Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ «ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Выпускная квалификационная работа - бакалаврская работа

по направлению подготовки 41.03.04. Политология

студента группы №142 (образовательная программа «Политология»)

???????????? ?????? ?????? ? ?????? ? ????? ? ??????????? ??????

Крюков Иван

Москва - 2018

Оглавление

• Введение
• Глава 1. «Память» как политика
• 1.1 Память индивидов и социальных групп
• 1.2 Коллективная память как пространство смыслов
• 1.3 Политика памяти: мнемонические акторы и режимы
• 1.4 Память о войне: между триумфом и травмой
• 1.5 Коммеморация войн XX века в веке XXI
• Глава 2. Тема чеченских войн в политике памяти современной России
• 2.1 Первая чеченская война глазами российского общества
• 2.2 Начало российской войны с терроризмом
• 2.3 Официальный дискурс о чеченских войнах
• 2.4 Коммеморация чеченского конфликта и преодоление травмы
• Заключение
• Библиография
• 

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. «ПАМЯТЬ» КАК ПОЛИТИКА

Войны в Чечне оставили довольно широкий след в истории современной России и стали центральным внутриполитическим событием начала XXI века. Именно эти конфликты сформировали ядро запроса на «сильную руку», составили повестку российского борьбы с международным терроризмом. С другой стороны, эти события вызывают споры о целеполагании ввода войск, успешности и гуманности ведения боевых действий и по сей день. Более того, современная силовая и чеченская элита происходят как раз из боевых действий в Чечне. Так, чеченские войны оказали весьма серьезное влияние на российскую внутреннюю и внешнюю политику.

Тем не менее, нельзя сказать, что тема войн в Чечне является неотъемлемой частью российского национального нарратива, а проскальзывает в выступлениях публичных политиков довольно редко и вскользь. К слову, о выстраивании некоторой памятной конструкции относительно события можно всерьез говорит не менее чем через 10 лет после последнего. Более того, такие важные события, как войны, неизбежно тем или иным образом вкладываются в нарратив национальной истории, что в случае Чечни довольно неоднозначно. В отличии от, например, Великой Отечественной войны, практики совместного воспоминания и памятные нарративы невозможно сразу однозначно охарактеризовать и описать. Именно этому будет посвящена вторая глава настоящей работы. В первой главе будет решена задача теоретического осмысления социальной памяти и выработке аналитической схемы для рассмотрения политики памяти.

Исследование опирается на коммуникативно-динамический подход к коллективной памяти, признающий ее конструируемую природу, но накладывающий на акторов ряд ограничений при воздействии на коллективную конструкцию. Для описания и выявления природы этих ограничений исследование использует коммуникативно динамический подход к коллективной памяти, наиболее полно представленный в работе А. Ассман «Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика» Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. / Алейда Ассман. - М.: Новое литературное обозрение, 2014. 328 с. , рассматривающую память в разрезе трех элементов: индивидуальной, социальной и культурной памяти. Этот труд во многом приводит к общему знаменателю современное состояние исследований памяти в социологии, антропологии и в некоторой степени в политической науке, поэтому его использование в данной работе столь заметно. Данная схема позволяет разделить коллективную память на уровни восприятия и обработки и более комплексно рассмотреть происходящее с памятью о чеченских войнах в современной России.

1.1 ПАМЯТЬ ИНДИВИДОВ И СОЦИАЛЬНЫХ ГРУПП

Без обращения к памяти невозможны формирование личности, любых уровней идентичности и социализация в широком смысле. В этом смысле индивидуальная память является динамичным средством обработки индивидуального опыта.

Во многом наши личностные качества есть продукт нашего жизненного пути и взаимодействия с себе подобными. Можно заключить, коль скоро индивид не мыслим вне общественных отношений, то нуждается в детерминирующих его «Мы». «Мы» - группы, к которым каждый индивид принадлежит по рождению или собственному выбору, а иногда и по принуждению. Следовательно, и индивидуальная память не самодостаточна, а всегда опирается на социальное взаимодействие. Ассман А. Указ. соч. С. 14. Иными словами, индивидуальная память хоть и имеет в основе уникальный опыт отдельного индивида, но существует в интерсубъективном пространстве публичной коммуникации и опирается на социальный фундамент. Слово «публичный» также включает в себя непосредственное общение между людьми.

Социальная память же исходит из того, что индивидуальная определяется не только собственным временным диапазоном, но и более широким горизонтом памяти поколений и различных социальных групп. Человек формируется под воздействием ключевых исторических событий, трендов, идей и условий своего времени вне зависимости от модуса взаимодействия с представителями своей возрастной когорты. В этой связи в рамках коммуникативного аспекта генезиса совместного воспоминания каждое поколение вырабатывает собственное отношение к социальной действительности и своему прошлому с достаточно высокой степенью эксклюзивности. Ассман А. Указ. соч. С.14-16. В этом смысле социальная память имеет довольно ясный временной горизонт и трансформируется со сменой поколений, несмотря на такую свою основу, как книги, фотоальбомы и дневники, ибо именно «живая» память поколений неизбежно предается забвению. Такие явления, как «memory talk» и «conversational remembering» Там же. С.16., собирающие воспоминание по кусочкам как результат коллективной работы, перестают существовать в качестве общения между живыми людьми. Иными словами, с распадом сети живой коммуникации между свидетелями события исчезает и совместное воспоминание. Последнее в таком случае всегда может быть подвергнуто переосмыслению и переформатированию.

Таким образом, индивидуальная память формируется в контексте социального взаимодействия и не мыслима без него. Индивидуальная память представляет собой нейронную память, стимулируемую социальной коммуникацией и материальными носителями информации, а социальна память - это прежде всего коммуникативная сеть; социальная конструкция, созданная и поддерживаемая межличностным общением и речевой коммуникацией. Там же. С. 19. В этом смысле довольно ясны отличия памяти участников некоторого события и наблюдателей, ибо это определено как раз фактом живой коммуникации. Например, ветераны войн или жертвы массового геноцида неизбежно имеют более насыщенные и яркие воспоминания, что отражается «особости» их нарратива. Это поддерживается эксклюзивностью сети живой коммуникации и редко поддается переосмыслению до начала ее распада.

Такой взгляд на отношения памяти индивида и группы позволяет понять коммуникативный и динамический аспект каждого воспоминания и их группы, естественность перехода от индивидуальной к социальной памяти и условия для трансформации и забвения, но не дает ответа на вопрос о генезисе национальной и наднациональной памяти, переходящую через века и преодолевающую экзистенциальную смену поколений - коллективной памяти.

1.2 КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ КАК ПРОСТРАНСТВО СМЫСЛОВ

Само словосочетание «коллективная память» в середине XX века вызывало недоумения и представлялось очередной формой «ложного сознания». Мифологизация истории, ее репрезентация от лица частных участников событий считались средствами манипуляции общественным сознанием и отходом от постижения объективной истины, т.е. исторической науки. Тем не менее, указанные противоречия между памятью и историей к концу XX века были теоретически переосмыслены и получили новую интерпретацию в рамках конструктивистской парадигмы: то, что раньше подпадало под категории «ложного сознания» и мифа стали называть коллективной памятью. Ассман А. Указ. соч. С. 18.

Конструируемая природа коллективной памяти стала отнюдь не автоматическим доказательством ее фиктивности и манипулятивного характера, коль скоро признается тот же характер и для всех культурных артефактов. В этом смысле коллективная память является социально разделяемым культурным знанием о прошлом, опирающееся на различные источники и отличающееся принципиальной избирательностью и неполнотой. Малинова О. Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам. C. 142. Основаниями коллективной памяти являются образы и символы, в процессе производства, воспроизводства и изменении которых задействованы различные социальные акторы в виде отдельных индивидов или групп.

В этой связи можно говорить о коллективной памяти в ее культурологическом измерении. Так, культурной памяти необходимы символически медиаторы и широкий социальный контекст для поддержания коллективной символической конструкции, которая, в свою очередь, и усваивается отдельными индивидами. Ассман А. Указ. соч. С. 19. Она часто предстает в виде набора упрощенных эмоционально окрашенных нарративов или мифов Малинова О. Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам. С. 142., весьма простых и понятных для успешного усвоения. Это дает культурной памяти долгосрочную опору и способность передавать опыт поколений и эпох на теоретически неограниченное временное расстояние. Ассман А. Указ. соч. С. 20.

Она актуализирует прошлое в необходимой тональности и интенции, наделяя те или иные события определенными смыслами, придавая им тем самым символическую, культурную значимость. Материальное воплощение коллективная память находит в мемориалах, книгах, кинематографе и музейных экспонатах Confino A. Collective memory and cultural history: problems of method //The American historical review. 1997. №. 5. pp. 1386. , а также определенных символических практиках в виде праздников, ритуалов, массовых мероприятий, исторических реконструкций и др. Это позволяет формировать качественно большие общности, объединенные не только памятью поколений, но и опытом более протяженных исторических периодов в самых различных пространственных измерениях.

В более узком значении коллективным можно считать тот формат памяти, который определяет довольно унифицированные общности и используется в качестве идентификационного основания. Коллективная, как и индивидуальная память, имеет некоторый набор фильтров, отделяющих значимое от незначительного, т.е. она так же избирательна. Так, унифицированность и селективность коллективной памяти делает историю богатым источником построения смысловой схемы прошлого как способа создания культурно однородного сообщества на некоторой территории, т.е. нации.

Мифологемы национальной истории трактуют настоящее как ступень некоего длительного и необходимого развития, создают смыслы, представляя настоящее как звено мотивирующего нарратива, осознающего прошлое и устремленного в будущее. Ассман А. Указ. соч. С. 25. Иными словами, исторические нарративы национальной истории служат обоснованием существования конкретного сообщества в его текущем состоянии и основанием макрополитической идентичности. В этой связи направленное построение «правдивого» образа прошлого политическими акторами можно определить как политику памяти. Kubik J., Bernhard M. Op.cit. pp. 8 - 9. Представляется, что столь приблизительное определение хорошо передает суть данного явления, ибо довольно интуитивно и точно. Тем не менее, обойтись без детального теоретического осмысления здесь невозможно.

Можно сказать, что политика памяти В английском языке - politics или policy of memory. является частным случаем символической политики. Последнюю можно определить как деятельность политических акторов, направленную на производство и продвижение/навязывание определенных способов интерпретации социальной реальности в качестве доминирующих. Малинова О. Ю. Символическая политика и конструирование макро-политической идентичности в постсоветской России // Полис. Политические исследования. 2010. № 2. С. 92. В этой связи прошлое становится объясняющим ресурсом производства и обращения смыслов. В этой связи политику памяти можно аналитически разделить на два аспекта: непосредственно символический и технический.

Символическим аспектом этой политики назовем предание некоторому событию из прошлого смыслового наполнения, включающего его в оборот борьбы за интерпретацию социальной реальности. Происходит актуализация прошлого, превращение его в usable past Русский язык не способен столь же точно передать значение данного термина., т.е. включение события в своеобразный репертуар значимых для данной общности исторических эпизодов, фигур и символов. Малинова О. Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам. С. 142. Технический же аспект представляет собой ее процедурную форму в комплексном измерении. Это можно назвать «актуализацией актуализированного» прошлого. Совместные ритуалы, практики коммеморации, строительство монументов, памятные мероприятия и праздники служат способом обозначения отношения к прошлому и/или его изменения и эмоционального вовлечения в опыт предков.

Оба аспекта неразрывно связаны друг с другом и часто не имеют значения по отдельности. Например, строительство монумента не может в полной мере определяться как мнемонический акт, если событие никому не известно или является специфическим для определенной малой социальной группы. Закрепление в массовом сознании тех или иных смысловых схем прошлого во многом зависит от того самого репертуара символов, который в известной степени является достоянием всего публичного пространства и подвержен пересмотру и реинтерпретации.

Государство (как основное действующее лицо любой современной политики) не является единственным актором, однако, играет в этом процессе значимую роль, коль скоро обладает обширными информационными ресурсами и возможностью подавлять конкурентов. Тихонов В.В. Революция 1917 года в коммеморативных практиках и исторической политике советской эпохи // Российская история. 2017. № 2. С. 92. Например, формируя содержание школьных программ, внося изменения в календарь государственных праздников, учреждая государственную символику и награды, регламентируя официальные ритуалы, определяя символическую конфигурацию различных географических объектов или же выступая от лица всего макрополитического сообщества или значимой его части, публично артикулируя собственную позицию. Малинова О. Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам. С. 142. Тем не менее, не только государство, но и наиболее заметные политические и социальные акторы способны к определению официального исторического нарратива. Kubik J., Bernhard M. Op. cit. pp. 8. В этих процессах весьма важную роль играют средства массовой информации и влиятельные комментаторы, позиция которых может оказывать существенное влияние на паттерны восприятия происходящего. Именно сложное взаимодействие упомянутых выше факторов определяет картину прошлого в той или иной общности.

Получается, политика памяти не является зоной свободного творчества политических акторов и всегда ограничена существующими в массовом сознании паттернами коллективной памяти, т.е. определенными смысловыми схема восприятия события прошлого. Взаимодействие всех трех уровней памяти наглядно показывает коммуникативный аспект генезиса совместного воспоминания и переход определенной интерпретации в публичное политика. Политика памяти в этом смысле может рассматриваться как результат интерсубъективного дискурсивного взаимодействия.

1.3 ПОЛИТИКА ПАМЯТИ: МНЕМОНИЧЕСКИЕ АКТОРЫ И РЕЖИМЫ

В фокусе политического исследователя находятся стратегии политических акторов по организации запоминания и оказываемые ими эффекты. Ibid. pp. 7. Однако концентрация на именно политических акторах сужает исследовательское поле или, во всяком случае, не дает представления о роли неполитических или «околополитических» акторах как полноценных участников мнемонического процесса. В этой связи необходимо найти более точное теоретическое обоснование существования различных политик памяти.

Наиболее систематизированная аналитическая рамка для анализа политики памяти Ibid. pp. 27-35. имеет своей целью выделение акторов этой политики и сравнение различных режимов памяти или мнемонических режимов. Ее авторы, Кубик и Бернхард, положили в основу три компонента: мнемонических акторов, мнемонические режимы и способы формирования мнемонических режимов.

Мнемоническими акторами авторы называют заинтересованные в определенной интерпретации прошлого политические силы, которая (интерпретация) способствует завоеванию или удержанию власти. Kubik J., Bernhard M. Op. cit. pp. 11-12. Их отношение к истории прагматично и инструментально. Существует четыре типа: «воины», «плюралисты», «отказники» и «футуристы». «Воины» не допускают существования отличного от их собственного видения прошлого, называя его фальсификацией и ложью. «Плюралисты» ориентированы на «мирное сосуществование» различных версий прошлого, диалог и поиск точек соприкосновения между ними. «Отказники» же по тем или иным причинам избегают участия в политике памяти. «Футуристы» встречаются реже всех и характеризуются фактическим отказом от прошлого и устремлением в будущее или же использованием прошлого лишь в привязке к устремленной в будущее политической повестке. Ibid. pp. 13-15.

Результатом взаимодействия мнемонических акторов является мнемонический режим (режим памяти), т.е. доминирующая модель политики памяти, закрепившаяся в данной общности в данный момент времени по отношению к тому или иному важному событию прошлого, а также, набор культурных и институциональных практик публичной коммеморации и воспоминанй о некотором событии, взаимосвязанном ряде событий или некотором процессе в прошлом. Ibid. pp. 14-16. Авторы обращают внимание прежде всего на официальные режимы памяти Те, что ложатся в основу национального памятного нарратива и обычно продвигаются государством..

Формирование и характер мнемонических режимов всецело зависит от преобладания тех или иных типов мнемонических акторов и их стратегий. Выделяются такие типы, как «разъединенный» (fractured), «сбалансированный» (pillarized) и «унифицированный» (unified). Kubik J., Bernhard M. Op. cit. pp. 16-18. Полный набор официальных режимов памяти в той или иной общности авторы характеризуют как официальное поле коллективной или исторической памяти. Kubik J., Bernhard M. Op. cit. pp. 16.

Наконец, ими предложена теория формирования того или иного мнемонического режима. Так, «разъединенный» возникает при наличии среди акторов хотя бы одного «воина». В этой ситуации любые интерпретации будут постоянно подвергаться сомнению и обвиняться в ложности. Для «сбалансированного» режима необходимо отсутствие «воинов» и наличие хотя бы одного «плюралиста». В рамках «унифицированного» типа нет ни «воинов», ни «плюралистов», есть только «отказники» Ibid. pp.17-19. . Подобного рода режим предполагает отсутствие конфликта по поводу памяти, что происходит в случае общественного консенсуса относительного прошлого или высокого риска обращения к нему. Данная аналитическая схема позволяет рассматривать политику памяти как результат взаимодействия публичных акторов и расширяет спектр возможных участников процесса, коль скоро «политические силы» институционально до конца не определены.

Главное ограничение конструкции связано с описанными выше измерениями памяти. Дело в том, что мнемонические акторы не являются полностью свободными в конструировании истории. Каждая общность уже имеет некоторый коллективный образ прошлого, который, хоть и пластичен, но все же имеет определенную степень устойчивости во времени и социальном пространстве. Тот самый устоявшийся репертуар культурной и социальной памяти заставляет считаться с сообществом. Иными словами, в обществе существует некоторый образ прошлого, который крайне трудно изменить или оспорить, что может быть дополнительно осложнено как наличием сети живой коммуникации, так и часто весьма привлекательным коллективным нарративом. К слову, с этим столкнулась денацификация немецкого общества после Второй Мировой войны, ибо далеко не все поколения немцев воспринимали нацизм как абсолютное зло для Германии.

Следовательно, конструирование смыслов невозможно без некоторого общественного консенсуса относительно предложенной конструкции. Такой консенсус для современных государств и политиков самых разных уровней легче всего находится в поворотных моментах национальной истории или высокого социального напряжения, однако, здесь же существует большой потенциал общественного раскола. Тематически такие события связаны прежде всего с войнами и конфликтами, которые интерпретативно лежат между национальным триумфом и травмой, о которых и пойдет речь далее.

1.4 ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ: МЕЖДУ ТРИУМФОМ И ТРАВМОЙ

Официальные исторические нарративы призваны как обосновать настоящее, так и обозначить контуры будущего. Естественно, что любая общность или индивид склонны к позитивной репрезентации и выстраивании положительного коннотативного ряда. В этом смысле противостояние или насильственный конфликт как его абсолютизированная форма становится крайне ценным ресурсом.

Национальная история в XIX веке - это по большей части история военных побед. Государства руководствовались весьма очевидными критериями отбора исторический событий для включения их в эпизоды своей истории - они укрепляли положительные представления нации о самой себе и соответствовали определенным (часто ситуативным) политическим целям. Все, что не годилось для героического образа, подлежало забвению. Ассман А. Указ. соч. С. 39. Однако такая мемориальная структура, учитывающая только собственные победы и поражения соседей или противников способна продлевать конфликты на неопределенный срок, ибо стимулирует реваншистские настроения проигравших.

Тем не менее, национальная память вбирает себя не только победы, но и поражения, которые зачастую обладают большим мобилизационным потенциалом: национальный траур накладывает общие обязанности и призывает к общим усилиям. Ассман А. Указ. соч. С. 39-40. Триумфы, в отличии от поражений, не обладают столь мощными императивами для укрепления национальной сплоченности, а часто позиционируются как выражение национального могущества. Поражения же способны актуализировать прошлое перед лицом внешнего давления, усиливая сплоченность вокруг влатси. Однако условием для такой трактовки поражения является его мифологизация и героическое смысловое наполнение. В этом смысле память проигравших и побежденных качественно равна. Более того, относительно равное военное противостояние не лишает проигравшую сторону феодального понимания чести, ибо ставит ее в один ряд с победителем.

Однако не все победы и поражения добыты в относительно равном противостоянии, чему примером служит Вторая Мировая война. Сверхмасштабная эскалация массового насилия и огромное число человеческих жертв в сочетании с безоговорочной капитуляцией Германии и лишением ее статуса субъекта международного права трансформировала память немцев не в память побежденных, а в память преступников, против которых выступил весь мир. Там же. С. 41. Эти обстоятельства позволяют говорить не только о триумфах и поражения, но и совершенно иной трактовке исторических событий.

Травма, в отличии от поражения, не обладает очевидным консолидирующим или мобилизующим потенциалом. Напротив, она способна даже разрушать макрополитические сообщества. Отличие травмы от поражения определяется местом события в официальном героическом нарративе: насколько такой опыт закрыт для национального нарратива и потребовал ли он совершенно новых культурных форм и парадигм для своей презентации. Там же. С. 42. Дело в том, что случай травмы неразрывно связан с противопоставлением преступников и жертв, а не победителей и побежденных. В случае первых отсутствует какое-либо равенство, так как имеет место радикально ассиметричное насилие, поэтому виктимизированному субъекту недостаточно тех опробированных форм героизации поражений, которые так или иначе существуют в каждом сообществе. Жертва отличается абсолютной пассивностью, неспособностью симметрично ответить на насилие, поэтому на основе травмы неизбежно выстраивается качественно иная идентичность пережившей травму социальной группы. Это не означает, что травма может быть характерна только для подобных европейским евреям во время Второй Мировой войны или этническим армянам в конце Первой Мировой войны. Важно, что для жертвы характерно принципиальное отсутствие возможности активного участия в собственной судьбе при столь же принципиальном превосходстве преступника.

В этом смысле современные исследования памяти фиксируют пост-травматический характер современности, ибо фигура пассивной жертвы обрела высокую культурную и политическую значимость, что стало возможным после Второй Мировой войны и Нюрнбергского процесса. Сегодня в одном ряду с Холокостом травматическими признаны рабство, массовые геноциды в Европе, страдания гражданского населения в ходе различных конфликтов и западный колониализм, а так же опыт участников вооруженных конфликтов времен Холодной войны, особенно американской кампании во Вьетнаме. Ассман А. Указ. соч. С. 49.

Память преступников в этом контексте также весьма интересна. Конечно, страдания гражданского населения и объективное наличие жертв было всегда, однако, именно эпоха Модерна с его приматом гуманистических начал позволила обнажить эту проблему и вывести в публичное пространство. Травматизация памяти преступников происходит в драматично постыдном осознании собственного деяния и «потери лица». При столкновении с полярной системой ценностей и публичной огласке преступник переживает крушение положительных представлений о самом себе. Там же. С. 60. Однако здесь стоит оговорить тонкую грань между коллективной виной и дифференцированной ответственностью. Коль скоро все сообщество не может быть полностью ответственно за действия своих отдельных представителей, то и признание коллективной вины не делает ответственность недифференцированной. В этом смысле поимка и суд отдельных преступников способны сохранить национальное самосознание и уберечь сообщество от разрушения. Ассман А. Указ. соч. С. 50 - 52.

Другая грань изучения преодоления травматического опыта не всегда связана напрямую с непосредственным опытом участников событий. Возникнув в 1970-е на волне антивоенных протестов в США, «trauma studies» вошли в широкий междисциплинарный контекст в том числе на уровне признания опыта свидетелей события «травматическим», его деполитизации, т.е. выведение этого вопроса из непосредственно политического спектра. Наивысшей точкой такого подхода стала реакция властей США на теракты 2001 года в Нью-Йорке, естественной реакция на которые у более чем 10 млн. американцев стали шок, боль и страх. Николаи Ф., Кобылин И. Американские trauma studies и пределы их транзитивности в России // Логос. 2017. №5. C.118-119. Огромный социальный спрос и государственная поддержка позволили перевести дискурс исследований травмы в поле виктимизации и медикализации работы с таким опытом, т.е. перевод из политического пространства в повседневную жизни. Так, травматический опыт и фигура виктимизированной жертвы превратились из орудия/инструмента критической проблематизации в прагматическое средство нормализации Перевод военного опыт из категории экстраординарного и травматического, т.е. требующего недопущения повторения в один из вариантов отклонения от социальной нормы, требующей лишь широкой социальной политики. военного опыта. Ассман А. Указ. соч. С. 120. Иными словами, фигура жертвы в ситуации широкого признания опыта травматическим становится не предметом политической дискуссии о недопущении повторения травмы, а пунктом классификации государственного реестра посттравматических стрессовых расстройств (ПТСР).

В этом смысле память и коммеморация «больших» и локальных войн принципиально различается. Если в первом случае широкая общественная дискуссия и принципиальные политические решения по работе с травматическим опытом неизбежны, то в случае локальных конфликтов все не так однозначно. Накопленный опыт по работе с подобными травмами в случае Холокоста и Второй Мировой как сквозь призму личных травматических воспоминаний, так и на уровне государственной политики Balina M. `Wounded Narratives': Jewish Childhood Recollections in Post-Soviet Autobiographical Discourse // The Poetics of Memory in Post-Totalitarian Narration eds. by S. C. Bishop. Lund, Sweden: CFE Conference Papers Series, 2008. pp. 15-27. , достаточно широко был применен в США после войны во Вьетнаме в работе с травматическим опытом на уровне предоставления психологической и медикаментозной поддержки. Николаи Ф., Кобылин И. Указ. соч. С. 117-118. Тем не менее, как было упомянуто выше, перевод работы с травмой лишь в область медицинской и правовой поддержки не излечивает травму, а нормализует ее. Это же способствует маргинализации виктимизированного субъекта в случае официального негласного признания его опыта травматическим: борьба с социальной несправедливостью и часто сложная адаптация к условиям мирного времени трактуется как последствия травмы и болезни, а не наличия объективных трудностей, искусственно созданных препятствий или стигматизации. Carbonella A. Where in the World Is the Spat-Upon Veteran? The Vietnam War and the Politics of Memory //Anthropology Now. 2009. №. 2. pp. 49 - 58. Подобное положение вещей может быть изменено широкой политической дискуссией, которая, в случае локальных конфликтов, зачастую отсутствует полностью или крайне ограничена.

Таким образом, война, с одной стороны, способствует государственному институциональному строительству и увеличивает его символический капитал. Едачев А. И., Натхов Т. В., Полищук Л. И. Война и ценности: опыт эмпирического анализа. Вопросы экономики //Вопросы экономики. 2016. №.3. С. 8-9. С другой стороны, военные конфликты могут разрушать государственные структуры, провоцировать культурную травмы и разрушать национальную идентичность. На уровне отдельных индивидов собственный опыт применения насилия способен приводить к ПТСР и психическим заболеваниям, что зависит в том числе от таких факторов, как отношение самого индивида к «справедливости» ведения войны и модуса общественной поддержки или неприятия военных действий. Также имеет значение победа или поражение в войне и их характер. Ассман А. Указ. соч. С. 9.

Позитивный военный опыт играет важную роль в жизни общества и индивида, особенно в случае победы над превосходящим по силе противником. Там же. С. 10. Также исследователи отмечают рост гражданской и социальной активности среди ветеранов различных конфликтов и, конечно, формирование весьма сплоченного воинского братства. Получается, военный опыт как индивида, так и общества, варьируется от посттравматического переживания, до мобилизации и роста общественной активности. В этом процессе память о войне играет далеко не последнюю роль, ибо формирует определенный ценностный модус по отношению к себе, социальной группе, обществу в целом и государству, которое и отдает приказ идти воевать. В этом смысле военная коммеморация лежит в области между увековечиванием триумфа и преодолением травмы.

Политика памяти современных государств так или иначе связана с отношением к разного рода конфликтам, которые стали основными источниками достижений и лишений в человеческой истории. Тем не менее, тематический набор современных memory studies совершенно не ограничен оценкой воспоминаний о войнах. Однако коль скоро тема данной работы связана с военной коммеморацией имеет смысл зафиксировать современной состояние отношений различных государств и общностей к военной истории.

1.5 КОММЕМОРАЦИЯ ВОЙН XX ВЕКА В ВЕКЕ XXI

Современные исследования политики памяти в отношении войн и конфликтов XX века, по большому счету, вращаются вокруг осмысления травматического опыта и интерпретаций итогов или самого факта конфликта в официальных и иных исторических нарративах, а также политического использования памяти в различных контекстах. Для именно политического исследования будет целесообразно рассмотреть память о войнах и конфликтах в контексте текущих трансформаций исторических нарративов.

Исследования памяти о Второй Мировой войне в этой смысле являются пионерами и активно используют индивидуальные мемуары, письма, записи в дневниках Balina M. Op. cit. pp. 15-27., семейные ритуалы, приобщая и сравнивая индивидуальные смыслы с официальной государственной оценкой событий. Ассман А. Указ. соч. С. 73 - 145. Дискурсы европейской памяти о Второй Мировой войне сегодня находятся в ситуации противостоянии разных интерпретаций этих событий, взглядов на Антигитлеровскую коалицию, роль СССР и союзников, потери и многое другое. Kurilla I. World war II in European Memory // Russia in Global Memory. 2015. № 3. pp. 88-98. Также отмечается борьба за представление собственной роли в войне в качестве главенствующей между СССР и западными союзниками Сенявский А. С., Сенявская Е. С. Историческая память о войнах XX века как область идейно-политического и психологического противостояния // Российская история,  № 3. 2007. C. 107-121. и часто различная оценка участников войны: западные союзники стоят перед дилеммой определения Советского Союза как, с одной стороны, схожего с нацистским тоталитарным режимом и, с другой, как сыгравшего решающую роль в разгроме нацизма. Kurilla I. Op.cit. pp. 93 - 94. Это же размежевание приобретает совершенно иной характер в странах бывшего социалистического блока, для которых маркирование границ между собственным и советским (российским) нарративом является фактором собственной идентичности. Наиболее явно это проявилось в Прибалтике Onken E. C. The Baltic states and Moscow's 9 May commemoration: Analysing memory politics in Europe // Europe-Asia Studies. 2007. №. 1. pp. 23 - 46. и Польше, Kubik J., Bernhard M. Op. cit. pp. 19-23. которая в своей современной «исторической политике» активно использует позицию жертвы в официальном нарративе: «советская оккупация», начатая в 1939 году, представляется источником политического преследование и диктатуры до самого распада СССР. Koczanowicz L. Memory of politics and politics of memory. Reflections on the construction of the past in post-totalitarian Poland // Studies in East European Thought. 1997. №. 4. pp. 259 - 270. Холокост в этом смысле имеет весьма высокий потенциал в качестве объединяющего механизма, однако, его успешное применение все же ограничено национальными историческими нарративами и разницей в оценках наиболее пострадавших жертв. Ассман А. Указ. соч. С. 157 - 168.

Также существуют различия в праздновании дня окончания войны в Европе: если в России 9 Мая является главным государственным праздником, отмечается пышно и в общенациональном масштабе, то для европейских государств это не столь характерно. Разное значение дня окончания войны показано на примере непосредственных практик коммеморации 9 Мая в Москве и бывших советских прибалтийских республиках и сопутствующих им нарративов. Onken E. C. Op. cit. pp. 23 - 46. Если Москва считала нацистов единственным европейскими агрессорами, то в Прибалтике коммунистическая оккупация де-факто приравнена к нацистской, от чего победа не выглядит столь однозначной. Это заметно как в политическом дискурсе, так и в характере совместной коммеморации. Более того, российский формат празднования в последние годы приобретает все более перформативный Перформатив в смысле теории Остина - «празднование действием». характер, «обрастая» венокулярными практиками (переодевание детей и взрослых в военную форму, украшение автомобилей, окон квартир и домов характерной символикой и т.д.). Речь идет о качественно новом уровне вовлеченности в опыт воевавших и радикализации артикуляции отношения к Дню победы на уровне принятия официальной символики. Архипова А., Доронин Д., Кирзюк А., Радченко Д., Соколова А., Титков А., Югаи? Е. Вои?на как праздник, праздник как война: перформативная коммеморация Дня Победы // Антропологическии? форум. 2017. № 33. С. 84-122.

На уровне исследований национальных нарративов о Второй Мировой войне политика памяти рассматривается в контексте внутриполитической борьбы, например, послевоенное итальянское общество с помощью культурной памяти смогло преодолеть созданные режимом Муссолини противоречия и консолидировать итальянское общество вокруг демократических ценностей. Forlenza R. Sacrificial memory and political legitimacy in postwar Italy: Reliving and remembering World War II //History & Memory. 2012. №. 2. pp. 73 - 116. А современная российская официальная версия событий Великой Отечественной войны положена в основу макрополитической идентичности и законодательно защищена. В официальном дискурсе ей придается высочайшая символическая значимость и определяющее значение для всей российской государственности. Малинова О.Ю. Конструирование смыслов: исследование символической политики в современной России. - М.: РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. отд. полит. науки, 2013. С. 207 - 349.