Общее и различия в науках о человеке

Сказанное означает, что не следует ожидать найти здесь ответ или попытку ответить на обычные вопрошания об отношениях между историей и социологией или продолжение полемики, бесконечно повторяющейся и всегда одинаковой, между соседями, которые не могут ни игнорировать, ни знать в совершенстве друг друга и которые в своих диспутах если и определяются, то односторонне. Существуют как ложные полемики, так и ложные проблемы. В каждом случае почти всегда диалог между социологом и историком оказывается ложным. Когда Франсуа Симиан (Francois Simiand) полемизировал с Шарлем Сеньобосом (Charles Seignobos), он думал, что говорит с историей, тогда как он говорил с определенной историей, той, что Анри Берр окрестил историзирующей (historisant)Хёпоро1, in Revue de synthdse historique, 1900, p. 135, n°2.. Когда он спорил в тот же период с Генри Хаузером (Henri Hauser), он имел перед собой, конечно, самого блестящего историка своего поколения, но слишком блестящего, слишком способного защитника, захваченного успехами прошлого и старыми правилами своего ремесла. Ему следовало бы обратиться к Полю Лакому, чтобы найти соперника своего масштаба. Но не рисковал ли он согласиться с ним?

Итак, полемика возможна, только если противники готовы к ней, согласны «на эту битву на саблях»², чтобы рассуждать как раздраженный и удивленный историк, который уже давно, в 1900 году нанес ответный удар на критику в свой адрес, а именно как сам Поль Лаком. Этот страстный историк в своем желании сделать «историческую науку», я полагаю, мог бы найти взаимопонимание с Франсуа Симиа- ном, социологом. Еще немного внимания. Не пошел ли Поль Лаком в своем желании выйти из тупика и неразрешимых трудностей нашего ремесла на то, чтобы отказаться о времени: «Время! Так говорят, но объективно оно не есть в себе, оно всего лишь идея для нас...»«La science de l'histoire d'aprfcs М. ХёпороЬ, Revue de synthdse historique, 1900, p. 32. К сожалению, Франсуа Симиан обращался к Полю Лакому лишь мимоходом и нападал на других непримиримых противников. На самом деле всегда есть одна из историй, которая может согласиться с одной из социологий -- или, напротив, слиться с ней. Жорж Гурвич«ContinuitЈ et discontinue en histoire et an sociologies, Annales E.S.C., 1957, p. 73-84. в своей полемической историко-социологической статье, самой недавней в этом жанре -- по крайней мере, насколько я знаю, -- не согласился с Анри Марру (Henri Marrou), но легко согласился со мной... Если внимательно посмотреть, то между историком и социологом, возможно, не может быть полного расхождения или согласия.

Первое и существенное предостережение: попытаемся бегло представить историю, но в самых недавних дефинициях, ибо каждая наука в поисках себя не перестает определять себя заново. Каждый историк чрезвычайно чувствителен к изменениям, которые он привносит, пусть невольно, в свое подвижное ремесло и которые развивает сам под тяжестью знаний, задач, новых пристрастий, а также под влиянием общего движения наук о человеке. Все социальные науки заражают друг друга, и история не может избежать этой эпидемии. Откуда бы ни шли изменения -- от бытия, от образа действий или от облика.

Если начать ретроспективу с этого века, то в нашем распоряжении окажется по меньшей мере десять методов анализа и тысяча портретов истории, не считая позиций, которые в своих трудах занимали историки, которые вольны были считать, что выразят свои интерпретации и точки зрения в своих сочинениях лучше, чем в точном и формальном обсуждении их идей (откуда удивленный упрек философов, которые считают, что историки никогда точно не знали историю, которой занимались)...

В начале ряда поместим, поскольку все еще делают так, классический труд Шарля-Виктора Ланглуа и Шарля Сеньобоса Введение в исторические науки (Introduction aux sciences historiques)*. Укажем в этом отношении раннюю статью молодого Поля Манту (Paul Mantoux) (1903)Histoire et sociologie, revue de synthese historique, 1903, p. 121-140.; затем значительно позже, после классического Введения в философию истории (Introduction a la philosophie de Vhistoire)Paris, 1948, 2^e 6d. Первое издание -- 1938 г. Раймона Арона (Raymond Aron) -- точка зрения философа на историю -- приходим к работе Марка Блока Ремесло историка (Metier d'bistorien)Apologie pour l'hisoire ou m6tier d'historien, I^е 6d., 1949, Paris (3* 6d., 1959). По поводу этой замечательной книги см. проникновенное примечание J. Stengers «Marc Bloch et l'Histoire», Annales E.S.C., 1953, p. 329-337., посмертное неполное издание (несомненно, весьма далекое от того, чего хотел автор, если бы его трагически не настигла внезапная смерть). Далее перейдем к блестящей работе Люсьена Февра Битва за историю (Combat pour Vhistoire), сборнику статей, составленному им самимParis, 1953..

Не забудем и об очень живом эссе Луи Альфана (Louis Halphen)Introduction a l'histoire, Paris, 1946., ни о яркой книге Филиппа Арьес (Philiipe Aries)Le temps de Vhistoire, Paris, 1954., ни об экзистенциалистском защитном выступлении Эрика Дарделя (Eric Dardel)Histoire, science du concrete Paris, 1946., ни о статье Андре Пиганьоля (Andre Piganiol)«Qu'est-ce que l'histoire?», Revue de metaphysique et de morale, 1955, p. 225-247., ни о речи Анри Марру (Henri Marrou)De la connaissance historique, 1954. К этому можно добавить сводки данных по историографии H.-J. Marrou в Revue historique, 1953, p. 256-270; 1957, p. 270-289., интересной и тонкой, но, наверное, на мой взгляд, слишком старательной, имея в виду античную историю, и слишком погруженной в идеи Макса Вебера, вследствие чего сверх меры всецело обращенной к объективности истории. Объективность, субъективность социальной материи: является ли эта проблема, которая возбуждала XIX век, открывший научные методы, столь же первостепенной сегодня? Во всяком случае, она для нас не специфична. Существует слабость научного разума, которую можно превзойти, как вполне резонно заметил Анри Марру, только удвоив осмотрительность и честность. Но ради бога, не будем сильно преувеличивать роль Историка даже с большой буквы И.

Сжатая, неполная, ограниченная только французской литературой на эту тему, такая очень краткая библиография позволяет, однако, выделить центр повторяющейся полемики, приблизительно прочерчивая ее путь. Но следует также отметить, что, напротив, выделенные книги и статьи указывают на фактическую множественность, присущую истории -- и, возможно, это самое существенное. Глубинное движение современной истории, если я не ошибаюсь, состоит не в том, чтобы выбирать между различными путями и точками зрения, но в том, чтобы принять, суммировать эти следующие одно за другим определения, в каждое из которых ее тщетно пытаются заключить. Ибо все истории оказываются нашими.

В начале этого века вслед за Мишле охотно повторяли, что история представляет собой «воскрешение прошлого ». Прекрасная тема, прекрасная программа! «Задача истории -- вспомнить прошлое, все прошлое», -- писал Поль Манту в 1908 году. Спросим, какое прошлое удерживалось в памяти? Наш молодой историк в 1903 году без колебаний отвечал: «То, что единично, то, что происходит только один раз, составляет область истории»Цит. статья, p. 122.. Классический ответ, образ истории, который охотно предлагали, исключая все другие -- философы и социологи. Эмиль Брейе (Emile ВгёЫег), философ истории, на судне, которое привело нас в Бразилию в 1936 году, не хотел отступаться от этого в ходе наших дружеских споров. С его точки зрения, то, что повторялось в прошлом, представляет собой область социологии, лавочку наших соседей. Не все прошлое наше. Не будем спорить. Меня, как и всех историков, также привлекают единичные факты, эти так скоро увядающие цветы-однодневки, которые дважды не попадают в руки. Кроме того, я считаю, что в любом обществе, живом или ушедшем в прошлое, всегда наличествует множество и множество единичностей. И конечно, если уловить это общество в его целостности, то можно утверждать, что оно никогда себя не повторяет: оно оказывается в состоянии временного равновесия, но неповторимом, уникальном.

Я одобрительно отношусь к тому, что Филипп Арьес (Philippe Ares) выбрал направлением своей истории признание различий между эпохами и социальными реалиями. Но история -- это не только различие, единичное, неповторимое -- то, что не увидишь дважды. И к тому же неповторимое не всегда полностью неповторимо. Оно сосуществует с повторяющимся и регулярным. Поль Лаком говорил по поводу Павии (Pavie) (24 февраля 1525 года) или лучше о Рокруа (Rocroi) (19 мая 1643 года), что некоторые инциденты этих битв «восходят к системе вооружения, к тактике, привычкам и военным обычаям, которые можно обнаружить в целом ряде других сражений, характерных для эпохи»См. выше, цит. статья, примечание 1, р. 99.. Павия -- это в некотором роде начало современных войн, событие, но в семействе событий. Действительно, как можно представить себе исключительную историю, состоящую из уникальных событий? Франсуа СимианЦит. статья, р. 18., цитируя Поля Лакома, соглашается с ним и принимает утверждение историка: «Невозможно различить индивидуальную и социальную части, части закономерного и контингентного». Таким образом, в начале этого века появился протест или, по крайней мере, сомнение по отношению к истории, ограниченной единичными событиями и заметными фактами, к истории «линеарной», «эвентуальной», событийной в терминологии Поля Лакома.

Превзойти событие -- значит превзойти содержащееся в нем короткое время, характерное для хроники и журналистики, -- эти сгущения сознания современников, скоротечные, повседневные, чьи следы так ярко передают нам события и преходящие моменты существования во всей их живости. Соответственно, следует задать вопрос, есть ли за этими событиями неосознаваемая либо более или менее осознаваемая история, которая по большей части ускользает от ответственных или ставших жертвами акторов: они делают историю, но история их одолевает.

Такое историческое несобытийное исследование властно налагает необходимость контакта с другими науками о человеке, контакта неизбежного (полемика этому доказательство), который во Франции был организован с 1900 года благодаря великолепному Revue de synthese historique Анри Берра, ретроспективное обращение к которому не оставляет читателя равнодушным, а затем с 1929 года, благодаря мощной и эффективной кампании Люсьена Февра и Марка Блока.

С этих пор история занимается тем, что улавливает как повторяющиеся, так и единичные факты, как осознаваемые, так и неосознаваемые реалии. С этих пор историк хочет быть и становится экономистом, социологом, антропологом, демографом, психологом, лингвистом... Эти новые духовные связи одновременно становятся дружескими и сердечными. Друзья Люсьена Февра и Марка Блока, составляющие постоянный семинар по наукам о человеке -- это Аль- бер Деманжон (Albert Demangeon) и Жюль Сион (Jules Sion), географы, Шарль Блондель (Charles Blondel) и Анри Валлон (Henri Wallon), психологи, вплоть до Франсуа Симиана (Franfois Simiand), философа- социолога-экономиста. Благодаря им история так или иначе, но решительно охватила все науки о человеке; она видит себя, благодаря ведущим фигурам, невероятно целостной наукой о человеке. В этом качестве она предалась юношескому империализму, но в той же степени и таким же образом, как почти все науки о человеке в то время, эти малые нации, каждая в своих интересах, мечтали все поглотить, перевернуть вверх дном, над всем господствовать.

С тех пор история продолжала в этом же направлении подпитывать другие науки о человеке. Движение не прекратилось, хотя, как и следовало ожидать, трансформировалось. Долгий путьОбратите внимание, насколько он скромен и похож на то, что происходило в другую эпоху, как об этом говорится в статье Jean Meuvret «Histoire et sociologies, Revue historique, 1938. от Metier d* historien, завещания Марка Блока, до послевоенных Анналов, выходящих фактически единственно под руководством Люсьена Февра. Вряд ли это заметили историки, наименее социально ориентированные в методологическом отношении. Однако с 1945 года заново возник вопрос: каковы роль и полезность истории? Является ли она и должна ли она быть исключительно изучением прошлого? Если в течение прошедших лет она старалась связать воедино все науки о человеке, не имело ли это для нее неизбежных последствий? В своей области она была всеми науками о человеке. Но где останавливается прошлое?

Все есть история, говорят с усмешкой. Клод Леви-Стросс еще недавно писал: «Поскольку все есть история, то сказанное вчера -- это история, сказанное минуту назад -- это история»Anthropologie structural, Paris, 1958, p. 17.. Я бы прибавил -- все, что сказано, подумано, сделано или просто живет. Но если вездесущая история затрагивает социальное в целом, то всегда благодаря движению времени, которое непрерывно приводит в движение жизнь, обнаруживает ее для самой себя, гасит и разжигает ее пламя. История -- это диалектика длительности, благодаря которой, с помощью которой она изучает социальное, все социальное -- в не поддающихся разделению прошлом и настоящем. Люсьен Февр сказал и повторял все последние десять лет своей жизни: «История -- это наука о прошлом, наука о настоящем».

Понятно, что автор этой главы, наследник Анналов Марка Блока и Люсьена Февра, занимает позицию, достаточно частную, чтобы встретить с «саблей в руках» социолога, который будет его упрекать или думать не как он, или думать слишком как он. История представляется мне одним из измерений социальной науки, составляющей ее корпуса. Время, длительность, история налагаются или должны налагаться на все науки о человеке. Такие тенденции характеризуют не оппозицию, но конвергенцию.

В известной степени вразрез с Жоржем Гурвичем, что социология и история представляют собой одно и то же интеллектуальное предприятие, но не лицо и изнанку одной и той же ткани, а самое эту ткань во всем переплетении ее нитей. Это утверждение, разумеется, остается спорным, и вряд ли можно его придерживаться в точности. Но оно выражает мое желание объединить, пусть даже авторитарным способом, разные науки о человеке, хотя бы вести их на общий путь и к общей проблематике, что освободит их от множества ложных проблем, бесполезных знаний и подготовит, после отказа от всего лишнего и упорядочения того, что сохранилось как нужное, будущую новую дивергенцию, плодотворную и креативную. Ибо обновление наук о человеке настоятельно необходимо.

Вряд ли можно отрицать, что часто история и социология сближались, отождествлялись, смешивались. Причины этого просты; с одной стороны, это империализм и экспансия истории; с другой -- природное сходство: история и социология -- единственные всеохватные науки, способные распространить свое любопытство на любой аспект социального. История в той мере, в какой она представляет все науки о человеке в широчайшей области прошлого, -- это синтез, оркестр. И если, как я полагаю, изучение длительности во всех ее формах открывает ей двери в настоящее, то она везде будет на месте в этом пиршестве. И она постоянно находится рядом с социологией, которая по призванию также синтез и которую диалектика длительности обязывает обращаться к прошлому -- хочет она этого или нет.

Но если согласно старой формуле считать социологию «наукой о фактах, из совокупности которых состоит коллективная жизнь людей », а также изначально рассматривать ее как изучение новых структур, которые вырабатываются в пылу сложной современной жизни -- станет ли все социальное предметом ее любопытства и обсуждения? Коллективное, но его следует отделить от индивидуального или восстановить в индивидуальном: к этой дихотомии всегда следует возвращаться. Новация, но она существует только в соотнесении с бывшим, которое не сгорело в огне настоящего, где сгорает все -- новые и старые дрова, причем первые быстрее, чем вторые.

Таким образом, социолог не должен быть сбитым с толку на складе истории и среди исторических трудов: здесь он найдет для себя материалы, инструменты, словарь, проблемы, а также сомнения. Очевидно, сходство не является полным и часто прячется: влияют различия в образовании, профессиональном опыте, карьерах, профессиональных традициях, содержании ремесла, техниках работы с информацией, обусловливающих выбор источников (но это справедливо и для истории: изучение Средневековья и XIX века требуют разных позиций по отношению к отбору документов). История, можно сказать, -- это наименее структурированное ремесло из всех социальных наук, однако наиболее подвижное и наиболее открытое. Социальные науки у нас присутствуют, возможно, значительно чаще, чем в самой социологии, поскольку содержать их все -- призвание истории. Существует экономическая история, богатство которой, по моему мнению, может устыдить бедную и анемичную экономическую социологию. Существует великолепная географическая история и мощная историческая география, которые не сравнимы с точечной экологией социологов. Существует историческая демография (относят ее к истории или нет), в соотнесении с которой социальная морфология легковесна. Есть также социальная история, хотя и незначительная, но не уступающая посредственным работам в области типологической социологии (если не употреблять плеоназма «социальная социология»). И вполне вероятно, что качественная история, следуя программе Эрнеста Лабрусса и его учеников (Исторический конгресс в Риме, 1955), войдет в область изучения социальных классов, приобретет решительное преимущество перед абстрактной социологией, уделяющей, на мой взгляд, слишком большое внимание концепции социальных классов в понимании Маркса и его соперников.

Однако остановимся. Было бы слишком просто сопоставлять слово за словом то, что пытаются делать социологи, и то, что делаем мы, историки; социология знания и история идей; микросоциология и социометрия, с одной стороны, а с другой -- поверхностная, или событийная история, эта микроистория, где соседствуют различные факты и разразившиеся, взрывные события, можно сказать, социодрама, которая распространима в масштабах нации и всего мира... В некоторых случаях я не могу провести четкого различия между этими пограничными видами деятельности, между социологией и историей искусства, между социологией и историей труда, между социологией и историей литературы, между историей религии на уровне Анри Бремона и социологией религии на блистательном уровне Габриэля ле Бра и его учеников... А различия, когда они существуют, не могут ли они стать щедрым даром, подпиткой, передающимися от менее блестящего партнера к более блестящему? Так, историк недостаточно внимателен к социальным знакам, символам, социальным ролям, стандартным и скрытым. Однако множество примеров доказывает, что историку не нужно больших усилий, чтобы в свои очки увидеть эти проблемы. В данном случае речь идет о неувязках, невнимании, а не об императивах или исключениях, характерных для ремесла.

Другой признак родства и сходства: тенденция обеих наук использовать общий словарь. Историки говорят о структурном кризисе; экономисты также говорят о структурном кризисе, Леви-Стросс вернулся к структуральному в своей последней книге Структурная антропология (Anthropologie structuralf. Мы скажем «конъюнктураль- ное», что звучит плохо, или «конъюнктурное»? Термин «событийное» (ёуёптепйе!), введенный Полем Лакомбом (как я отмечал, он колебался между терминами 6ventuel и ёгёптепНе1), принятый Франсуа Симианом и с новой силой ставший популярным среди историков, был запущен на общую орбиту уже десяток лет назад. Слово «ступень» (palier) вышло из идей Жоржа Гурвича и так или иначе акклиматизировалось у нас. Мы говорим, что существуют ступени исторической реальности, ступени исторического объяснения, а также возможные ступени историко-социологических согласия или полемики: можно спорить или примиряться, меняя этажи...

Но оставим эту игру, которую было бы легко продолжать. Интересно другое. Словарь оказывается или становится одинаковым, поскольку постепенно проблематика становится одинаковой под удобным знаком двух слов, сегодня победоносных: модель и структура. Модель появилась в живых потоках истории, «кустарный инструмент», но на службе самых амбициозных задач; структура или структуры одолевают нас: говорят только о структурах, даже в Анналах, писал Люсьен ФеврOp. cit., Paris, 1958. в одном из своих последних сочинений. На самом деле социальная наука должна так или иначе строить модель, общее и частное объяснение социального, субструктуру эмпирической несогласованной реальности, образ, который может быть научно объяснен наиболее ясным и простым образом. Она помогает отобрать, отсечь лишнее, реконструировать, распределять, принимать и практически искать противоречия. Имеет ли социальное эту многоуровневую структуру, «слоистую», говоря словами Д'Румегера (D'Roumeguere)?Colloque de lTicole des Hautes Etudes, VI^е Section, о структурах, машинописное резюме, 1958. Меняется ли реальность от одного уровня, одного слоя к другому? Тогда она дискретна «по вертикали». Структурирована она по всей глубине или на какой-то определенной глубине? За пределами жесткости структур находятся свободные, неорганизованные зоны реальности. Структурированное и неструктурированное -- это костяк и плоть социального. А движение, которое свойственно обществу, оно также структурировано, если можно так выразиться, по схеме, окрещенной «динамической»? Или, если хотите, существуют ли регулярность, фазы, необходимо повторяющиеся во всех феноменах исторической эволюции? «Движение истории» не происходит вслепую... социология гурвич исторический последовательность

В самом деле, эти проблемы накапливаются и наслаиваются или должны накапливаться и сцепляться друг с другом. Парадоксально, но историк здесь, возможно, был бы более склонен к упрощению, чем социолог. Он может до некоторой степени претендовать на то, что настоящее -- это также его область, которую он по множеству причин, оставляемых здесь без обсуждения, изучает меньше и реже, чем завершенное, отстоявшееся и упрощенное прошлое. Напротив, настоящее взывает к множественному, сложному, «многомерному». Возможно, он слышит, воспринимает этот призыв хуже, чем социолог, наблюдающий бурление настоящего?

На этой линии горизонта складывается впечатление о более сильной аналогии, идентичности. Оба ремесла характеризуются одинаковыми границами и периметрами. Неважно, что в одних случаях лучше разработанным оказывается исторический сектор, а в других -- социологический: немного больше внимания или работы, и обе области придут во взаимное соответствие и без труда станут более успешными.

Эту аналогию не следует отвергать, если социолог не будет возражать против вторжения историка в сферу настоящего. Однако, может быть, наши противопоставления приведут к сомнительному контрасту между вчера и сегодня? Из двух соседей один погружается в прошлое, которое, в конце концов, не является его специфичной областью, во имя, если угодно, повторяемости; другой погружается в настоящее во имя созидательной длительности структурирования и деструктурирования, т. е. тоже постоянства. Повторение и сравнение, с одной стороны, длительность и динамизм -- с другой, вот что добывается из реальности, вот средства, которые каждый может использовать. Является ли столь четкой граница между отжившей реальностью и той, которая живет или будет жить? Первые социологи прекрасно понимали, что актуальное удерживается только как часть построения этой границы. Наша сила, говорил Франсуа Симиан, в том, чтобы «отыскивать факты и опыт в соотнесении с прошлым человечества» Art.Cit., р. 2..

Еще менее я хотел бы противопоставлять стили. Является ли история более континуальной, а социология более дисконтинуальной? Так считается, но как неверно поставлен вопрос! Для очистки совести следует сопоставить сами произведения, чтобы понять, являются ли эти противоположности внутренними или внешними для каждого из наших ремесел. Кроме того, не следует забывать, что сегодня дискон- тинуальность вплотную приблизилась к исторической рефлексии. Марк Блок преждевременно обратился к этой серьезной проблеме, вызвав в стане историков накануне войны 1939 года одну из самых тщетных дискуссий.

В самом деле, для каждого историка, как и для каждого социолога, характерен свой стиль. Жорж Гурвич предельно и скрупулезно воплотил свое стремление к усложненной гиперэмпирической социологии, к образу реальности, которую он небезосновательно считает избыточной. Клод Леви-Стросс отказывается от этой избыточности, разрушает ее, чтобы обнаружить глубокую, но узкую направленность постоянных характеристик человечества. Можно ли окончательно выбрать между обоими и решить, кто из них социолог в полном смысле слова? Повторяю, вопрос стиля -- это вопрос темперамента. Люсьен Февр также был озабочен избыточностью, различиями, и его стиль, как и у этих двух, более чем какой-либо другой, соответствует этим сложным построениям. Фюстель, напротив, прост, старается проводить единую линию рассуждений. Мишле взрывается множеством линий. Пирен или Марк Блок более склонны к континуальности, чем Люсьен Февр. Но вне зависимости от различия их темпераментов не должны ли они были размышлять над одним и тем же зрелищем: западное Средневековье в обнаруженных документах? По отношению к XV, а затем к XVI векам заговорили многочисленные голоса, не услышанные ранее. Начались великие разговоры современной эпохи. Короче, с моей точки зрения, нет исторического стиля, который нельзя было бы превзойти. То же и в социологии. Дюркгейм представляет авторитетную, линеарную простоту. Хальбвакс того же класса, пример для всех. Марсель Мосс более разнообразен, но мы больше его не читаем, и на это есть причина: мы воспринимаем его идеи, преобразованные его учениками и самым живым образом вплетенные в современные исследования.

В целом различия, которые мы отыскиваем в нашей общей предметной области, находятся не в рамках этих формул, где они легко различимы. Дебаты (или, лучше, исследования, ибо полемика не может нас воодушевить) по поводу различных слоев познания и прежде всего работы историка следует осуществлять в самом сердце истории, а именно в отношении длительности, времени и темпоральностей истории.

История располагается на разных уровнях, я сказал бы, примерно на трех, но это слишком сильное упрощение. Можно выделить десять, сто уровней, десять, сто различных длительностей. На поверхности событийная история записывается в коротком времени: это микроистория. Глубже находится история, связанная с конъюнктурой, т. е. более широкий и длительный ритм. Однако она до сих пор изучалась только в плане материальной жизни, экономических циклов и промежутков между ними. (Шедевр такой истории представляет собой книга Эрнеста Лабрусса La crise de I'economie franqaise a la veille de la Revolution, Paris, 1944. о кризисе между циклами (1774-1791), который имел место в преддверии французской революции.) За этим «речитативом» конъюнктуры следует структурная история, история большой длительности, охватывающая целые века; она находится на границе движения и неподвижности и благодаря этим большим фиксированным величинам образует инварианту по отношению к другим историям, протекающим и свершающимся более живо и в сумме своей притягивающимся к ней.