Теория и практика интерпретации в психоанализе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Теория и практика интерпретации в психоанализе

Введение

На лекции, прочитанной перед Парижским психоаналитическим обществом 17 ноября 1992 года Мишель де М'Юзан говорит, что, начиная с утраты иллюзий, что терапевтические неудачи вызывали когда-то (особенно в начале 20-х годов прошлого века) вопросы, нацеленные на глубокие данные интерпретации, на механизмы, которые дают ощутимые результаты, активно занимают умы аналитиков. Современные аналитики далеки от того, чтобы покончить с ними, что можно будет сделать однажды, затрагивая эту «тотальную психическую активность», которой является интерпретация.

Все это ведёт к продолжению изучения этого вопроса. Делая это, аналитики постоянно сталкиваются с идеями, гипотезами, конструкциями, которые навязываются им, соблазняют их, заставляют их видеть сны, или, наоборот, и почти синхронно, вызывают необходимость отдалить их во имя некоторого требования здравого смысла. Какими бы они ни были, эти идеи готовы в любой момент репрезентироваться в их уме.

Тогда создаётся уникальная ситуация. Аналитики замечают, что теоретические размышления, самые абстрактные мысли кажутся в тот или иной момент их развития ведущими себя как эти странные интерпретации, хлынувшие неизвестно откуда и ускользающие от ума аналитика, испытывая его. В этом случае интерпретировать или говорить об интерпретации возвращает нас почти к тому же самому.

Итак, аналитики должны сохранить в равной степени эти две модальности работы. Де М'Юзан добавляет, что шансы теоретического размышления более гарантированы, когда можно применить к ним то, что в клинической области он называет правилом «comme si comme зa».

Когда аналитик интерпретирует речь своего пациента, сновидения, оговорки по Фрейду, и т.д., он охотно утверждает и говорит так: «Вещи сделаны так (comme si)». Однако, он хорошо знает, что его «так» является только как «если бы». Но ничего не происходит, если это «если бы» не удерживалось бы аутентичным «так». Де М'Юзан подчёркивает, что подчинение теоретического размышления этой манере думать может быть удивительным, хотя он сам считает эту связь не только справедливой, но и рациональной.

Настоящая работа, состоящая из пяти глав, посвящена рассмотрению теории и практики интерпретации в психоаналитическом процессе и различным её аспектам, которые проявляются в психодраме, подходе к идеализации, освоении теории в живом процессе сеанса и в роли интерпретации в психической работе аналитика.

Объектом данной работы является психоанализ. Предметом настоящей работы стала интерпретация. Цель - исследование интерпретации в психоанализе. Задачи данной работы:

1) Теоретический анализ понятия интерпретации в психоанализе.

2) Анализ взаимосвязи интерпретации и памяти.

3) Изучение роли интерпретации в психоаналитической психодраме.

4) Исследование зависимости интерпретации от психической работы аналитика.

5) Анализ понятий аналитического поля, аналитического слушания и языка интерпретации.

Гипотеза данной работы - интерпретация играет ключевую роль в психоаналитическом процессе.

Глава 1 посвящена роли интерпретации в психоаналитическом процессе. В ней подчёркивается функциональное родство между интерпретацией, конструкцией прошлого и памятью и уделяется особое внимание тому, что связь интерпретации и памяти находится на границе психоанализа, нейронаук и биологии. Также в Главе 1 рассматривается теория Сержа Видермана, согласно которой интерпретировать в лечении - это не только раскрыть реальность, но и построить, сфабриковать правду, критерием которой является именно творчество; и поднимается вопрос о том, насколько эта теория актуальна в современных реалиях психоанализа. На примере двух пациентов показано, как корректная и своевременная интерпретация, как сознательно, так и спонтанно высказанная аналитиком, может стать краеугольным камнем лечения.

В Главе 2 рассматривается взаимосвязь интерпретации, психодрамы и идеализации, поднимается вопрос о том, как можно интерпретировать саму интерпретацию, какую роль стиль интерпретации играет в аналитическом процессе, в том числе для самого аналитика. На примере нескольких пациентов, прошедших психодраму, рассматриваются такие вопросы, как необходимость психодрамы уже после прохождения психоанализа, классификация пациентов, характеристики групповой психодрамы, понимание психического функционирования отдельных типов пациентов и лечебных эффектов психодраматической игры. Также рассматривается интерпретативный подход к идеализации.

Глава 3 развивает тему идеализации с использованием иного предмета исследования, и предоставляет точку зрения формирования идеализированного образа Востока и древнего Египта в общественном сознании и его соотношение с реальной исчезнувшей цивилизацией.

Глава 4 посвящена рассмотрению вопроса о месте психоанализа в системе наук и двум различным взглядам - относится ли психоанализ к точным наукам, или же он ближе к гуманитарным и прикладным наукам? Каков процесс возникновения и апробирования теорий, лежащих в основе подхода отдельного аналитика? И какую роль играет интерпретация внутри психоаналитического сеанса?

В Главе 5 исследуется психическая работа аналитика на протяжении всего психоаналитического процесса. Рассматриваются такие понятия, как концепция поля, аналитический процесс, срочный момент, аналитическое слушание, интерпретация, её язык и различные формы.

1. Роль интерпретации в психоаналитической работе

1.1 Интерпретация и память

Говоря об интерпретации, Мишель де М'Юзан точно следует за размышлениями, которые он ранее развивал на эту тему, когда его внимание было главным образом захвачено экономией интерпретации, связью феноменов, которые происходят в уме аналитика во время сеансов, ментальным «риском», который этот последний несет, когда происходит изменение его чувства идентичности и, наконец, природой терапевтического воздействия (de M'Uzan, 1982).

Каждый аналитик имеет такой опыт: по мере того, как он видит, что его практика расширяется и его размышления углубляются, он констатирует, что надо больше отдавать отчет факту, что та или иная из его интерпретаций оказывается выраженной, не будучи предварительно «обдуманной» и как бы в рамках всякого эффективного решения соответствует цели. Немного позже, сомневающийся, аналитик говорит себе: «Но, эта интерпретация, разве я не формулировал её ранее? Во всяком случае, я должен был однажды выразить нечто подобное».

Итак, интерпретация существовала уже ранее, быть может, под разной формой, и она эволюционировала. Было бы предпочтительно, чтобы, защищенная вытеснением и под прикрытием суждения аналитика, интерпретация продолжала эволюционировать. В этих условиях участие аналитика в феномене не является ни прямым, ни преднамеренным, кроме того, он не является эксклюзивным носителем интерпретации. В некотором смысле, можно было бы сравнить то, что происходит с установлением и развитием невроза переноса, созданного, с одной стороны, как ребенок из странного существа, этой химеры, которую выковали смешавшиеся бессознательные аналитика и анализанта (de M'Uzan, 1978), знания и опыт аналитика, его умение пользоваться своими собственными аффективными реакциями переноса, его способность регрессировать, полностью сохраняя необходимый подход к несимволической речи, позволяющий ему, конечно, достичь бессознательных пожеланий своего пациента, признать вмешательство прошлого в настоящее, выявить желание в защите и в чувстве вины, идентифицировать страх кастрации в переносной любви и т.д.

Но нужно признать, что эти характеристики гибкой и эффективной техники, эти агенты потрясающего понимания бессознательных психических процессов, эти факторы обнаружения смысла в нонсенсе, выявляют только одну часть, конечно, главную, подводной эволюции интерпретации. Движение, которое начинается иногда с первого сеанса, даже с предварительного интервью, дает впечатление, что мы достигли превосходного понимания ситуации. И затем, реальная или из снов, первая мысль, которая проистекает из этого, как бы расформировывается, чтобы репрезентироваться позже, немного измененной, пробуждая этот эффект «уже сказанного».

Оставляет равным образом в замешательстве многообразие теоретических или доктринальных вариантов. Что отличает одну от другой две интерпретации, учитывая, что были предприняты шаги к тактическому или стратегическому подходу к тексту? Также стоит упомянуть роль личности аналитика, аналитика позиции своего контрпереноса в момент, когда он начинает речь, или еще аналитика на уровне своего слушания. Задачу облегчает то, что факторы понимания очень разнообразны, начиная с тех, которые наиболее рациональны, до тех, которые проистекают из интуиции.

Де М'Юзан признает эти объяснения обоснованными, но, тем не менее, он считает их недостаточными, так как они применяются только к уровню ментальной активности. Остается белое пятно, и, по его мнению, другой, существенно отличающийся фактор, действует некоторым образом на «более высоком уровне» описанных психических процессов, чтобы уже определить выбор альтернативы.

Де М'Юзан принимает решение снова перейти к анализу интерпретации, такой, которая представлена в нашей практике, чтобы гарантировать в максимально возможной степени достоверность этой гипотезы.

Аналитики легко признают, что интерпретация не могла бы быть рассмотрена изолированно и что она всегда является результатом специфической деятельности, которая распространяется на длительный период. Каждая интерпретация происходит, действительно, из интерпретаций, которые были осуществлены ранее, в контексте, иногда очень удаленном, но инвестиция которого поддерживается. Именно таким образом может сформироваться некая сеть, в которой каждая интерпретация претендует на большее, чем один точный результат.

Говоря иными словами, когда аналитик вмешивается, он делает больше, чем перевод на другой язык того, что его пациент только что выразил: без того, чтобы быть преднамеренным, он использует прошлое и выковывает будущее, так как каждая интерпретация выполняет в свою очередь подготовительную функцию.

В некотором отношении консервативная, так как она несет отпечаток своего прошлого, интерпретация настоящих слов анализанта, всячески запрещающего себе быть тираном, действительно исключает другие интерпретации, потенциально актуальные, но презентация которых в данный момент не является достаточно сильной. Таким образом, текущая аналитическая конструкция становится упорядоченной, ценной, однако удаление того, что приемлемо в ином контексте является здесь только препятствием.

Являясь «дочерью» интерпретаций, которые позволили её появление, интерпретация показывает себя не толерантной по отношению к вероятным «сестрам». Иначе говоря, она утверждает свое желание быть одной и единственной среди нескольких других.

Под формами разными, но однородными, интерпретация эволюционирует, завоевывая на каждом этапе более высокую степень специфичности. Процесс не является, однако, регулярным. Как часто аналитик констатирует, что лечение представляет чередования, трудно предвидимые, между периодами, когда интерпретативная деятельность становится более интенсивной, и периодами, когда она, кажется, засыпает. В этой стагнации результаты интерпретации имеют тенденцию распыляться, и ничто больше не в состоянии предпринять попытку, чтобы поддержать главное или чтобы отказаться от второстепенного.

Иногда, и в противовес, случается, что некоторые «сильные» интерпретации, выраженные в форме, экономически адаптированной к ситуации момента, возникают без всякого чувства долга, видимо, при проработке. Такие интерпретации ставят на место ситуацию опасности и, сразу позволяют пациенту её преодолеть. Хотя это не исключение, но является редкостью, что психическая «мутация» происходит таким образом. Это произошло бы не только благодаря осознанию - изменение в психической экономии и смещение границ «я», объединив в данном случае свои возможности. Это придерживалось бы равным образом факта, что все, что было достигнуто с трудом, было сохранено и даже укреплено.

Но здесь есть нечто парадоксальное, так как, являющаяся гарантом «нового», предпочитаемого и динамичного, интерпретация должна поддерживать свою избирательную функцию. Чтобы это сделать, ей доступно несколько тактических выборов. Согласно одному, очень политическому, она довольствуется предложением обозначения при условии сильного отбрасывания того или иного места, которое косвенно сберегается. Это происходит чаще всего в уме аналитика, который говорит себе, прежде, чем взять слово: «Я думаю об этом, но особенно не о том».

Согласно другому выбору, более грубому, интерпретация не происходит из дебатов, но выполняет без нюансов свою избирательную функцию и удаляет, быть может, ошибочно, всякую версию, которая не кажется способной принести достаточную пользу. Можно было бы сказать тогда, что интерпретация убивает интерпретацию. Имеется доказательство этого, когда после действия, аналитик говорит себе: «Я бы лучше промолчал, я отбросил чрезмерно то, что я бы мог сказать, и важность чего появилась для меня сейчас… Случай, тот самый случай, однажды мне напомнит удаленную мысль, но, может быть, это будет слишком поздно, так как что-то главное будет уничтожено. По меньшей мере, получив новую личность и взяв на себя новую роль, я мог видеть сны о невысказанном… и почему бы нет о слишком много сказанном, возвращая таким образом жизнь какой-нибудь исчезнувшей тени, судьба которой скрывается от меня».

Эти замечания приводят к созданию состояния уникального эпизода, такого, с каким нам случается встречаться время от времени. Эпизода, возникшего в течение начатого достаточно давно лечения и заставляющего думать по ряду причин. Де М'Юзан рассказывает о подобном случае из своей практики (de M'Uzan, 1993, стр.11-12):

«Пациентка, преподаватель и ученый высокого уровня, страдает практически всегда от симптома, который портит её существование. Чтение своего еженедельного курса, который она выполняет год за годом, является источником тревоги, которая её донимает. Накануне она собирает огромный материал, боясь, что в нужный момент она не найдет, что сказать. Эти невротические ситуации нам знакомы, но на этот раз это было, даже для опытного взгляда, довольно удивительно, учитывая опыт, знания и культуру моей пациентки. Описание того, что происходило во время этих моментов страдания, было захватывающим. Как не остановиться на этом специально, даже когда то, что говорилось, впрочем, было во многих отношениях достойно того, чтобы задержать на нем интерес.

Симптом, часто бравшийся пациенткой за отправную точку её слов, был проанализирован и переанализирован под всеми доступными формами в различных контекстах настоящего и прошлого так же хорошо, как в отношении трансфера или сновидения. Роль мазохизма, вытесненного эксгибиционизма, поддержки сопротивления и т.д., сделала очевидной манеру, живую и убедительную как для пациентки, так и для меня. Параллельно мы часто отмечали, что выполненная работа во время одного сеанса была предметом возрастающего интереса.

Итак, все это было напрасно, симптом оставался верен самому себе. Окрашенный некоторым пессимизмом - мы его прорабатываем -, верность пациентки не опровергалась, однако. Кроме того, усталость не влияла на мое слушание. Но мне случалось все-таки удивляться и, несмотря на неудачи, которые я испытывал, сохранить специально живой интерес к истории, которая разворачивалась передо мной.

И все продолжалось месяцами, когда однажды я услышал выражение во весь голос совершенно личного размышления, касающегося работы, которая была выполнена без результата, вся сеть интерпретаций, без сомнения важных, которые были сделаны с нулевым результатом. Тоном, наполовину мечтательным, наполовину медитативным, я позволил вырваться этим словам: «И, однако, это должно было бы сработать!» Уникальность - это наименьшее, что можно было сказать - но как мне показалось, фраза вызвала сначала легкое удивление у моей пациентки.

Настоящее удивление пришло во время следующего сеанса. Моя пациентка, вся охваченная новым порывом, объявляет, что впервые она испытала очень реальное облегчение. Обычная тревога рассеялась, она смогла приготовить и прочитать свою лекцию спокойно, без лихорадочности и даже с удовольствием. Для нее, это было ясно, это поддерживалось моим неожиданным размышлением, и уточнить, что мои слова «пришли как бы между прочим и были произнесены другим человеком». Другим - она осознанно говорила это - которого невозможно локализовать и чью личность было невозможно представить. Другой, который, исходя из этого факта, пришел наделить новой властью интерпретации, которой я тщетно снабжал до этого дня. Моя пациентка настаивает на том, что произошло; она не понимает, что её удовлетворяет или удивляет. Я не говорю о своих чувствах.

Мы живо представляем дискуссии и споры, которым этот эпизод может дать место. Из всего этого клинического случая, анализ которого оправдывается вне всякого сомнения, я задержусь только на том, что касается моих слов.

Вот почему я упомяну только то, что навязывает войти в игру нашего размышления, а именно: личность этого другого, такого болтливого. Если с одной стороны, он отличается от трансферентного объекта, то с другой стороны, я не думаю, что мы вправе его путать, не вдаваясь в подробности, с неким механизмом, полностью чуждым фигурам, которые отметили историю субъекта.

Итак, сегодня я оставлю в стороне то, что имеет отношение к личности моего пресловутого «другого», чтобы остановиться только на одном факте, неожиданном появлении слова в полностью гетерогенном содержании, то, что, впрочем, шло своим путем. «И, однако, это должно было бы сработать!». Слова, имеющие значение интерпретации, даже когда они ничего не сообщают, и о том, что происходит в бессознательном, не позволяет полностью отдавать отчет.

Я усматриваю в моей интервенции последнее проявление процесса, описательно бессознательного, но принадлежащего только частично к системному бессознательному. Процесс, удерживающий это, долго происходил в моем уме таким же образом, как в уме моей пациентки, где различные слова были услышаны, чтобы они могли войти в устройство приема этих интерпретаций, которые принадлежали к прошлому лечения, без того, чтобы получить полную инвестицию.»

Де М'Юзан снова обращается к гипотезе, которая, ввиду вопросов, поднятых некоторыми особенностями интерпретации, показалась ему достойной внимания, продолжая, что специальный механизм общего порядка участвует на протяжении всего лечения активно в развитии интерпретативного процесса и в выборе каждой интерпретации. Тем не менее, как де М'Юзан уже отметил, этот механизм не может быть перепутан с нашими «инструментами» понимания бессознательных сценариев, их будущего и их смысла. Он принадлежит другой природе. Выявление бессознательного желания, открытие и анализ сопротивления являются функциями интерпретации.

Здесь вопрос стоит о свойствах интерпретации: интерпретация снабжена эволютивной структурой; она находится под влиянием некоторых непредвиденных обстоятельств, случай участвует в её появлении; она, активно нетерпимая, к тому же, в форме всегда оригинальной, она выражается в предложении обозначения; она плодотворна, так как она может породить новые интерпретации или спрятаться под другими формами; она умеет, как это было замечено, вести себя как паразит, создавать отдельную структуру в уме аналитика и говорить вместо него; в качестве мысли она даже прогрессирует; она позволяет анализанту встретить, чаще всего с успехом, опасные потрясения, спровоцированные аналитической ситуацией; помимо этого, она защищает аналитика, равным образом подверженного риску психического воздействия; этот аналитик, которому приходится брать слово и интерпретировать, вероятно эффективно, но особенно, чтобы притормозить усиление регрессии, чтобы воспрепятствовать установлению состояния аннигиляции или чтобы преодолеть анархию в своих мыслях.

Пересматривая совокупность этих свойств, органически интегрированных в интерпретацию и готовых сопоставиться различными способами, чтобы породить другие интерпретации, де М'Юзан констатирует, что эти интерпретации очень точно характеризуют живое. Иными словами, интерпретация со своей способностью адаптироваться к самым различным ситуациям, ведет себя как живое существо; как и у сновидения, у нее может наблюдаться даже сексуальная идентичность. В этих условиях функционирование интерпретации подчинено решающей деятельности механизма, который управляет судьбой живой материи, то есть дарвиновскому естественному отбору. Дарвиновский естественный отбор стоит на службе мысли аналитика, но это не означает, что он нарушает законы психической жизни, которые установил психоанализ.

Затрагиваемая тема находится на границе психоанализа нейронаук и биологии. При этом, де М'Юзан не находит ничего шокирующего в том, чтобы поддержать, как этого хочет Марк Жаннеро, что «психическая активность со всей своей уникальностью (интегрируется) в общем кадре эволюции биологических форм (Hochmann, et al., 1991)». При условии, во всяком случае, что активности мысли сохраняют их автономию, даже когда они зависят в полной мере от принципов, которые организуют жизнь.

Как бы то ни было, продвигаясь в эти области, которые разделяют или связывают психику и не-психику, психоаналитик вынужден поддерживать себя в своих размышлениях избытком ссылок на дисциплины, несовместимые с психоаналитической доктриной. Из эпистолярного обмена между Жаком Хохманном и нейрофизиологом Марком Жаннеро последний окончательно вынес, что непохожий характер их исследований не позволял рассматривать синтез, тогда как диалог был страстным и взаимообогащающим для этих двух областей. Де М'Юзан при этом учитывает замечание Клода Аллегра в его «Введении в естественную историю» (de M'Uzan, 1993, стр.11-12): «Не желая философствовать и расширять биологические аргументации за те границы, где их хранит наука, не было бы бесплодным перенести этот род заключений в область гуманитарных наук: культуры, языков, изучения людей. Эволюции тех и других, не являются ли они в конечном итоге результатом периодов дифференциации и периодов смешивания».

Следует уделить особое внимание механизму естественного отбора дарвиновского типа, конструкция которого, и эволюция интерпретации могут, несмотря ни на что удивить. Необходимо на нее рассчитывать, располагать солидными и многочисленными аргументациями. Роль Дарвина в размышлениях Фрейда общеизвестна. Люсиль Ритво, которая не забывает вкладов Джонса, Нюнберга, Раппапорта, посвятила этой теме важные работы (Ritvo, 1992). Она напоминает, что Фрейд, эмигрируя в Лондон, везет с собой девять книг Дарвина, которые мы открываем, обратившись к его творчеству, начиная с этюдов об Истерии до Моисея, более двадцати ссылок на известного ученого. Дарвиновская идея находит естественное место в теории первобытного стада или в размышлениях о войне.

Иначе обстоит дело со специфической психической деятельностью, то есть, выходящей из психического функционирования как такового. Де М'Юзан задается вопросом: не отказывается ли Фрейд в 1937 в работе «Анализ конечный и бесконечный» от вытеснения всякого другого фундамента, нежели психологического? В самом конце того же текста он поддерживает еще мысль о желании пениса и отказа от женственности, что, если анализ позволяет, чтобы мы прокладывали себе дорогу через психологическое расслоение феномена, он сталкивается с тем, чтобы покончить со знаменитой опорой, в некотором роде биологическим ограждением. В жестком кадре коллоквиума аналитик/анализант аналитики готовы принять, что их понимание в тот или иной момент может столкнуться с непреодолимым препятствием, существенным - «не является ли моя пациентка иллюстрацией этого?» - и придется сдавать оружие.

Но, когда речь идет о размышлении о работе психоаналитика, неизбежно подвергающейся спекулятивному характеру, психоаналитики не могут признать никакого ограничения. И это тем более лучше, что начатая задача продолжает приносить новые аргументы и факты, которые еще больше делают законным предприятие. Именно так де М'Юзан надеялся увидеть дарвиновский термин интерпретации, подкрепленный анализом связей между интерпретацией и конструкцией прошлого, двух психических деятельностей, в которых игра памяти занимает центральное место.

Как и раньше, так и сейчас, интерпретировать - это вспомнить. Настоящее интерпретации уходит своими корнями в прошлое лечения, в прошлое анализанта, как и в прошлое аналитика. Взяв слово, аналитик принимает историческую перспективу, но, конечно, особенную, так как он предлагает новые версии того, что произошло в лечении и в истории пациента. Новые версии, которые не аннулируют предыдущие, питаются ими и пролонгируют их. Пациент, со своей стороны, не ведет себя по-другому со своими событиями, которые он пережил, мыслями, которые у него зародились, смешивая часто всё, нарушая хронологию, что имеет парадоксальное преимущество объединять, стирать некоторые разрывы непрерывности, позволить перестановки и изменения и приносить новое.

Интерпретативная цепочка, рассматриваемая под этим углом, развивается в точном соответствии с тем, как прорабатывается прошлое на модели функционирования памяти; в этом направлении де М'Юзан приводит слова Андре Грина: «воспоминание из-за своей ассоциативной природы не является идеальной встречей с тем, что было сотворено… (благодаря) непрекращающейся власти преобразователя сознания (Green, 1990, p. 949)». Нужно здесь дать услышать слова «идеальная встреча» в буквальном смысле, так как то, что было сотворено, это не спонтанная генерация. То, что было, существует только в настоящем и переизобретено в другой форме.

Функциональное родство между интерпретацией, конструкцией прошлого и памятью установлено, представляет ли оно собой общий механизм трех видов деятельности? Вероятно, речь идет о том механизме, решающая роль которого была осознана внезапно, при рассмотрении интерпретации под углом её свойств. Де М'Юзан, размышляя об этом, отталкивается от другой точки зрения - точки зрения памяти. Он начал в этом специально участвовать, когда открыл связи, существующие между тезисом о понятии прошлого, которое он развил в 1974 в «Международном журнале (de M'Uzan, 1976)» и продолжил во Французском Психоаналитическом Журнале (de M'Uzan, 1988) и работами Жеральда Эдельмана, такими как они представлены Израэлем Розенфильдом, который подчеркивает, что взгляды биолога-специалиста по нейронаукам не противоречат здесь радикально позиции Фрейда, для которого неточность в упоминании воспоминаний является фактом.

Оригинальность его работ состоит в том, что они применяют дарвиновскую теорию нервной системы к функционированию памяти. Нейронный дарвинизм широко известен в наше время, согласно ему используется принцип естественного отбора, который позволяет понять, в частности, как восприятие организуется в функцию категорий, которые формируют основу памяти и осознания (Rosenfield, 1988). Согласно этой теории, пишет Розенфильд, каждая личность уникальна: восприятия являются в некоторой мере творчеством и воспоминания являются частью всегда подвижного воображения.

Можно возразить, что интерес представляет только образованием категорий восприятия и что высшие психические функции здесь никак не рассматриваются; а также, что эти функции, исходя из факта их естественной эволютивности, могут быть включены в эту манеру видеть - и Розенфильд, сильно продвигаясь вперед поддерживает мысль о том, чтобы предчувствовать биологические основы психической жизни.

Однако де М'Юзан вернулся к связям роли памяти в создании прошлого и интерпретации, которая делается по той же модели, и пришел к мнению, что прошлое не должно рассматриваться как сумма событий всякого рода, расположенных в памяти регистра в безопасном укрытии от износа временем.

Для Розенфильда наша способность запоминания также не относится к специфическому упоминанию образа, сохраненного где-то в нашем мозгу, то есть, не существует неизменного репертуара.

Де М'Юзан, в свою очередь, видел в прошлом переписывание в несколько приемов бывших реальностей, переработанных в зависимости от ситуации момента, будь она из области влечений, фантазматическая или связанная с окружением. Настоящее это объект постоянного расследования в квазиюридическом смысле слова, которое его тенденциозно трансформирует в прошлое, которое в свою очередь будет увековечено и предано. Оно идентично идет к этому с интерпретацией. Розенфильд говорит об умении организовать окружающий мир (то есть, настоящее) в категории общие или специфические, в то время как потребности и желания субъекта определяют его способ классифицировать места, события, индивидов.

Умение перерабатывать, создавать определяет человеческий интеллект. Что касается памяти, то она не занята точным воспоминанием образов, событий, но производством новых категорий. Согласно окончательной формулировке де М'Юзана, прошлое, в своей первоначальной форме уничтожено в пользу тенденциозной фабулы. И комплексные обмены, которые устанавливаются в этих обстоятельствах, навязывают интерпретации, в точности как в выстраивании прошлого, придавая соответствующую форму, используя отбор и вводя в него вариации.

Насколько далеко аналитику позволено следовать за нейрофизиологом, который продвигается в области жизни мозга? Де М'Юзан не знает этого, но ссылается на одно правило, согласно которому в первое время, лицом к «новому», сбивающему с толку, надо временно оставить всякую критику и даже поддержать то, что было предложено, чтобы ничего не потерять. Обсуждение, пришедшее только потом, навязало ему таким образом эвристическую необходимость увести так далеко, как он это мог, гипотезу интерпретативного дарвинизма.

Что ему кажется более законным, чем то, что пост наблюдения располагается в психической сфере, но на более высоком уровне наших аналитических инструментов понимания и интерпретации, в момент создания интерпретативного «делать» в понятии доктрин феноменологии и творчества. Он принял две перспективы, по всей видимости, сильно отдаленные друг от друга. С одной стороны, анализ свойств интерпретации, с другой стороны, оценка роли памяти в судьбе интерпретаций. Каждый раз он был приведен к признанию интервенции, аналогичной механизму отбора по дарвиновскому типу. С одной стороны, совершались открытия в интерпретации характеристики живого существа, даже сексуализированного, и, следовательно, подчиненного принципу эволюции, с другой, было заметно как эта самая интерпретация прорабатывается в соответствии с моделью, предложенной нейронным дарвинизмом, как это разрабатывает Джеральд Эдельман. Мысль, конструкция, гипотеза осуществляется лучше, когда приходят размышления разной природы, каждая со своей стороны, чтобы её подтвердить.

Де М'Юзан занимается этим, полностью осознавая, какой может быть проблематичной процедура, объединяющая разные умозаключения, одно, расположенное в метафорическом порядке, и другое в экспериментальном регистре. Он принимает в этом методы некоторых американских исследователей, в частности, Пантэна, когда он говорит, вторя Р.А. Хинде (Hinde, 1976), что «Модели в биологии являются настолько более обещающими (…), что они являются достаточно конкретными, чтобы быть связанными с типами механизма, которые являются - на данном этапе соответствующей науки - способными быть изученными в организмах, в то время как они совершенно абстрактны, чтобы открыть новые потенциалы и новые количественные отношения» (Pantin, 1968, стр.194).

Итак, было рассмотрено, что понятие интерпретативный дарвинизм было достаточно убедительно, и что, исходя из этого факта, удалось рассмотреть некоторые его теоретические вмешательства. Главными понятиями являются: понятие функциональной последовательности, которая включает в себя вопрос мнестических следов, проблема разрядки и возбуждения и, наконец, место восприятия.

Ясно, что дарвиновское учение содержит идею последовательности между процессами биологическими, нейронными и психическими. Что, впрочем, не исключает никоим образом скачки и мутации. Но, являясь данностью, гетерогенность этих трех порядков, особенно двух последних, последовательность в вопросе, могла бы быть только функциональной, то есть, являющейся результатом постоянной деятельности, которую позволяет понять только работа отборочного механизма, оперирующего так же хорошо, как на нейронном уровне, так и на уровне жизни души. Аргументы включаются и взаимно поддерживают друг друга. Не существует застывшего состояния жизни, кроме минеральной. Вследствие чего миллиарды нейронов могут быть зарождены только будучи постоянно в действии, включенными в продолжающуюся деятельность, которая, прекращаясь на одно мгновение, повлекла бы за собой внезапно изменения порядка соответствующих структур.

Об этой непрерывности Мишель Жуве говорит, что она сохраняется даже во время глубокого сна. Он напоминает, что эта идея не нова, цитируя вкусную ремарку, которую теолог Ральф Гудворт адресовал Рене Декарту в 1678: «Заснувший землемер не перестает иметь в себе некоторым образом все его геометрические теоремы, и так же заснувший музыкант сохраняет не меньше свои музыкальные способности и свои мелодии…» (Jouvet, 1992, стр. 126); де М'Юзан добавляет, потому что они не прекратили ни на один миг их повторять в самом недосягаемом месте их ума. То же самое относится к конструкции прошлого, с психическими процессами, которые приводят в конечном итоге к интерпретации и, разумеется, с психической жизнью в целом. Воспринять, повторить, сделать отбор; вспомнить только о том, что мы не прекращали ни на миг рассказывать в форме глубокого повествования, которое удваивает контрапунктом, настолько жизнь бдит, чтобы она производила бессознательные волнения и игру их репрезентаций в фантазиях и сновидениях.

Интерпретативная деятельность со всем своим богатством зависит в полной мере от этой непрекращающейся работы, выполненной по ту сторону системного бессознательного без ведома аналитика. Её можно представить, как бесконечное перефразирование, хаотичность, если можно так выразиться, которая включается с первых моментов первого сеанса и принимает форму благодаря дифференцированному отбору, в котором наши бессознательные процессы, в точном смысле этого слова, вступают только частично. Придание формы, которое не затрагивает статистические состояния фиксированных репрезентаций, но функционирований, можно назвать глубокой памятью.

Начиная со своего кресла, аналитик не находится в конфронтации с серией картин, развешанных на стене своего сознательного. Он различает происшествия - в квази-биологическом смысле слова - из того, что он более или менее смутно слышал в словах своего пациента, и который молчаливо продолжает развиваться в стороне от своего сознательного, чтобы прийти в конечном итоге, в озарении, к сформулированной интерпретации. Таким образом, вероятно, что единственный, кто может быть отобран, это тот, кто в самом начале и даже во время самого короткого отрезка времени воспользовался достаточной либидинальной инвестицией.

Поскольку в ином случае событие не будет объектом настоящего забвения, то есть, симптоматического, но будет исключено из повествовательной ткани приведением в действие отборочного механизма; и это необратимо. Это амнезия. Амнезия не есть забвение. И амнезия не должна ничего вытеснению, которое, на самом деле, защищает память. То, что не может ни в каком случае быть вспомненным и репрезентированным под влиянием отмены вытеснения, это то, что независимо от отсутствия указанной либидинальной инвестиции, было часто жертвой грубого события, экономического порядка, и по этой причине поставленного вне игры. То, что наблюдается, особенно в некоторых структурах, названных психосоматическими.

Таким образом, является ли аналитик местом, где как минимум два рассказа развернутся перед ним? Один, знакомый нам, создает аватары бессознательных процессов, другой это позволяет и служит созданию ткани восприятий, напоминая о них и трансформируя их до бесконечности. Говоря о событии экономического порядка, способного помешать построению глубокого рассказа или разбить его развитие между другими, о чрезвычайном акте: отказе от инвестиций.

Отказ позволяет, конечно, устранить то, что не получило право гражданства. Но чаще всего, отказ -- это несчастье памяти. Андре Грин согласен с этим, говоря, что психика является подконтрольной только потому что она больше не делает отказ автоматически. Именно благодаря отборочному действию энергия, включенная в восприятие, может либо сделать отказ, либо инвестироваться в бесконечном возобновлении из того, что только что произошло и отсюда становится объектом новых восприятий.

Эволюционная точка зрения на психические факты, в частности, сохранение и интерпретация, приводит к теоретическим реформулировкам. Таким образом, идея, поддерживаемая некоторое время Фрейдом, согласно которой психические процессы соответствуют состояниям, количественно определенным материальными частицами, не может быть сохранено. Чтобы это сделать, надо было бы, чтобы существовали статические застывшие записи, что противоречит живому, которое не переносит малейшей неподвижности в том, что служит опорой образов.

В данном случае невозможно говорить о мнестических следах. Так как они не являются застывшими образами, которые были восприняты, но судьбы продолжающихся серий восприятий, организованных в категории, чтобы основать базу рассказа. Не это ли Андре Грин подразумевает, когда пишет: «Сохранение смысла имеет приоритет над упрощенным видением воспоминаний… (и) память покоится действительно на феномене предвосхищения восприятия (Green, 1990b, стр. 182)».

По мере продвижения в анализе различные феномены, в которые включены работа памяти, каждый раз открывается решающую роль восприятия, которое является деятельностью отбора. Аналитики, как известно, изучают, не удерживая, но устраняя. Психический аппарат постоянно воспринимает все, что производит из внутреннего мира, как и из мира внешнего для того, чтобы это «увиденное» стало объектом деятельности восприятия и бесконечным избирательным, более и более сложным, представляя в значительной степени психику. Было бы соблазнительным видеть, к чему привело бы размышление о функционировании сознания, которое взяло бы восприятие за главную основу, то, что Фрейд, во время написания «Эскиза», довел до некоторой воображаемой точки (Green, 1990b).

Де М'Юзан добавляет, что так как его влияние на нашу обычную практику не бросается в глаза, почему мы оказались приведенными, кстати об интерпретации, в это место, расположенное между нейронным и психическим? Пропасть для одних, барьер для других, тяжелая альтернатива философских вмешательств. Де М'Юзан видит здесь только переходную зону, подвергая себя таким образом дружескому упреку, который Фрейд адресовал Г.Гроддеку, который спокойно смешивал психическое и соматическое и «удалял прекрасные различия».

А что, если в выборе темы де М'Юзан руководствовался неким неясным механизмом? По меньшей мере, будучи так часто и так длительно поглощенным вопросом интерпретации, он оказался в ситуации, описанной в тамильской пословице, которая ему часто приходит на ум, и которую Жан Полхан использовал иногда при раздаче автографов: «Когда мы едем на тигре, мы не останавливаемся там, где мы хотим».

1.2 Интерпретативность психического функционирования

Мир физиков, как рассказывал Марилии Айзенштейн однажды один из её пациентов, это мутный и ужасный хаос, где сталкиваются агрессивные заряды; он находится вне всякого разума (Aisenstein, 1993). Этот специалист делал из своей дисциплины квест, потерявшийся в заданиях и версиях, внутренняя когерентность которого нацелена на создание знания, которому свойственно заставить забыть, что не существует никакого смысла, присущего реальности. Аналитик не обладал достаточной компетентностью, чтобы судить об обоснованности этих утверждений, что, впрочем, не являлось бы частью дела лечения. Эпизод показался аналитику связанным с другими ассоциативными цепочками, и пациенту была предоставлена интерпретация. Но аналитику показалось: «… и, однако, он не подавлен». Было ли рассмотрено то, что могло привести его к подавленному состоянию?

Позже, вне сеанса, аналитику пришло в голову, что аналитику удалось понять, тогда как пациенту - нет, потому что аналитик тоже услышал - а значит, интерпретировал - что если фундаментальные науки являются только интерпретациями, наука психоаналитика становится тогда только более случайной, случайность, которая тем не менее не влияет ни на ценность, ни на интерес в акте мышления. Именно в этом преимущественно и есть ницшеанский парадокс. Для автора «Веселой науки» мир -- это нонсенс, и он действительно не имеет никакого смысла. Все содержание ницшеанской веселой науки определено утверждением, что это наука нонсенса, ничтожности по сути исключительно незначащего характера того, что существует. Однако, она является наукой, наукой рассеивания иллюзий, из чего должна состоять наука философа.

Однако Ницше не извлекает из этих демонстраций никакой философии отчаяния. Всякое присвоение смысла является промежуточным актом, гуманным и необходимым. Незначительность мира не смешивается никоим образом с тем, что существование тщетно, наоборот. Следовательно, интерпретация была бы больше, чем слово, она была бы утверждением психической жизни. Однако, если интерпретация не является привилегией одних психоаналитиков, согласно Аристотелю, единственным делом, чтобы продвинуть что-то, является интерпретация, объединение обоих терминов, психического функционирования и интерпретации, может казаться только результатом психоаналитического мышления, полем, где они взаимоопределяются.

Психическое функционирование является тем более интерпретативным, и интерпретация зарождается только в его лоне. Предшествуя издалека экстремальным теориям Ницше о метафизическом порядке, следует вспомнить доктрины аполлонова общества, которые формируют язык, слово, интерпретацию, так как язык умеет прятать.

С целью вытянуть из слов их лживые возможности, Аполлон означает скорее, что он не говорит. Это парадоксально и делает двусмысленность оракулов, а также стоит Дельфийскому оракулу его прозвища «Loxias» - косой, темный. Непрозрачность кажется предпочитаемой двусмысленности слова, всегда поражающего двойным смыслом. Полисемия порождает сокрытие. Тема, убедительно осужденная Платоном в Кратиле, где он заставляет говорить Сократа:

«Гермоген: Так я и сделаю, да вот только одно еще спрошу у тебя - о Гермесе, поскольку Кратил сказал, что не Гермоген мне имя. Давай попытаемся рассмотреть имя Гермеса - что, собственно, оно означает, - дабы узнать, есть ли смысл в словах Кратила.

Сократ: Да ведь это имя, видимо, имеет отношение к слову: он толкователь воли богов - герменевт и вестник, он и вороват, и ловок в речах, он же покровитель рынка, а все эти занятия связаны с властью слона. «Эйрейн» означает «пользоваться словом», а Гомер часто употребляет слово «эмэсато», что значит «измыслил». Так вот из этих двух слов законодатель и составил имя бога, который измыслил речь и слово ведь «эйрейн» - то же самое, что и «легейн», как бы говоря: «Люди добрые! Тот, кто измыслил речь, по праву может называться у нас Говоремыслом «Теперь же для красоты, я думаю, мы произносим это имя как «Гермес». Да и Ирида, пожалуй, тоже получила имя от глагола «эйрейн», поскольку она была вестницей.

Гермоген: Клянусь Зевсом, тогда, как я вижу, Кратил верно сказал, что я не Гермоген: я ведь вовсе не скор на слово.

Сократ: И что Пан - сын Гермеса - отличается двойственной природой, в этом тоже есть смысл, мой друг.

Гермоген: Какой же?

Сократ: Ты знаешь, ведь это слово означает «все», его можно повернуть и так, и этак, почему оно и оказывается двойственным: истинным и ложным» (Платон, 1990, стр. 642-643).

Это тот самый смысл акта языка интерпретации, о котором здесь идет речь: изложение, сообщение, чтение, конструкция, дедукция, вымысел, искажение. Комбинаторика в широком смысле этого слова, кажется, подтверждает платоновские тезисы и подтверждает теорию Сержа Видермана, для которого интерпретировать в лечении это не только раскрыть реальность, но и построить, сфабриковать правду, критерием которой является именно творчество.

В настоящее время возникает впечатление, что эта концепция Видермана идет от себя, она привлекает более процессуальное видение анализа, который ставит акцент скорее на его способностях проработки и изменений, чем на истории. Классическая модель интерпретации переноса не становится менее содержательной. Тем не менее, она оказывается применимой только с психическими организациями, достаточно законченными для того, чтобы актуализация посредством лечения могла быть связанной с вытесненной инфантильной сексуальностью.

Что становится с этой моделью в современных лечениях? Этот вопрос можно сформулировать и иначе. Что становится с интерпретацией, когда она перестает быть схваченной интерпретативно неврологической интерпретацией человека? Чтобы оставаться классической, интерпретация психоаналитика должна встретить психическое функционирование пациента, который интерпретирует сам. Таким образом, идеальная интерпретация была бы интерпретацией, которую пациент формулировал для себя один вслух и в присутствии своего молчаливого аналитика, который имел бы его, посредством своей техники в вызванном кадре.

Единственным присутствием здесь была бы интерпретация, и «совершенная» интерпретация возникла бы на перекрестке двух интерпретативных систем. Ссылка на интерпретацию вовлекла бы таким образом необходимость двух психических функционирований, диссимметрия которых относительна.

Опыт различных лечений лиминальных патологий, в которых беспокойство сделало шаг к внутриличностному конфликту, сегодня встречается с терапевтическими методами, такими как положение лицом к лицу и неизбежно изменяет формулировку интерпретаций. Следует оставить этот более технический аспект вопроса, чтобы подумать о чрезвычайных случаях. Иногда психическая организация пациентов ставит под сомнение даже упомянутое, то есть, стратегию интерпретации. Можно взять для примера поле психоаналитического лечения соматических заболеваний. Если психическое функционирование оказывается неэффективным или пораженным, а именно, в виде формальной невозможной регрессии, когда защиты «я» находятся под угрозой и вытеснение недостаточно, что становится тогда с функцией интерпретации? Где находится точка встречи между психическими функционированиями психоаналитика и пациента?

Учитывая неспособность проработать внутренние и внешние возбуждения, тревога транслирует, что является сигналом тревоги, но не её сигналом, терапевтическим требованием является, следовательно, поддержка, реанимация подсознательного, в настоящий момент слабого, в котором психосексуальное лечение не работает. В своем классическом принятии интерпретация была бы неэффективной, даже травматической. Эти размышления могут показаться банальными, и современная психоаналитическая литература часто рассматривала как клинику, интерпретативные методы которой связаны соответственно с показаниями. Владение переносом во время психоаналитической психотерапии привлекает технические воздействия, которые изменяют формы интерпретации.

Речь идет здесь о последствиях некоторого расширения поля применения аналитического метода. Мастерство психоаналитика требует также умения воздерживаться или ждать, устраивать или уважать. Постоянная косвенная ссылка на модель невроза переноса позволяет одновременно внутренний жесткий кадр и возможные вариации. Тем не менее, вопросы ставятся на различных уровнях. Если практическое привлечение теории кажется очевидным, когда речь идет о времени или о месте, и дело обстоит иначе, когда это сама функция, амбиция интерпретаций, о которой идет речь.

Остается узнать, действительно, если интервенции, конструкции, предложения, цель которых больше не избавление латентного смысла, отсутствующего здесь, должны быть квалифицированы как интерпретации. Речь не идет о простом вопросе словаря, проблемы выглядят действительно важными. В те времена, когда некоторые европейские общества психотерапии претендуют сформировать психоаналитическую психотерапию без обязательного перехода через классический анализ, необходимость задуматься воспринимается как возросшая.

Поскольку относительная симметрия, упомянутая выше, не является прежде всего данной, если недостаточная игра репрезентаций препятствует полисемии слова и регрессивным возможностям, интервенция, не является ли она предложением психической работы, проделанной пациентом, и возникает у психоаналитика, начиная с классической интерпретации? Интерпретация, которая является психическим функционированием и нацелена на реставрацию у другого интерпретативных способностей, которым в данный момент мешают? Вот в чем интерпретации сохраняют статус интерпретаций, даже не будучи в формах. Стратегия в этом разная, но их проработка может исходить только из концепции интерпретации в строгом смысле слова.

Один пункт среди стольких других представляет особенный интерес: психосоматики парижской школы уже давно подчеркнули опасность травматического возбуждения, порожденного у дезорганизованного субъекта посредством конфронтации с более законченной Эдиповой структуризацией. Этот риск существует и является источником технических вмешательств. Что же двигает психическое функционирование психоаналитика во время этой трудной работы, увлекательной, иногда безнадежной, которая имеет объектом реставрацию, восстановление психической работы сообща.

Заинтересовать кого-то процессами мышления требует часто безумного напряжения. Это напряжение, не происходит ли оно из тревоги кастрации, разбуженной у аналитика встречей с недостающим? Она вызвала бы крайне важное предложение устранить различия, чтобы пришел, наконец, классицизм. Это разъяснило бы другое препятствие этого типа работы, которое состояло бы иногда в том, чтобы слишком предоставлять, навязывать психическое функционирование аналитика.

Разговаривать с пациентом, интересоваться его внутренним миром, открыть ему ассоциативные пути и возможности для подражания, поддерживать с ним пространство, которое обеспечивает формальную регрессию, предполагает некоторую практику интерпретации переноса. Если они больше не являются интерпретациями интерпретации, эти предложения - попытки создания интерпретации - являются интерпретативным процессом, ведущим к перекрестку интерпретаций.