Влияние коллективной памяти притесненных социальных групп на дискурс "прогрессивных" социальных движений в современных США

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ «ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет социальных наук

Департамент политической науки

Выпускная квалификационная работа - бакалаврская работа

по направлению подготовки 41.03.04. Политология

Влияние коллективной памяти притесненных социальных групп на дискурс "прогрессивных" социальных движений в современных США

студента группы № 142 (образовательная программа

«Политология») Кобляков Всеволод Максимович

Москва - 2018

Оглавление

• Введение
• Глава 1. Теоретико-методологические обоснования работы
• Рефлективная природа социального конструктивизма
• Коллективная память и ее влияние на политический дискурс
• Расцвет «политики идентичности» и коллективная память
• Формы влияния коллективной памяти «угнетенных» на дискурс
• Описание методологии исследования
• Глава 2. Анализ эмпирического материала
• Отбор материала для анализа
• Интервью с лидером подразделения Антифа «Борись с расизмом» Майком Исааксоном
• Статья из журнала «Якобинец» «Уничтожайте символы Конфедерации»
• Интервью с активистом организации «Black Lives Matter» ДеРеем Маккессоном
• Заключение
• Список использованных материалов
• Приложение
• Введение
• Конец XX века ознаменовался окончанием Холодной войны в результате коллапса Советской систем и распада Советского Союза. Это означало то, что мир перестал быть полярным, и одна из идеологий, на протяжение 50-ти лет претендовавших на право исключительной трактовки будущей судьбы мира, одержала победу. Западный мир праздновал победу, и «согласно триумфалистическому взгляду Фрэнсиса Фукуямы, капиталистические либеральные демократии должны отказаться от сомнения в себе и признать в себе наилучшую социальную и политическую модель, а потому и окончательную цель или “телос” истории». И США досталась роль единственной в мире сверхдержавы, которой предстояло стать поддерживать порядок в мире.
• Однако дальнейшие события в истории человечества показывают, что данный тезис Фукуямы оказался чересчур преждевременным, а самой сверхдержаве ещё очень далеко до поддержания порядка даже на своей территории. Новые проблемы показали себя уже на заре нового тысячелетия. Первый громкий вызов модерну и его ценностям бросили представители исламского фундаментализма - «из-за событий 11 сентября рухнули иллюзии, заставлявшие верить, что глобализирующийся мир примет основные принципы западного модерна без споров и сопротивления». Данное событие фактически стало началом новой политики в США, связанной с борьбой с мировым терроризмом: «Тринадцать лет спустя после 11 сентября, можно с уверенностью сказать, что «экстренные полномочия» стали перманентными». Гражданское общество в Америке также поражено серьёзнейшими социальными расколами. Как выразился Славой Жижек, «сейчас для США наступил очень важный момент -- момент, когда эта машина для строительства консенсуса сломалась». Сегодня Америка расколота на две противостоящих друг другу силы: это политкорректный либерализм, сторонники которого считают, что в США можно построить общество терпимости, где смогут сосуществовать представители множества меньшинств, и набирающие популярность правые консервативные силы, которые видят в толерантности и политкорректности угрозу традиционным ценностям, образу жизни и свободе слова, которые уходят на второй план в сравнении с позитивной дискриминацией меньшинств. Наиболее ярким проявлением этого раскола в американском обществе за последнее время стали события, связанные со сносом памятников героям Конфедерации и последующими протестами, и столкновениями между сторонами конфликта. Их апогеем которых стали стычки между протестующими в Шарлотсвилле, в ходе которых пострадало 20 человек.
• Вышеназванный раскол в американском обществе, проявивший себя на фоне избрания Дональда Трампа, назревал уже давно. Фактически, выборы Президента США 2016 года стали столкновением двух альтернатив для Америки. С одной стороны, Хиллари Клинтон стала кандидатом от истеблишмента, представителей американского политического режима, существующего уже не одно десятилетие; «она - также голос тех, кто кого можно назвать властью времен холодной войны». С другой же стороны, другой кандидат, Трамп, стал олицетворение необходимости перемен в повестке дня. Он впервые за долгое время позволил говорить себе о вещах, которые не принято затрагивать в современном американском публичном пространстве. И хотя корректность его высказываний остается под вопросом, сам факт избрания этого человека говорит о том, что именно они находят отклик у многих американцев. Многие из них устали от устоявшейся повестки дня.
• Эта повестка дня берёт своё начало в 60-ые годы XX века, когда в Америке данные события разворачивались на фоне возвращения популярности нормативного плюрализма, провозглашавшего принципиальную несоизмеримость ценностей различных групп людей и требовавшего уважительного отношения друг другу в независимости от различий. В то же время в свои права начинает вступать философская парадигма постмодерна: «и в философском, и в социологическом вариантах отвержение постмодернизмом «тотализующих» теорий с универсальными претензиями дополняется прославлением разнообразия или «различия», а также акцентом на необходимых в этическом отношении, но всегда уклончивых требованиях “другого”». Основой движущей силой в политических процессах того времени стали общественные движения сексуальных, расовых меньшинств, а также исторически обделённых правами групп населения. Можно сказать, что в то время можно было наблюдать актуализация проблемы коллективных жертв массового систематического насилия со стороны другой, более крупной группы. Меньшинства, которые систематически были ущемлены в правах в прошлом, сделали всё возможное ради того, чтобы обрести политическую субъектность и преодолеть последствия исторической несправедливости, имевшей место в прошлом многих социальных групп. Существует представление о том, что такое «восстание меньшинств стало результат изменения левых в борьбе за власть: «Левые… принялись разжигать пламя революции в других социальных группах, сосредоточив внимание на антиколониализме, борьбе с расизмом и феминизме. Несмотря на декларативную приверженность универсальным ценностям, на первый план вышла борьба за узкие интересы меньшинств».
• На данном этапе сразу необходимо объяснить понимание «прогрессивных ценностей», возникших в результате «поворота к идентичностиям», в рамках данной работы. Под ними понимаются достижение политического, социального и экономического равенства для представителей традиционно воспринимаемых ущемленными социальных групп, таких как темнокожее население США, гомосексуалы, женщины. Как правило, в рамках современного дискурса одни и теми же людьми защищаются идеи развития политики развитой адресной финансовой помощи ущемленным группа, предоставления им квот на работу на определенных местах и в целом за активное вмешательство государства в распределительные процессы в экономике. Эти ценности несут на себе клеймо «прогрессивных» в силу того, что оппоненты социальных движений, защищающих подобные идеи, как правило зовутся консерваторами и отстаивают избыточность «прогрессивных» целей.
• Сдвиги повестки дня 60-ых годов обернулись довольно противоречивыми последствиями. С одной стороны, впервые в истории в «западных обществах» была предпринята попытка привести общества к состоянию, в котором не было бы тех, кто отвергался бы как ведущий неприемлемый образ жизни. Общество достигло такого состояния, когда основной двигающей силой для политической мобилизации населения стали и ценности. Инглхарт и ряд других исследователей говорят о том, во многих западных обществах произошел (или происходит) переход от материальных ценностей - наличия хороших условий для работы, достатка и благосостояния - к пост-материальным, связанным со борьбой за определенные ценности - защиту окружающей среды, права различных меньшинств, отстаивания своего права на уникальных образ жизни. Идеи постепенно становятся для людей чем-то более важным, чем окружающая их материальная среда. И заслугу «поворота к идентичностям» и их травматическому опыту не стоит исключать в данном вопросе: ведь они не в одиночку вели свою борьбу, в ней им оказывалась поддержка и со стороны сторонников прав человека в их универсальном смысле из числа, казалось бы, привилегированных членов общества, должных быть не слишком заинтересованными освобождением других.
• И вместе с подобным вниманием к трудностям локальных сообществ и различных меньшинств начал возникать другая проблема: под предлогом защиты ценности различия и защиты прав ущемленных социальных групп стали совершаться довольно противоречивые меры. В качестве примером можно привести увольнение сотрудника компании Гугл, который был обвинен в «увековечении гендерных стереотипов»; организаторы международных гонок «Формула-1» отказались от сотрудничества с девушками, которые традиционно держали таблички номеров пилотов, поскольку их присутствие на такого рода мероприятии «противоречит современным социальным нормам»; в университетах западных стран очень часто можно услышать заявления о том, что определенная лексика будет запрещена как оскорбляющая человеческое достоинство.
• В данной ситуации можно наблюдать заметное противоречие: представители общественных сил, заявляющих одной из ключевых своих целей борьбу за возможность репрезентаций различных точек зрения в публичном пространстве, в конечном итоге реагируют на отличную от их позицию весьма резко, подчас непропорционально тому вреду, который определенные события оказывали на окружающую действительность. Со стороны консервативно настроенной части активистов гражданского общества можно услышать обвинения в том, что попытки во всём соблюдать терпимость, толерантность и корректность по отношению ко всем людям приводят «прогрессивную» политику лишь к обратному результату. Отсюда вытекает проблема данного исследования: риторика современных «прогрессивных» общественных движений и деятелей, прошедшая через поворот к идентичностям и внимание к угнетенному положению различных меньшинств, стала показывать определенную непоследовательность. Исследовательский вопрос данной работы: каким образом современное понимание притеснёнными социальными группами событий их истории повлияло на дискурс общественных движений, отстаивающий «прогрессивные» ценности? Ответить на этот вопрос представляется возможным, если обратиться к понятию коллективной памяти, означающему набор определенные представлений о прошлом определенного сообщества людей, формулированный на основании определенных важных событий, повлиявших на социальную группу, и влияющий на интерпретацию актуальных явлений социальной жизни. К ней необходимо как к способу консервации определённой повестки дня и ее дальнейшего использования в политических дискуссиях. Коллективная память позволяет ценить субъективное восприятие определенных событий прошлого, чтобы проверить их влияние на настоящее.
• Объектом данного исследования выступает политический дискурс американских общественных сил, выступающих в поддержку «прогрессивных» взглядов, предметом - репрезентация образов коллективной памяти ущемлённых общественных групп в политическом дискурсе американских социальных движений «прогрессивных» взглядов.
• Цель данной работы - понимание роли и функций коллективной памяти в дискурсе «прогрессивных» социальных движений. Для её достижения необходимо выполнить следующие задачи:

1) Сформировать теоретическую основу по работе с коллективной памятью сообществ;

2) Выделить топосы коллективной памяти, способствующие её влиянию на политический дискурс современных американских социальных движений;

3) Описать сдвиги в политическом позиционировании представителей «прогрессивных» социальных движений на протяжение их существования;

4) Выбрать определённые методы по работе с дискурсом, наиболее подходящие определению роли коллективной памяти в высказываниях представителей «прогрессивных сообществ»;

5) Провести отбор тех акторов, публичные высказывания представителей которых будут подвергнуты анализу;

6) Выявить стилистические черты дискурса «прогрессивных сообществ», присущие ему в силу апелляции к коллективной памяти угнетённых социальных групп;

7) Установить, какую роль в структуре современного политического дискурса социальных движений играет обращение к коллективной память угнетенных социальных групп;

8) Сделать выводы о состоянии современного дискурса «прогрессивных» политических сил в современных США.

В качестве методологии данного исследования выступит критический дискурс-анализ. Данный выбор обусловлен тем, что в фокусе данного исследования будут находится идеологии, в рамках которых смотрят на мир представители различных общественных сил. Многие исследователи дискурса придерживаются мнения о том, что идеологии выражаются посредством дискурса и воспроизводятся с помощью него. Одной из главных особенностей современного критического дискурс-анализа заключается в том, что для понимания идеологий «необходимо анализировать не только тексты, в которых они находят свое выражение; кроме этого, нужно обращать внимание на связи, существующие между текстами и социальными отношениями, распределением силы в обществе и доминирующими в нем ценностями и идеями». На уровне текста исследователь должен пытаться изучать структурные аспекты текста, такие как его разделение на части, основные поднятые в тексте темы и акторов, их поднимающих, использованные в тексте лингвистические и риторические приемы, основные идеи, которые автор текста старается защитить во время высказывания. Анализ контекста подразумевает, что необходимо при анализе текстов обращать внимание на ключевые события, происходившие во время создания текста или его произнесения в публичном пространстве, а также на общие характеристики повестки дня, в отрыве от которых невозможно интерпретировать любой текст, созданные в определенном месте в определенное время. Основными методами в рамках данной работы станут реконструкция аргументации по модели С. Тулмина и подход Скривена к оценке стилистики высказываний.

Положения на защиту:

1) Коллективная память социальных групп о некотором травматическом опыте способа очень сильно повлиять на общественный дискурс в целом и дискурсы отдельных движений в частности;

2) В ходе борьбы меньшинств за свои права произошло «огосударствление» протеста, его посыл перешел из статуса контркультуры в статус нормы;

3) Определенное восприятие трагических события прошлого и их последствий в настоящем может стать основанием для оправдания превентивного насилия, для восприятия социального мира вокруг как априори объективно враждебного;

4) Коллективная травматическая память может также препятствовать готовности к диалогу с несогласной стороной, поскольку в ней носителям травмы будут видеться исключительно наследники преступников, которые отказываются раскаиваться перед травмированными в прошлом;

5) Концепция репрессивной толерантности Г. Маркузе имеет потенциал к реконцепуализации в рамках изменившегося политического контекста западных стран.

Степень изученности проблемы

Литературу, относящуюся к теме коллективной памяти и её отражения в дискурсе социальных движений, можно разделить на несколько сегментов. Во-первых, существует значительный пласт теоретической литературы, посвященной тому, каким образом необходимо понимать коллективную память социальных групп и о том, какое она оказывает влияние на их идентичность и позиционирование в обществе. Работа Я. Ассмана подчеркивает культурологическую и дискурсивную природу коллективной памяти (в противовес её «биологическим» интерпретациям) и выделяет две её основные составляющие. По его мнению, необходимо разделять коммуникативную память, касающуюся насущных проблем членов сообщества и характеризующуюся простотой и нестабильностью тем и ограниченным временным горизонтом, и культурную память, затрагивающую более фундаментальные аспекты жизни сообщества, такие как «роковые события в истории групп, которые фиксируются в виде культурного достояния (текстов, обрядов, памятников архитектуры) и институционализированный форм коммуникации. В Хирст и Д. Маниер стараются разобраться в том, как корректнее определять коллективную память: с точки зрения социальной науки как нечто, зафиксированное вне личной памяти, как информацию превосходящую уровень индивида и находящуюся «в мире»; или же коллективная память - это всё же определённая натяжка, и на практике наука имеет дело с разделяемыми коллективно индивидуальными воспоминаниями. К. Харрис старается подойти к понятию коллективной памяти с точки зрения современных достижений когнитивной позитивистской психологии и предпринять попытку изучения ее изучения путем выявления свойств, которые они демонстрирует при проведении экспериментов с небольшими группами испытуемых. Д. Берлинер выражает озабоченность тем, что распространение понятия «коллективная память» в современных исследованиях фактически ведёт к полному обесцениванию данного понятия, превращению его в концептуальную натяжку. По его мнению, современной науке слишком свойственна тенденция к её интерпретации в терминах культуры и её воспроизведению, что ведёт к тому, что идеи «памяти как запоминанием» и «(социальной) памятью как культурой». Дж. Олик и Дж. Роббинс, в отличие от «позитивистской» критики ранее рассмотренных авторов видят ряд перспектив для «культурологически» понятой «коллективной памяти»: оно может сделать большой вклад к изучению идентичностей различных социальных групп; оно превращает изучение социальных процессов более «процессуальным» или «нарративным»; его введение в объяснительные макросоциологические теории поможет объяснить, почему не только определённая эпоха влияет на то, что остаётся в памяти сообществ, но и почему память сообществ во многом формирует «дух» эпохи. Ключевую интегрирующую роль в исследованиях коллективной памяти занимает масштабное исследование А. Ассман, которое призвано «предпринять попытку объединения различные дисциплинарные подходы внутри общего мемориального дискурса», тем самым создав основу для исследований памяти как для междисциплинарной области, определить ключевые понятия, с которыми необходимо работать в рамках дисциплины с целью избежать необоснованного перебрасывания пустыми концепциями, и внести свой собственный вклад в решение проблемы взаимосвязи индивидуальной и коллективной памяти. Помимо таких «теоретических» задач в рамках её работы освещаются релевантные кейсы трансформаций коллективной памяти и её влияния на политическую повестку в различных странах, что позволяет говорить о том, что данная работа является своеобразным «переходным мостом» от теоретического осмысления феномена коллективной памяти к изучению процессов её влияния на политическую жизнь и ее изменений под воздействием политического.

Важным примером исследований коллективной памяти можно назвать выпуск журнала Pro et Contra от мая-августа 2009 года, посвященный тому, как в различных странах проводится политика памяти, призванная сгладить острые противоречивые моменты, имевшие место на протяжение истории разных стран. В рамках статьи рассматриваются кейсы России и создания в ней единого учебника истории для монополизации производства коллективной памяти, Украины и фреймирования на её территории травмирующего опыта Голодомора, Эстонии и Польши, столкнувшиеся в XX веке с травмирующим опытом, полученным как от коммунистических, так и от нацистского режимов, Китай и его социалистическое переосмысление собственной истории. Исследование С. Каттаго, также посвященное истории Эстонии, ставит важный вопрос о том, не проявляют ли неуважение попытки поиска общей для всех Европейских стран трактовки троичных событий Второй Мировой войны к травматическому опыты восточноевропейских стран, которым связывают непростые отношения как с советским, так и с нацистским режимами. Непосредственно истории формирования определённой картины прошлого, влияющей на картину мира вокруг социальных движений, посвящено исследование Э. Армстронг и С. Крейг, которые изучали коммеморацию воспоминаний гей-сообщества США. Исследовательницы стараются понять, почему именно события, которые вошли в историю как Стоунволлсские бунты стали основополагающим событием для гомосексуалов, в то время как другие аналогичные события в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке не смогли произвести такого же эффекта. По мнению авторов, Стоунволл приобрел важность в силу того, что удовлетворил двум условиям: события из стихийных смогли перерасти в систематические и форма в виде парада-прайда была наиболее удачна для последующей коммеморации. Сборник работ под редакцией Фабре, Женевьере и О'Мелли посвящён тому, каким образом структурируются воспоминания чернокожего населения США, какие факторы влияют на их коллективную память и какие практики её поддерживают, и как это влияет на их политическое поведение. Работа С. Сандаджа рассматривает культурную историю движения за гражданские права в среде афроамериканского населения. Он поставил перед собой две цели: и изучить политическую тактику участников и изучить то, как они работали с политическими образами - в частности, то, каким образом образ Авраама Линкольна стал символом протестов.

Отдельного влияния заслуживает литература, посвящённая изучению современных «прогрессивных» движений, их постепенной эволюции на протяжение второй половины XX века и её результатам. Борис Кагарлицкий видит в повороте левого движения к защите меньшинств и их идентичности с целью восстановления исторической несправедливости «слабость и политическую несостоятельность», демонстрирующую то, что левые уже давно стали частью системы, лишь по-своему воспроизводящей ту же самую буржуазную идеологию. Славой Жижек также видит проблему в современному сдвигу борцов за справедливость к мультикультурализму и политической корректности. По его мнению, такая политика по факту является лишь «дистанцированной нетерпимостью»; поскольку толерантный дискурс современности лишь внешне стоит «над» выражениями культурного шовинизма, хотя на деле лишь подчеркивает различия между людьми и подрывает попытки приди к консенсусу. В своей новой работе социолог Ф. Фуреди обращает внимание на то, то политика идентичности, которая во многом задаёт тренды деятельности современных социальных движений, по своей сути берёт свое начало ещё в XVIII веке. Тогда консервативная общественность, недовольная набирающими популярность лозунгами Просвещения о универсальности человеческой природы, старалась подчеркнуть огромную культурную разницу между представителями разных народов, никаким образом несводимую к разумному пафосу просвещения. Затем, когда националистическая повестка по итогам Второй Мировой войны дискредитировала себя, подобная стратегия апелляции уникальным ценностями определённых социальных групп и меньшинств, дополненная отсылкой к их травматичному опыту и постоянному давлению со стороны «угнетающего» большинства, была взята на вооружение прогрессивной левой общественностью. Тезис Фуреди заключается в том, что фактически такая повестка дня приводит к подрыву всеобщей солидарности движения и отсутствию возможности для конструктивного диалога.

Глава 1. Теоретико-методологические обоснования работы

Рефлективная природа социального конструктивизма

Начиная работу с теорией коллективной памяти, необходимо сперва обозначить теоретические рамки данного подхода, которые он разделяет с другими направлениями социальных наук. По своей сути изучение коллективной памяти социальных групп происходит с позиций социального конструктивизма. Под конструктивизмом в современных социальных науках понимается «направление, основанное на идее активности познающего субъекта в построении представления об окружающем мире, или подход, согласно которому всякая познавательная деятельность является конструированием». При конструктивистском взгляде на общество и мир вокруг него складывается следующая картина: окружающая человека действительность создается самими людьми, которые впоследствии вынуждены действовать в рамках, предопределённых их прошлыми решениями, породившими социальную реальность. Фактически, данная ситуация описывается в философии в терминах единства мышления и бытия: одновременно можно зафиксировать, что как «само знание субъекта становится элементом бытия системы, в значит, мысль человека обретает в них изначальную бытийность», так и субъект по итогам такой «объективации мысли» оказывается поставлен в определённые границы, в которых он вынужден смотреть на окружающую действительность. На выходе социальная система, в которой находятся люди, может быть названа рефлективной на основании того, что её рамках при определённых условиях может произойти объективация мысли, становящейся затем частью системы правил, которыми ограничена последующая деятельность людей. Складывается ситуация взаимного порождения способом мышления людей мира вокруг них и мира вокруг людей на способ их мышления.

Такой диалектический подход впоследствии из философии перейдет в конструктивистскую социологию, ярким представителем которой можно назвать теорию социального конструирования Бергера и Лукмана. С одной стороны, они фиксируют следующее: «институциональный мир иногда воспринимается в качестве объективной реальности…В этом отношении институты оказываются для индивидов внешними, сохраняющими свою реальность независимо от того, нравятся они ему или нет… Они имеют над ним принудительную власть и сами по себе, благодаря своей фактичности, и благодаря механизмам контроля, которыми обычно располагают наиболее важные институты». С определённой натяжкой можно сказать, что в таком виде реальность представляется в рамках позитивистских методологий: это во многом упрощает анализ действительности и позволяет добиться достаточно глубокого понимания общественных институтов. Однако в рамках таких подходов, хоть и осознанно, но создаётся невозможность онтологического перехода, и существующие правила игры достигают абсолютного статуса. Диалектика же социального конструктивизма предполагает, что эти институты и практики - это продукты социальной активности людей: «Важно иметь в виду, что объективность институционального мира - сколь бы тяжёлой она ни казалась индивиду - созданная человеком, сконструированная объективность… Иначе говоря, несмотря на то, что социальный мир отмечен объективностью в человеческом восприятии, тем самым он не приобретает онтологический статус, независимый от человеческой деятельности, в процессе которой он и создаётся».

Неотъемлемой частью любого общества является система знаков, при помощи которой в его рамках осуществляется коммуникация между его членами. И в силу того, что любая знаковая система является продуктом человеческой культуры, она также является рефлективной конструируемой системой: какие-то события в жизни общества, связанные с его политическими, экономическим и прочими социальными аспектами, предписывают некоторым символам определённые смыслы, которые в свою очередь влияют на то, каким образом будут проинтерпретированы события в будущем. В современной семиотике постепенно намечается признание этого факта и постепенный отказ от некоторых постулатов «чистоты методологии». Изучение систем знаков должно быть чувствительным к контексту, его формирующему, а не стараться абстрагироваться от него с целью получения «более научных», но при этом чрезвычайно узких и ограниченных результатов. К примеру, достижения современной когнитивной семиотики ставятся сторонниками «социологического», конструктивистского подхода под очень большое сомнение: «когнитивная семиотика… ищет основания семиозиса (т.е. производства смыслов) в мыслительных процессах головного мозга; она предпринимает попытку найти обоснование возникающих в обществах культурных систем на основании достижений нейронауки, таким образом пытаясь найти для них универсальные обоснования…Когнитивная семиотика, таким образом, пытается подменить относительность и контекстуальность социального производства смыслов «абсолютным» биологическим производством».

Авторы данной работы на основании чувствительных к контексту теорий разрабатывают модель общества и диалектических взаимосвязей нем. Ключевым её принципом оказывается постоянное взаимодействие, происходящее между её элементами. Причём в рамках данной системы практически невозможно говорить о наличии в ней какого-то основного компонента, основания, из которого вырастают все составные части системы. Она взаимозависимость своих подсистем, в результате которой изменения в одной из них необратимо ведут к изменениям в другой. Всего она предполагает 4 основных компонента общественных систем: систему социально экономических отношений, политическую систему, систему материальных объектов и семиотическую систему, отвечающую за интерпретацию всех остальных подсистем и хранящую данные обо всех изменениях, происходящих в обществе. Соответственно, созданная авторами модель позволяет эффективно работать с коллективной памятью определённых сообществ. Однако, прежде чем проинтерпретировать процесс формирования коллективной памяти как рефлективный процесс взаимодействия изменений в социально-политической среде и системе кодов, при помощи которой люди её интерпретируют, необходимо поэтапно рассмотреть, что из себя представляет коллективная память и каким образом она формируется.

Коллективная память и ее влияние на политический дискурс

Для начала следует немного забежать вперед и обозначить несколько точек зрения, с которых в целом можно рассмотреть понятие «память». Во-первых, к нему можно подойти исключительно с позиций здравого смысла, зафиксировав, что память - это исключительно принадлежащие определённому человеку воспоминания об некотором наборе событий, которые случались с ним в прошлом. В данной ситуации исследователи будут иметь дело с биологическим, или нейронным, уровнем памяти, на котором формируются исключительно индивидуальные воспоминания. Этот уровень зафиксировать проще всего, поскольку люди по всему миру каждый день обращаются к своим воспоминаниям, «… делающих человека человеком. Без них нельзя ни сформировать собственную личность, ни общаться с другими людьми». Поскольку люди сталкиваются в своей жизни эмпирически непосредственно только со своими личными воспоминаниями, зачастую «житейская» рациональность может подсказывать им, что разговоры о памяти, существующей вне нейронных сетей конкретного человека - это сплошная спекуляция. Из такого подхода вырастает мнение, что какой-либо разговор о коллективной памяти, существующей за границами сознания индивидов, не имеет никакого отношения к науке: «“Коллективной памяти нет”, - неоднократно подчеркивал историк Райнхарт Козеллек, да и венский философ Рудольф Бургер не менее категоричен: “Несмотря на утверждения нынешних мистагогов, “коллективной памяти” не существует”». Однако такой взгляд является очень серьезным упрощением. Ведь не стоит забывать о том, что «человек всегда является частью некой более крупной целостности, в которую индивид включён и без которой он не мог бы существовать». Помещение человека в некоторую целостность лишает его полной автономии от окружающего мира, а значит - и его воспоминания вместе с ним. А. Ассман фиксирует, что «индивидуальная память всегда опирается на социальный фундамент; … абсолютно одинокий человек вообще неспособен на воспоминания, поскольку они обусловлены коммуникацией, т.е. формируются и закрепляются только благодаря общению с другими людьми». Человек воспринимает фиксируемые им события в некотором контексте социальной группы, к которой тот принадлежит. Данный факт позволяет говорить о наличии еще двух уровней основ человеческой памяти, помимо его биологического головного мозга: социальной составляющей, базирующейся на происходящих в жизни человека связях и коммуникациях, и культурной - опирающейся на символическую систему, способную на протяжение долгого времени передавать информацию об интерпретации определённых кодов через поколения в рамках социальных групп. Ассман суммирует взаимосвязь индивидуальной и коллективной памяти (как социальной, так и культурной) следующими словами: «наша память служит не только частью памяти других людей, но и частью символического универсума культурных объективаций». Таким образом, коллективная память как явление будет восприниматься не как нечто мистическое и сложно оптируемое, а как набор разделяемых исторических сложившихся способов интерпретации определённых событий некоторой социальной группой.

Как уже было сказано выше, коллективную память социальных сообществ, сформировавшуюся их множества индивидуальных памятей их членов, можно разложить на 2 составных элемента: на социальную память как память текущего поколения, «социальную конструкцию», формирующуюся и поддерживающуюся благодаря межличностным контактам и речевому общению», и культурную память, включающую в себя «культурные объективации в виде символов артефактов, медиаторов и практик, в которых индивиды… сменяют друг друга, обеспечивая долгосрочную значимость этих объективаций». Переход от индивидуального уровня к социальному переходит за счет того, что индивидуальные воспоминания изначально смешаны с воспоминаниями других, личный опыт оказывается обогащен за счет опыта других, так или иначе ставящий индивидов в необходимость рассматривать получаемый опыт через призму чужих воспоминаний. Культурная же память представляет собой «развоплощенный» опыт, который уже существует вне существующей людской коммуникации, а прикреплён к символическим медиаторам, таким как памятники культуры, политические лозунги прошлого.

Природа обоих уровней памяти и действительно радикально отличается от биологической памяти. С этой, довольно формальной, точки зрения правы критики концепции коллективной памяти. Она не представляет из себя нечто, что в прямом смысле слова «вспомнить», поскольку она не переживается лично подавляющим большинством ее носителей. Она имеет принципиально иную природу: «Институты и корпорации, а также культуры, нации, государства, церкви или фирмы “не имеют” памяти, ибо она “конструируется” ими с помощью мемориальных знаков и символов».

Таким образом, коллективная память в современных исследованиях - это концепция, которая работает со знаками и символами, которые формируются на основании индивидуального опыта, и затем за счет человеческой социальности закрепляющимися на культурном уровне и влияющими на то, каким образом «наследники» некоторого культурного опыта интерпретируют актуальные для них события. Это делает коллективную память частью всеобщей семиотической системы общества, которая, с одной стороны, формируется за счёт колебаний в социально-экономической и политической системах общества, а с другой - придаёт всем происходящим изменениям определённую окраску, уже заранее настраивая представителей определённых социальных групп на ту или иную интерпретацию происходящего. Таким образом, коллективная память является частью семиотического капитала сообщества, способную придать те или иные свойства политическому дискурсу этих сообществ. В рамках данной работы под коллективной памятью будет пониматься часть семиотической системы социальной группы, включающая в себя разделяемы всеми его членами набор символических медиаторов и знаков, основанных на пережитых группой событиях прошлого и задающих направление для интерпретации событий в настоящем.

Важными элементами для анализа коллективной памяти являются топосы коллективной памяти, под которыми понимаются основные «понятия и механизмы, характеризующие “грамматику” индивидуальной и коллективной памяти», где под грамматикой, в свою очередь, понимается «генеративный момент, механизм порождения… свод правил, позволяющий рассматривать как коллективную психологическую, культурную и социальную конструкцию, дающую возможность понять механизм порождения речевых высказываний… тесно связанный с нарративными образцами и “типами воспроизводства традиции”».

В рамках своей работы А. Ассман выделяет ключевые топосы, как правило представленные в памяти различных сообществ и артикулирующиеся в коллективную память в результате тех или иных важных происшествий общественной и политической жизни, произошедших в прошлом этих групп людей. Эти топосы разбиты на две основные группы: связанные с тем, какую роль были вынуждены играть сообщества в событиях прошлого, и основанные на последствиях, которые принесли за собой эти события. К числу первых относятся топосы победителей, проигравших, жертв, преступников, свидетелей, к числу вторых - топосы травмы, замалчивания, забвения и траура. В рамках данного исследования будут рассмотрены лишь некоторые из этих топосов, в частности - победитель/проигравший, жертва/преступник, травма.

Осмысление истории с позиций победившей стороны достаточно легко поддается осмыслению: как сказал Э. Ренан, один из людей, осмыслявших феномен коллективной памяти на заре социальных наук, «Героическое прошлое, великие люди, слава (но истинная) - вот главный капитал, на котором основывается национальная идея». Такие материалы как правило сплачивают любые сообщества, не только нации, дают ее современному поколению ориентиры из прошлого и создают «героический образ» сообщества. Сложнее дела обстоят с негативными воспоминаниями, которые, на первый взгляд, не могут стать частью положительного облика сообщества. Однако это далеко не всегда так: очень часто определённая групповая идентичность стоится на интерпретации тяжелого опыта прошлого как чего-то героического, что заставляет людей сплотиться с целью преодолеть возникшие неприятности: «воспоминания о пережитых страданиях и преступлениях сохраняется для того, чтобы активизировать чувство общности перед лицом внешнего давления, легитимизировать собственные притязания и мобилизовать сопротивление». При этом возможность такого хода легитимации прошлого очень сильно зависит от того, каким образом то или иное поражение повлияло на группу, пали ли они беззащитной жертвой или же сражались до конца? К этому вопросу нужно будет вернуться при рассмотрении категории жертвы в коллективных воспоминаниях.

События Второй мировой войны поставили перед человечеством необходимость по-новому переосмыслить категории жертвы и преступника. До 1945 года для конструирования коллективных воспоминаний социальных групп преимущественно использовалось лишь слово «sacrifice», которое на русском языке означает благородную жертву, дорогую цену, которую пришлось отдать в ходе тяжелых испытаний прошлого. Такая жертва воспевалась и во многом участвовала в конструировании возмездия, мобилизации сопротивления и памяти героев. Однако другая категория жертв, имеющая отдельное обозначение - слово «victim» - оставалась без должного внимания, даже презиралась. Victim - это те, кто пали, не имея возможности защититься, «там сражения вообще не происходит, а имеет место лишь страшная асимметрия превосходящей силы и полного бессилия, идет преследование и уничтожение без всякого сопротивления, там нет ни политических целей, ни мотивов, ни ценностей, которые преследуемая сторона могла бы противопоставить губительному могуществу своих гонителей». Холокост стал беспрецедентным событием в человеческой истории, который заставил людей во многом пересмотреть отношения к подобного рода проблемам.

На своё место вышла категория травмы - «раны», которая вызвана переживанием жизненно опасного, глубоко ранящего душу крайнего насилия, которое нарушает обычный защитный барьер восприятия и не может быть психологически освоено, преодолено в силу угрозы для целостности личной идентичности». Перенося это понятие с индивидуальной на коллективную, необходимо уточнить, что травматическая ситуация, наносящая ущерб всей социальной группе носителей общих «воспоминаний», так или иначе ставит всю группу в ущемленное положение, ставит ее в уязвимое положение перед другими, доминирующими политическими силами. Традиционно в среде исследователей коллективной памяти принято говорить о травмах, которые существуют как у жертвы, так и у насильника, однако Ассман считает, что это понятие скорее адекватно в отношение жертвы: «В отличие от жертвы, преступник не подвергался травматизации, ибо событие, за которое его привлекают к ответственности, было преднамеренным, спланированным и сознательно осуществленным…». «Травма преступников», по мнению Ассман, работает гораздо более подло: самих преступников, так или иначе планировавших определённые действия по отношению к тому, кому предстоит стать жертвой, какие-либо трудности с идентичностью застают довольно редко; гораздо хуже может случиться с их потомками: «Эти добровольные исполнители…постепенно вымирают, а вот вина зрителей становится решающим транспоколенческим, латентным и потому ответственным за идентичность элементом».

Расцвет «политики идентичности» и коллективная память

60-ые годы в странах Западной Европы и в США преобразованием целей, за которые начали бороться социальные движения в наиболее развитых странах. Вместо доминировавшей в прошлом повестки солидарности, преобладавшей в левом политическом движении по всему миру (интернационализм и единство отражались даже в главном «слогане» коммунизма - «Пролетарии всех стран - соединяйтесь!»), то к середине XX столетия ключевыми вопросами «левой» повестки стали права различных «угнетённых» групп западных обществ - женщин, сексуальных, расовых, национальных и прочих меньшинств. Подходы к тому, почему произошел такой поворот, во многом зависят от политических позиций автора мнения: представители левой политической мысли, такие как Герберт Маркузе искренне считали, что после изменений и адаптации капитализма к сопротивлению рабочего класса новой опорой сопротивления могут стать группы населения, которые подавляются и угнетаются на системном уровне, которые лишены какого-либо представительства в обществе и которые не в состоянии показать свой голос в общественной повестке дня. Маркузе верил, что «в обществе, для которого идеологи провозгласили «конец идеологии», ложное сознание стало обыденным сознанием… Мелкие и бессильные меньшинства, ведущие борьбу с ложным сознанием и его инициаторами, нуждаются в помощи - и их существование важнее, чем сохранение скомпрометированных прав и свобод, которые облекают властью тех, кто подавляет эти меньшинства». Менее вовлеченную позицию по данной проблеме занимают другие исследовали, которые фиксируют поворот к защите идентичностей ущемленных сообществ людей без отрицания или защиты действительной необходимости такого поворота: «Новые социальные движения оказали огромное влияние на левое движение, которое уже долгое время испытывало проблемы с тем, чтобы найти новые формы солидарности для борьбы с капитализмом».

Заслуживает внимания точка зрения Б. Карарлицкого, в своих работах критикующего современную леволиберальную повестку дня. Будучи мыслителем левого толка, он обвиняет подавляющее большинство «прогрессивных» западных интеллектуалов в том, что они променяли свою идеологическую позицию на удобную возможность встроиться в систему, чтобы критиковать ее изнутри. Хоть это и позволило им обеспечить более широкое распространение своих взглядов в долгосрочной перспективе, а также «вывести» движение за права меньшинств из маргинального состояния, оно далось слишком высокой ценой: «Бунтари 1960-ых годов не завоевывали институты, как планировали, а поглощались ими…Подобная интеграция интеллектуалов, с одной стороны, привела к тому, что «радикальный дискурс» превратился в обязательную часть идеологии, вплоть до государственного уровня, а с другой стороны, к тому, что подобные идеи, формулы и лозунги полностью утратили свое подрывное и антибуржуазное значение».

Параллельно с утратой протестного потенциала происходила и размывание основы протестной активности - солидарность всех членов социальных групп, противостоящих существующей системе. В качестве нового субъекта политической борьбы выступили «всевозможные меньшинства, каждое из которых имело те или иные претензии к системе». Причем важной частью сложившейся позиции стало возвеличивание тех различий, которые существуют между различными группами сопротивляющихся. Фактически, они становятся чем-то сакральным и неприкосновенным, объектом для своей гордости и обоснованием собственной значимости на политическом пространстве. Ими «любовались», и их неприкосновенность стала ценностью самой по себе, что наносило очень серьезный удар по коллективной солидарности сопротивления: понимаемые в отрыве друг от друга права меньшинств «подрывают логику традиционной демократии, опиравшейся на универсалистское понимание права как равного и одинакового для всех и превращают его в сугубо субъективную концепцию».

Интересные противоречия в «прогрессивном дискурсе» обращает внимание Ф. Фуреди, который утверждает противоречивый характер такого сдвига в повестке дня 60-ых: с одной стороны, он, безусловно, нёс в себе определённый освободительный импульс, но при это сам по себе политический импульс, приведший к таким изменениям в политике, был консервативным по своей природе. И с традиционной консервативной риторикой речи защитников меньшинств объединяло их решительное желание опровергнуть универсальные человеческие ценности. По мнению Фуреди, абсолютно такую же форму борьбы за идентичность в возвышении консерватизма и национализма в XIX веке: «Это была анафема духу Просвещения. Он всегда противостоял традиционалистской идее о том, что то, кто ты есть, определяется фактом твоего рождения, биологией, твоим местом в естественном порядке вещей. Просвещение подарило идею о том, что люди, несмотря ни на что, сами творцы своей судьбы. Именно так Просвещение смогло создать восприятие человечеством самого себя, которое превосходило одного индивида». Своего предела «правая» политика идентичности, консервативная и националистическая, достигла в политическом режиме нацистской Германии, ставившей своей целью покорение мира одной, превосходящей всех остальных социальной группой. Такая негативная репутация, безусловно, привела к падению популярности правого варианта политики идентичности, левые смогли найти применение такой же форме дискурса, направленной на подчеркивание различий между людьми.

И если в своей «правой» интерпретации политика идентичности строилась вокруг идеи сильного сообщества, которое как по своим биологическим, так и по культурным характеристикам превосходят окружающие их социальные группы, то в случае «левых» прогрессивных политических сил ситуация оказалась абсолютно противоположной. В силу того, что на момент 60-ых годов в странах запада ещё не было достигнуто полного равноправия всех граждан, упор был сделан на ущемлённости и повсеместной дискриминацией, с которой приходится сталкиваться гомосексуалам, женщинам, чернокожему населению и прочим меньшинствам. Риторика борцов за равноправие строилась вокруг того, что ущемленные социальные группы находятся в постоянно травматической ситуации - они жертвы всесильно большинства, которое с легкостью может избегать наказания за свои преступления. При этом, согласно Фудери, «на протяжении 1970-ых годов роль жертвы была серьезно переосмыслена. Если классически жертва изображалась как пострадавшая в ходе какого-то определенного события, преступления, то теперь акцент политической повестки начал смешаться в сторону того, что вместо эпизодической ситуации насилия главным источником травм для представителей меньшинств стали условия, которые являются тотальными для всего несправедливого общества». Ситуация жертвенности стала постоянным спутником находящихся в ущемленном положении меньшинств. Более того, при таком подходе к анализу взаимоотношений между большинством и меньшинствами получалось, что фактически все, кто не имеют отношения к правящей элите режима, получили статус потенциальных жертв; теперь травма перестала быть частью опыта, случающегося в процессе несчастного случая, ситуации насилия, а самой экзистенцией Американской культуры. Такая ситуация со временем начала приводить к тому, что ситуация жертвенности определенной группы стала неотъемлемым элементом для строительства групповой идентичности, и получения статуса жертвы стало чем-то желанным для многих; а обилие желающих «стать жертвой» приводило к созданию своеобразных «иерархий» жертвенности, в которых одни были угнетённее других.

Ассман так же отмечает подобный поворот в том, как травматический опыт стал перерабатываться пережившими опыт определенной травмы сообществами. Наравне с положительными результатами осознания себя как жертв систематического насилия, такими как определенный моральный рост человечества, повышение его моральной чуткости, универсализацию нового правового сознания, реактуализация идеи необходимости защищать права людей во всем мире, проявили себя и негативные аспекты такого поворота. В силу того, что травма, «до недавнего времени считавшаяся постыдным, стало предметом гордости и престижа», произошел резкий поворот к желанию социальных групп привлекать к себе внимание посредством актуализации своей жертвенности: «Проблематичность этого процесса состоит в том, что социальная группа, устанавливающая представление о самой себе на основе мифически возвышенной роли жертвы, во-первых, замыкает себя в пассивной модальности, а во-вторых, делается невосприимчивой к опыту других жертв». Ассман также, как и Фуреди, отсылает к невозможности сообществами, ставящими своей целью исключительно признание их травмы, фактически отказываясь от ее дальнейшей проработки, выработать какую-либо позитивную повестку по примирению с окружающими их группами населения, включая и «угнетающее» большинство. В ситуации, когда определенное трудное прошлое возводится в основание всей текущей политической повестки, невозможно говорить об адекватной проработке этой травмы в дальнейшем; она останется с социальной группой и будет препятствовать налаживанию «исцеляющего» диалога с обществом вокруг.

Формы влияния коллективной памяти «угнетенных» на дискурс

На основании рассмотренных выше теоретических концепций можно сделать следующий вывод: современная «прогрессивная» повестка дня построена на основаниях, заложенных ещё в середине прошлого века. С тех пор многие исследователи, как показано выше, отмечали в рамках своих работ, что негативный опыт различных социальных групп, вынуждающий их выходить на улицы и отстаивать свои права, стал своего рода ядром политической повестки современных «социальных» движений. Причем эта память о травматичном прошлом становится основой идентичности в настоящем - бытие в «угнетенном» состоянии является открывает возможности для легитимизации требований к сложившейся системе государственных институтов. Важно также отметить, то такая идентичность, построенная на негативном опыте, в конечном итоге оказывается не слишком чувствительной к происходящих в обществе изменениях. Повестка 60-ых годов превратилась в своего рода ортодоксию, переосмыслению которой «прогрессивные» деятели противятся и которой они стараются не допустить: «Суть политкорректности даже не в запрете на употребление тех или иных слов и выражений…, а в запрете проблематизации определенных тем, обсуждения определенных вопросов. Причем уже на важно, какую позицию вы занимаете в процессе обсуждения, недопустимой становится сама постановка вопроса».