталии русской литературы; Homo aesteticus как современный идеал и др.

Тесно связаны с переосмыслением антропологической тематики публикации по темам «Тертуллиан, медиа и трансгуманизм: онтология свободы и антропология насилия в постсекулярном мире», «Личность в виртуальном мире постчеловеческого персонологического постмодернизма», «Основные принципы актуализации личности в культуре». Осмысленно ложатся на проблематику Фуко темы истории, историософии, исторического познания, истории и теории истории, а вот с собственным термином Фуко «археология знания» авторы, как уже отмечалось, не очень знают, что делать. Современные исследователи могут впечатляться чем угодно («археологией знания», «генеалогией власти-знания», принципом «заботы о себе»), подчеркивая то, что им ближе. Это могут быть темы «власти-знания» и, соответственно, разные формы политической и социальной философии или темы «эстетики существования» и, соответственно, разные формы этического и эстетического (в широком смысле слова) восприятия человека.

Анализируя следы рецепции Фуко по данным РИНЦ, мы видим, что Фуко превращается со временем в некую совокупную фигуру автора, в которой нередко вообще не различаются исторические периоды, смена взглядов, а все предшествовавшее «Словам и вещам» и все последовавшее за ними в его творчестве одновременно приписывается автору. Отсюда и ссылки на «Слова и вещи» при обсуждении правовых, медицинских и других проблем, которые именно в «Словах и вещах» не обсуждались. Например, для «Слов и вещей» совершенно не характерны ссылки на производство знания под действием определенного механизма власти, если только не трактовать само преобладание определенных когнитивных семиотических моделей в тот или иной исторический период как форму принуждения, как способ навязывания определенной познавательной ориентации.

Трактовка Фуко в этом смысле зависит от того, прилагаем ли мы его мысли к обсуждению своих вопросов или в первую очередь пытаемся понять динамику его мысли, менявшейся во времени. Когда пишущему важно проиллюстрировать свои мысли высказываниями Фуко, последний трактуется фактически как персонаж, которому одновременно присуще все, созданное им в течение жизни, так что его идеи и труды 1970-х и 1980-х годов, да и более раннего периода приписываются книге, изданной в 1966 г.! Получается, что Фуко выступает как обобщенный автор и универсальный авторитет.