Взаимоотношение трёх заявленных в заголовке феноменов серьёзно волнуют исследователей. Давно было ясно, что эти вещи как-то связаны, а Хальбвакс и прочие исследователи коллективной памяти заметно приблизили разгадку хотя бы части тайн.

Общий обзор того, какое отношение история может иметь к современности в социальном отношении вполне полно и адекватно представляют Лью и Хилтон (Liu & Hilton 2005). История, по мнению авторов, является источником символов, которые могут быть использованы в современности. В частности, у многих стран есть своего рода «устав» (charter), то есть некое неформальное исторически обусловленное объяснение культурных корней государства и его роли в истории. Например, США, Франция и Великобритания часто выступают сегодня в роли «всемирного полицейского». История служит символическим резервом не только для власти, но и для простых людей, тем более что, по свидетельству авторов, в различных странах обычно существует консенсус относительно главных событий и личностей истории (ibid.: 6). Применительно к социальному порядку, история может играть как позитивную, так и негативную роль, что становится особенно заметным в моменты социальных переломов (ibid.: 12). Что авторы, как мне кажется, упускают, так это тот факт, что при наличии согласия относительно личностей и событий, сыгравших ключевую роль в истории страны, люди могут очень сильно расходиться в значении этих событий и личностей. Россиянам это хорошо известно на примере Ивана Грозного или Сталина. Даже в отношении Рюрика в обществе нет единой позиции (не все согласны с тем, что он был иностранцем).

О неоднозначности истории как символического ресурса пишет и Мицтал (Misztal 2005). Она фокусирует внимание на взаимосвязи демократии и памяти. Вывод, к которому автор приходи, таков: однозначного рецепта нет. Где-то усиление коллективной памяти способствует развитию демократии, а где-то её процветанию помогают как раз «забывание» тех или иных событий (особенно гражданских противостояний). Мицтал последовательно приводит как аргументы как «за», так и «против», не забывая даже о возможности отсутствия влияния памяти на демократию. К близким заключениям приходит Ассман, которая анализировала возможности разрешения ситуации с коллективным жестоким прошлым (Assmann 2012). Это заставляет задуматься, что взаимоотношения памяти и демократии действительно имеют нелинейный характер и варьируют между странами и, может быть, различными группами.

Если говорить о более конкретных количественных исследованиях, то здесь некоторые исследователи обнаружили довольно нетривиальные закономерности. Так Садра и Росс, анализируя коллективную память в условиях психологических экспериментов, обнаружили, что высокая степень идентификации с группой связана с более частым упоминанием событий, в которых группа была жертвой (Sahdra & Ross 2007). Высокая идентификация также связана с большей поддержкой высказывания о том, что ставшая жертвой насилия группа должна об этом забыть и двигаться дальше, в случае, когда участники группы были инициаторами насилия (ibid.: 389). Авторы воспроизвели во многом выводы, полученные ранее при экспериментах, в которых участвовали евреи и немцы (Doosje & Branscombe 2003).

Если отойти от психологии и вернуться в социологическое русло, то стоит упомянуть исследование Паеза и его коллег. Им удалось обнаружить значимые корреляции упоминания Второй Мировой войны с низким уровнем постматериализма, высокими потерями в годы Второй мировой и победой в ней (Paez et al. 2008). Победа, вместе с позитивной оценкой Второй Мировой, также коррелируют значимо с желанием воевать за страну.

Как видно, всё же существуют значимые переменные, связанные как с отдельными событиями, так и с более общими переменными, связанными с исторической памятью. В рамках своего исследования я бы выделил гордость быть гражданином страны (как меру идентификации с группой). Непонятной остаётся ситуация с демократическими установками. Тем интереснее будет проверить их эффект на количественных данных.

Методология.

Исследование, как уже было замечено ранее, носит количественный характер. В силу малой исследованности темы я решил не замахиваться сразу на репрезентативный опрос по петербургским школам. Более чем реальной была перспектива не обнаружить тех взаимосвязей, которые заявлены в гипотезах. Мое исследование - пробный камень, если угодно. Тем не менее, выборка сформирована по систематическому принципу (такие ещё иногда называют механическими), то есть несёт в себе элемент случайности. Мною самостоятельно был сформирован полный список петербургских школ В неагрегированном виде он доступен для всех по адресу в Интернете www.shkola-spb.ru. Портал может быть полезен исследователям, которые занимаются школами, ведь там содержится информация по олимпиадам, среднему баллу ЕГЭ и баллам по отдельным предметам за каждый год.. Из него были исключены частные, коррекционные школы, школы-интернаты (в том числе спортивные). Думаю, что принципы систематического отбора ясны, и нет необходимости углубляться в технические детали. Я исходил из того, что наиболее часто встречающаяся численность класса в старшей школе колеблется от 20 до 25 человек. Исходя из этого я и определил необходимое количество школ. Расчёт, за неимением конкретных данных о генеральной совокупности, производился по соотношению признака 50 на 50. В общей сложности набралось 11 школ. На вопросы анкеты ответили 238 респондентов. 10 школ отказали в проведении исследования. Исследование проводилось по договорённости с директором или завучем. Возможно, наличие официальной бумаги из Комитета по образованию Санкт-Петербурга или другой официальной образовательной структуры, могло помочь, но, опасаясь бумажной волокиты и затягивания полевого этапа, я решил попробовать договориться со школами лично. Хотя количество отказов было довольно велико, в большинстве случаев оно объяснялось нехваткой времени или какими-то экстренными мероприятиями. Только одна школа отказалась проводить исследование исключительно из-за отсутствия разрешения. Более подробные характеристики респондентов даны в начале раздела «Результаты». Ошибка составляет примерно 6,3.

Отдельно хочу остановиться на том, почему в исследовании принимали участие только ученики десятых классов. Девятый класс был исключен по причине того, что он является переходным периодом, после которого некоторые ученики отправляются для продолжения образования в средние специальные учебные заведения. Я считаю методологически неверным сравнивать их с десятым классом. Одиннадцатый класс не был опрошен по чисто практической причине. Из общения с коллегами, имевшими опыт опросов в школьных стенах, я понял, что процент отказов при включении 11-х классов будет зашкаливающим, если кто-нибудь вообще согласиться меня туда пустить. Разницей в один год решено пренебречь.

В исследовании каждому респонденту было предложено ответить очно на вопросы анкеты. Заполнение было самостоятельным. Анкетирование проходило в классе во время занятий в моём присутствии. Анкета состоит из 20 вопросов (см. Приложение А). Из них три были открытыми, где участники могли вписать любой уместный, по их мнению, вариант. Эти вопросы касались событий и личностей, которые старшеклассники считают важными (в случае личностей проводилось деление на тех, кто сделал больше всего плохого и больше всего хорошего для России). Остальные вопросы были закрытыми. Гипотезы касаются только тех позиций, по которым литература позволяет их сделать. Итак:

Г1: Большая степень идентификации с группой (выраженная в форме национальной гордости) связана с более негативным отношением к иностранцам.