Обращение к насилию как к конституирующему фигуру террориста фактору Schmid A. The Definition of Terrorism // The Routledge Handbook of Terrorism Research. London: Routledge, 2011. P. 42-43. позволит кроме того определить в отличной от Шмитта манере соотношение террористической борьбы, легальности и легитимности. Если Шмитт утверждает принципиальную нелегальность как иррегулярность фигуры партизана, возлагая при этом на фигуру «заинтересованного третьего» функцию политического признания и удержания партизана в сфере политического, что в свою очередь и обеспечивает легитимность борьбы последнего, то мы утверждаем, что фигура «заинтересованного третьего» в том смысле, в котором она понята Шмиттом (как иное суверенное государство, или любая другая регулярность, которая только и позволяет сохранить легитимность некоторой иррегулярности), теряет свою актуальность для ситуации (а значит и для предположительной «теории») террориста. Так, значимость для террориста фигуры «заинтересованного третьего» проявляется исключительно в вопросе материальной поддержки, но видится нам менее явной в вопросе обеспечения террориста легитимным статусом в политико-правовом порядке и удержания его в сфере политического.

Даже возможное публичное признание террористической борьбы и террористических организаций некоторыми политическими акторами, -- государствами или международными организациями, не обеспечивает легитимность данных организаций и формы борьбы. Та или иная организация в разные периоды времени может признаваться «заинтересованным третьим» как легитимной, так и нелегитимной, что происходило, например, с Талибаном во времена Советского или, далее, Американского вторжения, при этом сама форма борьбы, которая велась данной организацией, не претерпевала качественных изменений. Прежде всего, это свидетельствует о том, что публичное политическое признание со стороны «заинтересованного третьего» акцидентально для фигуры террориста и не изменяет самой формы террористической борьбы. Утрата террористической организацией публичной поддержки со стороны «заинтересованного третьего», если руководствоваться логикой Шмитта, означала бы утрату и политического характера этой организацией, что мы и планируем оспорить в рамках данного исследования.

Для этого нам, с одной стороны, представляется необходимым обратиться к иным, не-акцидентальным, факторам, которые позволяют террористу удерживаться в сфере политического, а, с другой стороны, рассмотреть саму сферу политического через ее отношения с фигурой террориста, ответив на вопрос претерпевает ли сегодня политическое некоторые значимые изменения. Ведь наше обращение к логике теории партизана Шмитта есть по своей сути обращение к осмыслению изменений политического как такового под воздействием партизанской борьбы. В вопросе же насилия для данного исследования принципиальным является рассмотрение его связи с политико-правовым порядком -- с правом, суверенностью и властью, которое позволит нам сопоставить форму насилия, осуществляемого фигурой террориста, с отличными от нее формами насилия, если подобные можно установить. Таким образом, дальнейшая логика рассмотрения фигуры террориста как политической фигуры будет построена следующим образом:

В главе II посредством обращения к некоторым аспектам актуальной теории насилия мы определим тот тип насилия, за осуществление которого ответственен террорист и установим отношение данного насилия, а следовательно и фигуры террориста к современному правопорядку.

В главе III мы, на основании выводов, полученных во II главе, установим специфику того пространства, в котором оперирует террорист, а также проследим, каким образом данное пространство встраивается в сложившийся политико-правовой порядок суверенных государств, что позволит нам указать на особенности фигуры террориста как политической фигуры. Мы также обратимся к некоторым следствиям из отношений фигуры террориста и политико-правового правового порядка для того, чтобы установить их значимость для осмысления политического в современном мире.

Глава 2. Насилие, право и фигура террориста: дискуссия об отношениях между понятиями

Едва ли ни единственный неоспоримый вывод, который мы можем сделать из наличествующих академических исследований по проблематике терроризма, -- это вывод о неразрывной связи терроризма c насилием Ibid. , характер которого однако все еще находится под вопросом. Так или иначе террористические акты, совершаемые индивидуальными или коллективными акторами, включают в себя актуальное применение насилия или угрозу такого применения. Действительно, когда мы говорим о терроризме, мы так или иначе подразумеваем некоторого актора, -- фигуру террориста, осуществляющего насильственные действия, и некоторую жертву (символическую, коллективную или индивидуальную) данных действий Badiou A. Philosophical Considerations of Some Recent Facts // Theory & Event. Vol. 6. No. 2. P. 1-13. .

В рамках политической теории вопрос, который нами может быть поставлен в этой связи, это вопрос о насилии как таковом в его соотношении с властью, правом, суверенностью и шире -- с порядком вообще. Проблема, которую поднимает Шмитт в связи с ситуацией и теорией партизана, сосредоточена прежде всего в вопросе о легитимности (в ее связи с легальностью) и является актуальной в том числе для фигуры террориста ввиду отсутствия у последней некоторой позитивной публичной связи с фигурой «заинтересованного третьего». Разрешением данной проблемы для ситуации и «теории» террориста может служить обращение к критике насилия в его отношении с правом и порядком вообще, сформулированную Вальтером Беньямином.

2.1 «Критика насилия»: от насилия манифестирующего к насилию как чистому средству

В своем знаменитом эссе «К критике насилия» Вальтер Беньямин предлагает генеалогию насилия, проясняя неочевидную связь последнего как с правом, так и с властью Беньямин В. К критике насилия // Учение о подобии. М.: РГГУ, 2012. С. 65-99. , которая является крайне актуальной сегодня, когда связь между легитимностью, легальностью, насилием и властью оказывается поставлена под вопрос относительно регулярными «всплесками» насилия, которые в той или иной степени подрывают исключительную монополию государства на применение легитимного физического насилия.

Беньямин открывает свое эссе прояснением связи насилия и права, поднимая вопрос о соотношении целей и средств насилия посредствам обращения к некоторым аспектам естественно-правовой теории и теории позитивного права. Так, с точки зрения естественного права, насилие представляет собой некоторую естественную силу или способность, которая может служить достижению справедливых или несправедливых целей, и в этом смысле оценка легитимности насилия лежит не в области средств, но в области целей. То есть естественное право критерием легитимности насилия делает цели, достижению которых служит конкретное применение насилия, помещая таким образом в фокус внимания различные обстоятельства использования насилия. Подобная стратегия оценки легитимности насилия (с точки зрения целей) не удовлетворяет изначальной цели Беньямина рассмотреть насилия как таковое, так как естественное право не предоставляет для этого адекватных критериев. Обнаружить же такой критерий, который лежит «в самой сфере средств, без учета тех целей, которым они служат», Беньямин считает возможным в позитивном законе, который подвергает юридической проверке любое действие вне зависимости от целей данного действия Там же. С. 67-68.. Именно позитивное право, ввиду его безразличия к целям, позволяет ответить на центральный для автора вопрос о том, при каких условиях оказывается возможным провести границу между легитимным и нелегитимным насилием, ответ на который прежде всего кроется в санкциях, предоставляемых государством и правом как таковым. Так, государство стремится установить собственную монополию на насилия, ограничивая других в его использовании даже в случаях попыток достижения естественно-правовых целей по той причине, что для сложившегося правопорядка использование насилие отдельными лицами является непременной угрозой, данный порядок подрывающей.

В этой связи Беньямин утверждает, что насилие выходит за рамки своих собственных целей, которые могут оцениваться в категориях нормативности, и не сводимо к ним, представляя собой явление, обладающее собственной логикой отношения с правом, властью и порядком, и именно она требует отдельного рассмотрения. Данная логика, с его точки зрения, сводится так или иначе к различению правоустанавливающего и правоподдерживающего насилия Там же. С. 76-77. . В самом общем смысле, правоустанавливающее насилие есть насилие над существующим правом и правовым порядком и создающее в результате новое право и новые правовые отношения. Устанавливающая сила такого акта насилия, заключает в след за Беньямином уже Деррида, состоит именно заключается именно во введении некоторого нового права или закона в действие Derrida J. Force of Law: The “Mystical Foundation of Authority” // Cardozo Law Review. No. 11. 1989. P. 920-1045. . В этом смысле, насилие, служащее естественным целям, всегда подразумевает не только потенциал конфликта с существующей правовой системой, но и устроение новой правовой системы, даже если она представляет собой лишь незначительную трансформацию системы предшествующей. Правоподдерживающее же насилие отличается от правоустанавливающего тем, что служит сохранению и поддержанию существующего правопорядка.

Несмотря на указанные различия между правоподдерживающим и правоустанавливающим насилием, оба они в результате служат сохранению власти и права как такового. Если в случае с правоподдерживающим насилием данный вывод оказывается непротиворечивым уже в силу его функции обеспечения соблюдения законов и поддержания авторитета правовой системы и государства, то для правоустанавливающего насилия данный тезис требует некоторого прояснения.

Так, Беньямин утверждает, что правоустанавливающее насилие парадоксально само по себе: оно имеет своей целью в силу стремления к установлению нового права упразднение или преодоление насилия уже существующего права, но в то же время насилие подтверждает и манифестирует само себя непосредственно в моменте установления нового права Беньямин В. К критике насилия… С. 78. . В основе закона, таким образом, лежит непреодолимое насилие, заключающееся в неразрывной (и исторической) связи насилия правоустанавливающего и правоподдерживающего. Власть в этом смысле относится непосредственно к этой непреодолимой связи насилия и права, контролируя данное «соединение»: насилие над законом всегда включает подтверждение закона, закон же, который направлен на прекращение насилия, всегда так или иначе сам оказывается сопряженным с насилием. Здесь стоит оговориться, что термин “Gewalt”, используемый Беньямином в рассматриваемом эссе, имеет двойственное значение: он может использоваться одновременно как для обозначения насилия, так и для обозначения власти. Власть как государственная власть обладает легитимностью на осуществление как правоустанавливающего, так и правоподдерживающего насилия, в чем собственно и заключается собственная манифестация власти, и что наиболее явно проявляется в современном институте полиции, к которому мы обратимся в дальнейшем, но уже в связи не с насилием как таковым, а с насилием, осуществляемым террористом, и фигурой террориста вообще.

Ключевым вопросом для Беньямина в эссе «К критике насилия» однако является не вопрос о связи насилия и права, но вопрос о возможности «разрыва» данной диалектической связи. Подобная возможность обнаруживается в третьей фигуре, -- в фигуре «божественного» насилия (gцttliche Gewalt), которое не утверждает и не поддерживает право, но свергает его. Не предлагая четкого позитивного критерия, позволяющего определить данный тип насилия, Беньямин утверждает, что оно направлено именно на свержение права вмести с теми силами, которые данное насилие поддерживают, иными словами на свержение власти и государства Там же. С. 91. . Форма «божественного» насилия представляет собой «чистое» насилие (reine Gewalt), которое уже в силу того, что разрывает связь между насилием и правом, существует за пределами права Там же. . «Чистым» же данное насилие является в реляционном смысле, так как различение между правоустанавливающим и правоподдерживающим насилием и насилием божественным есть несубстанциональное различение, но лежит в сфере отношения к некоторому внешнему по отношению к данным формам насилия, -- к правовому порядку, в первую очередь. «Чистое» насилие, лежащее вне правового порядка, есть лишь средство, но никогда не цель, и соотносится лишь с собственным бытием, обнажая при этом существующую связь между насилием правоустанавливающем и правоподдерживающим, правом и властью.

2.2 Фигура террориста: между мифически-юридическим и «чистым» насилием

В связи с изложенной выше логикой соотношения насилия, права и власти, встает вопрос о том, какую форму насилия представляет собой насилие, совершаемое террористом, и как оно соотносится с правом и порядком как таковым. Вообще, если принимать во внимание изначально заявленную в качестве исходной логику Шмитта, согласно которой политическая вражда и понимание политического оказываются неразрывно связаны с контекстом, с действительностью, в которой они разворачиваются, то универсальный ответ на вопрос о форме террористического насилия может оказаться некоторой теоретической фикцией. Кроме того, как мы уже установили, Шмитт связывает тот или иной тип вражды с идеологической и технической компонентами, что подразумевает постановку вопроса о целях, не отвечать прямо на который позволяет то понимание насилия, которое предлагает Беньямин.

Еще до определения насилия, совершаемого террористом, в категориях правоустанавливающего или «чистого»/«божественного», мы можем установить, что оно в любом случае и при любых обстоятельствах подрывает монополию государства на осуществление единственно легитимного насилия, как и любое иное насилие, совершаемое негосударственными индивидуальными или коллективными акторами. В этом смысле насилие, совершаемое террористом, оказывается поставлено в один ряд с революционным насилием или насилием преступным. В качестве иллюстративного примера такого подрывающего государственную монополию насилия Беньямин рассматривает казус «великого» преступника, который оказывается объектом тайного восхищения народа, но не ввиду целей, которое имело его преступление, а именно в силу самого факта совершения им насилия, которое расшатывает упомянутую государственную монополию Там же. С. 70. . В первую очередь в приложении к рассматриваемому нами вопросу здесь возникает аналогия между таким «великим» преступником и, например, едва ли ни самым известным террористом современности Усамой бин Ладеном, оставаясь при этом лишь аналогией.

Наиболее сложным однако оказывается именно вопрос о том, насилием какого порядка является насилие, осуществляемое террористом, -- насилием правоустанавливающим, влекущим за собой введение в действие некоторого нового права или «чистым» насилием, синонимом которого выступает насилие революционное или «божественное», разрывающем диалектический круг насильственной манифестации власти и права. Ответ на данный вопрос в рамках данного исследования оказывается принципиально необходимым, так как он позволит прояснить связь фигуры террориста с политико-правовым порядком и определить в конечном итоге террориста как политическую фигуру. Непосредственная сложность в данном случае кроется в отсутствии у самого Беньямина позитивных критериев для определения «божественного» или «чистого» насилия, он указывает лишь на результат осуществления такого насилия, а именно -- на разрыв диалектической связи права и манифестирующего его насилия. Подобное «отсутствующее понимание» привело к возникновению исследований, так или иначе включающих попытку концептуализации «божественного» насилия посредством обращения в том числе к иным сочинениям Беньямина (например, о языке или о суверенитете), при этом данные интерпретации нередко оказываются конфликтными и противоречат друг другу, что косвенно усложняет ответ на поставленный нами вопрос См. напр.: Чубаров И. Беньямин Шмитту не товарищ, или ошибка Агамбена // Логос. №5. 2012. С. 44-67.. Стоит оговориться, что сам Беньямин, утверждая реляционный смысл «чистого» насилия, обосновывает его неуниверсальный, несубстанциональный характер, и, следовательно, возможность определения такого насилия лишь ретроспективно Беньямин В. К критике насилия… С. 95. . Иными словами, не существует насилия которое вообще и при любых условиях может быть рассмотрено как «чистое» или «божественное», но только относительно некоторых условий и относительно наличествующей правой системы.

Итак, ключевым вопросом для нас является вопрос о том, приводят ли террористические действия к установлению права, или они лежат вне права вообще и имеют отношение к нему только в том смысле, что приводят к разрыву связи между правом и манифестирующем его насилием, обнажая в этим актом их взаимосвязь. Исходя их установленного отсутствия концептуализации «чистого», «божественного» насилия ответить на этот вопрос нам представляется возможным посредством обращения сперва к конкретным историческим примерам, которые Беньямин так или иначе связывает с разными типами насилия, и, затем, путем сравнения и переноса исключительно схемы на ситуацию современного террориста в логике «экстремального случая» в том смысле, в котором к ней обращается сам Беньямин в работе «Происхождение немецкой барочной драмы» Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М.: Аграф, 2002. С. 219. и в котором данную логику использует в своей работе О. Мархарт, рассматривая террор как «отсутствующий центр» современного социального и политического порядка Marchart O. The Other Side of Order: Towards a Political Theory of Terror and Dislocation // Parallax. Vol. 9. No. 1. 2003. P. 97-113. . Данная логика «экстремального случая» подразумевает, что некоторое единство, которое в нашем случае представлено террористическим насилием вообще, может быть адекватно схвачено и понято через обращение к некоторому предельному случаю, в котором оказывается отражены основные качества данного единства.

Насилие как чистое средство являет себя, по утверждению Беньямина, например, во всеобщей пролетарской стачке, которая сводится не к частичному пересмотру существующей системы права, но к полному ее упразднению, ровно как и упразднению манифестирующей себя в данной правовой системе власти. Всеобщую пролетарскую стачку Беньямин отличает, вслед за Ж. Сорелем, от всеобщей политической стачки, в которой проявляет себя правоустанавливающее насилие в виде изменения существующего права без изменения связанной с ним власти и структуры права. В данном случае оказывается значимой оговорка Беньямина о «ненасильственном» характере пролетарской стачки в ее сравнении с однозначно насильственной политической стачкой Беньямин В. К критике насилия… С. 83-84. . В этом можно обнаружить логическое противоречие -- пролетарская стачка является чистым средством насилия, но и ненасильственной одновременно. Однако, данное противоречие может быть разрешено следующим образом: пролетарская стачка является ненасильственной в том смысле, в котором в ней не обнаруживает себя ни правоустанавливающее, ни правоподдерживающее насилие. Иными словами, чистое средство насилия, являющее себя во всеобщей пролетарской стачке, не относится к насилию, сохраняющему право и манифестирующему власть, и только в этом смысле может считаться ненасильственным.

Данные рассуждения подтверждают представленное ранее замечание относительно «божественного» или чистого насилия, -- оно обнаруживается вне правовой системы. Некоторая чистая схема чистого или божественного насилия, таким образом, видится нам с следующей форме: данное насилие, осуществляясь за пределами правового порядка, ведет так или иначе к уничтожению права путем разрыва связи между правом и манифестирующим его насилием. Кроме того, косвенно чистое или божественное насилие Беньямин характеризует отсутствием предшествующей ему угрозы, которая приписывается насилию связанному с правом и заключается в постоянно наличествующей в условиях неопределенности возможности установления нового права со стороны фигуры «великого» преступника или в возможности применения наказания как реализации правоподдерживающего насилия Там же. С. 77.. «Божественное» или чистое насилие, таким образом, всегда внезапно и неожидаемо.

Если мы принимаем во внимание, с одной стороны, условие о том, что чистое насилие может быть установлено только ретроспективно и относительно некоторых конкретных обстоятельств, а, с другой стороны, руководствуемся логикой «экстремального случая», то в качестве иллюстраций наших дальнейших рассуждений будут рассмотрены те террористические акты и отдельные их проявления, которые могут быть названы предельными. Они являются таковыми в первую очередь в том потому, что воплощают в себе наиболее явно и полно те элементы, которые только и конституируют террористическое насилие и неразрывно связанную с ним фигуру террориста. В качестве таких предельных случаев мы можем указать, в первую очередь, террористические атаки 11 сентября 2001 года, а также уже в меньшей степени, но тем не менее -- события, произошедшие 13 ноября 2015 года в Париже.

Мы утверждаем, что фигура террориста сегодня находится в парадоксальных и противоречивых отношениях с правовым порядком. С одной стороны, мы констатируем неопределенный статус заключенных в американской тюрьме Гуантанамо, к кейсу которой мы обращались при постановке проблемы, -- содержащиеся там подозреваемые в причастности к террористическим атакам не являются подозреваемыми или обвиняемыми в юридическом смысле этого слова. Их статус не регулируется ни нормами американского национального права, ни международным правом. В качестве еще одного примера может выступать посмертное лишение гражданства предполагаемого организатора теракта в метрополитене Санкт-Петербурга Сироткин К. Суд лишил гражданства России предполагаемого организатора теракта в метро // РосБизнесКонсалтинг. 2017. Режим доступа: http://www.rbc.ru/society/21/04/2017/58fa423b9a7947ed08c285fd (дата обращения: 17.05.2017). , -- правовой порядок таким образом стремится ретроспективно вынести фигуру террориста за свои пределы. Подобная ретроспективная логика утверждения внеправового статуса террориста совпадает с ретроспективным определением «чистого» или «божественного» насилия, лежащего исключительно в области средств. Определение per se фигуры террориста, а не только вынесение ее за пределы порядка, в свою очередь также носит ретроспективный характер: фигура террориста в конкретный исторический момент возникает и существует только ввиду уже совершенного акта террористического насилия, если мы принимаем посылку о конституирующем фигуру террориста характере данного насилия.

Однако, с другой стороны, существующее законодательство, например, в США, России или Евросоюзе так или иначе определяет терроризм и террориста, а также вводит уголовные санкции за осуществление террористической деятельности и разные формы причастности к ней. Смысл неадекватности попыток юридического регулирования, которая отмечается исследователями, будет нами подробнее раскрыта в следующей главе, однако сейчас мы смеем предположить, что подобное включение террориста в правовой порядок оказывается необходимым для его исключения из него. Таким образом, мы применяем в данном случае логику включающего исключения Агамбена Агамбен Дж. Homo Sacer: Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011. С. 31. . Данная логика предполагает, что отношение исключения является предельной формой отношения, которая изымает что-либо из нормы только посредством ее включения в данную норму. На ситуацию террориста этом может быть перенесено таким образом, что исключение фигуры террориста из правового порядка оказывается возможным только посредством включения данного исключения в норму: не-принадлежность к правовому порядку может быть показана только внутри данного порядка.

Еще одним доводом в пользу того, что насилие, за которое ответственен террорист, лежит вне правового порядка оказывается доступный внешнему наблюдателю выдающийся масштаб данного насилия в смысле значительного превышения «привычного» и поэтому кажущегося допустимым правоустанавливающего и правоподдерживающего насилия. Данное утверждение может быть оспорено асинхронным сравнением разрушения башен-близнецов 11 сентября 2001 года и, например, Холокоста, или атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки на завершающей стадии Второй мировой войны. К подобной аргументации нередко прибегают сторонники существования так называемого «государственного терроризма» и критики объявленной США «Войны с террором» Jarvis L., Lister M. State terrorism research and critical terrorism studies: an assessment // Critical Studies on Terrorism. Vol. 7. No. 1. 2014. P. 43-61. . Однако, логика, которой руководствуются и Шмитт, и Беньямин в оценке политической вражды и в критике насилия предполагает учет исторических условий, что и делает данный аргумент нерелевантным для нашего рассмотрения.

Далее стоит указать на соотношение насилия, совершаемого террористом, и косвенной характеристики чистого или «божественного» насилия, -- отсутствие угрозы. Это оказывается возможным посредством реконструкции достаточно строгой логики последовательности, наличествующей в определении террористического акта и терроризма вообще, о которой так или иначе говорит большинство авторов, стремящихся концептуализировать терроризм. В первую очередь здесь имеется в виду указание на устрашение как на одну из конституирующих черт, позволяющих признать некоторый насильственный акт террористическим. Устрашение как внушение политического страха в некотором сообществе возникает уже в результате совершения террористического акта, являясь его следствием, а не предпосылкой или условием. Если же мы говорим об условиях, которые предшествуют террористическому акту и делают возможным предельное распространение политического страха, то мы говорим, в первую очередь, об условиях, допускающих внезапность, которая усиливается уже самим характером террористического насилия -- рандомностью, как она видится наблюдателю, как она себя являет для политико-правового порядка, как в выборе объекта террористического насилия, так и в выборе непосредственных средств (или орудий) данного насилия Schmid A. The Definition of Terrorism // The Routledge Handbook of Terrorism Research. London: Routledge, 2011. P. 79-80. . Таким образом, именно отсутствие видимой и ощущаемой угрозы совершения террористического акта насилия, что имело место, например, в США в 1990-е гг., есть условие («благоприятствующее» предельности, но не необходимое) для осуществление данного акта в его предельной форме.

Итак, последовательно рассмотрев такие критерии божественного или чистого насилия в их приложении к насилию, совершаемому террористом, и к фигуре террориста вообще, как локализация данного насилия вне правового порядка и его внезапность в смысле отсутствия предшествующей угрозы, характеризующей правоустанавливающее и правоподдерживающее насилие, мы переходим к последнему и самому значимому критерию. В качестве данного критерия выступает та функция, которую реализует в самом акте своего осуществления чистое насилие, -- разрыв связи между правом и властью и манифестирующем их насилием.

2.3 Фигура террориста и чрезвычайное положение

Прежде всего стоит указать на то, что окончательное упразднение правового порядка как такового в условиях современного номоса является невозможным, а любые попытки утвердить обратное оказываются идеологическими клише, свойственными, например, идеологии анархизма, и утопичны по своей сути. Отталкиваясь от данного допущения, претендующего на истинность, и от реляционного смысла «божественного» или «чистого» насилия мы рассмотрим разрыв между правом и насилием, который сегодня является возможным. Речь, таким образом, пойдет далее о связи чистого насилия, находящегося в зоне аномии, вне правового порядка, с чрезвычайным положением, каким оно предстает в работах Агамбена, реконструирующего и частично преодолевающего в этой связи логику Шмитта и Беньямина Агамбен Дж. Homo Sacer: Чрезвычайное положение. М.: Европа, 2011..

Для того, чтобы прояснить, что представляет собой чрезвычайное положение в современном мире необходимо сперва представить, что являет собой современный суверенный номос, который в самом общем смысле может быть понят как локализованный во времени и пространстве правовой порядок. Основная структура суверенного номоса покоится на неразличимости между насилием и правом, которую обнаруживает Беньямин в своем эссе «К критике насилия». Данная неразличимость может быть понята как постоянная манифестация права и правопорядка в правоустанавливающем и правоподдерживающем юридически-мифическом насилии. Именно на неразрывной диалектической связи последних покоится современный суверенный номос.

Чрезвычайное же положение может быть понято прежде всего как зона неразличимости между правопорядком и аномией, -- отсутствием правопорядка, включенная в виде исключения в современный суверенный номос. Право в условиях чрезвычайного положения прекращает свое действие, чтобы иметь возможность сохранить себя вообще. Так, чрезвычайное положение вводится в действие при наличии угрозы существующему правовому порядку во время (или при явно осознаваемой возможности) революции, политического переворота, военных действий. Смысл этого утверждения может быть раскрыт через один из парадоксов, на котором покоится чрезвычайное положение и который заключается в невозможности во время действия последнего отличить нарушение закона от его исполнения, поскольку право и его нарушение выступают как абсолютно неразличимые. Кроме того, для характеристики положения закона в условиях чрезвычайного положения Агамбен вводит фигуру «силы закона», которая может быть понята как изоляция «силы закона», чем она является в юридической теории, от закона Там же. С. 63. . Иными словами, «силы закона» характеризует такое положение вещей, в котором, с одной стороны, права и норма находятся в действии, но не применяются, то есть не имеют юридической силы (которая была отменена в акте установления чрезвычайного положения), но, с другой стороны, -- акты, не совпадающие по своему юридическому смыслу с законом, наделяются такой «силой». В условиях чрезвычайного положения право и насилие оказываются предельно разведены и, тем самым, вскрывается их неразрывная связь, наличествующая в нормальном состоянии суверенного номоса Там же. С. 99.. Само разведение насилия и права в условиях чрезвычайного положения, если руководствоваться логикой Беньямина, может быть понято не иначе как разрыв диалектической связи между правом и манифестирующем его правоустанавливающим и правоподдерживающим насилием.

Изложенный выше смысл отношений между правом и насилием в условиях суверенного номоса и чрезвычайного положения приводит нас к вопросу о том, каким образом осуществляется переход из нормального состояния правопорядка в его коррелят -- чрезвычайное положение. Ответить на этот вопрос однозначно представляется едва ли возможным, однако могут быть намечены два ключевых варианта такого перехода. С одной стороны, логика децизионистской теории суверенитета Шмитта диктует нам, что введение в действие чрезвычайного положения есть результат решения суверена об исключении, который только и является сувереном ввиду его способности принять подобное решение. Потенция такого суверенного решения обеспечивает суверену двойственное положение в структуре номоса или правопорядка -- он оказывается одновременно внутри данного порядка, так как контролирует отношения между правом и насилием, и вне его, так как принимает решение об исключении. С другой же стороны, если мы подойдем к данному вопросу через обращение к критике насилия в его отношениях с правом Беньямина, то фигура «божественного» или «чистого» насилия, которая проявляет себя, разрывая диалектическую связь насилия и права, есть фигура чрезвычайного положения. «Чистое насилие» как чистое средство уже самим фактом своего осуществления вне зависимости от наличия предшествующего решения о чрезвычайном положении есть свидетельство чрезвычайного положения.

Однако, как уже было не раз указано, божественное или чистое насилие есть не субстанциональная категория, но реляционная, а его осуществление утверждается ретроспективно. Такая взаимосвязь между, с одной стороны, суверенным решением и чрезвычайным положением и, с другой стороны, между чрезвычайным положением и божественным насилием, с другой стороны, оказывается значимой для понимания современной ситуации террориста. Выше мы акцентировали внимание на предельном случае террористического насилия, которое в наблюдаемой реальности представлено такими событиями как террористические акты в США 11 сентября 2001 года и во Франции 13 ноября 2015 года. Объединяющим эти события фактором является объявление вскоре после их совершения чрезвычайного положения, которое в США ознаменовано принятием Патриотического акта и в строгом смысле слова продолжает свое действие и по сей день. То есть данные акты насилия оказывается предельными случаями уже в силу того, что они имели «предельные последствия» в виде прерывания нормального состояния правопорядка, в котором диалектическая связь между правом и манифестирующем его насилием оказалась разорвана. Исходя из логики введения чрезвычайного положения описанной выше мы можем вывести, что данные акты насилия представляли собой акты «чистого» насилия, вскрывающего отношения между правом и правоустанавливающим и правоподдерживающим насилием, что было ретроспективно установлено в объявленном суверенной властью чрезвычайном положении. Принимая решения об исключении, о чрезвычайном положении, суверен принимал решение о характере предшествующего насилия. Переходя от логики предельного экстремального случая к насилию, за осуществление которого ответственен террорист, как таковому, мы можем сделать вывод, что оно может принимать форму «чистого» насилия или насилия правоустанавливающего, и что такое насилие может быть определено только в отношениях между таким насилием и правопорядком. Иными словами, неверным оказывается как утверждение о том, что террористический акт per se есть акт чистого насилия, разрывающий связь между правом и сохраняющим его насилием, так и о том, что данный акт насилия есть акт насилия правоустанавливающего, как это иногда утверждается в академической литературе. Решение, которое ретроспективно принимается суверенной властью о совершении «чистого» акта насилия, детерминируется так или иначе отношением данного насилия к правопорядку, а именно -- к праву в его связи с манифестирующим его насилием. Подобная связь между террористическим насилием и правопорядком может быть также подтверждена ответом на вопрос: почему, например, за террористическим актом, совершенным в Париже в ноябре 2015 года, последовало введение чрезвычайного положения, тогда как совершенный годом позднее теракт в Ницце таких последствий не наступило?

Ответ на данный вопрос можно искать в разнице в количестве жертв данных терактов или в количестве «пораженных» объектов, однако в логике предшествующих рассуждений ответ на данный вопрос так или иначе можно обнаружить в специфике правового, ровно как и политического порядка. Именно рассмотрению политико-правового порядка, а точнее произошедших с ним трансформаций в результате «возникновения» на историческом горизонте фигуры террориста и будет посвящена следующая глава.

Глава 3. Фигура террориста и политико-правовой порядок: к вопросу о политическом в современном мире

Едва ли ни на последних страницах «Теории партизана» Шмитт отмечает, что с партизанской борьбой зарождается сложно структурированное пространство действия, являющееся следствием борьбы партизана не на открытом поле сражения, как в случае классического противостояния армий суверенных государств Шмитт К. Теория партизана... С. 107. . Пространство действия традиционного теллурического партизана встраивается в пространство регулярности воюющих армий и трансформирует его, заставляя последних так или иначе встраиваться в это новообразованное пространство. Однако, что происходит с политико-правовым пространством, когда в него проникает фигура террориста, и что представляет собой данное «проникновение»? Ответить на этот вопрос возможно через рассмотрение ситуации террориста с учетом уже сделанных ранее выводов в ее связи с современным политико-правовым порядком и чрезвычайным положением как элементом данного порядка. Так, прояснение данной связи, а также сделанные в I главе замечания относительно теории партизана и современной ситуации террориста позволят нам приблизиться к осмыслению фигуры террориста как политической фигуры и состояния политического per se.

3.1 О чрезвычайном положении и его собственном смысле

В предыдущей главе мы представили чистую схему того, как суверенный номос, локализованный правопорядок, приостанавливая свое действие, переходит в чрезвычайное положение. Совершенный террористом акт физического насилия, в пределе своем являющийся «чистым» средством, разрывающим диалектическую связь между правом и манифестирующем его насилием, есть акт, приостанавливающий правопорядок в том смысле, в котором он признается таковым суверенной властью. Подобные отношения обнаруживают себя в современном мире таким образом, что чрезвычайное положение, как пространство неразличимости между правом и аномией и правом и жизнью, стремится стать нормой и новым порядком. «Мы живем при чрезвычайном положении», утверждает Агамбен, обосновывая актуальность своего исследования суверенной власти сегодня как точки пересечения политического и правового порядка Агамбен Дж. Homo Sacer: Чрезвычайное положение… С. 134.. Прежде чем рассмотреть стремящееся стать нормой чрезвычайное положение с точки зрения роли в этом процессе фигуры террориста, мы обратимся к внутренней структуре чрезвычайного положения, если само выражение «внутренняя структура» уместно для описания то, что по определению является «вакуумом».

Мы уже отмечали в самом общем смысле, что чрезвычайное положение представляет собой зону неразличимости как между правом и аномией, так и между правом и жизнью. Но если первая оппозиция в ее неразличимости в условиях чрезвычайного положения нами уже была рассмотрена, то отношения между правом и жизнью в таких условиях требует некоторого дополнительно пояснения. В этой связи, Агамбен первоначально, вслед за признанными классиками политической философии, проводит различение между биологической жизнью, которая наиболее точно схватывается греческим понятием zoй, и определенной формой человеческой жизни -- bios-ом (например, жизнью политической в том смысле, в каком Аристотель понимал жизнь zoon politicon-а) Агамбен Дж. Homo Sacer: Суверенная власть и голая жизнь… С. 7-9. . Отношения между эти двумя изначально греческими понятиями строятся по принципу включающего исключения: биологическая zoй включена в bios только в форме исключения. Все последующее же становление политико-правового порядка Запада может быть представлено как описание изменяющейся взаимосвязи между данными понятиями. Так, если мы, например, хотим прояснить становление и трансформацию частной и публичной сфер человеческой жизни, которые в разные исторические периоды стремились или к взаимному поглощению, или к радикальному разрыву, то обращение к взаимоотношениям zoй и bios в указанные исторические периоды как раз и позволит нам прояснить данный процесс.

Однако центральной фигурой в работах Агамбена является не zoй и не bios, но зона их неразличимости, обнаруживающаяся в так называемой «голой жизни» Там же. С. 231.. Само понятие «голой жизни» не является однозначным, оно скорее выступает как скрытая и «таинственная» фигура западной политики, не подлежащая однозначной трактовке. Беньямин, например, утверждал, что человек не может совпадать с одной только «голой жизнью» человека, но всегда отличен от нее Беньямин В. К критике насилия… С. 91., что в том числе может быть понято как отождествление «голой жизни» с биологической zoй человека. Однако такое свойство «голой жизни», как «священность» не позволяет низводить ее исключительно до биологической жизни, что означало бы приравнивание ее к жизни животного или растения. Однако, если Беньямин утверждал, что человек всегда отличен от «голой жизни», то Агамбену видится принципиально иной порядок вещей: современный суверенный номос конституирует себя через фигуру «священного человека» -- homini/homo sacer Агамбен Дж. Homo Sacer: Суверенная власть и голая жизнь…С. 143., жизнь которого представляет собой ту самую «голую жизнь». Основное свойство данной фигуры “homo sacer-а” заключается в том, что такой человек не может быть принесен в жертву, но при этом может быть безнаказанно убит любым другим человеком. Смысл суверенной власти познается именно через ее соотнесение с такой «голой жизнью», которая включена в политико-правовой порядок только в форме ее исключения из него. В условиях же чрезвычайного положения, в котором суверенная власть обретает свой первоначальный смысл, соотнесение права с жизнью проявляет себя наиболее полно, -- закон, который в нормальном состоянии призван регулировать «голую жизнь», принимая форму «чистого» закона, достигает абсолютного слияния с жизнью так, что мы больше уже не можем отличить право от жизни, а жизнь от права. «Голая жизнь» homo sacer-а понятая как зона полного слияния права с жизнью есть основная фигура чрезвычайного положения, которое в свою очередь представляет собой пространство, в котором современный номос обретает свой политический и правовой смысл.

3.2 К перманентному чрезвычайному положению

Рассмотрев собственный смысл чрезвычайного положения, его «внутреннюю структуру», мы обратимся теперь к современному состоянию политико-правового западного порядка как состоянию перманентного чрезвычайного положения. Тезис о превращении чрезвычайного положения из исключения в правило неоднократно высказывался современными политическими теоретиками, но наиболее последовательное его осмысление представлено именно в работах Агамбена, ввиду чего ранее мы так или иначе обращались к отдельным его выводам и аргументам. Агамбен представляет достаточно оригинальную концепцию того, как чрезвычайное положение со времен Второй мировой войны постепенно трансформируется из исключительной и экстраординарной ситуации в перманентно действующее правило. В частности, он выдвигает тезис о лагере как ключевой фигуре современного политического и правового порядка. Так, с его точки зрения, лагерь, понятый как биополитический лагерь, представляет собой локализованное в определенном пространстве чрезвычайное положение, которое само по себе является лишь временным прерыванием порядка Там же. С. 211-229. . Пространство лагеря -- это такое связанное с конкретной территорией пространство, где уже невозможно различить право и аномию, право и жизнь, а связь между правом и манифестирующем его насилием, которая наличествует в нормальном состоянии порядка, оказывается разорванной, и этот разрыв утверждает себя в каждом акте «чистого» насилия. Помещенный в такой биополитический лагерь человек есть homo sacer, совпадающий с «голой жизнью» человека и который может быть безнаказанно убит, но не может стать жертвой.

Лагерь, возникающий как пространство локализации и материализации изначально и по определению нелокализуемого чрезвычайного положения, как место, где уже не представляется возможным отличить норму от ее исключения, правило от его исполнения, где зафиксирована точка радикального разрыва между «голой жизнью» человека и правовым порядком, есть, как утверждает Агамбен, подлинно политический факт и свидетельство формирования нового номоса Земли Там же. С. 221. . Предшествующий номос, включающий в себя правовой порядок определенного пространства, в которую суверенной властью включалась «голая жизнь» человека, оказывается разрушенным именно ввиду разрушения конституирующего его механизма включения данной «голой жизни» в порядок. Яркими примерами такого биополитического лагеря сегодня могут служить тюрьмы в Гуантанамо и Абу Грейбе, заключенные в которых, как мы теперь можем заключить, являют собой священную «голую жизнь» homo sacer-a.

Несмотря на понимающий потенциал, которым обладает концепция биополитического лагеря как локализованного перманентного чрезвычайного положения, мы вынуждены констатировать ее недостаточность для понимания современной ситуации террориста, если тот, кого мы считаем террористом, не сводится к заключенному в Гуантанамо. Фигура террориста как иррегулярная фигура, не сводимая ни к комабатанту, ни к некомбатанту, проникает в западный мир таким образом, что она не привязана к определенному месту или территории, как это имеет место быть в случае, опять же, с Гуантанамо. Она по аналогии с партизаном, создающим своим появлением сложно структурированное пространство действия в войне регулярных армий национальных государств, трансформирует пространство, в котором оперирует. Однако это пространство действия отлично от того, которое возникает в позиционной фронтовой войне государств, оно есть материальное пространство с охватывающим его политико-правовым пространством Запада вообще. Здесь будет уместна аналогия с утверждением де Бенуа о том, что партизан добавляет к логике Земли, на которой строится справедливая война национальных государств, измерение глубины, которое характерно для логике Моря Benoist de A. Global Terrorism…P. 78. . Фигура террориста, проникая в относительно структурированное и упорядоченное пространство Запада, привносит измерение неопределенности, выражающееся эмпирически в политическом страхе привычно и обыденного, будь то поездка в метро, полет на самолете или массовые гуляния.

Высказанный таким образом тезис логически приводит нас к вопросу о том, посредством какой регулярности конституируется иррегулярность фигуры террориста, если позиционная война армий национальных государств ввиду описанного выше положения вещей уже не является актуальной. Единственной регулярностью, которая сегодня так или иначе противостоит террористу, является регулярность организаций и служб, обеспечивающих безопасность пространства, как материального, так и политико-правового, и населения национальных государств, -- в первую очередь полиции. Мы уже отмечали выше, что Беньямин указывает на парадоксальность полиции как государственной организации, которая несмотря приписываемую ей роль охраны правового порядка, сочетает в себе способность осуществлять правоустанавливающее и правоподдерживающее насилие. Однако, данное утверждение может быть дополнено тем, что кроме манифестирующего право юридически-мифического насилия, полиция способна совершать «чистое» насилие, и кроме того она постоянно данную способность реализует, взаимодействия с фигурой террориста только в такой форме. Данный тезис в связи со своей радикальностью нуждается в некотором пояснении. Способность полиции совершать «чистое», не связанное с правом насилие, в отношении фигуры террориста логически проистекает из теоретической связи террориста с чрезвычайным положением. Насилие, совершаемое террористом и признаваемое ретроспективно «чистым насилием», есть насилие разрывающее диалектическую связь между правом и манифестирующим его насилие, которое возможно только в условиях чрезвычайного положения. Последующее же насилие, совершаемое полицией или шире службами, обеспечивающими безопасность вообще, никак не соотносится с правом, так как совершается уже в условиях чрезвычайного положения, и в этом смысле также является «чистым» средством.

Итак, на данном этапе высказанные ранее в разных частях данного исследования тезисы о связи фигуры террориста, чрезвычайного положения и порядка нуждаются в некотором обобщении. В первую очередь, мы рассматриваем фигуру террориста в ее отношении к политико-правовому порядку Запада как некоторого актора, проникающего на территорию, на которой данный порядок локализуется. Так как, террорист не является ни комбатантом, ни некомбатантом, он вводит в политико-правовое пространство, в которое он проникает, измерение неопределенности. При этом террорист действует таким образом, что его действия, заключающиеся в осуществляемом им насилии, в силу своего масштаба и экстраординарного для наблюдателя характера обладают реальным потенциалом разорвать связь между правом и манифестирующим его насилием, вскрыв тем самым насильственную природу западного правопорядка вообще. В пределе своем любое насильственное действие, совершаемое террористом, стремится принять форму «чистого» или «божественного» насилия, которое только и обеспечивает указанный радикальный разрыв. Фигура «чистого насилия», утверждаемая ретроспективно, является фигурой чрезвычайного положения в том смысле, в каком оно является его причиной и следствием одновременно: с одной стороны, вводимое суверенной властью чрезвычайное положение есть ретроспективное признание совершенного насилия «чистым» насилием, а, с другой стороны, само «чистое» насилие оказывается возможным только в условиях чрезвычайного положения. Суверенное решение, таким образом, уже не является абсолютным суверенным решением, но зависит от фигуры террориста, состоящего в таких отношениях с политико-правовым порядком, которые могут быть описаны через логику включающего отношения. Логика включающего исключения оказывается в данном случае доминирующей, так как также характеризует отношение чрезвычайного положения и «голой жизни» homo sacer-a с политико-правовым порядком. Чрезвычайное положение в результате стремится стать правилом (и, по-нашему мнению, становится им) в силу именно измерения неопределенности, которое создается фигурой террориста и которое подразумевает, что фигура террориста оказывается неразличимой с иными политическими или неполитическими акторами, и того разрушительного для политико-правового пространства потенциала, коим в своем пределе обладает насилие, совершаемое террористом.